Первое, что приказал Горбатенко придя на службу, - это срочно разыскать Костюкова: следователь должен был ехать в Гуляевку за свидетельскими показаниями. Сторож, видимо, опять проспал: сенцы, коридоры и кабинеты - закутки, где размещалось районное правосудие, были полны холодного печного дыма. Горбатенко у себя похлопал короткопалыми руками по ледяным изразцам голландки, подышал в ладони - конечно, проспал, шельмец!
Пришел Костюков. Горбатенко попросил принести листы дознания. Прочел, смахнул с них папиросный пепел и, отложив их в сторону, сказал, что, помимо участников обоза, Костюкову необходимо опросить активистов. Требование прокурора было вызвано новшеством, введенным Всесоюзной прокуратурой: для вынесения более объективного приговора суду теперь надлежало учитывать общественное мнение - голос народа. Хорошо, если Костюков опросит членов партячейки. Правда, у подследственного уже нет связи с партией и, скорее всего, больше никогда не будет, поэтому не следует указывать в протоколах, что это - мнение членов партии. Просто: активисты села. Суду важнее знать мнение рядовых колхозников, а не членов парторганизции. Для той же объективности. Полученные отзывы о Похмельном обязательно заверить сельсоветской печатью.
Прежде чем выехать, Костюков завернул к дому, где томился Похмельный и вовремя: подследственный собирался идти с заявлением к Скуратову, - рассказал ему, зачем едет в село, спросил, у кого удобнее остановиться.
Похмельный попросил взять его с собой. Вместе туда съездят, вместе обратно. Костюков отказал: не мог же он коротать дорогу с подследственным. Дал понять, что ему лучше всего не в село съездить, а поговорить бы с нужными людьми в районе, пока время есть. Прощаясь, Похмельный настойчиво просил опросить партячейку. Именно партячейку: мужиков на днях в партию приняли, уж они по совести скажут... А остановиться можно у Зорничей. Там бедновато, да свободнее, тише... Если жена чего спросит - ничего не говорить.
За полдень Костюков был в Гуляевке. Остановился там, где посоветовали, и, чтобы не терять весь завтрашний день на бумажную волокиту, отдохнув немного, решил опросить часть обозников. Хозяек предупредил, что вернется поздно.
Собрав немногих, коротко объяснил, для чего нужны показания, и по одному вызывал во вторую комнату, куда внесли лампы и лавки. Начиналось дотошно-рутинное, утомительное. Форменные бланки, на которых государственным человеком аккуратно вписываются фамилия, имя и отчество свидетеля, которые он уже сам плохо помнит, - настораживают, пугают его. В каждом вопросе чудится подвох, ловушка. Да и как ему, полуграмотному мужику, не бояться, если у него на глазах по таким вот наспех состряпанным допросам осуждены на тюрьмы и высылки его односельчане.
Костюков понимал их, поэтому терпеливо сносил и безудержную говорливость, в которую со страху иногда впадал допрашиваемый, и молчаливую бестолковость, которая могла вывести из себя кого угодно.
- Хорошо: ехали вы ехали... Доехали. До аула?
- Ну...
- Как название?
- О! Я ж казав.
- То ты сказал, а теперь надо записать... Какое он дал первое распоряжение?
Свидетель Домашенко Павло тяжело и долго вспоминает.
- Яке? Распрягайте...
- "...хлопцы коней та и лягайте спочивать"? А дозорных, дежурных каких-нибудь он выставил?
- Ни. Не стояло...
- Вы что же, сразу все спать завалились и коней не напоили?
- Ну. Усих сморило. Киргизы напувалы.
- Понимаю, сморило. Но вы знали на другой день, что кое-кто из ваших людей собирается самовольно уехать?
- Хто? Мы? Чи они?
- Вы! Вы лично... О господи... Ты лично - знал?
- Ни...
- А он?
- Его и спрашуйте. А я не чув, не бачив...
К полуночи он записал показания десяти ездовых. Остальных допрашивать не имело смысла.
