Бурные события, последовавшие за освобождением принца Конде, никак не затронули графа де Ла Фер в конце 1652 года удалившегося в свое поместье под Блуа.
Таких крутых поворотов, как заявление Парламента о регентстве Гастона в ущерб Анне Австрийской, Атос не предвидел, но общее течение дел вполне совпало с тем, чего он ожидал, так что его желание быть подальше от Парижа только укрепилось.
Выпущенный на волю Конде рьяно взялся за старое. Мазарини бежал, но лишь для того, чтобы вернуться триумфатором. Снова и снова Конде разыгрывал одну и ту же партию, никак не желая понять, что его время ушло.
Атос следил за событиями как сторонний наблюдатель. Немного скучающий, но все же не теряющий интереса, хотя бы из желания проверить свою проницательность.
Источником его спокойствия была уверенность в будущем Рауля. Прошлые труды дали результат. Задействованные связи сыграли свою роль и единственное, что огорчило Атоса, была скоропостижная смерть герцога де Буйона.
Виконт де Бражелон несколько раз приезжал домой и каждый раз его отпуск совпадал с моментами наиболее острой борьбы между фрондерами и Мазарини. Сам Рауль, еще недостаточно искушенный в жизни и еще меньше в политике, этого не понимал. Он, уже поучаствовавший во множестве битв, считал себя бывалым воином и своими рассуждениями вызывал чуть насмешливую улыбку на губах отца.
Атос не спешил открывать сыну глаза на тот факт, что наиболее яростные битвы сейчас происходят не между французами и испанцами или фламандцами, а между самими французами. В стране началась самая настоящая гражданская война, которой всеми силами старался избежать Мазарини и которой так жаждал принц Конде и его неугомонная сестра. Впрочем, в последнее время пыл прекрасной герцогини поугас. То ли постоянные поражения лишили ее надежд, то ли сказывалось влияние матери, все больше впадавшей в религиозность, но мадам де Лонгвиль уже не так рьяно, как раньше, призывала к войне и, поговаривали, что, частным образом, она даже высказывала нечто вроде сожаления о той роли, которую играла последние годы.
Была и другая точка зрения. Ходил слух, что совершенно разоренная, брошенная всеми любовниками, она поспешила помириться с мужем, который дальновидно не рвал отношений с двором, умудряясь из всех передряг извлекать личную выгоду в виде пенсионов, имений, подарков и новых титулов.
В конце концов, она удалилась в провинцию, где усиленно занималась благотворительностью и открыто поддерживала янсенистов. Почти постоянное присутствие рядом законного мужа – герцога де Лонгвиля – заставило сплетников разочарованно оставить мадам в покое – к ней потеряли всякий интерес.
Ряды фрондеров редели. Для многих становилось очевидным, что их дело проиграно.
К тому же юный король стал все больше проявлять склонность следовать политике Мазарини. Может он и не любил кардинала, но, похоже, стал осознавать совершенную необходимость последнего для Франции.
Если стан фрондеров постоянно сотрясали дрязги и склоки, то единство между королем, королевой и кардиналом с каждым днем становилось прочнее.
Атосу оставалось только спокойно наблюдать, как все шло своим чередом.
В домашних делах тоже наступил период пожинать плоды. В Ла Фере, как и в Бражелоне, налаженное хозяйство почти не требовало личного вмешательства графа. Гримо прекрасно со всем справлялся, имея достаточно помощников. Валанс, поставленный управляющим в Ла Фере, оказался не хуже Гийома, а в некотором отношении даже лучше. Это для Гийома Атос был «наш господин, которого я знал еще в Берри, когда он и виконтом-то не был», а для Валанса граф был только хозяином, оценившим его таланты и оказавшим доверие. Гримо, со своей стороны, всячески поддерживал такой образ графа – господин, который все знает и видит, но которому негоже (не голодранец какой!) самому толковать с крестьянами и вникать в тонкости арендных отношений.
Со смертью Гийома (не считая Гримо), не осталось никого, кто знал молодого Атоса, но Гримо не имел привычки болтать о былом.
