Шаровая молния

© Тагиров Ф., 2012
© Думчева Л.А., иллюстрация, 2012

День давно уже катился с полуденной горки, без тормозов, все ближе клонясь к закату. Снаружи было по-июльски знойно, но все менее знойно с каждым часом, внутри – вроде бы и душно и шумно, кондиционер не работал, переносной вентилятор, поставленный у двери, гонял по кругу теплый воздух, усталые голоса гудели ровным гулом, но все вместе казалось каким-то нормальным, привычным, почти своим. И почти своим был исцарапанный деревянный стол у окна, за которым мы сидели, стол, уже и сам, наверное, напрочь забывший, в какой цвет он был когда-то покрашен, и почти своими были люди за этим столом, и даже вареные июльские мухи, инертно вписывающие себя в пространства между людьми и в паузы в их разговорах, были какими-то почти своими. Все на кругах своя.
Я поймал себя на мысли, что так уже давно, так давно, что почти всегда. Все снова и снова и снова. Все на кругах своя. Подумал, что пора бы уже соскочить с этого колеса. Разомкнуть его прямой, куда-то туда, за линию окружности. А потом подумал себе же наперекор, что это колесо, это бесконечное коловращение не так уж и плохо. Может быть, это во мне тоже заговорила инертность, как у июльских мух, усталое смирение перед данностью, потому что иногда продолжать катиться проще, чем бросить якорь. А может, в самом этом колесе мне порой чудилось какое-то необъяснимое очарование, очарование хотя бы оттого, что колесо было движением, а в любом месте за его пределами – точка покоя.
Я не видел, как он приехал. Не видел, как он шел по стоянке мимо заправочных кранов. Тень на миг подсекла солнечный свет, западавший внутрь сквозь мутное стекло, – и вот он уже стоял в дверях, тот, кому-таки удалось соскочить с колеса.
Мы встретились взглядом и улыбнулись друг другу. Он приветливо помахал рукой и подошел к нашему столу.
– Сид... – начал было Юрий, но вдруг оборвал себя.
– Сид? – переспросил я.
– В смысле, привет, ребята.
Мы с ним обнялись, потом он пожал руку Жорику и Японцу.
– Привет, Юрист! – попытался сказать Жорик, но выдал лишь порцию радостной забористой матершины. Он всегда так говорил: и видно было, что хочет сказать он что-то вполне обыкновенным человеческим языком, но в последний момент – как если бы у него в речевой аппарат был встроен google-переводчик – что-то неизбежно заменяло все слова на велеречивый мат, оставляя от литературного языка только местоимения и предлоги.
Японец, как обычно, поздоровался молча, только много-много раз при этом кивнул.
Мы заказали теплого пива, Юрий – кофе по-американски, я закрыл вкладку с электронной почтой и подвинул ноутбук Юрию.
– Спасибо, – сказал я, – выручил.
– Эй-эй-эй, погоди, не выключай! – встрепенулся Жорик. – Дай гляну. Мне сказали, Люська новые фотки с Селигера выложила. Если увижу, что она там не одна, а со Жгутом, голову оторву.
– Так ты же ей сам сказал, что больше к ней не вернешься, – удивился я.
– Ради такого дела и вернуться не грех, – засмеялся Жорик.
– Рад, что мой комп тебе пригодился, – сказал мне Юрий, снимая с плеча небольшую дорожную сумку. – Он себя хорошо вел?
– Да, вполне. Меня только озадачило, сколько у тебя сохраненных файлов и вкладок со статьями про... эм... шаровые молнии.
– Шаровые молнии? – переспросил Жорик. – Они убивают людей?
– Убивают, – согласился Юрий. – Случается. Но чаще всего люди сами виноваты.
– Потому что просто не знают, с чем имеют дело? – сказал я. – Не понимают их?
– Да, именно. Шаровая молния вообще – штука до конца так и не изученная. Научная теория сильна, но перед ней часто пасует.
– И ты никак решил разобраться? Податься в эту теорию?
– Да нет, скорее, в практику, – улыбнулся он.
И ни с того, ни с сего начал рассказывать нам историю про Катю. Будто бы для всякого нормального человека между Катей и шаровой молнией существовала железная связь. Слышишь имя Катя – и первое, что приходит в голову, это шаровая молния. Говоришь о шаровой молнии – и понимаешь, что вместе с тем говоришь о Кате. Катя и шаровая молния. Неразлучники. Как Ленин и Партия, как Карл Маркс и Фридрих Энгельс, как «Титаник» и айсберг, как Кржмелик и Вахмурка.


1.

Катя, – повторил он ее имя. – Имена ведь разные на вкус, – сказал он, – или на ощупь. Не знаю, как лучше это передать. Но от разных имен совсем разные ощущения. Вот произнесите вслух имя Катя. Попробуйте! Произнесите его не торопясь, прислушиваясь к своему языку, небу, гортани, чувствуя, как рождаются звуки. Ну, давайте. Катя. Такое прямое и вместе с тем округлое и мягкое в окончании, – он улыбнулся нам – или себе или кому-то, кого здесь не было, и продолжал. – Итак, это ее имя. Во всяком случае, когда мы впервые с ней встретились, она сказала, что ее зовут Катя. Дело было весной. Я подвозил одного типа – он чем-то торговал, – как водится, из пункта А в пункт Б, и где-то уже ближе к пункту Б, к городу Н., мы остановились подзаправиться, перекусили, я вернулся за баранку и стал дожидаться своего попутчика, когда кто-то вдруг подскочил к моей дверце и просунул в окно свою голову. Так в мою жизнь и ворвалась Катя.
Первое, что почему-то тогда пришло мне в голову, – это то, что она совсем не красива. Светло-голубые глаза, какие-то блеклые, как бы выгоревшие, обычное малопримечательное лицо, светлые волосы, цвета грязной соломы, собранные в два неаккуратных хвостика, перехваченных резинками, – такова была девушка, почти ввалившаяся ко мне в фуру через окно. Ничего некрасивого, ничего отталкивающего в ней, правда, тоже не было, просто обычная девчонка, из тех, что едут автостопом из неважно откуда в какое-нибудь прекрасное далеко, моются раз в несколько дней, спят, где придется, и готовы в любой момент послать тебя на три буквы, а в следующий момент стрельнуть у тебя денег. В общем, не было в ней ничего особенного, ни красивого, ни некрасивого, разве что глаза... Что-то вдруг тряхнуло меня, как ток, что-то совершенно необъяснимое, что я увидел в этих блекло-голубых глазах. И мне показалось, что выгорели они не от жаркого солнца, не от безумия мира, а от огня, который дрожал в глубине, как вольфрамовая спираль накаливания в лампочке. И что самое поразительное: выгорели, но так и не потухли.
– Сид Вишес жив! – громко заявила она. Это однозначно прозвучало почти как «Ассалам алейкум».
– Привет, – сказал я.
– Подбросишь?
– А тебе докуда?
– А ты куда едешь?
– Туда, – сказал я, не слишком определенно махнув рукой вперед.
– Вот туда и подбрось, – кивнула она, спрыгнула на землю и в следующий миг уже залезала в кабину с другой стороны.
На ней была белая обтягивающая грудь майка, заправленная в милитари-брюки цвета хаки со множеством карманов и кармашков. Поверх майки накинута клетчатая рубашка, расстегнутая на все пуговицы. Она сдернула со спины потертый рюкзак с надписью «SEX PISTOLS», положила его к ногам и повернулась ко мне.
– Я Катя, – сказала она.
– А я Юрист.
– Юрист? – она оглядела кабину фуры, делая вид, что ищет что-то вроде жилищного или уголовного кодекса и потом кивнула. – Ах, ну да, забыла уточнить, что вообще-то я балерина. И салонный критик, ага, два в одном.
– Ну в смысле, Юрий. Юрист – так меня зовут на дороге.
– Ненамного лучше, – покачала головой Катя. – Какое-то бесцветное имя. Никаких эмоций не вызывает. Можно я не буду называть тебя ни твоим дорожным прозвищем, ни по имени?
– Можно, конечно, раз так. А как ты будешь меня называть?
– А никак, – отсекла она. – Даже думать не буду о тебе твоим именем. Но мы сможем общаться, поверь мне.
Я сглотнул смешанное чувство глупой, почти детской обиды и какого-то необоснованного ожидания чего-то неведомого, вдруг забрезжившего из фразы «поверь мне».
Тем временем к нам подошел мой спутник.
– О, у нас новодранец! – заулыбался он, занимая место у двери. Мне подумалось, что, будь я на месте девушки, мне бы стало очень не по себе, окажись я в чужой фуре на сиденье между двумя незнакомыми мужчинами. Но ее это, похоже, ничуть не беспокоило. Она достала из рюкзака пол-литровую жестянку пива, пшикнула, чвакнула и предложила ее моему попутчику. Я решил, что либо она абсолютно ничего не понимает, либо совсем безбашенная. Либо прошла через все это уже столько раз, что понимает все лучше, чем любой из нас, и во всякой ситуации будет на голову впереди остальных.
– Это Катя, – представил я, – а это...
– Не надо, – перебила Катя, – хватит имен на сегодня. Не хочу придуманных слов. Пусть все будет, как оно есть.
Он посмеялся, взял банку, отхлебнул, после чего она предложила мне. Я ткнул двумя указательными пальцами в баранку. Она пожала плечами, и мы тронулись.
Ехать нам оставалось уже недолго, вечерело, машин было мало. Мне показалось, что о моем существовании было благополучно забыто, будто меня списали на деталь грузовика, да и только. GPRS-навигатор с руками и ногами, чтобы крутить баранку и жать на педали. Мои пассажиры приканчивали уже вторую банку пива, громко кричали друг другу всякие истории, перебивая друг друга, истории смешные и глупые, со смыслом и без него, но, даже когда кто-то из них выдавал смешную шутку или какую-нибудь интересную мысль, это отчего-то вызывало у меня еще большую досаду. Что за ерунда? – спросил я себя. Какая-то автостопщица залезла к тебе в окно, попросила подвезти, ни глазки тебе не строила, ни улыбочек из спец-арсенала, даже имя твое забраковала, будто бы ты сам его себе выбирал, – а ты сжимаешь руль так, будто это шея торгаша, который сейчас с ней ржет, и лицо сделал, будто, пока ты спал, у тебя слили весь бензин. Откуда это ревность?
Мы почти въезжали в город Н., когда до меня дошло, что шутка за шуткой, прикол за подколом она пытается развести его на ночлег. И до моего попутчика тоже стало доходить. Я увидел, как он вдруг стал каким-то скованным, зажатым, каким я его прежде не видел. Неуютно тебе? – мысленно спросил я его. И по лицу, по глазам было видно, что хочется ему, чтобы девушка переночевала у него, но жена, дети, завтра рано вставать и так далее.
– Дети? – с иронией сказала Катя. – Да, я слышала о них. Пару раз даже видела. Ничего, прорвемся. Я знаю много игр, и некоторые из них не для взрослых.
– Жена? – лицо ее отчего-то смягчилось. – Да не волнуйся, пожалуйста. Я умею находить взаимопонимание с женщинами – ведь я сама женщина. Этого достаточно, если и вправду ищешь взаимопонимания.
– Рано вставать? Да я тоже пташка ранняя, сорвусь, когда надо, ты мне дверку откроешь, я и полетела. Не хочешь сложностей с вечера, спать плохо будешь, зайка? Да я ни много места, ни много внимания-то не требую. Мне ж только переночевать и все. Ну или, если захочешь, я умею быть благодарной, не разочарую. Ну, да как знаешь. Будто у тебя без меня дома сложностей не будет, оптимист.
Мой пассажир, похоже, сошел на несколько кварталов раньше, чем ему надо было, сдержанно кивнув мне на прощание и выдавив сухую наждачку «спасибо». Дальше мы поехали вдвоем, молча. Катя казалась подавленной, и то ли моя непонятная ревность, то ли обида заталкивали в мою глотку слова, которые я хотел произнести. Не теперь уже. Не после того, как она хлестала с ним пиво, веселилась, не после того, как на моих глазах она обещала ему свою благодарность за ночлег. Я хотел сказать, что, если ей действительно негде переночевать, я мог бы что-нибудь придумать. Просто так. Просто потому, что ее глаза выгорели, но не потухли. Но сказать это я уже не мог. А она? Она, видимо, все прекрасно понимала без слов, снова читая ситуацию на два хода вперед меня.
Свято место пусто не бывает, мы же знаем. Не прошло и десяти минут, как из вечерних сумерек в свет фар выплыл какой-то юноша с большой черной тубой, в которой все студенты-чертежники и ученики художественных институтов носят свои работы. Он проголосовал, и я остановился, чтобы подобрать его. Он сел на место предыдущего пассажира, и Катя предложила ему открытую банку пива, спросив, куда он так поздно едет. От пива он отказался, но на вопрос ответил, сказав, что возвращается домой с вечерних занятий. Мне показалось, что он слегка стесняется Кати, но изо всех сил демонстрирует ей свою мужественность и раскрепощенность. Я про себя усмехнулся. Чем натужнее ты притворяешься, что обладаешь тем, чего у тебя нет, тем дальше и дальше ты оказываешься от желаемого. Будь камнем, молчи. Если уж не хватает мужества быть тем, что ты есть.
А Катя снова смеялась, снова рассказывала какие-то шутки, снова с весьма заинтересованным видом задавала кучу вопросов, спрашивая паренька о тяготах студенческой жизни, о преподах и предметах, о содержимом его таинственной тубы, о музыке, о кино, о его маме, о том, есть ли у него девушка. Я отрывался от дороги и искал в зеркале ее взгляд, но она все время отводила глаза. Но где-то в остаточном следе ее зрачка я ухватил что-то похожее вовсе не на смущение и не на задор хищника, вышедшего на след новой жертвы, а похожее, скорее, на горечь.
Студент то ли не понимал, куда клонит его собеседница, то ли боялся ее и делал вид, что не понимает. Когда он собрался сходить, она сказала, что пойдет с ним. Он сделал вид, что ничего не просекает и с наигранной беспечностью уточнил, просит ли она, раз, оказывается, ей тоже тут сходить, чтобы он помог ей с ее рюкзаком. Вылезая, она обернулась ко мне. Но не произнесла ни слова. Собственно, я и не знал, что она на самом деле могла бы мне сказать в этой ситуации. Не принятые «спасибо», «пока», «будь здоров», а на самом деле. Последний раз, когда я видел их вместе, отъезжая, они сворачивали в переулок. Она взяла его под руку.
Я хотел выругаться. Назвать вещи своими именами. Назвать вещи именами, которыми принято называть такие вещи. Но не получалось. Случайная девчонка. Никто мне. Просто ищет, где переночевать. Все равно, где. И, если придется, даже все равно с кем. Почему же мне как-то не по себе от того, что она ушла? Ну ушла, и слава Богу, от греха подальше. Ан нет, получалось, от греха-то подальше, но отнюдь не слава Богу.