Утро Костюков проспал. Хотел подняться рано, его побудили, как наказывал, но проснулся в десятом часу утра. Если партячейцы будут столь же разговорчивы, как обозники, он опять вернется домой среди ночи. Господи, как надоели эти разъезды, дороги, села, аулы, в которых не то что гостинца детям не достать - чернила не найти; эти ночевки - черт знает у кого, уснешь и не проснешься, отвратительные похлебки в немытой посуде, деревенская тупость и нескончаемая писанина, от которой давно набита мозоль на среднем пальце... В полном составе партячейцы ждали Костюкова в правлении. Почти половину из них составляли обозники. Чтобы не тратить время на мутные взгляды-перегляды, притворно горестные "охо-хо-хи", он сразу заявил, насколько важно суду общественное мнение, и возмутился вчерашним поведением свидетелей: что за идиотское желание отмолчаться, когда дело находится под особым вниманием прокуратуры. Не хотите отвечать здесь - будете отвечать в окружном ОГПУ. Всего-то требуется - коротко охарактеризовать своего председателя. В чем плох, в чем хорош. Где виноват, где нельзя винить. Но кратко. Сразу обратился к одному из партийцев, на вид побойчее других, и ошибся: гуляевец ничего не сказал, что можно было бы уложить в нескольких содержательных фразах. Поднял второго - то же самое. Но вот третий партячеец, Шерека Савка поднялся сам:
- А я не смолчу... Плохой! Когда лето стояло, ни дня продыху не давал - выгонял на работу. Старых, малых, больных, каличных - усих! Обещался в зиму помогать. Зима, вот она, - указал он на морозные окна, - а где помощь? Нема! Сидит як сыч днями в правлении, не знаешь, с якого боку до него подступиться.
- Та какую бы холеру он тебе дал? - сердито перебил его партячеец Приходько Демьян. - С каких херов? Где он возьмет?
- А высланным нашел? - вкрадчиво спросил его Савка.
- Так то детям! Он и нашим многодетным к Рождеству по горстке выписал.
- Ты не заступайся, Демьян! - пылко остановил их Пацюра Сидор. Точно: як горбомистр який сидит. Ось я зараз покажу... Гляньте, товарищ дознаватель, як вин сидит, - вот так, - Пацюра с грозной барственностью развалился за соседним столом. - До него подойти страшно!
- Вы бачите? - обрадованно указал следователю на Сидора Савка. - Святую правду говорю! Спросишь шо-нибудь - он гыркнет скрозь зубы, абы отвязался от него. А то бродит ночами по селу як ведьмак, следит, шоб никто ничего не взял себе до хаты. Да ты же председатель, сто чертей тебе в печенку! Ты не крадись за людями, ты им помоги! Тут говорят - нечем. Неправда! До нас часто слух доходит: в том колхозе бедноте помогли, в другом - активу, в третьем - ячейке. У нас - ни гу-гу. А ни соринки в глаз, ни крошки в рот! На бубях мы с ним остались. Кто со мной не согласный? - обратился он к повеселевшим активистам. - Чого же молчите? Говорите як есть. А я не смолчу, - он почему-то злобно посмотрел на Костюкова. - Негожий председатель - и вся хартеризация!
- Что, так и записать? - недоуменно посмотрел на гуляевца следователь.
- Так и пишить! - безоговорочно подтвердил Шерека. Костюков озадаченно потер подбородок и сделал обширную запись в бланке дознания.
Другой партячеец, Шевковец Корней, ездовой обоза, дополнил сказанное вчера:
- Мы чудом не померзли все. Ему бы сказать возля мертвого аула: гайда, люди, назад! Вернулись бы в село по доброй погоде. А он хвоста поджал, побоялся начальства и нас понудил идти с ним дальше. Из-за него подгадали вертаться в самый страховидный буран, в самую морозную лютость. Семеро? А могли бы все. Нема в нем твердой власти! Летом еще ничего, смело правил, а с осени - сгас, будто дух из него выдуло. Зараз боится свое слово сказать перед начальством. Ему все стало бара-бир. Может, району он такой нужен, а для нас - паршивый. Люди крепко недовольствуют ним. Такое мое последнее мненье.
- Шо ж вы зараз хочете? - важно обратился к Костюкову активист Мороз Давид. - Он еще на зимовье в ту сторону заявил: "Складаю с себя старшинство. Не можу командовать, делайте шо хочьте!". Хто же его посля таких слов слухать станет? Оттого и померзли. Хлопцы молодые, горячие, а начальника над ними нема...
Еще один новоиспеченный партиец, Передерни Микола, возбужденный запальчивой речью Савки, нехорошо отозвался о гуляевском предколхоза - намекнул на незаконную выдачу продуктов Похмельному осенью во время женитьбы... а недавно, в новогодние праздники, что-то тайком с завхозом взвешивали среди ночи в амбаре.
