Я повторяю это, как сигнал бедствия. Повторяю – вдруг кто услышит? Верю ли я сам в такую возможность? Не знаю, но мне мало что еще остается с тех пор, как темнота стала поедать мое чувство собственного тела. Едва ли я повторяю это с тайной надеждой. Скорее всего, я просто повторяю это, чтобы сохранить хоть что-то, оставшееся от меня.
Ты едешь в метро. Собственно, ты не знаешь, что едешь в метро. Ты просто просыпаешься и понимаешь, что задремал в метро. Ты еще не осознал, что ты не можешь вспомнить, что было до того, как ты проснулся в метро. Точнее говоря, ты еще не успел задуматься о чем-то, что было с тобой до того, как ты задремал. Прямо перед тобой – над тобой – стоит она. В красном коротком платье, заканчивающемся чуть выше той точки, где покоятся на коленях твои руки. Ее ноги в нейлоне на полтона загадочнее телесного цвета – колготки, нет, ты хочешь, чтобы это были чулки, непременно чулки. Рыжие локоны разбросаны по полуобнаженным плечам, ты тщетно пытаешься поймать цвет ее глаз, но она смотрит мимо, она смотрит в окно на убегающую станцию.
В вагоне полно свободных мест, но она предпочитает стоять. Стоять прямо над тобой. Ты ощущаешь на сухих губах привкус тайны, по сосудам начинает разноситься какая-то будоражащая тревога. Красный край ее платья. Манящая пустота.
Поезд начинает замедлять ход. Напряжение ее тела неуловимым образом изменяется, как бы предваряя то, как она сейчас вот повернется, ее пальцы оторвутся от поручня, и она направится к дверям, ускользая. Но за миг до того, как все это происходит, тебе, кажется, удается ухватить отблеск ее взгляда, и в нем – приглашение? обещание? голод? безысходность? тоска? И все, больше ее нет, есть вагон, другие пассажиры, статисты, безразличные к главной интриге пьесы, а от нее остаются только двери, раскрывшиеся, как в альтернативный сюжет, в пространство какой-то станции.
Ты встаешь, не до конца отдавая себе отчет, и выходишь следом, озираешься и, поворачивая голову, успеваешь заметить красный всполох, скрывающийся в дверях следующего вагона. У тебя есть несколько секунд, чтобы успеть следом, и, пожалуй, не более половины секунды на принятие решения. Ты даже не успеваешь обратить внимание на то, что это за станция. Машинист бурчит из динамиков что-то неразборчивое, двери смыкаются прямо за тобой, ты прислоняешься к ним спиной, и вместе с тем, как трогается поезд, твой взгляд начинает двигаться по вагону. Тебе же не померещилось. Она же на самом деле только что зашла в этот вагон. Станцию за окнами уже пожрал тоннель со своими мелькающими глазами-светильниками и толстыми кабельными артериями, змеящимися по стенам, пожрал безымянной, так и не узнанной. Куда, кстати, едет этот поезд? В сознание начинает настойчиво проталкиваться мысль о том, что ты не слишком-то понимаешь, куда едешь ты сам. А который час? Поезд полупустой, значит, наверное, либо часа два-три дня, либо поздний вечер. На руке нет часов, но ты не знаешь, удивляться этому или нет. Напротив сидит пассажир в темном мятом костюме и белой рубашке с выбившимся воротничком, одной рукой он придерживает костыль, складки его лица сосредоточены на закуривании сигареты. Ты достаешь телефон из кармана пиджака и смотришь на черный экран, телефон то ли разрядился, то ли совсем умер. Ты замечаешь, что пассажир с костылем помахивает рукой с дымящейся сигаретой, пытаясь привлечь твое внимание. Ты приближаешься, в наклоне твоей головы – вопросительное предложение. Пассажир зажимает сигарету во рту и достает из кармана открытую пачку.
– Хочешь? – цедит он сквозь зубы.