Задумавшись, я чуть было не прозевал красный свет и не снес легковушку, мчавшуюся наперерез. Я резко вдавил педаль тормоза и какое-то время просто сидел, не шевелясь. Зеленый. Сейчас мне начнут сигналить сзади. Но никто не сигналил, позади никого не было. Темно, тепло, тихо. С резким звуком дверь справа распахнулась, и в кабину забралась Катя. Она тяжело дышала, но по-прежнему не говорила ни слова. Просто закрыла дверь и молча уставилась перед собой. Я тронул грузовик с места, и мы покатили дальше, не произнося ни звука, ничего не поясняя, ничего не спрашивая. Почему, куда, откуда, зачем – все это было до нелепости банально и неуместно, мы ехали вперед, и как-то неожиданно все было, каким и должно было быть, точнее даже не каким должно было быть, а было таким, каким было. Сумерки вокруг уже оказались раздавлены ночью, фонари да свет фар служили нашими единственными поводырями в окружающей черноте.
Катя повернулась ко мне и постучала указательным пальцем по моему плечу. Я обратил внимание, что ногти на ее руках коротко пострижены и не накрашены. Я вопросительно посмотрел на нее. Она беспомощно развела руками, потом еще раз.
– Что-то хочешь мне сказать?
Она кивнула. И спросила, помню ли я то место, где сошел студент. Где сошли вы со студентом, хотел сказать я, но лишь ответил, что помню. Тогда она сказала, что, когда догоняла фуру, ей пришлось бросить свой рюкзак, иначе бы не смогла догнать. Я хмыкнул. Хотел сказать, что это фура, а не хибик;... то есть не велосипед, но повернул назад и поехал к тому переулку, сворачивая в который, она так навязчиво вцепилась в руку паренька с тубой.
Мы вооружились фонарем и нашарили ее рюкзак в кустах у дороги, я повесил его на плечо и подивился, какой он тяжелый. Вдобавок что-то жесткое выпирало сквозь ткань и болезненно тыкалось мне в бок. Когда мы забрались обратно в кабину фуры, Катя расстегнула рюкзак и достала оттуда предмет, который я не очень-то ожидал увидеть в рюкзаке у хрупкой девушки, пусть даже и путешествующей автостопом. В ее ручонках оказался большой разводной ключ, не новый, видавший виды, но и без пятен ржавчины.
– Ого, – сказал я. – Зачем тебе это? Ты механик?
– Я всегда таскаю его с собой, – ответила она. – Для безопасности.
И передала его мне. Я понял, что это жест доверия. Чтобы я не подумал, что она показывает мне разводной ключ как предупреждение. Я с видом знатока повертел ключ в руках, ключ как ключ, покивал и вернул его ей. Она убрала его обратно в рюкзак и застегнула его на оба замка. Для безопасности, повторил я про себя. Да случись что, сколько времени ты еще будешь расстегивать свой рюкзак, чтобы достать его? И это показалось мне странным. Не то, что девушка носила в рюкзаке разводной ключ. И не то, что она надеялась суметь им воспользоваться в случае опасности, предварительно упрятав его за два замка. А то, что до этого момента все, что она делала, выглядело взвешенным и продуманным. Ну, разве что с компанией и ночлегом у нее не складывалось, но то, как неосмотрительно настойчиво она начинала навязываться, представлялось мне больше движением какого-то глухого отчаяния. Ни недалекой, ни наивной она мне не показалась.
Мы снова ехали по сельской местности, редкие огоньки мелькали то справа то слева, а вообще это было обычным движением в пустоте. Из пустоты и в пустоту. Стали слипаться глаза, и все более упрямой стала педаль газа. Я понял, что, наверное, на сегодня дороги хватит. Но в моем уравнении было новое неизвестное. Катя. Я подумал о койке в фуре, исключительно функциональной, практичной, узкой и неудобной. Посмотрел на Катю. Она сидела, сбросив кроссовки и поджав колени к груди. Ясно дело, не пристегиваясь. Смотрела не то в черноту дороги впереди, не то вглубь самой себя.
Я остановил грузовик у небольшой придорожной гостиницы, разбудил женщину без возраста, спящую за столиком регистрации, и заплатил за комнату с кухней в одном из маленьких домиков, затаившихся в полумраке да в стрекоте цикад чуть поодаль от стоянки. Я взял из машины спальный мешок и расстелил его на кухне, предоставив Кате распоряжаться в комнате. Наши апартаменты оказались спартанскими, но чистыми и опрятными, и поскольку мне не довелось увидеть в этой гостинице ни одной живой души, кроме женщины на регистрации, я представил, что это именно она заботится о порядке в номерах, и мысленно поблагодарил ее.
– Эй, – позвала Катя, когда я было уже начал раздеваться, чтобы принять душ.
– Да? – отозвался я, снова застегивая брюки.
– А что ты знаешь о шаровой молнии?
– О чем? – удивился я, заглядывая в комнату.
Катя распласталась на кровати поверх покрывала в одном кроссовке, в брюках и рубашке, глаза закрыты.
– О шаровой молнии?
Похоже, что я уже говорил сам с собой. Я пожал плечами, снял с ее ноги кроссовок и, погасив свет в комнате, прикрыл за собой дверь.
– Как? – ошарашенно воскликнул Жорик. – Ты чего вообще?..
Ну, конечно, он сказал все совсем иначе, совсем другими словами, но его добродушное удивление и искреннее сочувствие Юрию могли быть вполне удовлетворительно переданы фразой «ты чего вообще?».
– И что, ты всю ночь спал на кухне?
– Да, – улыбнулся Юрий, – в своем спальном мешке.
Потом он посмотрел на Японца, на меня и продолжал:
– Утром я проснулся первым. Осторожно заглянул в комнату, нашел ночную картину почти без изменений и стал готовить яичницу на завтрак, благо наша хозяйка – моя гипотетическая женщина с регистрации – позаботилась оставить кое-какие продукты в маленьком доперестроечном холодильнике, всю ночь вторгавшемся в мой сон, то разгоняясь, то вдруг резко останавливаясь с пугающим звуком «дын! дын-дын! дын! дыыыыыын...». Видимо, во сне холодильникам тоже снится, что они дальнобойщики. Я подумал, что, слава богу, дальнобойщикам не снятся обратные сны.
За завтраком Катя спросила меня, хорошо ли я знаю город Н. Ну так, ответил я, достаточно неплохо.
– Город Н., – сказала Катя, – это перекресток миров.
– Почему? – поинтересовался я, заедая яичницу обжаренным тостом и запивая растворимым кофе.
–Что ты там везешь в своем грузовике? А, в общем, не важно... Смотри. В одном мире в фуру грузят, например, кондиционеры – или что там еще? – и везут в другой мир, где кондиционеров не бывает. В другом мире набивают грузовики... ну чем... табуретками, допустим, мылом там, ну и веревками для полного комплекта – и эти грузовики едут в третий мир, где людям этого добра не достает. И так далее. А все миры пересекаются в городе Н. Разве не так? Не находишь?
Я неопределенно покачал головой. Что-то в этом было. Конечно, через город Н. проходило две дороги федерального значения, но мне прежде отчего-то не доводилось думать о точках, которые эти дороги связывали, как о разных мирах.
– Ты торопишься? – спросила Катя, вычерчивая вилкой в опустевшей половине своей тарелки неинтеллегибельные письмена.
– Какие письмена? – вытаращился Жорик.
– Неинтеллегибельные, – повторил Юрий.
– Аа, – кивнул Жорик.
– Она подняла глаза от тарелки, – продолжил Юрий, – и, небрежно улыбнувшись, спросила, не хочу ли я сегодня поводить ее по городу. Первая достопримечательность, которая пришла мне в голову, была зоопарком. Окей, согласилась Катя, достала из своего рюкзака пару пузырьков и, еще раз улыбнувшись мне, стала красить ногти. Наблюдая в некотором замешательстве за этим отчего-то неожиданным для меня процессом, я предупредил Катю, что зоопарк города Н., конечно, не столь богат и многообразен, как зоопарк, к примеру, в Омахе или, хотя бы в Москве, но Катя призналась, что, на мое счастье, она еще не была ни в том, ни в другом. А обезьяны, они и в Африке обезьяны. И примерно через час мы убедились, что в городе Н. обезьяны – тоже обезьяны. Равно как и змеи, морские котики, облезлые отощавшие львы – все они были примерно такими, какими мы и ожидали их увидеть. Особенно вольготно себя чувствовали утки, шнырявшие по пруду туда-сюда меж ног царственных фламинго, казавшихся в своей возвышенности слегка не от мира сего. Иными словами нам было даровано наипрекраснейшее чудо узнавания в предметной, вещественной реальности образов, ранее знакомых только в плоских картинках, чему Катя была особенно рада.
Перекусив, мы отправились придумывать городу Н. новые достопримечательности и где-то между обедом и центральной площадью с бронзовым изваянием вождя, Катя юркнула в один из магазинчиков, попросив меня подождать ее на улице. Она вышла довольно скоро, с пустыми руками, и спросила, мог бы я одолжить ей тысячу. Одолжить, подумал я про себя. На что хоть, хотел спросить я, но молча достал кошелек. Назвался груздем, полезай в кузов. Вернувшись, она показала мне свои покупки: с десяток статуэток – керамических, стеклянных, одна или две были даже фарфоровыми. Сувениры друзьям, спросил я. Нет, это я для себя. Коллекционируешь? – беззаботно продолжал разговор я. Она помолчала, потом выдавила улыбку и сказала: скорее, наоборот. Я озадаченно потер подбородок, пытаясь представить себе коллекционирование наоборот. Фигурки людей, животных, пара фигурок античных богов.
В эмали, лаке, глазури.
А потом мы остановились напротив небольшого одноэтажного дома с зеленым палисадником за невысоким заборчиком.
– Это твой дом? – спросила Катя, разглядывая здание, некошеную траву вокруг дорожки, ведущей к крыльцу, и три скромных яблоневых деревца.
– Еще нет. Но почти. Скоро будет мой дом.
Я уже почти купил его, у меня собрались кое-какие сбережения, довезу вот груз, продам фуру и будет чем окончательно расплатиться.
– Ты оставишь свою работу?
Я с минуту молча разглядывал яблоньки.
– Ну да. Оставлю.
– Сможешь?
– Думаю, да. Не впервой уже. Я же раньше действительно был юристом. Бросил и не пропал, нашел, чем заняться. И сейчас найду. Займусь переводами, например.
– Ты раньше жил здесь? В городе Н.?
– Нет, далеко отсюда. Там большие деньги, и всем людям кажется, что они тоже большие. Но я не хочу туда возвращаться. Мне долгое время вообще не хотелось, чтобы существовало такое место, куда можно было бы возвращаться. Но сейчас, наверное, все-таки пришло время где-то пустить корни.
– Что ты знаешь о шаровой молнии? – спросила Катя.
Я подивился переходу, вспомнил катин вопрос этой ночью, ответ на который она предпочла проспать, и призадумался.
– Мм... Ну это молнии, только в форме шара.
– А что еще?
– Они не бьют с неба, как обычные молнии, а летают над землей.
– Еще?
– Ну, как и всякие молнии, случаются в грозу. Или когда приближается гроза. Хотя, вроде, бывает, появляются и в обычную погоду. Я никогда не видел шаровой молнии.
– А что бы ты сделал, если бы вдруг увидел? Испугался бы?
– Ну наверное. Все-таки, кто знает, чего от нее можно ждать. Но было бы страшно любопытно, это точно.
– Почему?
– Не знаю. Наверное, потому что никогда не видел. Потому что не знаю, что это такое. Потому, что она совсем ни на что не похожа из того, что мне знакомо, но все равно она есть.
Катя достала из своего рюкзака пачку сигарет и впервые за время нашего знакомства закурила.
– Ну, собственно, у ученых и нет какой-либо единой теории, – выдохнула она вместе с сигаретным дымом. – Штука-то примечательная, но хотя всякие там натуралисты-исследователи стали к ней приглядываться довольно давно, до девятнадцатого века никто не пытался собрать в одну кучу и сравнить все эти разрозненные наблюдения. И что тоже, наверное, показательно – ученым не удается воссоздать в лаборатории настоящую шаровую молнию до сих пор.
Я заметил, как изменилась катина речь. Со мной, сами знаете, тоже такое случается, если мне вдруг приспичит поведать, например, о прецедентном праве. Старые формы истин из прошлой жизни не так-то легко изжить. Я снова перевел взгляд со своих яблонь на Катю и попытался разглядеть на ее лице диплом о высшем техническом образовании или что-то вроде того.
Она перехватила мой взгляд и слегка усмехнулась.
– Ничего я не кончала. Это, скажем так, личный интерес, – она затянулась.
– Хочешь рассказать, с чего он возник?
– Шаровая молния появляется неожиданно и необъяснимо.
– Ты когда-то увидела шаровую молнию?
– У нее принципиально непредсказуемая траектория.
– Близко? Это тебя напугало? Потрясло?
– Шаровая молния проходит сквозь стены.
– Кто-то пострадал? Кто-то из близких?
– Шаровая молния прилипает к металлу.
– Ты сама?
– Живет недолго по меркам человека, но долго по меркам молнии. От секунды до нескольких минут.
– Давно это было?
– Люди рассказывают, что видели, как струи дождя проходят сквозь шаровую молнию.
– Ты рассказываешь мне все это просто так, или я должен прочитать что-то между строк?
– Шаровая молния может поднимать и передвигать предметы. Она обладает электрическим и магнитным полями. Испускает электромагнитное излучение широкого диапазона.
– Дай-ка мне тоже, что ли, – я кивнул на пачку в ее руке. Она протянула ее мне, и я взял сигарету.
– Шаровая молния может делиться, – продолжала Катя.
– Сигаретами? – перебил я.
– Не только, – засмеялась она, потом как-то осеклась. – Просто делиться. Была одна – стало две. Знаешь, какого цвета бывают шаровые молнии?
– Белого? – предположил я, закуривая. – Первая сигарета после того, как давно бросил, – всегда самая сладкая.
– Да, но не только. Еще бывают желтые. И зеленые. И еще бывают черного цвета.
– Черного? – я попытался представить шаровую молнию черного цвета, и мне отчего-то стало слегка не по себе.
– Да. Но это все детские игрушки. Потому что еще они бывают невидимыми.
– А почему обычная молния – ударила и все, а эти горят, горят и не сгорают?
– Они сгорают, уверяю тебя. Сгорают еще как. Потому шаровая молния и светится, что внутри у нее – очень высокая температура, температура горения. Но ученые до сих пор не знают наверняка, что горит в шаровой молнии и что подпитывает этот огонь.
– Наверное, когда она пролетает мимо тебя, становится очень жарко?
– А я думала, ты уже понял, что шаровая молния практически не взаимодействует с миром вокруг. Сквозь стены проходит и прочее. Почти все ее жизненные процессы замкнуты в ней самой. Может быть, именно поэтому ей удается прожить дольше, чем обычной молнии. Сгорая, она излучает свет, но почти не излучает тепло; наверное, если бы тебе довелось прикоснуться к ней, ты бы почувствовал, какая она холодная снаружи.
Катя помолчала, посмотрела на сигарету, докуренную до самого фильтра, потом по сторонам, как будто бы искала урну.
– Но иногда они взрываются. Самопроизвольно. И вот тогда уже становится жарко. Может испариться полная ванна воды. Или расплавиться крыша автомобиля.
Она бросила окурок под ноги и растерла его носком кроссовка.
– Ладно, пойдем куда-нибудь. Это же пока еще не твой дом.
Мы какое-то время шли молча, неожиданный разговор об атмосферных феноменах, похоже, был завершен, я был слегка озадачен, получив такой подробный ответ на вопрос, который не задавал, да, вроде бы, и не собирался задавать.