- Ворует, что ли? - сердито решил уточнить привыкший ко всякому Костюков. - Тогда нужны конкретные факты, а не ваше "бачилы". Украл - значит украл. Такого-то числа, в такое-то время, то-то и то-то, подтверждает такой-то. Думать надо, прежде чем обвинить человека.
- Думаем, товарищ дознаватель, - громко, с затаенной угрозой ответил Михайло Баюра, брат погибшего Степана. - Ваш Похмельный - самая зловредная контра! Людей подмели за один пустяшный разговор с бандитом. Его - оставили. А он с "Шапкой" - друзья-приятели. Да этот Похмельный сам науськал людей на сходки, шоб их потом выдать ОГПУ.
- И ты можешь это засвидетельствовать? - с интересом спросил Костюков: сегодняшний разговор разительно отличался от вчерашнего.
- Вам без меня засвидетельствуют, - насмешливо ответил гуляевец. - В той хате, где вы сегодня ночевали, за тем столом, где вы сегодня снедали. Вот за тем столом Похмельный чаевничал с бандитом. Расспросите хозяек. Они вам засвидетельствуют. Сидорчиха... Сидоренко Прасковья расскажет. Тут всякая бродячая собака знает. Вы, товарищ, больше нашего знаете... Сволочь он! - вдруг страшно вскрикнул гуляевец. - За никому не нужное сено он семерых наших братов положил в могилу! Судить его к расстрелу, контру гробовую! Вы записуйте! - повелительно напомнил он удивленному Костюкову. - Чого вы не записуете? Огородить его хочете?
-Запишу... А ты знаешь, что вот здесь, - Костюков внушительно, с намеком на непредсказуемые последствия, постучал по низу листа, - ты сейчас поставишь свою подпись?
- Хочь две! - презрительно ответил активист. - За правду я хочь шо подпишу. А не запишете вы, я сам напишу в главное гепеу. Брата я этой собаке никогда не прощу. Я зараз тоже партийный. Ему меня зараз голыми руками не взять. Я с помощью бандита со своими односельчанами не расправлялся... Запишите нас слово в слово и печать поставьте, шоб двиствительно для суда!
Кто-то из присутствующих попытался урезонить Баюру, изменить разговор, но его тотчас осадили, он замолк с недоуменно-обиженным лицом. Костюков послушал, хмыкнул и уже деловито, стараясь быть кратким и объективным, стал привычно и быстро оформлять листы дознания. Ему не в новость было слышать, как предают друг друга прежде близкие люди, но в тех случаях всегда крылась какая-то корысть либо зависть. Что таилось в этом случае - знать не хотелось.
Из одиннадцати членов партячейки не побоялись высказать "правду" о Похмельном восемь человек. Остальные промолчали. Костюков подумал о подследственном и помрачнел. Странные они оба - прокурор и этот Похмельный. Ну, прокурор может и не знать, а сам-то Похмельный - не догадывался, что о нем могут сказать его подчиненные? Хорош руководитель! Мало того что людей своих не знает, он, видать, насолил им порядком... Добывать положительные отзывы? У кого? Да и нужно ли? Собранные отзывы Горбатенко оставит у себя, он, видимо, сочувствует подследственному. Но они обязательно потребуются при вынесении приговора. Предоставить суду или скрыть - дело прокурора, у него свои отношения с судьями, разберутся. Ну а что если эти бойкие мужички действительно напишут коллективную жалобу в окружное ОГПУ? Ничего страшного, конечно, но это будет третья по счету жалоба, по которой его заставят объясняться. А с уходом Гнездилова непонятно стало, кто на кого доносит, кто с кем враждует.
Разбирательство опять, конечно, поручат Савинову, этому выскочке, вызовет недовольный Скуратов, кому-то еще придется доказывать необоснованность жалобы, всплывут скрытые от суда отзывы... Стоит ли всю эту мороку вешать на себя?
И Костюков решил: он под любым предлогом расскажет всем сотрудникам прокуратуры об этих отзывах как о курьезном случае и непременно даст знать районному судье Беспалько о том, что они присутствуют в деле. А там уж пусть они сами решают, что делать с этими отзывами, и заодно - судьбу подследственного: прокурор, судьи и Скуратов.