Ты интересуешься у него, когда это сигареты стали легальны. Он говорит, что не спрашивает у тебя ни про погоду, ни про то, что ты ел на завтрак, ни про твое отношение к нынешнему политическому режиму, он спрашивает только, не хочешь ли ты курить? Ты задумываешься, пытаясь нащупать в себе желание или отвращение и не находишь ни того, ни другого. «Нет, спасибо», – говоришь ты. Он кивает, пожимает плечами и вдруг интересуется, а не хочешь ли ты заработать. Ты вежливо отказываешься и уже собираешься отвернуться, когда он берет тебя за руку и просит в таком случае не отказать ему в пустяковой услуге. Просто передать эту пачку пассажиру в другом конце вагона, ничего больше. Он бы и сам передал, но у него нога, ты же видишь. Ты всматриваешься в пассажира, которому надо передать посылку, и замечаешь девушку в красном, стоящую у дальней двери. Странно, но ты соглашаешься помочь мужчине с костылем, и он сует тебе в руку пачку с сигаретами. И ты было уже идешь по вагону на свет красного маяка, как вдруг оборачиваешься, будто что-то забыл. «А сколько времени?» – спрашиваешь ты. «А? – переспрашивает он, всматриваясь в тебя сквозь кольца душистого табачного дыма, потом снова кивает. – А, времени. Времени много». И машет тебе рукой, мол иди, иди, не переживай понапрасну из-за пустяков.
Ты пересекаешь полупустоту наполовину заполненного вагона, в одной руке держишь сигаретную пачку, другой слегка подстраховываешь свое передвижение, цепляясь за поручни. Немногочисленные пассажиры - немые свидетели твоего шествования к неотвратимому будущему - полдюжины мужчин, примерно столько же женщин, в пиджаках, как ты и как курильщик с костылем, в куртках-ветровках, в спортивных костюмах, в платьях, опять в пиджаках, в спортивных костюмах, в цветастых кофтах и длинных юбках траурного цвета. В туфлях, черных или темно коричневых, блестящих от крема или потертых и пыльных, в кроссовках и шлепанцах на босую ногу, в туфельках, черных, пыльных, голубых, темно-изумрудных, белых, кожаных, замшевых, в тряпичных балетках, в кроссовках, босоножках, сапогах. Со взглядами: любопытными, усталыми, потерянными, отсутствующими, раздраженными, спокойными, спрятанными под веками. Красное платье и внимательный взгляд, обращенный на тебя - там, у последней двери. Взгляд следит за твоим приближением. Ты не задумываешься о том, что будет, когда ты подойдешь к ней, ты лишь осознаешь, что это случится очень скоро, каждый шаг, накладывающий скорость человека на скорость поезда, близит этот момент.
Сигаретная пачка в твоей руке. Предмет, который ощущается странным и даже инородным, ах да, передать ее пассажиру. Ты склоняешься над сидящим мужчиной средних лет, настолько худощавым, что тебе кажется, будто он высох внутри собственного костюма, как какой-нибудь Рамзес или Аменхотеп в своем саркофаге - годы в пути, столетия в гробнице метрополитена, погребен глубоко под землей на веки вечные. Из-под почти отсутствующих бровей на тебя пучатся глаза - обеспокоенные, растревоженные. Ты протягиваешь ему пачку с сигаретами, он косится на нее и пытается вжаться в сидение. Это Вам, говоришь ты. Он тянет было руку, потом вдруг начинает еле заметно мотать головой. Говорит, что ему нечем заплатить, а впрочем, ты бы мог взять вот это - и он лезет во внутренний карман пиджака. Не надо ничего, меня просто попросили Вам это передать, объясняешь ты, начиная досадовать на себя за то, что вообще согласился поучаствовать в том, чего сам не до конца понимаешь, но это помеха, помеха, это задерживает тебя, отвлекает тебя от главного. Поезд замедляет ход, твое тело начинает кренить по ходу движения, и ты крепче сжимаешь поручень. Рамзес опасливо, но с прорывающимися нотками радости берет пачку сигарет и спрашивает, а кто, собственно, его благодетель. Вон тот мужчина, говоришь ты, поворачиваясь - но там только костыль, брошенный на сидении. Звучит неразборчивое объявление, двери разъезжаются, и ты видишь, как женщина в красном платье снова выходит на станцию, где уже столпились люди, спешащие набиться в вагон, на этот раз - выходит под руку с человеком в темном помятом костюме, который, похоже, весьма неплохо обходится и без костыля. Ты оставляешь Размеса его маленькой радости и стремишься протолкнуться к дверям наперекор потоку входящих пассажиров.