– Еще одно, – сказала Катя и взяла меня под руку. – Иногда после того, как шаровая молния взрывается, она не исчезает.
Мы еще немного послонялись по городу, перекусили здесь, выпили кофе там, потом вдруг где-то над нами разомкнулась, разорвалась тишина, не оттого, что разговор утомил нас, и не оттого, что слова у нас кончились, а, скорее, от беспокойного ощущения, что неизбежно придется что-то сделать или сказать, что-то, что хотелось бы еще отсрочить, и вот, как ни крути, наступает этот самый момент – такая вот тишина. И в этой нежданной неприветливой тишине, она-таки спрашивает меня…
– Ох, блин, нравится мне, как ты рассказываешь! – Жорик смачно стукнул ладонью по столу.;– Иногда как завернешь, что прям хоть стой, хоть падай, хоть сиди и думай: а что это было? Недаром юрист, короче… Только вот иногда перегибаешь ты, ну вот, например, как слова могут кончиться, а? Слова – это ж не туалетная бумага;– попользовался и выбросил, ты ж сказал слово, а потом можешь повторить его, слова, брат, не кончаются.
Юрий негромко засмеялся, отхлебнул кофе и хлопнул Жорика по плечу.
– Ты прав, друг, – сказал он. – Увлекся я всякой филологией, слова и вправду не могут кончиться, это мы кончаемся, а не слова. Прости, друг, увлекся.
– Да не, что ты, чего ты, – Жорик казался слегка сбитым с толку новым поворотом разговора, – Это лучше ты меня прости, перебил тебя.
– Так что она спросила у тебя? – поинтересовался я.
– Спросила, надо ли мне назавтра ехать дальше с моим грузом. Я признался, что да, и тогда она предложила пораньше вернуться в гостиницу.
– Да ну! – вытаращился Жорик. Уж не знаю, что тут было для него такого неожиданного, наверное, он просто так непосредственно среагировал на картинку, возникшую в его собственном воображении.
– Мы вернулись, и я предупредил женщину за столиком регистрации, что завтра с утра мы уезжаем, и так уже подзадержались. Женщина, кстати, была другая. Катя пошла в душ первая, а к тому моменту, как я в свою очередь закончил смывать с себя пыль города Н., она сумела где-то раздобыть бутылку вина и четвертовать на тарелку два яблока.
– Я хочу, чтобы ты правильно меня понял, – сказала она и поправила полотенце, в которое завернулась после душа. Странно, подумалось мне, в доме выпивки не было, в ее рюкзаке, вроде, тоже, чтобы найти вино, ей нужно было сходить за ним куда-то еще. Она так в полотенце и бегала? Или она переоделась, сбегала за вином, а потом снова разделась и обернула вокруг себя полотенце?
– Хорошо. Я попробую, – кивнул я.
– Только выпей сначала. Садись, – она предложила мне место рядом на кровати. Потом огляделась по сторонам, и мне показалось, что она к чему-то прислушивается. И не слышит. Кивнув каким-то своим мыслям, она подняла бокал.
– За правильное понимание? – предложил я.
– Забудь про тосты. Они также бессмысленны, как твое имя. Не сердись. Просто выпей со мной.
Я выпил.
– Ты хороший, р;дый, – сказала она. – Но только, пожалуйста, не надо ничего себе придумывать.
– Что именно придумывать?
– Ничего. Ты добр ко мне. Из-за меня ты наверняка задержишь доставку груза, только, пожалуйста, не надо сейчас мне доказывать обратное. Тратишь деньги. И мне, правда, хорошо с тобой. Иначе бы меня давно уже здесь не было. И ты, правда, хороший. Иначе бы я тебе это не предложила.
– Не предложила что?.. – опешил я, поскольку, не смотря на ряд косвенных признаков, никакого более прямого предложения еще не поступило: ни словом, ни взглядом, ни жестом. Или речь сейчас идет вообще совсем о другом, просто я где-то упустил какую-то важную развилку в разговоре?
– Все в порядке, – она смотрит мне в глаза,;– Просто я хочу тоже что-то сделать для тебя, – на яблоки, начетвертованные на тарелке, – как бы оплатить, – на обои, – твою заботу. Все в порядке, и не тревожься, пожалуйста, у меня справка свежая.
Снова на меня, мне в глаза.
– Да почему оплатить? При чем тут справка?;– почему-то я всегда чувствую какую-то сконфуженность, когда разговор заходит об таких справках. – Ты тоже хорошая, – я уставился на вино в стакане и, наверное, чтобы там было больше не на что смотреть, опрокинул его в себя. Катя взяла бутылку, наполнила мой бокал и обновила себе. – Знаешь, я попытаюсь правильно сформулировать… Тогда, когда ты залезла ко мне в окно…
– Эй, – предостерегающе.
– Подожди, дай договорить. Не знаю. Мне пока сложно что-либо осознать, как следует, но… Короче говоря, я могу признаться тебе, что то, что я делал, я делал не только от доброты… или совсем не от доброты. Я просто не мог и не хотел не делать то-то и то-то, это и вот это. Похоже, ты мне тоже нравишься.
– Стоп.
Удар. Я раскрылся и пропустил. Вот так-то.
– Я же попросила тебя ничего не придумывать. Пожалуйста. Я не сказала, что ты мне нравишься, прости, пожалуйста. Я сказала, что ты хороший, а это разные вещи.
Смотрим друг на друга. Вижу тревогу в ее серо-голубых глазах. Тогда в первый раз, днем они увиделись мне блеклыми, выгоревшими, сейчас, в электрическом свете они казались уже темно-серыми, насыщенными, почти сливающимися с черным зрачком.
– Прости меня, если я сейчас скажу что-то… не то. Просто я пытаюсь понять. Ты остаешься со мной в одном полотенце, ты пьешь со мной вино, ты предлагаешь мне… хотя я тебе даже не нравлюсь? Зачем? Просто веселья ради?
– Да нет, – она отпивает вино, – ну если будет весело, то, конечно, тоже неплохо.
– Тогда зачем?
– Так я же уже сказала. Я хочу что-то сделать тебе, чтобы оплатить твою доброту, твое время и так далее, и так далее.
Я опорожняю второй бокал и ставлю его на пол рядом с кроватью, рядом с мизинцем правой ноги, рядом с мизинцем ее левой ноги. Не знаю, как она прочитывает мой жест, но она подбирает ноги под себя. Колено, выглядывающее из-под полотенца, невзначай касается моего колена. Ее колено, естественно, обнажено, я в джинсах, которые надел в ванной, прежде чем выйти оттуда.
– Подожди, – тихо говорю я.
– Хорошо, конечно… что? – она придвигается и касается плечом моего плеча. – Есть проблема?
Я киваю. Похоже, что да, есть.
– Что за проблема? – снова глаза в глаза.
Она мне нравится. И даже, наверное, очень.
Она кивает, отодвигается, кивает снова, понимающе. Да, это проблема.
Мы допиваем вино. Спать? Да, наверное, спать. Она выключает свет.
– Останься, – говорит она. – Просто останься. Ты не будешь мне мешать, я сплю крепко. Тут два одеяла. Только сними свои дурацкие штаны.
Я остаюсь. Я думаю, что не засну до утра. Но сон на винных парах достаточно быстро начинает утягивать меня в себя.
– Я, правда, тебе нравлюсь? – слышу я голос с той стороны мира.
Да, правда. И тогда она говорит:
– Обними меня, пожалуйста.
Юрий замолчал. Я ждал какой-то грубой ремарки от Жорика, даже японец как-то с опаской посматривал на него, но Жорик тоже молчал, задумчиво водя кружкой по столу, преследуя дезориентированную от жары и хмеля муху.
– А что было на утро? – спросил я, возвращая Юрия к реальности, но одновременно чувствуя некоторую неловкость, ведь я не знал, где та черта, до которой Юрий решил нам рассказать свою историю.
– Подожди, – покачал головой Юрий, – это еще не все, что случилось той ночью. Не знаю, сколько я спал, прежде чем услышал эти звуки. Они, похоже, доносились с кухни, слегка приглушенные закрытой дверью, но все же совершенно отчетливо, как бы и не думая скрываться, словно бы тотально безразличные к тому, что они могут войти в чью-то еще жизнь. Я пошарил рукой по кровати, зажег лампу на прикроватной тумбочке. Кати не было.
Я откинул одеяло и сел на край кровати. Может, померещилось, приснилось? Какое-то время в доме висела тишина, потом снова – удар, одновременно и глухой, и звонкий, будто бы что-то разбилось и при этом что-то упало, не то хрупкое, что разбилось, а другое, крепкое, тяжелое.
Я встал и приоткрыл дверь на кухню. Катя сидела на полу, в полумраке, спиной ко мне, смотрела в свой мир, где-то прямо перед собой, потом опустила голову, сосредоточившись на том, что лежало перед ней. Рядом валялся рюкзак с надписью «SEX PISTOLS», раскрытый, выпотрошенный, исторгнувший несколько маек, косметичку, пару книжек в истертых бумажных обложках, зачитанных или заношенных до потери цвета и относительно устойчивой формы, еще какие-то вещи. Я сделал к ней шаг, под ногой что-то хрустнуло и в ступню больно впились какие-то маленькие острые предметы, словно бы чьи-то зубы. Я невольно вскрикнул. Лампочка на кухне не горела, но в свете, падавшем из ванной комнаты, были различимы разбросанные по полу кусочки чего-то белого. Катя не обернулась на мой вскрик, хотя определенно не могла его не услышать. Осторожно ступая по коварному кухонному полу, я подошел к ней. Прямо перед ней почти ровным слоем линолеум устилало какое-то белое крошево, в левой руке я разглядел статуэтку – вероятно, одну из тех, что мы купили днем, она осторожно положила фарфоровую фигурку и с нежностью провела пальцами по ее гладкой глазурованной поверхности. А потом подняла и резко обрушила правую руку. Кхрщ! Острые, белые, бессмысленные осколки брызнули в разные стороны. В правой руке она сжимала свой разводной ключ.
– Катя? – негромко позвал я, потерявшись в происходящем где-то между точкой, когда я согласился подбросить девушку с волосами из грязной соломы и блеклыми, почти бесцветными глазами, и линией собственного понимания того, какие поступки, совершаемые посреди ночи, нормальны и логичны.
Коллекционирую наоборот, вспомнил я. Вот оно? Коллекционирование наоборот?
– Все в порядке? – спросил я, опускаясь на колени рядом с ней. Осколок статуэтки впился мне в колено.
Все в порядке? Глупый, нелепейший вопрос, который мы задаем почти всякий раз, когда отчетливо видим, что что-то совсем не в порядке, но не до конца можем уложить происходящее в берега нашей рациональности.
– Да, – ответила Катя каким-то хриплым, не своим голосом. Да, все в порядке. Какой еще ответ я рассчитывал получить на свой вопрос? Она подняла голову и посмотрела на меня. Мне показалось, что она дрожит.
– Что случилось?
– Ничего. Извини, мне надо было спросить это раньше: это ведь мои статуэтки? – голос ее звучал неровно, как если бы ей приходилось прилагать усилие, чтобы произнести то или иное слово. Или чтобы не ПРОКРИЧАТЬ его.
– Что?..
– Ну в смысле, ты одолжил мне денег, чтобы я их купила себе, и теперь они ведь мои, да?
– Да, конечно…
– Хорошо, спасибо. Значит, я могу делать с ними что угодно, да?
– Ну да. Только зачем… ты это делаешь?
– Спасибо. Мне так нужно. Нужно так делать. С каждой из них.
Кхрщ! Фигурка цирковой собачки в потешном платьице, стоящей на задних лапах, разлетелась на куски. Следующей была фигурка какого-то героя в летчицком шлеме, расставившего руки, будто взлетая. Кхрщщ!.. Голова в шлеме отлетела чуть поодаль, но разводной ключ настиг ее лишь с секундной задержкой. Кхрщ!
И потом Катя закричала, громко, один единственный звук на одной ноте, выронила разводной ключ и вцепилась ногтями в колени. Распотрошенный рюкзак «SEX PISTOLS», желтый свет, падающий сквозь дверной проем из ванной, кусочки фарфоровых, стеклянных и керамических фигурок, звук ее крика, который, казалось бы, проникал сразу вглубь тебя, минуя органы слуха, и, наконец, разводной ключ, тот самый, чье присутствие – «для безопасности» – в наглухо застегнутом рюкзаке хрупкой автостопщицы так озадачило меня – все это вроде как явственно говорило мне:
не надо.
Отойди. Не прикасайся к ней. Не вздумай. Забудь.
Странно. Я ощутил себя на краю глубокого колодца, наполненного черной пустотой. Но где-то там, в глубине, нет, я даже не был уверен… Просто глубокий черный колодец. И я шагнул вперед.
Я обнял ее. Прижал к себе. Почувствовал, что, да, она дрожит, да она почти бьется в конвульсиях, почувствовал, как ее дрожь переходит мне, переходит в меня, потом почувствовал, как ритм ее дрожи замедляется, становится тише, сходит на редкие подрагивания, сходит на нет в моих руках. Ее пальцы оторвались от расцарапанных колен и нашли успокоение в моей ладони.
Она не попыталась ничего объяснить. Я не спрашивал. За остаток ночи мы обменялись едва ли дюжиной ничего не значащих слов. А на рассвете она ушла.


2.

Как-то однажды Катя снова оказалась в одном из пригородов города Н., перекрестка миров. Это была уже поздняя осень, то время, когда редкие последние листья в полной безнадеге цепляются за оголенные ветви, дрожат в такт порывам колючего пронзительного ветра, который совсем скоро принесет сюда зиму. В лужах – низкое серое небо, метущееся и рождающее смятение.
Катя голосовала, сняв с плеч рюкзак и положив его на землю. Нарочно или нет, но надпись на рюкзаке смотрела на проезжающие мимо машины. Было холодно, но Катя проигнорировала старые развалившиеся «жигули» с четырьмя гастарбайтерами, пожелав им хорошей дороги и попутного ветра. После «жигулей» долгое время никто даже не сбрасывал скорость при виде девушки, голосующей у обочины, пока, наконец, почти одновременно с обморожением, не появилась большая черная машина, полноприводная, блестящая, как водится, с громкой музыкой, круиз-контролем и водителем, почти во всем соответствующим своей машине – большим, громким, с блестящими залысинами и лоснящимся лицом и, наверняка, тоже полноприводным.
– Чо, мерзнешь, крошка? – спросил он, опустив стекло и приглушив музыку.
– Не-а, загораю, – ответила Катя.
– Ха! Прикольная деваха, – одобрил водитель и открыл дверцу. – Подбросить?
– Ну, если хочешь, можешь выйти и станцевать мне джигу.
Тень сомнения, мелькнувшая на лице водителя, безусловно, была оправдана. Но как часто мы не хотим прислушиваться к голосу демона, оберегающего нас.
– Лан, хорош выкобейниваться, залазь, пока не окочурилась тут.
Катя кивнула, одновременно пожимая плечами, как бы говоря, да ради бога, подхватила рюкзак и залезла в полноприводного левиафана.
– Ну привет, – сказал водитель, трогаясь с места.
– Сид Вишес жив! – отозвалась Катя.
– Любишь сексуальные пушки?
– Не, не особо. Хлам по большей части. Но какое это имеет значение? Главное, что Сид Вишес жив.