Атоса не слишком занимало мировоззрение слуг, его мысли были поглощены Раулем. Много размышляя о политической ситуации и о том месте, которое должен занимать Рауль, он часто обращался к прошлому, стараясь найти параллели, сопоставляя факты, делая выводы, стараясь предугадать будущее. Иногда, увлекшись, от высоких материй он обращался к воспоминаниям о вещах земных, но намного более милых его сердцу.
Время от времени он записывал то, что приходило в голову. Сначала просто по привычке упорядочивать любую свою деятельность. Потом это стало правилом и, наконец, сама собой явилась мысль написать мемуары.
Атос не собирался искать славы в веках, его больше тешила надежда раскрыть свою душу перед Раулем.
Однако, занимая свой ум, он не забывал и о теле. Всегда находивший удовольствие в физических упражнениях, он много ездил верхом, плавал, фехтовал, словом, всячески испытывал себя, с удовольствием ощущая нисколько не убывшую силу мышц, наслаждаясь своей властью над гибким, послушным телом.
Одно время Рауль избегал поединков с отцом и Атос испытывал смешанное чувство благодарности и досады. Благодарности за то, что выросший сын хочет щадить теряющего (как ему казалось) силы отца, и досады, что Рауль считает его немощным. Виконт переживал тот период, когда молодость, пройдя первые испытания, воображает себя умудренной и старой. Он ужасно смешил отца своими замечаниями, которые самому виконту казались удивительно проницательными и глубокими, а на самом деле отражали его наивность и бесхитростность.
Очередной отпуск, полученный Раулем, оказался долгим. Тюренн, метавшийся между мадам де Лонгвиль и королевой, готов был сделать окончательный выбор и Атос хотел дождаться того момента, когда обратного пути не будет.
А пока он проводил с виконтом много времени, без труда соблазняя его то прогулкой, то охотой. Они снова стали много фехтовать и Атос с трудом сдерживал улыбку, видя озадаченное после пропущенного выпада лицо сына. Его так и подмывало спросить: «Что, виконт, удивлены, что Ваш отец еще не окончательная развалина?»
Их отношения стали близкими, как никогда. Впервые они были на равных, не просто отец и сын, но два друга, два брата, два мальчишки, не уступающие друг другу в азарте.
Только одно разъединяло их – Луиза.
Рауль не забыл ее. Его увлечение стало внешне не таким явным, спокойным, но Атоса тревожило именно это спокойствие. Он бы предпочел вспышки, неистовство, даже отчаянные выходки. В таких бурных проявлениях чувства быстро сгорают. Но Рауль напротив, становился особенно сдержан, если речь заходила о Луизе. Эта скрытность настораживала Атоса. Утешением служило только то, что Рауль был послушен. Он ездил к Лавальерам только тогда, когда позволял граф, и у Атоса не хватало духу требовать от сына большего.
Когда Рауль получил приказ возвращаться в строй, Атос подумал, что эта проблема разрешится сама собой. Кампания, которая затевалась, могла затянуться не на один год. Кроме того, Рауль припомнил давно данное ему разрешение попутешествовать, если будет такая возможность. Атос много рассказывал сыну про Англию, про свою службу на флоте и про то, как положительно сказалось на нем такое испытание на самостоятельность.
«Конечно, расстаться с виконтом на три-четыре года почти невыносимо, но я не имею права держать его при себе. Он взрослый. Взрослый! Как бы мне ни хотелось видеть в нем ребенка… Я должен его отпустить», - так рассуждал Атос, пряча от самого себя еще одну затаенную мысль: «Вдали он скорее забудет эту глупую привычку вздыхать по Луизе».
Поэтому в свой последний день в Бражелоне виконт получил разрешение съездить попрощаться с мадемуазель де Лавальер. Эти несколько минут ничего не значили по сравнению с возможной разлукой на несколько лет.
Когда Рауль вернулся, они с отцом отправились в фехтовальную залу. Атос помнил, что «перед смертью не надышишься», но все же хотел еще и еще раз проверить сына, дать те советы, о которых позабыл, и исправить упущения, не замеченные раньше.