Оказавшись на платформе, ты оглядываешься по сторонам, желая выхватить взглядом пару, только что покинувшую вагон, и уголком своего сознания замечаешь, что не узнаешь этой станции. Как странно, все-таки. Может быть, это какая-то малознакомая ветка? И затем - более неожиданный вопрос: а мог ли ты проснуться в другом городе? Очень странная мысль. Но твой ли это город? Ты впервые с момента пробуждения представляешь, что это может быть не твой город, но ты еще не осознаешь, что, задай ты себе вопрос «а мой город – это какой?», ты, пожалуй, не вспомнишь его название. Пока же ты только озадачен тем, что не узнаешь метро, но спросить у людей вокруг «а какой это город?» представляется тебе до крайности нелепым. Да и времени нет - глаз хватается за зарево рыжих волос, исчезающее в следующем вагоне, и, распихивая недовольные неторопливые тела, ты бросаешься следом, минуя человека в мятом костюме, раскуривающего новую сигарету. Тебе бы, наверное, следовало потребовать от него объяснений. И ты бы непременно их потребовал и, может быть, даже получил бы какие-то ответы - если бы не предупреждение машиниста о том, что двери сейчас закроются, будьте осторожны. Она играет с тобой? - проносится мысль. Почему она пересаживается из вагона в вагон? Куда она едет? А сам-то ты куда едешь, почти спрашиваешь ты себя, но отчего-то стараешься в своем внутреннем диалоге обойти эту тему. Все прояснится. Можно спросить, а где мы, но тебе не хочется показать другим людям, что ты не контролируешь ситуацию, и, более того, тебе совсем не хочется признаться в этом себе. Все на своем месте. Конечно же, ты знаешь, куда и зачем едешь.
Сзади накатывает волна пассажиров, вжимая тебя в чужие тела так, что ты и пошевелиться-то почти не можешь. Пожелай ты сейчас искать по вагону нужного тебе человека - ничего бы не вышло, ты бы и с места не сдвинулся, лишь крутил бы потерянно головой из стороны в сторону, но - пряный аромат, не то духи, не то шампунь, локоны именно того оттенка так близко, что ты можешь уткнуться в них носом - и не обман ли? Нет, едва ли - поезд трогается, пассажиры выражают намерение стоически вынести все тяготы навязанной им близости - едва ли это кто-то другой, какая-то другая рыжеволосая демоница в красном платье, и хотя ты не можешь заглянуть ей в лицо, ты знаешь, что это безусловно она, и физическое присутствие чужого тела, к которому ты невольно прижимаешься своим собственным телом - грудью, животом, бедрами, - уже больше не анонимно, из чьего-то тела, чьей-то случайной сопричастности твоему физическому естеству это становится именно ее тело, именно ее сопричастность, волнительная, тревожная, и это кожа именно ее плеч вздрагивает от твоего дыхания. Ты вдруг окунаешься в смешанное чувство стыда от того, что ты так близко, хотя тебя никто не приглашал к такой близости, от того, что поезд слегка раскачивается, рождая трение между телами, и вместе с тем - чувство дурманящего восторга от этой нежданной близости, этой удачи, этого дара и странной надежды, что все - и даже это, даже трение в такт покачиванию вагона и мерещащиеся тебе пальцы на твоем бедре - не спроста, не случайность, а часть некого плана, сладострастное стратегическое звено между теми ее полунамеками, что были, и тем, что будет. Ты не пешка, но иногда так приятно на время притвориться пешкой, отдаться на волю волн чьей-то воли, стать податливым в чьих-то руках, теша себя мыслью, что в должный момент ты обернешься ферзём. И вместе с упоением приходит чувство безмерной тоски, вместе с чудом обретения - бездна утраты, которая была сокрыта от тебя до тех пор, пока ты не обрел нечто по-настоящему значимое, пока ты не обрел хотя бы надежду обрести что-то по-настоящему значимое. Этой неописуемой утраты еще нет, как впрочем еще почти нет и того, что может быть утрачено, лишь какой-то проблеск или, наоборот, тень, но сквозная рана потери, рана навылет уже кричит в тебе своей горькой пустотой. И оттого каждый рыжий волос перед тобой - толщиной с мирового змея, и оттого каждое нечаянное движение, каждое нечаянное касание сродни землетрясению.