– Виталик, – представился он, протягивая волосатую руку с блестящей от пота ладонью. – Для всех я Виталий Семенович, но для тебя буду Виталик.
Катя кивнула в ответ.
– А я для всех по всякому, а для тебя буду Виолетта.
– Погоди, – встрепенулся Жорик, – так ты что, там тоже был?
– Нет, друг, не был, – покачал головой Юрий.
– А так откуда ж ты знаешь, как оно у них было, и кто что сказал? Или тебе потом кто-то из них рассказал?
– Ну, что-то вроде того. Погоди чуток, друг, и скоро узнаешь… Дом у Виталика оказался под стать своему хозяину и его машине – не просто большим, а очень большим, стоял обособленно от прочих, участок с псарней и бассейном был обнесен забором с колючей проволокой, сигнализацией и системой видеонаблюдения, достаточно высоким, чтобы через него было бы непросто перебраться, но при этом недостаточно высоким, чтобы скрыть от проезжающих мимо размах постройки.
– Давай согреем тебя для начала, а? – засмеялся Виталик, подталкивая Катю на кухню. – Кофе с коньяком?
Катя пожала плечами и предложила начать просто с черного кофе. Согрелась в машине, куда спешить. Виталик чуть нахмурился.
– Ну лады, коли так. А мне вот с коньяком сделай, ага?.. Куда ты! Да, газ. Зачем тебе спички? Не подходи к плите, еще подорвешь мне тут весь дом! Вот кофемашина же… А, хрен с тобой… Эй! Ты дома? – крикнул он куда-то вглубь дома. – Надя! Надюха!
Надя оказалась женщиной лет тридцати, среднего роста, чуть повыше Кати, с аккуратно убранными на затылке волосами темно-каштанового цвета. На плечи была накинута темно-коричневая кофта крупной вязки, ноги изящно облегали черные джинсы. Надя шла босиком, хотя Виталик с гостьей по-прежнему оставались в уличной обуви. Кате подумалось, что ее ступни, всякий раз, касаясь паркета одного с ними цвета, срастаются с ним, чтобы в следующий миг вновь с ним разомкнуться. Если бы этому дому был нужен дух или нимфа, наверное, им могла бы стать эта женщина, подумала Катя. Лицо у нее было строгое, чуть усталое, черты в целом правильные, разве что прямой нос казался чуть длиннее, чем предполагала гармония всего лица, но это небольшое расхождение с гармонией показалось Кате, по меньшей мере, интересным.
– Кто это? – спросила она, пристально вглядываясь в Катю. Катя ответила на ее взгляд, посмотрев в глаза, прямо, но без вызова.
– Не твое дело. Тебе какая разница? Ты это, кофе нам сделай, мне с коньяком, ей черный.
– Я спросила, кто это, – холодно отозвалась женщина.
Виталик рявкнул, чтобы та заткнулась, а потом произошло что-то очень быстрое, настолько, что Катя даже сначала не поняла, что случилось, лишь увидела, как Надя пошатнулась, оперлась рукой на дверной косяк, чтобы сохранить равновесие, а к ее лицу стала приливать краска. Нет, не к лицу. Только к одной щеке, осознала Катя. И одновременно жаром полыхнуло ее собственное лицо.
– Дура, – сказал Виталик, – сама виновата, понятно? Я лишь попросил нам с Виолеткой кофе, девочка совсем замерзла, пока ловила попутку.
А ты сразу со своими вопросами. Дура, – опять хлопок, и Надя снова покачнулась. С ее головы слетела заколка, и волосы медленно опали на плечи.
– Виталий Семенович, зачем Вы ее ударили? – негромко спросила Катя, делая шаг к нему и сверля его взглядом. Как рассказала позже Надя, в катином голосе она тогда явственно услышала что-то металлическое и, как ей померещилось, словно бы какое-то потрескивание.
– А ты не лезь, – огрызнулся Виталик, потом, видимо, решил сыграть помягче и сказал, как бы объясняя, – сама напросилась, – потом отвел глаза, снова посмотрел на Катю, и та заметила, как в его взгляде начинает проступать бешенство. –
И что ты на меня уставилась? Нечего на меня так пялиться, сучка.
– Виталий Семенович, – холодно повторила Катя его имя-отчество, как если бы с каждым произносимым слогом влепляя ему пощечину. Несмотря на головокружение, охватившее вдруг ее, она, по своему собственному признанию, прекрасно отдавала себе отчет в том, что делала. – А разве Вам в детстве не говорили, что поднимать руку на женщину – это ниже достоинства мужчины?
Мне трудно понять, на что она рассчитывала в тот момент и рассчитывала ли на что-то. Наверное, между «отдавать себе отчет в том, что делала» и «рассчитывать на что-то» существует порой расстояние глубиной в пропасть. И снова Виталик был быстрее, чем ее органы чувств. Она не видела ни его приближения, ни взмаха руки – миг, ускользнувший от ее восприятия, и она смотрит на него, лежа на паркетном полу, в носу какая-то теплая соленая боль, но еще сильнее болит затылок, которым она касается металлической трубы. Что в этой трубе? Вероятно, газ, плита же газовая? Ей трудно сосредоточиться на трубе, ну и бог с ней. И медленно приходит понимание, что сегодня, похоже, не просто не лучший день ее жизни, на что она, собственно-то, и не думала надеяться, но, вероятно, очень-очень плохой день.
А потом – Виталик возвышается над ней, повествуя о человеческой неблагодарности и досадной привычке лезть не в свое дело – она видит, как Надя подходит к одному из шкафчиков и в руках у нее появляются длинные ножницы. Наверное, чтобы перевязать мне бинт, думает Катя. Нет, чтобы перерезать мне бинт. Ведь мне дадут бинт, чтобы остановить кровь. Кто-нибудь даст бинт. И лед. Хотя Виталик, похоже, не слишком торопится предложить ей лед, вид крови, текущей из ее носа, в которой уже перемазаны ее руки, судя по всему, не вызывает у него каких-то особых эмоций. А Надя? Уж если кто-то и предложит Кате бинт, лед, возможно, руку, чтобы она могла встать на ноги, то это точно будет не Надя. И Катя не может ее винить. Ведь это она, Катя, пришла на ее территорию, вторглась без приглашения, ведь это для нее нужно было приготовить кофе и из-за нее Надя получила пощечину.
Но ножницы. Тогда зачем ножницы?..
– Так не пойдет.
Это голос Нади.
И ножницы в ее руках.
– Вали отсюда.
Катя не может оторвать взгляда от ножниц, но они смотрят не на нее.
– Ты чего, совсем?.. – она слышит оторопь и удивление в голосе Виталика.
Она слышит, как Надя говорит ему, что об нее он может хоть ноги вытирать, но чтоб он больше не смел даже пальцем тронуть Катю. Конечно, она не называет ее по имени, но Катя понимает, что речь идет о ней. Виталик не то рычит, не то хрипит, изредка в его животном хрипе можно различить вкрапления человеческих слов. Надя помогает Кате подняться, и они, пятясь, движутся к прихожей. Виталик следует за ними, похоже, едва сдерживаясь, чтобы не броситься на ножницы. Надя говорит Кате, чтобы та взяла свой рюкзак, чтобы она открыла дверь, вон там кнопка электрического замка, теперь быстрее, тут у него целая псарня, собачки хорошие, но он их не кормит, специально, понимаешь.
Стоя на пороге, Катя на миг делает шаг назад. Куда ты еще? – вскрикивает Надя и хватает Катю за рюкзак. Прямо перед Катей разъяренное лицо с выпученными глазами и искривленным ртом. Дикий взгляд мечется с ножниц в надиной руке на Катю – и обратно. Катя ловит момент, ловит его взгляд, так нельзя уходить, нельзя уходить, не попрощавшись, это плохие манеры. Она поднимает правую руку – жаркое мужское дыхание касается ее пальцев – и показывает ему «козу».
– Сид Вишес жив!
Надя тянет ее за рюкзак, и они выбегают из дома.
Когда между ними и домом, из которого им удалось вырваться при помощи ножниц, оказывается целый квартал, они поворачивают за угол. Их, вроде как, не преследуют. Можно перевести дух. Шок и головокружение постепенно оставляют Катю, но голова болит еще сильнее, затылок. Катя начинает складывать два плюс два и заключает, что, скорее всего, территория на которую она вторглась, приехав с Виталиком, не была надиной территорией. Она спрашивает Надю, работает ли та у Виталика, что-то вроде прислуги? Не совсем, говорит Надя. Прислуге платят. Некоторые работают за еду или крышу над головой. А у нее квартира тут рядом. И ей он не платит. Значит, может быть, все-таки это была отчасти ее территория, думает Катя. Куда мы? Ко мне, тут рядом, куда ж ты сейчас еще пойдешь? На какого придурка еще нарвешься? У меня переночуешь. И куртку твою застираем, всю кровью измазала. И голову помоем, когда ты в последний раз мыла голову-то?
Катя опускает глаза и не в силах снова их поднять. И вовсе не от стыда, конечно же. Ноги Нади. Катю это поразило. С какого-то момента в доме все стало происходить слишком быстро. Ножницы, рюкзак, кнопка электрического замка. И ноги Нади. Как они касались паркета… Дух дома, подумала Катя тогда, нимфа дома. И сейчас иней, покрывший вымерзающую землю, приминали те же самые ноги. Надя шла рядом с ней босиком.


3.

– Можно я буду звать тебя полными именем? – спрашивает Катя откуда-то из-под мыльной пены.
– Можно, – с легкой улыбкой в голосе соглашается Надя. Ее пальцы – в волосах Кати, взмыливают, вспенивают.
– Спасибо, Надежда.
– А как мне тебя звать? Виолетта?
– Нет, конечно, боже упаси. Зови Леной.
– Елена, значит. Светлая.
Катя смеется.
– Ну вот отмоешь – буду светлая.
Катя чувствует, как заботливы руки Нади. Что это, что-то материнское? Нет, похоже, отвечает она себе. Что-то другое. Просто универсально женское.
– Мне нравятся твои волосы, Елена, – говорит Надя.
Катя не вполне разбирает слова за мягкими движениями пальцев и переспрашивает.
– Мне нравятся твои волосы, – повторяет Надя и смывает шампунь.
Катя открывает глаза и благодарно смотрит из ванны на стоящую рядом Надежду. Залезай, моя очередь. Что? Надя смеется. Да ну тебя.
Надя так и шла всю дорогу босиком. Катя предложила ей свои кроссовки, но та наотрез отказалась, и они лишь снова ускорили шаг.
Залезай, говорю.
Катя моет ноги Надежды. Она говорит, что не помнит, когда в последний раз кто-то ради нее был готов пойти на что-то подобное. Притом даже не зная ее.
– Знаешь, я бы вытерла их своими волосами, будь мои волосы чуть подлиннее.
Надя смеется в ответ. Катя оставляет на ногах Надежды след поцелуя. Надя перестает смеяться, но ноги своей не убирает. Сид Вишес жив? – спрашивает Надя, в общем-то, похоже, не очень в том сомневаясь. О да, отвечает Катя, но сначала ему пришлось для этого умереть.
Катя снова берет в руки губку и встает с колен. Объятия как-то настолько естественны и самоочевидны, что они даже не случаются, а как бы они всегда и были. Губка раздавлена между двумя парами грудей, зрелыми, женственными и маленькими, почти что подростковыми. Катя чувствует, как по телу, между их тел течет горячая мыльная влага, течет влага, течет прямо к… влага, горячая, разгоряченная, сердце стучит в ушах, все начинает подрагивать, дрожать. Она – которая? – ведет языком по языку, ведет губой по губе, кожа – больше не граница ее «я», кожа – точка контакта.
«Что ты знаешь о шаровой молнии?» «Немного, а что?» «Я расскажу тебе» «Идет. А что ты знаешь о ножницах?» «О ножницах? Ну, кое-что знаю…» «Пойдем, я поделюсь с тобой тем, что знаю сама».
– Вот черт, – хрипло выдохнул Жорик. – Фуф, – признался он, сглатывая. – Мужики, я скоро.
Он оставил нас. А я внимательно смотрел на Юрия, пытаясь понять несколько вещей, пытаясь разобраться в том, что он нам рассказывает, в том, зачем он нам это рассказывает, и, наконец, в том, зачем он нам это рассказывает именно так.
Японец взмахом руки подозвал официантку в засаленном фартуке, которым она, судя по всему, не гнушалась иногда и со столов вытирать, и жестом попросил ее повторить.
– Три пива?
– Мне кофе, я еще за рулем, – уточнил Юрий, сдержанно улыбаясь официантке.
– Тебе это все так важно, – заговорил я, когда она отошла, – что ты готов возвращаться к этому снова и снова, рассказывая нам? Готов возвращаться к этому даже, когда тебя могут не услышать?
– Я первый раз рассказываю все это, – негромко ответил Юрий, глядя мне в глаза. – И я рассказываю только одному человеку, который слышит меня.
Я медленно кивнул. Да, наверное, этот человек слышит.
– И да, для меня, правда, это все важно. Очень даже важно.
– Всегда любил лесбо-фильмы, – восторженно провозгласил о своем возвращении Жорик, водружаясь на свое место и заглядывая в пустую кружку. – И вот непонятно, почему? Ведь там мужику вообще нет места! Да он там и сто лет не нужен никому! А смотришь ведь, о чем-то мечтаешь…
А еще я пытался понять, кто теперь Катя для Юрия? Человек, историю которого Юрий пересказывает, опираясь на какие-то сведения, полученные впоследствии от кого-то из действующих лиц этой драмы? Или же персонаж истории, которую Юрий, расставшись с живым человеком, с настоящей, реальной Катей, продолжает сам сочинять и додумывать дальше.
– Тебе книжки писать надо, вот что я думаю, – признался Жорик Юрию.
– А я и пишу, – улыбнулся Юрий и посмотрел на меня. – Если издам, обещаю всем по экземпляру с автографом.
– А потом, – продолжал он, – Катя спросила у Надежды разрешение на чудачество. Чудачество, в принципе, невинное, но, правда, оно может показаться экстравагантным. Странным. Может быть, даже немножко сумасшедшим. Надя спросила, должна ли она оставить Елену одну или остаться с ней. Как хочешь, я просто даже не знаю, как благодарить тебя за все, я очень благодарна тебе и за то, что ты разрешаешь мне мое чудачество, и я не обижусь ни в том, ни в другом случае.
И Катя садится на пол, запускает руку в свой рюкзак и раскладывает вокруг себя полдюжины фигурок – стеклянных, керамических, фарфоровых.
– О, эта сама разбилась, – с удивлением обнаруживает она.
– Ой, – слегка испуганно, слегка огорченно говорит Надежда, опускаясь на пол рядом с Катей, – это, наверное, тогда… Она была дорога тебе, да, Лен?
– Нет, что ты, – качает головой Катя и ободряюще улыбается Наде. А потом кивает. – И да. Но это не страшно и не важно, ты понимаешь?..
И ты только не пугайся, пожалуйста… И, пожалуйста, прости меня, если я все-таки тебя напугаю, – и достает из рюкзака разводной ключ.
Тишина. Катя не шелохнется. Надя молчит, удивленная.
– Надежда, скажи что-нибудь, – просит Катя.
Надя поднимает глаза с разводного ключа на Катю.
– Я даже не знаю, Лен. Как-то странно. Что сказать?