Он давно уже не давал виконту никаких поблажек, также и Рауль расстался со своими иллюзиями об отцовской слабости.
Они сражались всерьез. Два воина, не ищущие развлечений.
Их поединок затянулся до вечера, когда они уже с трудом различали друг друга в сумерках, но все же не посчитали нужным позвать слугу зажечь свечи.
Атос первым опустил шпагу, но эта уступчивость не обманула виконта. Он прекрасно видел, что отец еще может продолжать.
- Думаю, довольно. Вам нужно сегодня лечь пораньше, чтоб как следует отдохнуть перед завтрашней дорогой.
- Вы больше ничего не хотите мне сказать? Мне показалось, Вы были не всем довольны.
- Присядем.
Они сели прямо на пороге, на ступеньках, наслаждаясь вечерней прохладой, и почти полностью скрытые друг от друга темнотой.
- Я хотел обратить Ваше внимание, виконт, на одно обстоятельство. Вы можете посчитать это придирками…
Рауль коснулся руки графа, пытаясь возразить, но Атос мягким ответным пожатием остановил его:
- …но все же выслушайте. В Ваших действиях порой проявлялась горячность. О! Это прекрасное качество для воина! Наш друг, д’Артаньян, ведомый подобным азартом творил чудеса, без труда повергая тех, кто обладал большим опытом, но осторожничал. Поймите правильно, я ни в коей мере не призываю Вас к излишней сдержанности. Но… я нарочно привел Вам в пример д’Артаньяна. Он горяч, но горяч по природе, что прекрасно сочетается в нем с умом и осторожностью. Вы же другое дело. Стараясь показать себя отчаянным, Вы, в известной степени, принуждаете себя. Это усилие заставляет Вас думать не о противнике, а о том, достаточно ли отважным Вы выглядите в его глазах. Поверьте, Рауль, хладнокровно проткнутый шпагой, ничем не отличается от поверженного в азарте.
Виконт рассмеялся.
- Неужели я так старался поразить Вас своей отвагой?
- Дело в том, что в такие моменты Вы думаете о себе, а должны бы о противнике. Если горячность д’Артаньяна это свойство его характера, проявляемое естественно, то Вам приходится изображать ее, а насилие над своей природой никогда не приведет ни к чему хорошему. Надо знать себя. Только так Вы сможете не только пестовать в себе хорошее, но и избавляться от недостатков. Обманывать самого себя – вот худшая услуга, которую можно оказать. Цените свои достоинства, и не гонитесь за чужими. Но…
Рауль по голосу графа понял, что тот улыбнулся:
- …но учитывайте их.
- Особенно, когда стоите напротив со шпагой в руке?
- Особенно. Недооценить соперника, значит проиграть. Любые достоинства можно превратить в недостатки. Та же горячность может подвести своего обладателя, если его противник окажется выдержаннее.
- Благодарю Вас, я запомню все, что Вы мне сказали.
Атос все еще держал руку Рауля в своей и тепло его ладони рождало желание прижать сына к себе, обнять его крепко-крепко, защитить от всех возможных шпаг, вместо того чтоб с показным спокойствием поучать его тонкостям боя.
Дрожащей рукой он коснулся волос сына:
- Мальчик мой...
Он сам поддался тому порыву, за который только что порицал Рауля, поддался готовый сказать ему все, что так долго скрывал, признаться во всем, томимый тоской перед предстоящей разлукой, такой долгой, такой мучительной.
Рауль не дал ему договорить. Он схватил руки Атоса и прижался к ним губами:
- Я знаю...
Он целовал ладони отца, прятал в них лицо и без конца повторял:
- Я знаю...
Атос не выдержал, он сделал то, от чего пытался себя удержать, взывая к рассудку и здравому смыслу. Его сердце не желало больше сдерживаться.
Он обнял сына, так, как хотел - крепко-крепко, и тихо сказал:
- Мальчик мой… мой сын!