Следующая станция обрушивается нежданно, не к сроку, с турбулентностью фиаско, в которой пассажиры вдруг резко устремляются прочь из вагона, как будто бы прослышав про зариновую атаку, и не смотря на все твои усилия удержаться на месте или хотя бы не потерять свою попутчицу из виду, тебя подхватывают плечами, выталкивают животами, рюкзаками, подсекают какими-то тележками. Но кажется, что эта же толпа, то есть именно эти же люди, что только что вынесли тебя из вагона, тут же запихивают тебя обратно. Ты больше не контролируешь, что с тобой происходит... а раньше-то контролировал? Или это с самого начала и все время была только иллюзия, приятная твоему эго? Но это все не к месту, это все пустое, все эти сентименты о свободе воли и ее невозможности, единственный вопрос, который действительно имеет значение в настоящую минуту, это вопрос: где она? Где она? Ты упустил, потерял ее? Нужно было перейти в следующий вагон? Но она ведь также могла оказаться жертвой этого столпотворения, бессильной игрушкой толпы, и тогда, быть может, она все еще где-то рядом? Вспоминаются какие-то голоса, напутственные фразы. В тот момент ты еще не задумываешься: что это - первый привет из твоей жизни, предшествовавшей пробуждению в метро? Голоса кого-то, кто к чему-то готовил тебя, фразы, силящиеся обрести некий смысл, возвращающиеся к тебе из мертвой зоны твоей памяти? Или это тебе только кажется - что ты их припоминаешь, а на самом деле они – не более чем отголосок шума подземки в твоей голове. И снова есть что-то неслучайное в том, как чье-то тело прижалось к тебе сзади. Ты не можешь повернуть голову так, чтобы увидеть лицо, но - рыжий локон, пряный аромат... Во всем вагоне гаснет свет, так бывает, и все это знают, никто не кричит в панике, лампы, закрепленные по стенам туннеля здесь и там, врываются в окна вагона - для того, чтобы сразу исчезнуть, вычертив на сетчатке глаза кривую ожога и выхватив из темноты текстуру голов, причесок, рук, протянутых к поручням, текстуру, живущую лишь очень короткое мгновение, потому что тут же появится следующая лампа, и в ее свете твоим глазам будет явлена уже другая текстура, где те же головы (вероятно, те же), те же прически (возможно, те же), те же руки (те же ли?) нагромоздят свои тени в новую причудливую фантасмагорическую картину.
Тебе представляется, что то, что происходит сейчас между вами - это все еще почти анонимное, но чрезвычайно интимное взаимодействие - это ваш удел, но одновременно и удел всех прочих пассажиров, прижатых друг к другу в тесном и темном пространстве вагона. Тебе представляется, что танец человеческих теней в свете вспыхивающих за окнами светильников - конвульсии единого сверхорганизма, сплетенного из множества тел, движущихся к общему оргиастическому экстазу. Тебе представляется, что твое возбуждение - не просто в твоей крови и в нейронах твоего мозга, а кажется, что ты даже дышишь им, вдыхаешь - и выдыхаешь. И потом его вдыхает и выдыхает уже кто-то другой. И так далее. И еще что все эти люди, никто друг для друга, которые никогда раньше не знали друг друга и которые впредь едва ли еще встретят один другого, все эти люди, высокие и карлики, стройные, толстые и тощие, мужчины, женщины, дети, старики, танцующие тени слева и танцующие тени справа - среди них нет ни одного по-настоящему некрасивого человека, ни одного, вызывающего отвращение или презрение, - все они красивы и вдохновлены чем-то прекрасным.