– Что-нибудь. Так будет проще, раз ты тут, раз ты решила остаться со мной. Что-нибудь. Ну, например, спроси, что я делаю, спроси меня, зачем я это делаю.
– Зачем ты это делаешь, Лен?
Катя кивает. Спасибо. Берет в левую руку одну из фигурок. И начинает рассказывать о том, как однажды, когда-то давно у нее был один друг.
– Однажды, – говорит она, – когда-то давно, да, довольно давно, у меня был друг. Почти брат, наверное, но все же совсем не брат. И вот как-то раз он подарил мне фарфоровую фигурку девочки в летнем сарафане и с растрепанными волосами, как будто бы их развевал ветер, почти как вот эта, – она показывает статуэтку в руке, – только у той была в одной руке панама, а другой она поправляла прическу.
– Какая красивая! – воскликнула я. Без единой толики наигранности, без притворства. В тот момент мне казалось, что в этой изящной и какой-то одухотворенной вещице может уместиться все совершенство мира.
– Это ты, – сказал он и подмигнул мне. –
С днем рожденья!
В общем-то, я не была тогда полной дурой, но я чуть не расплакалась в тот момент. Наверное, он увидел, как заблестели мои глаза, влажные от набежавших слез, и прижал меня к своей груди, так что я явственно услышала, как бьется внутри главный мускул его тела. Хотя, наверное, я не особо похожу на счастливого человека, в свое время мне все же удалось наглотаться счастья, жадно, обильно, так, что даже при самом пессимистическом раскладе того, что было, хватит на всю оставшуюся жизнь. Жаль только, что копни ты под это счастье – и там, под ним ничего нет, там пусто, но ведь со счастьем, наверное, почти всегда так, разве нет? Так вот в ту минуту я чувствовала себя самым счастливым человеком в мире, понимала, что веду себя как последняя дура, но ничего не могла поделать, потому что никуда не могла деться от счастья, которое меня охватило. Я нежно погладила статуэтку, поцеловала ее, а потом поцеловала его.
Казалось, что я знаю его тысячу лет. Ну, собственно, почти так оно и было. Мы были знакомы чуть ли не с детства, по крайней мере, когда у меня в голове начались все подростковые заморочки, мне уже было с кем их разделить. Он был постарше меня и всегда представлялся мне авторитетом почти по любому вопросу. Я доверяла ему больше, чем своим родным братьям, больше чем кат;ке… чем папе с мамой, доверяла, как самой себе – и тоже, даже больше, чем самой себе. Он читал много книг, и я знала, что его отец готовит его сызмальства к тому дню, когда передаст ему свое дело. При этом он говорил мне, что видит подобный удел каким-то узким, линейным, достойным муравья в муравейнике, но не личности. Он считал, что ценности, которыми живет его отец, не могут соответствовать статусу почтенного уважаемого гражданина, которым он при этом являлся. Человек, который пользуется уважением в обществе, к мнению которого прислушиваются многие люди, говорил он, не может руководствоваться лишь ценностями благополучия и успеха. Какой пример он даст тем, кто прислушивается к его словам, чему научит их?
Мой друг грезил другой жизнью, мечтал жить среди людей, которые бы ходили по другим компасам и мерили время по другим часам. И по мере того, как он все больше и больше убеждался, что в том месте, где мы жили, этой другой жизни едва ли суждено состояться, все основательнее пускала в нем корни мысль о путешествиях. В другие земли, к другим людям.
– А если люди везде одинаковы? – спрашивала я.
– Так не может быть, – отвечал он и добавлял, что даже, окажись я права, он, будучи путешественником, сам будет ходить по другому компасу и мерить время по другим часам.
Нужно ли мне говорить, что постепенно он стал заражать своей мечтой и меня. Мне начали сниться другие сны. Я стала видеть людей вокруг иначе, чем раньше. Я стала больше приглядываться и прислушиваться к тому, чем и как живут мои братья и родители, и узость, ограниченность их доли стала вдруг для меня зримой, словно бы вес;ва, морок какой-то сошел. И когда я подходила к кому-то из них и говорила, что, ну нельзя, нельзя так жить, мне отвечали то, что всегда и везде отвечают в таких случаях: что я еще мелкая, жизни не видела и ничего не смыслю, а вот подрасту и сама все пойму. Когда-то каждый из них был почти солнцем, но в какой-то момент в них всегда как бы что-то ломалось и вместо того, чтобы светить и расплескивать вокруг себя тепло, они закупоривали себя, превращались в черные дыры и придумывали себе какое-нибудь убедительное оправдание. Но поскольку они не были до конца честны с самими собой, чувствовали, что лгут, лгут другим и себе, знали, что на самом деле каждому изначально была предначертана судьба солнца, а не черной дыры, то, дабы оправдать свою слабость, свой не слишком-то благородный выбор, им нужно было, чтобы кто-то еще шел по их следам: их дети, их младшие братья и сестры должны были пойти по стопам родителей и старших братьев, чтобы тем самым обосновать правильность и, что самое важное, – безальтернативность выбора старших.
И однажды, когда мы гуляли вместе и он делился со мной своей мечтой о других землях и о других людях, и о путешествиях, я и предложила ему: так давай убежим отсюда. Я тогда приняла его растерянность за чувство ответственности: ведь он и меня заразил своей мечтой и теперь считает себя в ответе за то, куда эта мечта может меня привести.
Мы готовились к нашему побегу долго и обстоятельно, ну настолько, насколько обстоятельными могут быть подростки – то есть детально продумывали каждую из тысячи мелочей, но, конечно, упускали какие-то самые главные вещи. Пришел установленный нами срок, мы договорились, где и когда встретимся, – а потом начался первый настоящий кошмар в моей жизни.
Знаешь, так иногда бывает. Ты постепенно отучаешь себя видеть главное во множестве всего, что неглавное. Постепенно приучаешь себя видеть главное в том одном, что и есть главное. Это непросто, это бывает больно, это требует решиться, требует осознанности, требует последовательности в мыслях, словах и действиях. И, наконец, у тебя это получается. И когда у тебя это получилось, всего лишь одна вещь из множества вдруг выскальзывает у тебя из рук – но это все, конец, жгучий шок, обрывающийся в небытие, – потому что эта одна вещь из множества вещей – и есть та самая вещь. Когда я приехала туда, где мы условились встретиться, вместо моего друга там меня ждали мои браться со своими шавками. Наверное, на меня что-то нашло, какое-то помешательство, вместо того, чтобы бежать, я бросилась на них, чтобы убить, искалечить, я была уверена, что они, узнав о нашем побеге, что-то сделали с моим другом, что-то ужасное. Они были и без того злы на меня, я же бросила их, и не знаю, что могло бы произойти, но Старший остановил их.
– Он у себя дома. Под арестом, – сказал он мне и добавил: – Мы его не трогали.
Я почувствовала, что вместе с уходящей яростью, силы также оставляют меня, но отчаяние от того, что наш план рассекретили и все провалилось, было не полным – я чувствовала облегчение оттого, что мой друг не пострадал.
Меня не наказывали физически. Ну точнее, никто не причинял мне физической боли, но, с другой стороны, меня физически запечатали в моей комнате, так сказать, посадили под замок, – разве это не физическое наказание? Я не спрашивала «за что?», я спрашивала, почему они считают, что я не имею права сама распоряжаться своей жизнью, – «будут собственные дети, поймешь», – отвечали они. А дальше все в какой-то мутной, противной пелене. Нравоучения родных и родных родных, почти полная информационная и коммуникационная изоляция, подозрительность, недоверие и чувство, будто бы, несмотря на внешнюю вежливость и заботу, все вдруг в глубине себя, наконец, поняли, что я для них чужая. Поняли это – и даже то тепло, которым они раньше делились со мной на своем уровне, – теперь они и его втянули в себя, а между нами, как между жилыми кельями в каком-нибудь монастыре, протянулось холодное пространство безжизненного коридора.
Раньше я никогда не была взаперти так долго, вообще не была в одном помещении, на одном месте так долго, раньше никто не ограничивал мою свободу, ну, по крайней мере, с тех пор, как я перестала быть маленькой девочкой. Но это все пустяки. Раньше мне никогда не доводилось лишаться чего-то главного. Были какие-то потери, неприятные, досадные, даже горькие, но никогда так. И тогда я поверила, что ад существует. И он не думал прекращаться, все глубже затягивал меня в свою воронку, и – самое страшное – я даже не могла придумать, отчего бы он мог все-таки прекратиться, что же все-таки могло бы спасти меня. И тогда, когда я была почти на самом дне моей безысходности, совершенно неожиданно для меня появился он. Мой друг. И сказал, что пришел за мной. Сказал, что мы сбежим. Сказал, что нас никто не остановит. И сказал, что нет времени на сборы. Я была в состоянии какой-то странной экзальтации, электризующей, но вместе с тем, едва ли не кидающей в состояние шокового паралича. Виданное ли дело: из глубочайших глубин ада – да на седьмые небеса, и все – за какие-то пару минут. Я взяла с собой только то, что показалось мне в тот момент самым-самым необходимым – мы потом долго смеялись, когда нашлось время изучить мои пожитки, – и мы, не медля больше, рванули, без мысли, без плана, прочь. И по дороге, когда я, наконец, стала смиряться с мыслью, что на этот раз все удалось, нас не схватили, мы сбежали, мы начинаем наше Большое путешествие, Большой дрейф, вместе, когда я, сама себе не веря, вдруг начала понимать, что все, что было неправильного, – позади, что все, что происходит сейчас, правильно, верно, так, как и должно быть, он сказал, что ему пришлось убить человека.
– Мне пришлось убить человека, – говорит он. Нет, не кого-то из моих братьев. Кого-то из своих.
– Убить? – повторяю я и не верю. Напрочь забываю, что недавно, когда подумала, что кто-то из моих родственничков расправился с ним, сама готова была порешить их всех.
– Да, – подтверждает он. – Вот так-то.
Вот так-то. И в тот день вместе с осознанием обстоятельств нашего побега неспешно, но неотвратимо приходит осознание того, что назад больше пути нет. И что с этого дня, который начался в аду, а потом подарил тебе надежду на рай, – сказки кончились, а открывается совсем реальная взрослая жизнь.
– Сколько тебе было лет? – спрашивает Надежда.
– Какая Надежда? – удивился Жорик, потом вспомнил, из какой истории он помнит это имя,;– погоди, а она-то как там оказалась? А, это она тогда, когда твоя Катя ей обо всем этом рассказывала… Ну ты меня почти совсем запутал, но вроде ниче, разобрался. Ну ладно, и че дальше, давай.
– Не слишком много, – отозвалась Катя. – Но ничего, многие люди взрослеют и раньше.
– Лен, тебе тогда, наверное, было от силы пятнадцать? Или и того меньше? Тринадцать?
– Давай лучше обойдем этот вопрос, – предложила Катя, – как и вопрос о том, откуда я к вам приехала. Это же не очень важно, правда?
– Как скажешь, конечно, как скажешь, – согласилась Надя. – А эти слова – ты иногда произносишь какие-то слова на другом языке – это твой родной язык?
Катя слегка опешила, спросила, неужели она до сих пор иногда проговаривается, сама того не замечая, и призналась, что, да, это ее родной язык.
– Итак, мы стали странствовать по миру. Наше нескончаемое путешествие казалось чем-то средним между Сэлинджером и Бёрджессом, если ты понимаешь, о чем я. Нет, не читала? Как-нибудь обязательно почитай! Заводные апельсины над пропастью во ржи. Хотя Сэлинджера, наверное, было больше. Я вообще открыла для себя столько интересных книг, с тех пор, как мы начали свой Дрейф. Мы не могли оставаться подолгу на одном месте – иначе нас могли бы найти и попытаться вернуть. Все время переезжали с места на место. На гостиницы у нас почти никогда не было денег, на гостеприимство случайных людей рассчитывать тоже, сама понимаешь, не особо приходится. Было тепло, и мы останавливались, где придется, в поле, на автостанции, в чьем-нибудь саду… если шел дождь, мы прятались под каким-нибудь мостом, под большим деревом, если рядом был лес… пару раз спали на стоянке мотеля под фурами, бросив байк неподалеку. Это было по-своему чудесное время. Дороги стали нашим смыслом, мы поняли вдруг, что дороги на самом деле никуда не ведут, точнее никогда не ведут откуда-то и куда-то. Ну, может быть, сначала они вели откуда-то и куда-то, но однажды все дороги переплелись в одну сеть артерий и вен, как в человеческом теле, и теперь всякая дорога, кроме позабытых и заброшенных, всегда ведет к другой дороге. Да и, наверное, заброшенные дороги тоже ведут к новым и новым дорогам, просто ими сейчас никто не пользуется, от этого дорога зарастает бурьяном, становится труднопроходимой, но никуда не девается. И стоит только снова про нее вспомнить, и она снова будет вести тебя к новым дорогам. И всякий тупик, который нам встречался, был либо свидетелем чьей-то неудачи, либо как раз такой дорогой, которую время скрыло на сколько-то лет или столетий или вообще пока еще не открыло.
А потом пришла осень, под звездами да под открытым небом стало уже как-то зябко коротать ночи, тепла наших тел уже было недостаточно, чтобы согреть друг друга. Надо было придумать что-то новое. Один раз мы решили пойти в кино на последний сеанс и незаметно остаться в зале до утра – мы уже не раз так поступали, а в этот раз еще и сеанс оказался бесплатным. И вдруг, как подсказка судьбы – фильм, какой-то корейский, вроде, про то, как двое путешествовали по пустым домам, хозяева которых куда-то надолго уехали, нужно было лишь немного наблюдательности и пару трюков, чтобы найти подходящий дом.
И, как та пара из того фильма, мы стали ездить из города в город, из села в село и останавливаться в пустых домах, желательно где-нибудь на отшибе, чтобы не привлечь внимание соседей, или иногда в городских квартирах – там соседей, как мы выяснили, особо бояться не стоило, в таких домах каждый жил сам по себе и интересовался преимущественно только собой. Но все же мы предпочитали дома где-нибудь в селе, чем такие квартиры, в них я всегда чувствовала себя, как загнанная лиса, которая забежала в нору, но вместо спасения вдруг обнаруживает, что землю позади нее уже кто-то зло роет лапами, а бежать-то совсем некуда. Да, мы иногда брали какие-то вещи у наших нечаянных хозяев, брали деньги – впрочем, мы и раньше время от времени не позволяли себе пройти мимо того, что плохо лежит, – но никогда много и никогда ничего, что казалось нам ценным или дорогим для людей, которые там жили. Конечно, у этого была и практическая причина: малую пропажу могли и не заметить, а даже если бы и заметили;– едва ли стали бы обращаться в полицию из-за пустяков. Но, главное, мы хотели сохранить в себе веру, что мы путешественники, а не воры. В том фильме те двое, как бы в благодарность за нечаянно предоставленный им ночлег, старались сделать что-то хорошее в каждом из домов – починить что-нибудь, прибраться, как-то еще помочь. Но это же был образ, аллегория. Мы так и не придумали, что бы мы могли действительно дать этим людям. То ли мы просто были другими, чем все они, то ли мы и сами на поверку оказались, скорее, черными дырами, а не солнцами, и не умели дарить. Не знали как. Или, может быть даже, не хотели по-настоящему. Но, как бы то ни было, мы знали, что зима не станет теперь помехой нашему путешествию к новым и новым дорогам.
– Тогда-то он и подарил тебе такую статуэтку? – спрашивает Надя, показывая на фигурку в руках Кати.
Катя кивает, берет в руку разводной ключ, потом снова кладет его на пол.
– Да, и сказал, что это я. И поздравил меня с днем рождения. Хотя он прекрасно знал, когда у меня день рождения. Но это была правда. Это было как новое рождение, все, что случилось с нами, как рождение меня новой, для новой жизни. Это было осенью. Примерно такой, как сейчас.
И, как бы это не могло показаться со стороны, то, что происходило тогда с нами, для меня было счастьем чистейшей дистилляции. Мы путешествовали, ехали дальше и дальше, выбирая дороги, развилки и повороты без подсказок и предписаний – только по какому-то обоюдному внутреннему чувству. На ночь мы останавливались в чьем-то пустующем доме, иногда днем, иногда на пару дней – но редко дольше. У нас был байк, у нас были наши дороги, всегда приводящие нас к чему-то новому. И еще мы любили друг друга. Наверное. По крайней мере, мне тогда так казалось. Он был для меня мой взабр… А потом, где-то под конец зимы, в нем что-то сломалось. Или прорвалось наружу, высунулось пугающим костяным обломком, то, что сломалось когда-то раньше.
Сначала этот нож. Небольшой, но очень острый, ручной работы. Он прихватил его в одном из домов, где мы были. Для нашей безопасности, сказал он. И вроде бы, правильно. Мало ли во что мы могли влипнуть при нашем стиле жизни, мало ли кто мог бы захотеть сыграть какую-нибудь нехорошую шутку над двумя одинокими путешественниками. Мы то и дело ловили на себе не просто косые взгляды, но взгляды злые, взгляды, говорившие, эй, вы кто еще такие, это наша территория, а мы очень-очень не любим чужаков. И оружие, даже простой нож, могло придать нам уверенности и оказаться еще одним аргументом к тому, чтобы дать нам уйти своей дорогой. Но меня никогда не оставляло ощущение, что оружие само по себе – это уже не совсем правильно, оно как бы само притягивает к себе ситуацию, в которой придется его применить. Когда бы вы ни повесили ружье на стену, где-то дальше по ходу пьесы оно непременно должно выстрелить – вы сами сделаете все так, создадите такую необходимость, чтобы это ружье обязательно выстрелило. Я несколько раз говорила моему другу о своих сомнениях, но он не соглашался со мной. Он говорил, что мужчина должен защищать свою женщину, а для этого ему нужна дубинка побольше. Я говорила ему, что некоторым мужчинам и женщина нужна для того, чтобы оправдать свое желание носить дубинку побольше. Я не имела в виду его – других мужчин, мужчин в принципе, хотя мне иногда и начинало казаться, что я даже ревную его к его новой игрушке. Он заботился о своем ноже, постоянно проверял, не затупился ли он, он дал ему имя: Клёкот.
Однажды – уже зимой – мы выбирали дом, где бы остановиться. И сделали ошибку. Я даже не знаю, в чем именно мы ошиблись, почему наш выбор оказался неправильным. Я была где-то в своих мыслях о дорогах и о том, что с дорогами делает зима, и о том, что мы уже вторую ночь ночуем в этом городе, наутро отправимся, наконец, дальше – и дом выбирал мой друг, а я просто согласилась с его выбором. Дом был хороший, уютный, обустроенный, двухэтажный и с просторным погребом, где была оборудована биллиардная и винный стеллаж. Мы открыли вино и только успели разбить пирамиду, как сверху послышался шум и голоса – вернулись хозяева. Он достал Клёкот, я схватила его за руку и зашептала: ненадоненадо, мы можем все объяснить, мы же ничего не украли, просто остановились на ночь, ну подумаешь, бутылка вина, у нас есть немного денег, мы заплатим. Он отпихнул меня и сказал, что все под контролем. Там было двое мужчин и женщина, которая что-то возбужденно говорила по телефону, может быть, звонила в полицию. Мой друг ударил одного из мужчин ножом и выбежал из дома. Мне повезло меньше, я была так поражена недоумевающим видом человека, по белому свитеру которого расползается кровавое пятно, что даже не понимала, что нужно бежать, мне казалось, что я должна как-то помочь ему. Помню, как услышала рокот мотора нашего байка, донесшийся снаружи, донесшийся и быстро удаляющийся. Как это? Почему? Почему без меня? Вот это-то и привело меня в себя. Мне удалось вырваться, сама не знаю, не понимаю, как. Я побежала туда, где мы оставили свой байк. Может быть, это был другой мотоцикл, а мой друг нетерпеливо ждет меня, с тревогой вглядываясь в темноту? Нет, конечно же, это не был другой мотоцикл. И все же я никак не понимала, почему. Сначала я бежала, бежала со всех ног, даже не столько пытаясь убежать от возможных преследователей, сколько желая догнать своего друга. Потом силы оставили меня, и я упала лицом в снег. Чуть отдышавшись, я встала и пошла за ним. У нас с ним, как бы это сказать, ну что-то вроде радара, настроенного друг на друга. И пока он был где-то неподалеку, в пределах города, я могла, как следует сосредоточившись, чувствовать где он находится. Наверное, странно звучит, но вот мы такие, да. Я нашла его в квартире, где мы останавливались до этого. Странно, мы никогда не возвращались в те дома, где уже были, это было и опасно и как-то бессмысленно. Почему он вернулся туда, а не поехал искать другое место? Что-то шло совсем не так. Или он сделал так, чтобы мне было легче его найти? Может быть, его тоже ранили там, я просто не заметила?
Он, если и удивился моему появлению, то виду не подал. Наверное, он тоже искал меня «по радару» и заметил, что я рядом. Я спросила, не ранен ли он. Он сказал, нет. Я спросила, почему та же самая квартира? Он сказал, что не было времени искать что-то другое, а это место проверенное. И тогда я собралась с духом и задала ему тот самый единственный вопрос: почему? Он сказал, что думал, что меня схватили. Потом сказал, что планировал вернуться за мной, только хотел подготовиться получше, чтобы все получилось. Потом помолчал. Потом пожал плечами и заварил себе кофе. Я забралась на кровать, как была в пальто и в кроссовках, и села, прижавшись спиной к стене и обхватив руками сумку через плечо, в которой носила самое ценное и с которой я почти никогда не расставалась. Мне казалось, что это какой-то сон, плохо пахнущий кисельно-ватный сон, где глушатся звуки и любые смыслы. Не понимаю, не понимаю, не понимаю. Я вязла в этом ватном киселе дурного сна и пыталась зацепиться за что-то надежное, за что-то настоящее. Я, плохо понимая, что делаю и зачем, достала из сумки ту фигурку, девочку в сарафане с панамой в руке, которую он подарил мне, и стала поглаживать ее. Мне кажется, я что-то пришептывала при этом. И вот тогда это случилось. Он вырвал ее у меня из рук и разбил вдребезги, ударив о прикроватную тумбочку. Я смотрела на фарфоровые ноги, оставшиеся в его пальцах, чувствуя, что мои глаза открываются шире и шире, как если бы, наверное, хотели вместить в себя всю нелепость окружающей меня реальности. Что-то не так. Да, что-то не так, но ты не должна плакать, не должна плакать, ни за что. Он сказал, какая я ничтожная. Сказал, что я просто гребаная неудачница. Сказал, что ненавидит меня. Что я разрушила его жизнь. Сказал, что если бы он остался там, там, где жили наши семьи, он был бы сыном своего отца, он, наверняка, уже вел бы дело своего отца, он был бы уважаем, он бы добился настоящего успеха. Он сказал, что я все разрушила.
Катя снова поднимает разводной ключ и на этот раз беспощадно обрушивает его на статуэтку в левой руке. Была девочка с растрепанными, развевающимися на ветру волосами – и нет ее. Надя вздрагивает, но не произносит ни слова. Катя достает еще одну фигурку – античная женщина с амфорой на голове – и продолжает:
– Он говорил и говорил, а слова падали на меня, как градины, как куски щебня, вылетающего из-под колес байка, и я все хуже и хуже могла различать их по отдельности, лишь тело начинало саднить, а потом неметь от их града. А еще он проговорился, по-моему, не нарочно. Я поняла, почему наш первый побег от наших родных провалился. Почему, когда я приехала на условленное место встречи, там его не было, а были мои братья. Потому что это он сдал нас. Но это не все, я поняла, что убийство, которое он совершил, когда мы все-таки бежали, было не непомерно высокой платой за мое освобождение, как я решила сначала, а, напротив, причиной, почему он бежал. Он убил кого-то из братьев не для того, чтобы добраться до меня и, освободив из моего заключения, отправиться со мной к новым странам и новым землям, а просто по пьяной ссоре, потому что его брат сказал что-то, уязвившее его самолюбие. Как так, какой-то необразованный ублюдок, который даже книги в руках не держал ни разу, будет учить его жизни и говорить ему, что к чему? А с кровью брата на своих руках он уже не мог оставаться там, нужно было бежать, бежать, куда глаза глядят, бежать далеко-далеко, в чужой незнакомый мир, навсегда стать изгоем, одиноким, отверженным – и тогда он пришел за мной, чтобы я бежала с ним. Ведь я сама этого хотела, не так ли? Ведь я всегда этого хотела, да ведь?
Разводной ключ ударяет по античной женщине с амфорой, по осколкам, по фарфоровой пыли. Еще фигурка, еще осколки. Еще.
– Я сидела на кровати, – продолжает рассказывать Катя, – прижимая к груди сумку, где больше не было самого ценного, молча, оглушенно. Он собрал какие-то вещи и ушел. Механически, без какой-то мысли я «вела» его по своему «радару», пока он не исчез. И теперь уже я плакала, я билась в истерике, билась в истерике до изнеможения, колотила руками и ногами по всему, что было рядом, по кровати, по тумбочке, по лампе на ней, по стене, сминала простыни, то сжималась в позу эмбриона, то резко распрямлялась, разбрасывая руки-ноги в стороны, и снова начинала биться о кровать.
Когда способность рассуждать стала постепенно возвращаться ко мне, я поняла, что совершенно не представляю, что делать дальше. Куда, за кем или к кому ехать. Единственное, о чем я молила, это был сон, спасительный сон без сновидений, чтобы забыться, чтобы ничего не знать, ни о чем не думать, но сон все не приходил и не приходил. И когда я, наконец, начинаю проваливаться в сон, в квартиру врываются полицейские. Человека три. Вот так вот. Наручники и все такое, хотя надо признать, что вели они себя со мной нормально, даже дубинки в ход не пускали, видимо, мой заплаканный, изможденный вид и полная неспособность к сопротивлению произвели на них должное впечатление. Позже я узнала, что был звонок с наводкой. Мол, там-то и там-то, девушка-воровка, девушка-нелегал и все такое.
А тут еще ножевое ранение, соучастие в убийстве. Ну слава богу, рана у того человека оказалась не смертельной, но, наверное, это, скорее, чудо, как думаешь?
Катя отрывает взгляд от разводного ключа и вопросительно смотрит на Надежду. И это, судя по всему, вопрос не только про рану или про чудо, а про все, что Надя услышала и про все, что она думает об этом.
– А что дальше? – спрашивает Надя.
Еще одна фигурка. Последняя.
– Да, собственно, ничего особенного. Конец истории. Они долго что-то выясняли, решали, все никак не переводили меня из КПЗ. Потом там случился пожар, и мне удалось бежать. И вот с тех пор я и мотаюсь туда-сюда по миру, ловлю попутки, сажусь ко всяким милым и достойным людям в их тачки с круиз-контролем и автопарковщиком – и бью статуэтки. А иногда кто-то там, на небе, видимо, очень здорово за меня вписывается, и я встречаю хорошего человека, – она протягивает руку и проводит пальцами по волосам Нади.
Они убирают с пола битые осколки, и Катя еще раз просит у Нади прощения. Надя предлагает уже идти спать, день был длинным, ночь – едва ли короче. Утром ей на работу, но она не будет будить Катю, пусть та отоспится. Увидит ли она ее вечером, вернувшись? Нет, качает головой Катя, прости. Я по-прежнему стараюсь не задерживаться в одном доме надолго. Но они обязательно увидятся, обещает Катя. В следующий раз, когда будет тут, она обязательно наведается к Надежде, она всегда хорошо помнит, где те дома, которые ее когда-то по-настоящему приютили.
– Может, все-таки останешься? Остановишь свой бег? Ты не стеснишь меня, правда. Мне как-то тепло с тобой.
– Правда? – улыбается Катя чему-то, какой-то надежде внутри мира своих смыслов.
– Правда, – отвечает Надежда.
– Это здорово, спасибо, – говорит Катя и прижимает к себе Надежду.
– Останешься? Да так и лучше, наверное, будет, а то мне как-то беспокойно, что там с тобой еще случится завтра или послезавтра.
– Нет, не могу, – качает головой Катя, – спасибо тебе. Все со мной будет хорошо, честно. Кроме того, я знаю еще как минимум одного хорошего человека в этих местах.





4.

Юрий отпил глоток кофе, поставил чашку и посмотрел на нас.
– Ну? – сказал Жорик. – Давай рассказывай, чем все дело кончилось.
Японец кивнул.
– То, что однажды я открою дверь, – продолжал Юрий, – а на пороге будет стоять Катя – я одновременно не верил в это и очень ждал. «Сид Вишес жив», – сказала она. Привет, сказал я, проходи. Она прошла в дом. Минимум вопросов с обеих сторон, будто так все и должно было быть. Ни «как ты нашла меня?», ни «ты не удивлен моим появлением?». Я же сам показывал ей этот дом, когда еще только собирался его покупать, стоит ли удивляться, что она нашла меня.
Я провел ее в единственную комнату, помимо кухни, которую успел хоть сколько-то обустроить, и предложил единственный стул. Сам отошел на кухню и вернулся с чаем. Катя оглядела мое аскетичное жилище.
– Ну как, заземлился? – спросила она.
– Ну да, – согласился я. – Уякорился.
– Уякорился?
– Да, бросил якорь.
Я рассказал, что, наконец, сумел соскочить с колеса. Что долгое время находился в бесконечном бессмысленном движении по кругу: снова и снова, повторение без цели и направления. Рассказал, что бросился в это движение, чтобы вырваться из той затхлой стагнации, в которую загнал себя на старом месте, в большом-большом городе, где я когда-то жил. Мне нужно было это движение, без направления и цели, чтобы убежать от своего прошлого и от себя прошлого как можно дальше. Но в какой-то момент я почувствовал, что в этом движении начинаю теряться я сам, не какой-нибудь там прошлый или будущий, а вообще я сам, какой угодно я. Наматывая километры, я одновременно разматывал себя по этим дорогам, распускал тоненькой ниточкой, как вязаный свитер, и опомнился только тогда, когда от меня осталось уже так мало меня, когда от меня осталось уже так мало вообще чего-то. И перекати-поле отчаянно затосковало по жизни дерева, с его корнями, стволом, четкой ориентацией в пространстве и времени, и вместо бессмысленного движения без цели и направления я все острее и острее чувствовал потребность в укоренении, определенности, уякорении.
– Я смотрю, у тебя даже телевизора нету.
Нету. Наиболее бесполезные вещи заселяются в дом последними. Катя смеется: да я сама понятия не имею, что это такое.
– Проездом? – спрашиваю я. Ну да, а как же иначе?