Поезд начинает тормозить и выныривает из туннеля в берлогу очередной незнакомой станции, свет снаружи разгоняет морок, толпа редеет, люди, только что составлявшее единое сверхчеловеческое целое, избегают встретиться друг с другом взглядом. Ты озираешься. Хватаешь в свои открытые глазницы пустоту вокруг себя, пространство, лишенное самого важного для тебя. Ты думаешь снова перебежать в следующий вагон, будто бы это игра в догонялки может продолжаться до бесконечности, но вдруг замечаешь, как полегчал карман твоего пиджака, где еще совсем недавно покоился твой не подающий признаков жизни телефон, ощупываешь другие карманы, приседаешь, пытаясь разглядеть, не лежит ли он где-то на полу – и невольно тратишь на это ровно столько бесценных секунд, чтобы двери, сомкнувшись, разомкнули два пространства - пространство вагона и пространство станции - и поезд тронулся дальше. Словно бы для того, чтобы подразнить тебя, вновь загорается свет. Ты видишь пару десятков людей, апатично разбросанных по вагону, как кегли, оставленные утомленными игроками, и, как ты уже мог догадаться, ее среди них нет.
Ушла ли она дальше в один из вагонов этого поезда? Могла ли она сойти с него совсем? Ты смотришь по сторонам в поисках намека, подсказки. Что за станция была только что? Что вообще это за станции, какая ветка? Ты подходишь к схеме метро на стене вагона. И не узнаешь ее. Надписи тебе незнакомы, но при этом понятны, хотя, задумайся ты, на каком языке они написаны, ты бы загнал себя в тупик, это очень хорошо знакомый и, вроде бы, твой родной язык, но как он называется, ты бы так и не сумел вспомнить. Но ты не задаешься этим вопросом – это потом, позже, когда темнота уже будет бесшумно пережевывать твои мысли, ты задумаешься об этом, задумаешься о многом, что сейчас лишь скользит легкой туманной лентой по-над самым горизонтом твоего сознания.
Никаких подсказок, только новые, еще не до конца осознанные загадки. Ты бредешь по вагону, просто потому, что тебе нужно что-то делать, куда-то идти, скорости движения поезда, несущего тебя куда-то из одной подземной утробы в другую, тебе явно недостаточно. И все же твое бессмысленное упорство оказывается вознаграждено. Дойдя до начала вагона, через два оконных проема ты, наконец, видишь девушку в красном. Вы снова в разных вагонах. Не отрывая от нее взгляда, чтобы ни дай бог не позволить ей снова ускользнуть, ты подходишь к дверям, ожидая, когда поезд прибудет на следующую станцию. Да, ты не знаешь, что это будет за станция, ты не узнаёшь схему мерополитена и не понимаешь, почему ты ее не узнаёшь, да, ты не уверен, в своем ли ты все еще городе, и начинаешь осознавать, что в действительности ты не знаешь, не помнишь или не понимаешь что-то еще, какие-то еще вещи, возможно, немаловажные, но при всем при этом тебе кажется, что не потерять ее из виду, не упустить ее важнее сейчас, чем понять, куда едет поезд и вообще что это за город. Она – ключ; загадка и одновременно решение.
...Она сидит в одиночестве, в коротком красном платье, положив ногу на ногу, колготки (чулки?) на полтона загадочнее телесного цвета, ее полуобнаженные плечи наполовину скрыты рыжими волосами - она сидит в одиночестве и читает книгу. Людей вокруг снова совсем немного - кроме вас, всего три человека, равнораспределенные по вагону. Ты подходишь и садишься рядом. Она смотрит на тебя, уголки ее губ чуть улыбаются. Ты переводишь взгляд с нее на книгу в ее руках, затем снова на нее, тоже чуть улыбаешься. Как если бы в ответ на твой незаданный, но вполне ожидаемый вопрос, она поворачивает книгу обложкой к себе и разверзнутым телом текста - к тебе. Первая прочитанная тобой пара фраз кажется тебе знакомой, ты пытаешься искривить пространство, чтобы заглянуть по ту сторону книги и увидеть обложку.
Кафка, – говорит она. Улыбка все более очевидно проявляется на ее лице.
Ахматова, - говоришь ты в ответ на ее реплику.
В ее глазах – задор и озорство, она присоединяется к игре.
Апдайк.
Казандзакис.
Сервантес.
Сент-Экзюпери.
Ионеско.
Оруэл.
Лессинг.
Голсуорси.
Опять на «и»… Иванов.
Какой Иванов?
Не знаю, но наверняка же был какой-нибудь Иванов. И не один.
Хорошо. Воннегут.
Толстой.
А «й» и «и» как одна буква считаются или как две? Йетс.
Солженицын.
Новалис.
Сад.
(Данте) Достоевский.
Нет, не надо Достоевского. И никого, кто заканчивается на «и» и «й» больше не надо!
Ладно. Но счет один-ноль. (Данте) Джойс.
Сэлинджер.
Рюноскэ. Хотя это, вроде, имя, а не фамилия. Рид.
Драйзер.
Ремарк.
Кларк.
Камю.
Юлиан Отступник.
На ее лице беспокойство, тревога, печаль. С чего вдруг? К чему?
Кортасар, - продолжаешь ты.
Расин.
Набоков.
Вольтер.
Рильке.
Еврипид.
Данте, - произносишь ты имя, которое уже некоторое время вертится у тебя на языке.
Данте, - со вздохом соглашается она вместе с машинистом, объявляющим станцию, на которую только что прибыл поезд. Смотрит на тебя пристально, как если бы видит впервые. Или в последний раз. А потом изо всех сил пытается снова протолкнуть сквозь неожиданное отчаяние на своем лице - улыбку. И ей удается. Улыбка, открытая, ясная, улыбка человека, который знает тебя половину твоей жизни - по меньшей мере - и который по-прежнему тебя любит. Она кладет книгу на сидение рядом с собой, тянется к тебе и касается губами твоих губ.
Мне, правда, жаль. Надеюсь, ты все сделаешь правильно.
Сказав это, она встает и покидает вагон. Ты вскакиваешь за ней - прикосновение ее губ все еще на твоих губах, след ее улыбки все еще где-то в глубине твоих зрачков - и провожаемый внимательным взглядом трансцендентного черно-белого Кафки, смотрящего на тебя с последней страницы обложки, выбегаешь следом. Нужно успеть перебежать в следующий вагон. Но следующего вагона нет - дальше только дверь кабины машиниста. Дальше нет вагонов. Да и станции вокруг нет. Только чернота. Где она? Куда она ушла? Ты делаешь шаг, другой, третий, силясь разглядеть хоть что-то, и этого оказывается достаточно, чтобы не успеть вернуться в поезд, когда с прощальным шипением двери начинают закрываться. Твои пальцы скользят по прохладному стеклу окна, поезд трогается с места, вагон за вагоном со всем, что в них - пустующими сидениями, металлическими поручнями, рекламными объявлениями, немногочисленными пассажирами, ярким светом - начинают проходить мимо тебя, сперва неторопливо, а затем все ускоряясь и ускоряясь, пока не уносятся прочь, обдав тебя напоследок теплой воздушной волной, и вот тогда все вокруг заполняет она, темнота. А вместе с тем, как в этом темном нигде затихает шум колес исчезнувшего поезда, наступает и тишина.
Твои мысли имели эхо. Натыкаясь на эту чашку или вон того человека, они порождали отзвук - и продолжались. Так было всегда, но ты замечаешь, что больше это не так. Теперь, когда они брошены в неподвижную черноту, где ничего нет, даже времени нет, ведь нет ничего, никакого движения, никакого изменения, которые бы позволили бы тебе ощутить течение времени, тебе кажется, что твои мысли лишились эха, они просто падают в колодец без дна, истончаясь, исчезая. Давясь паникой, постепенно переходящей в вязкое болото обреченности, ты пытаешься найти хоть какой-то смысл в происходящем, во всем, что случилось с тобой после того, как ты проснулся в метро.