– И да, и нет, – отвечает она. – В городе проездом, но пришла сейчас именно к тебе.
– Потому что я был добр к тебе? Я помню, как ты сказала, что я хороший.
– Нет, потому, что я много думаю о тебе.
– Что думаешь?
– Просто думаю. Не могу не думать. Потому и пришла.
Я говорю, что подготовился к ее приходу. Она выглядит слегка озадаченной, но не обеспокоенной, а скорее заинтригованной. Я сажусь на расстеленный на полу матрац и открываю ноутбук.
– Знаешь, что показалось мне самым интересным? – спрашиваю я.
Катя вопросительно, по-кошачьи, склоняет голову набок.
– Самое интересное – это как возможна шаровая молния, – говорю я. – Иными словами, благодаря чему она существует или чем питается? Ведь, сколь бы не замыкала она все свои процессы внутри себя, не может же она существовать исключительно благодаря себе самой. По всем законам физики, из чего-то же она должна была родиться и за счет чего-то – чего-то иного, чего-то внешнего – поддерживать свое существование.
Я пролистываю закладки и говорю, что, возможно, шаровая молния – это электрическая реакция в газовом шаре. Она нанизана на силовые линии стоячей электромагнитной волны между землей и облаками. Этой волной она и питается. Катя спрашивает, действительно ли я сам понимаю все то, что сейчас ей говорю. Я смеюсь и признаюсь, что в любом случае мне нравится мысль о том, что земля и небо как-то связаны и что шаровая молния живет благодаря этой связи. Катя многозначительно кривит губы. Я продолжаю. Скорее всего, шаровой молнии не существует. Опаньки, удивляется Катя. Ну, говорю, в том смысле, в котором существуешь ты или я. В ее ядре нет твердого вещества, оно состоит из нитей плазмы, которые образуют структуру со множеством микропор.
– Если это поры, то, наверное, она дышит? – предполагает Катя. – Если ее ядро пористое, то, наверное, она может поделиться тем, что горит внутри нее?
То, что чаще всего ее наблюдают в грозу, рассказываю я, отчасти обосновывает другую догадку – о том, что шаровая молния – это просто термохимическая реакция в насыщенном водяном пару, которая происходит при наличии сильного электрического поля между молекулами и ионами воды. Возможно, она рождается от удара обычной молнии, когда положительные и отрицательные ионы воздуха вступают в реакцию с водой. Гидролиз, короче. Живет она, как я понял, пока между этими ионами остается вода, «водяная шуба».
– Этим она была бы в чем-то похожа на человека, – замечает Катя. – Люди же тоже на
80 процентов состоят из воды, хотя лично я не проверяла.
Я открываю следующую закладку. Но шаровую молнию наблюдают не только в грозу, говорю я. И некоторые считают, что ни вода, ни воздух тут не при чем. Например, это может быть эффект распада радиоактивного фосфора.
Я вижу, как тень ложится на лицо Кати. Это значит, – спрашивает она, но больше не меня, а саму себя, – что шаровая молния может быть опасна, даже без непосредственного контакта? Не знаю, честно, отвечаю я, я плохо разбираюсь в радиоактивном фосфоре. Но еще интереснее теория о том, что шаровая молния – это так называемое ридберговское вещество. Насколько я понимаю, некоторые атомы – водородные и атомы щелочных металлов – можно лазером или радиоразрядом привести в «возбужденное состояние», в котором размер этого атома вырастет примерно в
10 тысяч раз.
– Оу, – тут же реагирует Катя, – мне нравится ход мыслей этих ученых. Жаль только, что не от счастливой жизни, наверное, рождаются такие фантазии.
– Послушай дальше, – говорю я, посмеиваясь. – Как вдруг такие атомы вырастают? Электроны, которые обычно жмутся поближе к ядру атома, начинают летать по необычайно выросшим орбитам, и вокруг ядра возникает электронное облако, которое и превосходит его по размерам в тысячи раз. Самое интересное, что в определенном случае это облако может то удаляться, то приближаться к своему ядру по эллиптической орбите, подобно тому, как планеты обращаются вокруг солнца. То есть, спрашивает Катя, шаровая молния может не содержать своего собственного ядра, а быть только электронным облаком, вращающимся вокруг чего-то другого? Я вижу, что она озадачена. Мы говорили о самодостаточности шаровой молнии, напоминаю я, но при этом ридберговский электрон, в отличие от обычного электрона, чувствительного в первую очередь к полю ядра, находится в ослабленной зависимости от поля ядра своего атома, а значит, постоянно открыт влиянию внешних полей. Так вот в чем дело, удивляется Катя, несамодостаточная самодостаточность! Или самодостаточная несамодостаточность, улыбаюсь я. Существуют также «планетарные» ридберговские атомы, рассказываю я, это атомы, вокруг ядра которых вращается не одно, а два электронных облака. Если бы эти облака вдруг стали шаровыми молниями, возможно, мы бы увидели вместо шара фигуру, постоянно меняющую форму, или сразу два светящихся шара, выписывающих сложный танец вокруг невидимой точки.
Я останавливаюсь, потому то Катя начинает нервно теребить свой рукав. Думаю, не наскучил ли я ей всей этой ученой заумью, но нет, она внимательно слушает и что-то заключает из этого для себя. И мне кажется, что она слегка побледнела.
Она просит меня продолжать. Еще есть теория, что на самом деле шаровая молния – это просто особое оптическое пространство, например, очень сжатый воздух, который становится замкнутым световодом, по которому циркулирует интенсивный свет. То есть после, например, удара молнии возникает что-то вроде пузыря, внутри которого замкнут обычный белый свет. Обычный белый свет? – переспрашивает Катя. Весь белый свет? Весь белый свет в одной шаровой молнии?
Ну и наконец, говорю я, некоторые считают, что шаровой молнии вообще нет. Ни как твердого вещества, ни как плазмы, никак. Это просто иллюзия: ударила обычная молния – и под влиянием электромагнитных полей в мозгу человека возникают зрительные образы-фосфены. Вот, что я нашел про шаровые молнии, говорю я.
– Молодец, – говорит Катя, улыбнувшись, – сдал экзамен.
– Мне было интересно выяснить, что я не знаю о шаровой молнии.
Она подходит ко мне и закрывает мои глаза своими ладонями.
– Меня нет, – говорит она.
– Ты есть, я знаю. Я чувствую твои руки, их тепло.
– Тогда так, – она садится на пол в метре от меня и на этот раз закрывает руками свои глаза.
– Меня нет, – снова повторяет она.
– Так обычно делают кошки, когда прячутся под кровать. И еще маленькие дети. Зажмурились – и им кажется, что они спрятались.
– Ничего не знаю, меня нет. Я только зрительный образ-фосфен, возникший у тебя в голове от удара молнии.
Я говорю, что у меня для нее подарок. Она недоверчиво выглядывает одним глазом сквозь щелочку между пальцами.
– Хочешь обмануть образ-фосфен? Это не так-то просто, ведь на самом-то деле меня нет, а как можно обмануть того, кого нет?
Я приношу из другой комнаты коробку и ставлю на пол рядом с Катей.
Она приоткрывает крышку и вздрагивает, потом поднимает на меня глаза, и мне кажется, что они немного блестят от влаги. Она долго пытается что-то произнести и, наконец, ей это удается:
– Тебе же было больно тогда наблюдать за этим?
Я киваю с улыбкой и сажусь рядом с ней.
– Тогда зачем ты делаешь мне такой подарок?
– А зачем ты бьешь их?
– Так надо. Я не могу не делать этого.
– Не можешь?
– Не могу.
– Ну вот видишь, значит, мой подарок тебе пригодится.
Она смотрит на меня пристально и очень пронзительно. И я вдруг понимаю, что открытые глаза не всегда открыты. Потому что в эту минуту я смотрю в по-настоящему открытые глаза, без барьеров, щитов и ставней.
– Ты родый, – произносит она наконец.
Я говорю, что она в прошлый раз уже называла меня так. Что это значит? Родый значит «родной»? Не совсем, отвечает она, родый – это, скорее, «добрый». «Родной» будет цуш;кл. Родной не по крови, а такой родной, который ушел, а ты вдруг почувствовал, будто с тобой нет чего-то важного.
– Я цушекл? – спрашиваю я.
Она долго смотрит на меня, потом медленно кивает.
– Ты добрый, внимательный. Но при этом я чувствую в тебе сталь. Я думаю, да, ты теперь цушекл, – она садится на меня сверху и обхватывает мою шею своими руками, теперь мы сидим лицом к лицу, близко-тесно. Я спрашиваю, что это за язык, откуда она? Не спрашивай, говорит она, все равно ты не поверишь мне. А давай попробуем, предлагаю я. Окей, говорит она, я с другой планеты. Окей, говорю я после десятисекундной задержки. Ты не удивлен, спрашивает она. Удивлен, признаюсь я. Я же говорила, что ты мне не поверишь, чуть заметно вздыхает она. А этого я не сказал, возражаю я, я верю тебе. Но как? Как ты можешь мне верить, когда я говорю такое? – восклицает она, пораженная. Признать существование другого человека – это всегда вопрос веры, отвечаю я. На самом деле это очень непросто и очень редко удается. Это как признать существование целого другого мира. Но если ты признаешь существование этого мира, то вместе с тем ты как бы признаешь существование всего, что в этом мире есть, сколь бы удивительным оно тебе не показалось. Ты есть. И это удивительно. И, честно говоря, это куда более удивительно, чем тот факт, что ты с какой-то другой планеты.
Она улыбается, не то моим словам, не то своим мыслям, спокойно так улыбается, тепло. Пододвигает к нам коробку с моим подарком и начинает изучать фигурки – как повелось, фарфоровые, керамические, стеклянные.
– А вот эта очень похожа на меня, посмотри. Знаешь, всегда бывает хотя бы одна, которая похожа на меня. У нее ступня отколота, видишь? Ничего, не переживай, все в порядке. Так, кстати, она еще больше на меня похожа. Знаешь, что. Я не буду их бить сегодня. Не потому что они мне не понравились, просто нет необходимости, сегодня можно не бить их. Я потом разобью их, обещаю, но не сегодня, хорошо?
Я согласно киваю и провожу рукой по ее волосам. Трудно передать словами, что я испытываю, касаясь ее волос, ее кожи, – вроде бы нет ничего особенного в самих прикосновениях, да и быть не может, – а вот есть, что-то особенное, что-то действительно значимое. Катя закрывает глаза, отпускает фигурку, ее руки смыкаются на моей спине, заключая меня в свою орбиту.
А потом мы оба слышим какое-то странное потрескивание. Катя вздрагивает и резко распахивает глаза.
Тихое шипение. Катя начинает испуганно мотать головой, как бы пытаясь отрицать что-то мне пока неясное.
И какая-то бело-голубая искра, то и дело проскальзывающая по самому краю моего поля зрения.
– Нет! – почти выкрикивает Катя. – Почему так быстро?! Нет! Не надо!
Она вскакивает и, закрыв лицо руками, убегает в другую комнату. Чуть замешкавшись, я бегу за ней и нахожу ее в пустой комнате, забившуюся в пустой угол, на полу, спиной ко мне, спиной ко всему миру, ее плечи аритмично вздрагивают.
Я пытаюсь обнять ее, она вырывается, но я вижу в ее глазах что-то, похожее на боль и мольбу.
– Что с тобой? Что происходит?
Она открывает свой рюкзак и достает оттуда разводной ключ. Из ее глаз сочится тень отчаяния и безысходности.
Она идет в гостиную, где мы оставили мой подарок. Я иду следом. Хочу помочь, но не знаю, не сделает ли мое вмешательство все еще хуже. Шорохи и потрескивание затихают.
– Эй, – говорю я, – все закончилось. Все, теперь все в порядке.
Она качает головой.
– Нет, не закончилось. Наоборот. Это была только первая успешная локация. И предупреждение мне.
– Предупреждение о чем? Что за первая локация?
– Прости! Прости! Прости! Прости! Прости!;– кричит она. – Я не хотела, чтобы все было так, я не думала, что все будет так, я хотела, чтобы все было нормально. Потому что… Потому что… Потому что цушекл!..
И она садится на пол и бьет фигурки, которые я подарил ей. Все до одной. Последняя – та самая, с отколотой ступней. Та самая, которая так похожа на нее. Бог его знает, когда ступня откололась, вроде, все целые были совсем недавно. Катя плачет и почти промахивается разводным ключом мимо фигурки. Почти, но не совсем. Ключ задевает ее ноги и отбивает ей вторую ступню. Катин плач превращается в рыдание, я пытаюсь приблизиться к ней, она мягко, но категорично отталкивает меня и накрывает фигурку ладонью. Я вижу, как она слегка поглаживает ее пальцами. Я вижу, как она, продолжая плакать, поднимает ключ и добивает безногую фигурку.
Какое-то время сидит без движения, потом переползает на матрац.
Я медленно опускаюсь на матрац рядом с ней. Пытаюсь дотронуться до ее руки, и на этот раз она не отстраняется. Наши пальцы переплетаются.
– Господи, какой г;дзень! – тихо говорит Катя осипшим голосом.
– Гедзень? – переспрашиваю я.
– Да, полный гедзень! – подтверждает она.
Она поглаживает мою ладонь.
– Я думала, что я смогу остаться у тебя, – говорит она, чуть успокоившись. – Если ты, конечно, захочешь этого. Смогу остаться с тобой. Может быть, мне пришлось бы иногда уезжать, чтобы размыть след. Но не так! Не так же скоро! Я…
Я хотела быть сегодня с тобой. Не из благодарности. И то, что я тебе нравлюсь, уже не было бы никакой проблемой! Потому что – ты знаешь почему… Но я не могу даже быть с тобой сегодня, потому что – это! Потому что мне придется уехать отсюда, прости, прости, для твоего же блага.
И я не могу быть с тобой – и сразу уехать, не могу стать тебе цушеклом – и сразу уйти. Потому что это будет тебе рана, а хватит ран, хватит, я не хочу больше никого ранить, лучше я уеду еще наполовину чужой тебе…
Я спрашиваю, что это за предупреждение и от кого оно. Она говорит, что от ее родственников. Там, откуда она, у нее есть родители и братья, которых она оставила. И с тех пор, как она бежала в наш мир, они все время выслеживают ее, чтобы найти и вернуть домой.
– Ты не хочешь возвращаться? – спрашиваю я.
Она признается, что любит свой мир, но больше не хочет быть там. И тех, кого она оставила, – их она тоже любит, но этого недостаточно, чтобы оставаться в мире, где ты не хочешь больше жить. И они ее тоже по-своему любят, и хотят, чтобы она вернулась. Так сильно хотят, что для того, чтобы заставить ее вернуться, не остановятся даже перед риском убить ее.
То потрескивание и те шорохи, что они слышали – это была первая локация. Их радар нащупал место, где Катя остановилась. И это было предупреждение. Вторая локация – наведение. Если она все еще будет тут во время третьей локации, они ударят. Смертельно для всех, кто будет с ней, и, очень может быть, смертельно и для нее.
– Они не хотят больше возвращать меня силой, однажды они уже так поступили, и я сбежала снова, теперь они хотят сделать так, чтобы я нигде, нигде в твоем мире не смогла найти дома… и, в конце концов, сама вернулась к ним.