Что это за странное такое путешествие? Два слова вопросительно мерцают в твоем сознании. «Бэд трип»? Ты начинаешь думать, не принимал ли ты каких-то средств, способных затянуть тебя в нескончаемую воронку галлюциногенного кошмара. Было? Может, все-таки было? Сосредоточься! Припоминаешь, как кто-то рассказывал тебе, что подобный эффект случается от чего-то, название чего ты не можешь вспомнить. Более того, ты даже не в курсе, знаешь ли ты вообще что-то о наркотиках, знаком ли ты с ними на собственном опыте или нет. И ты не можешь вспомнить своих друзей, чтобы предположить, есть ли среди них такие, которые могли бы предложить тебе какие-то особые вещества. А осознание дыры в твоей голове растет. Ты понимаешь, что не можешь вспомнить свою работу, есть ли у тебя семья, никого из людей, которых ты вероятно когда-то должен был знать. Единственный человек, которого ты помнишь – девушка в красном – Амор, Амор, после смерти Влюбленного Дама должна была умереть? – но это воспоминание по эту сторону пробуждения, и ты даже не представляешь, не знал ли ты ее раньше. Возможно, это сон: значит, он когда-нибудь закончится. Но ты не можешь и предположить, что будет и кем ты будешь, когда проснешься. И ты даже не догадываешься, когда он закончится и что надо сделать, чтобы проснуться. В любом случае до тех пор, пока он не закончится, он будет продолжаться. А ты понятия не имеешь, как быстро – или медленно – течет время в твоем сне. Или? Или это может быть сон без конца? Смерть, вечный сон? А возможно ли сознание после смерти? Или это последний миг твоего сознания, за мгновение до смерти, растянувшийся до бесконечности? А может это ад какой-нибудь из культур, которая осуждает похоть и плотские наслаждения? Наслаждения ли? Мечты о наслаждениях? Или это не смерть вовсе, а жизнь, это и была твоя жизнь – вся твоя жизнь, от начала – ты проснулся в поезде – и до конца – ты сошел на несуществующей станции?
Ты очнулся в поезде, явившись из ниоткуда. Тебе кажется, что до твоего пробуждения у тебя была какая-то своя история, которую так необходимо вспомнить – сосредоточься! – но ведь возможно, что своя история, свое ту-ту есть и у поезда, и она-то продолжается, в то время как твоя, похоже, оборвалась или уже очень близка к тому. Может быть, нужно было сменить точку отчета? Не поезд – эпизод в твоей жизни, а ты – эпизод в жизни поезда, нота в его ту-ту? Как если бы ты очнулся посреди чьего-то чужого ритуала, в который тебя вовлекли без всякого твоего согласия. Ты отыграл свою роль, ом мани падме хум, и – аминь! – тебя выбросили, как истертый до дыр барабан? Или же это вовсе не чужой ритуал, ты, ты сам дал согласие, чтобы стать его частью, это должен быть я, непременно я, я готов, я сумею, – или, может быть даже, его главным исполнителем? – но потерял по ходу этого ритуала его смысл и – потерялся сам? И истлевающим миражом перед твоим внутренним взором – дверь, ведущая в кабину машиниста.
Огни поезда, грохот тяжелых колес исчезли вдали, оставляя тебя в кромешной темноте. Ты не падаешь, но не ощущаешь ногами того, на чем ты стоишь, как если бы кто-то выключил эффект гравитации, а присев (поджав колени?), ты не можешь нащупать рукой никакой поверхности. Ты ощупываешь свое тело, единственную реальную вещь, но постепенно тебе начинает казаться, что твои руки уже проходят сквозь пустоту, ты даже не можешь коснуться одной рукой другую, чтобы убедиться в их наличии.
Чтобы сохранить хоть что-то, оставшееся от меня, я повторяю то единственное, что помню о себе. Повторяю снова и снова. Я повторяю это, как сигнал бедствия. Едва ли я повторяю это с тайной надеждой. Скорее всего, я просто повторяю это, чтобы сохранить хоть что-то, оставшееся от меня.