Я спрашиваю, можно ли с ними встретиться. Возможно, мне бы удалось убедить их оставить ее в покое. Катя испуганно мотает головой. Ни в коем случае! Ради нее. Ничто и никогда не повлияет на их решение, но такая встреча почти наверняка убьет меня, а этого она себе не сможет простить.
Мне кажется, что где-то сбоку снова пробегает бело-голубая искра. И на самой границе звукового восприятия раздается потрескивание.
Катя сжимает мою ладонь в своей ладони.
– Вторая локация, – выдыхает она. – Как быстро они сегодня работают. Наверное, потому что я открылась. Открылась благодаря тебе, и за это тоже тебе спасибо. Но это также позволило им быстрее меня отыскать.
Вот на этом наша встреча и закончилась.
Я прижал ее к себе, крепко, абсурднейшим образом надеясь, что так мне никогда не придется ее отпускать, она прижалась ко мне, тоже, полагаю, на что-то абсурднейшим образом надеясь в этот момент, а потом она подобрала рюкзак, сунула туда разводной ключ и выскочила за дверь. Выйдя на порог, я смотрел ей в след, она шла быстро, вжав голову в плечи, не оглядываясь.
Юрий замолчал, потом достал сигареты и закурил. Подозвал официантку и заказал воды без газа.
– Так ты все-таки не бросил? – спросил я.
– Бросил, вроде. Но вот видишь: иногда срываюсь, – он подмигнул.
Жорик громко вздохнул, давая всем понять, что сейчас он будет говорить. Мы повернулись к нему.
– Бывают же чокнутые! – изрек он и покачал головой, сокрушаясь. – Хотя, думаю, тебе подфартило, ты просто свой фарт упустил. К тебе девчонка сама пришла, а ты? Так и дал ей уйти? Вот я бы точно воспользовался случаем. Я бы стопудово нашел способ успокоить ее. И она бы у меня точно осталась. Хотя, блин. Такая чокнутая. Не, мне чокнутой Люськи вот так хватает.
Юрий выдохнул дым, негромко посмеиваясь над словами Жорика. Жорик сочувственно посмотрел на него и причмокнул.
– Ушла, значит. Взяла свой рюкзак и ушла. Ну может оно и к лучшему. Шизофреничка, кому она нужна? А то нате вам – шаровые молнии и все такие дела. Насочиняют же. Вот у меня был как-то случай…
И Жорик тоже поведал нам историю. Про своего друга, или про друга его друга – за нелитературными оборотами понять это было почти невозможно, – который однажды поймал шаровую молнию в стакан с пивом. Сидел себе сидел с мужиками, пил пиво, а тут вдруг что-то вспыхнуло, зашипело – и как ничего и не было. Только пива в стакане больше нет – ушло в облачко ароматного пара, испарилось. Он глядит на мужиков, не очень понимая, кто это пошутил, а те бледные и смотрят на него, как на покойника. Он спрашивает их, что это с ними, а они молчат ошалело, и только один из них, наконец, говорит ему, что только что ему в стакан залетела шаровая молния.
– А еще был случай, – продолжал Жорик. – Один мент рассказывал. Бабка одна словила молнию такую. Причем эта молния ей в плечо вошла и из колена вышла. Бабке каюк, а молния дальше полетела. Приезжает полиция, скорая, все дела, а ни тебе ожогов каких, ни ран – только две маленькие черные точки: одна на плече, другая на колене.
Жорик внезапно замолчал, посмотрел на Юрия, который закурил уже вторую сигарету, и отвел взгляд.
 – Слушай, друг, прости, а? – внезапно сказал он. – Я, наверное, груб и типа нечуткий иногда бываю. Про всякую ерунду говорю, фарт, не фарт, байки всякие вспоминаю, а у тебя, наверное, на душе-то херово. А как не херово, когда истории так заканчиваются?
– А это еще не конец истории, – вдруг сказал Юрий.
– Что, правда? – удивился Жорик. – Она вернулась, да?
– Нет. Точнее вернулась, но не ко мне.


5.

– Я заранее хочу извиниться, если кому-то будет неприятно услышать то, что я сейчас собираюсь рассказать, – сказал Юрий. – Но раз уж начал, я должен дорассказать все как было, ну, может быть, просто опущу некоторые подробности… В следующий раз, когда Катя ехала мимо города Н., она решила остановиться у Надежды. Та встретила ее приветливо, но выглядела какой-то подавленной и отрешенной. Катя, заподозрив неладное, попыталась разговорить ее. Поначалу Надя не хотела ничего рассказывать и даже признаваться в том, что что-то не так, но потом сдалась и поведала о том, что с ней сделал Виталик. Не просто избил. Она ведь по-своему любила его. Что-то в нем, что еще, как ей казалось, оставалось достойным ее любви. В любом человеке это есть, сказала она Кате, в любом человеке есть что-то достойное чьей-то любви. И если даже ты не видишь ничего, что можно было бы любить в человеке, всегда есть кто-то, кто увидит это. Надя хотела от него ребенка, и он знал это. И он сделал так, что теперь она не сможет иметь детей. Ни от него, ни от кого бы то ни было еще.
Уходя, Катя спросила у Надежды, если Виталик вдруг покалечится или даже умрет, будет ли Надежда переживать из-за него. Надя долго и пристально смотрела на Катю, а потом сказала, что, наверное, должна бы. Что, наверное, в нем и сейчас есть что-то, достойное ее любви или любви кого-то другого. Но нет, она не будет переживать из-за него.
Когда Катя подходила к дому Виталика, сомнения полностью покинули ее. Все представлялось ей предельно ясно – простым, лаконичным, завершенным. Едва ли она не отдавала себе отчета в том, на что идет. Все становилось на свои места, нужно было лишь подвинуть вот этот кубик вот на это место. А что будет с ней самой – учитывая все расклады, какое это имеет значение?
Удостоверившись, что в доме не горит свет, она спряталась неподалеку и стала ждать. Показалась его машина, левиафан с круиз-контролем, Катя пристроилась позади и проскочила в ворота следом за ней. Из-за угла дома наблюдала, как Виталик завел машину в гараж и поднялся на крыльцо. Он был один. Больше никаких духов или нимф этого места, которые могли бы заступиться за Катю. Ее это устраивало.
Дождавшись, когда он зайдет в дом, она вышла из своего укрытия, но на порог подниматься не торопилась. Виталик мог увидеть ее благодаря камерам слежения, могла сработать сигнальная система, но все это мало что значило сейчас. Катя убедилась, что собаки заперты на своей псарне, и села на скамейку у бассейна. Стоял уже май, но весна, как вы помните, в этом году была поздняя и погода больше походила на март-апрель. Хотя воду в бассейн еще не заливали, регулярные дожди оставили в нем свои подношения, в грязной воде плавали сохранившиеся с осени гниющие листья. Было ветрено и хмуро, но дождь прекратился несколько часов назад, и с тех пор лишь множилось число грузных мрачных туч на небе, отчего-то слишком жадных, чтобы делиться своей влагой. «Я, – сказала Катя. – Я тут. Я тут». Ничего не происходило, лишь тучи толкались над головой. Катя продолжала сидеть на скамейке и повторяла про себя: я тут, я тут, я тут. Так продолжалось около часа, потом Катя встала и принялась танцевать вокруг дома, сама с собой, под музыку, которую слышала только она.
– Эй, что ты здесь делаешь, дрянь?
Она закончила пируэт и только после этого обернулась. В своем танце она оказалась как раз напротив крыльца, дверь была открыта, дверной проем загромождала фигура Виталика.
– Как ты попала сюда?
Катя огляделась по сторонам и уставилась на беспокойные тучи.
– Что ты высматриваешь?
– Моих братьев.
– Каких еще братьев? Где твои братья?
Катя показала в небо.
– Где-то там, на другой планете.
– Совсем рехнутая, – сплюнул Виталик. – Давай-ка уматывай, пока я не спустил собак!
Катя подошла к крыльцу.
– Зачем уматывать? – поинтересовалась она, пристально смотря на Виталика. – Ведь я пришла к тебе.
Виталик издал какой-то нечленораздельный звук.
– Сид Вишес жив. Дома есть еще кто? – спросила она, поднимаясь на крыльцо.
– Тебе повезло, сучка, никого, – ответил Виталик и посторонился, чтобы пропустить ее внутрь. – Или не повезло, – добавил он, закрывая дверь.
– Или тебе, – отозвалась Катя, не поворачивая головы.
– Что? – переспросил Виталик.
– Я сказала: бе-бе-бе.
Она миновала кухню, бросив беглый взгляд на место недавней драмы, на газовую трубу, о которую она тогда так ощутимо приложилась головой, на ящик, из которого, скорее всего, Надя достала ножницы, и прошла в зал. Чуть ранее была лестница на второй этаж, но Катя прошла мимо нее. А зал был мышеловкой: диван, камин, небольшой столик, бар, домашний кинотеатр, на полу шкура бурого медведя с раскрытой клыкастой пастью и – одна дверь и железные решетки на окнах. Но это не беспокоило Катю: едва ли она вернулась в этот дом для того, чтобы снова бежать отсюда.
– Ишь ты, ходит как у себя дома, шалава, – прокомментировал Виталик, заходя следом за ней в зал. – И ты что же, рассчитываешь на радушный прием?
Нет, говорит Катя, доставая из рюкзака сигареты и закуривая. Виталик подходит к бару и, поднеся к губам бутылку коньяка, делает глоток, другой, третий, потом ставит бутылку на столик, вытирает губы тыльной стороной ладони и говорит Кате:
– Ну все, хорош дымить, раздевайся.
– Нет, – отвечает Катя. – Я не буду ничего делать, не буду тебя ни к чему толкать. Я дам тебе шанс выбрать самому.
– Выбрать, что, дура? – спрашивает он, надвигаясь на нее.
Она выдыхает дым в его сторону, на ее лице – неживая улыбающаяся маска.
– Выбрать все.
Он швыряет ее на пол, и она снова больно ударяется головой, на этот раз о череп медведя. Он нависает над ней и, предчувствуя триумф и реванш, показывает Кате ответную «козу». Сид Вишес жив? – спрашивает он, ухмыляясь.
– Ты не слышишь никакого потрескивания? – спрашивает Катя.
– Какого потрескивания? Нет, не слышу.
– Я тоже, – соглашается Катя.
Виталик срывает с нее одежду и пытается овладеть ею, она не сопротивляется, но и не помогает, лежит и безучастно смотрит на него. Я тут, я тут, я тут. Виталик начинает ругаться, кричит, чтобы она заткнулась. И его в чем-то можно понять: прямо под ним лежит молодая женщина в разорванной одежде, не посылает его, не сопротивляется, только бормочет какую-то чепуху, от нее доносится такой пленительный запах чистого женского тела с маленькой терпкой ноткой пота, а у него не выходит. Он кричит на нее, пытается снова, но у него не получается, он начинает ее бить и, наконец, возбуждается. Тогда он пытается снова овладеть ею, но снова терпит фиаско. Он хочет, чтобы она помогла ему, но она говорит, что раз так, пусть он трахнет сам себя, и называет его импотентом. «Импотент» – это страшное заклятье. Назови мужчину, который вдруг ослабел, импотентом – и он начнет думать, а не импотент ли он на самом деле, да будет думать так сосредоточенно, что мужской силы у него не только не прибавится, но и последняя его оставит. И Виталик опять бьет Катю, и начинает онанировать на нее. Она пристально смотрит на него, он не может отвернуться или закрыть глаза, потому что боится, не зная, зачем она вернулась, не может достичь кульминации и разряжается побоями. Зачем ты вернулась? – спрашивает он, превозмогая одышку, и трясет ее за плечи, так что ее голова невольно мотается вперед-назад, как у тряпичной куклы. Чтобы остаться с тобой, – спокойно отвечает Катя. Да? – он перестает трясти ее. С какой стати? Надолго? Катя качает головой. Нет, не надолго. До конца. Ты что, издеваешься? – рычит он и, последний раз ударив ее по лицу, оставляет ее на шкуре бурого медведя. Он боится, что она может что-то сделать ему, пока он спит, и, оттащив на кухню, привязывает ее руки к газовой трубе своим ремнем. Так даже лучше, с усмешкой говорит она ему. Теперь даже она не в силах что-то изменить. Он уходит куда-то на второй этаж. Она остается сидеть на кухонном полу, руки связаны над головой. Прислушивается: тишина. И так минуту, десять, час. Руки начинают ныть.
Ни потрескивания, ни шипения, ни искорок, пробегающих по углам. Я тут, я тут, я тут, я тут, повторяет она, как мантру. Чтобы «открыться» она представляет, что она остается жить в этом доме, но не одна, мы остаемся жить в этом доме: она и я. Уж не знаю, что еще она представляет, но спустя какое-то время засыпает она с улыбкой на лице.
Просыпается от дикой боли в руках, сведенных судорогой. Слышит треск, а небо за зарешеченным окном то и дело озаряют всполохи. Посреди комнаты стоит Виталик в выцветших семейных трусах и со стаканом воды в руке. Отпивает. Ей не предлагает. Гроза, говорит он. Первая в этом году.
И какая-то даже мечтательность в его голосе, какая-то мелодраматичность. В любом человеке, вспоминаются Кате слова Надежды, есть что-то достойное любви. Если не твоей, то кого-то еще. Если даже ты не видишь ничего, что можно было бы любить в человеке, всегда есть кто-то, кто увидит это.
Внезапно свет гаснет, Виталик начинает материть гребаные пробки, но запинается на полуслове, уставившись в коридор. Темный коридор озарен белым светом, исходящим из шипящего ярко-бело-голубого шара, плавно дрейфующего в воздухе.
Виталик роняет стакан и вжимается в пол, закрывая голову руками, но не сводя глаз со светящегося пришельца.
За ним появляются другие… Они плавают по коридору и начинают стекаться на кухню. Виталик отползает в угол и пытается рукой закрыться от прибывающих шипящих шаров. В голубоватом свете Катя видит, как по семейным трусам Виталика расползается мокрое пятно.
Ты сам все выбрал, хочет сказать ему Катя, но во рту ужасно пересохло, и ей удается издать только какой-то хрип.
Затем они все разом резко ускоряются и начинают закручиваться в единый шипящий и слепящий вихрь, центром которого оказывается Катя. Потом вдруг они на миг застывают на месте и все вместе устремляются к ней…


6.

– А я все-таки купил себе телевизор, – неожиданно сказал Юрий, – и как-то раз, пролистывая каналы, попал на выпуск областных новостей, и одно словосочетание не могло не привлечь моего внимания – шаровая молния. Репортаж был о пожаре в одном из пригородов города Н. – на всякий случай я запомнил адрес, – случившегося в результате взрыва бытового газа и ставшего причиной гибели двух человек. И, да, соседи утверждали, что незадолго до взрыва началась гроза, и они видели что-то, похожее на шаровые молнии рядом с тем домом.
Я с минуту сидел, словно в каком-то дурацком параличе, и где-то в глубине рождалось какое-то саднящее, очень-очень нехорошее предчувствие. Потом я схватил с вешалки в прихожей плащ и выскочил на улицу. Поймав такси, я назвал адрес из репортажа и через четверть часа уже был на месте.
Окружающий дом забор оставался нетронутым, но ворота были сняты и лежали рядом. Я беспрепятственно прошел внутрь, там, среди обгорелых остовов уже копошилось несколько сомнительного вида оборванцев, поодаль стоял человек в полицейском дождевике и пытался курить, ладонью прикрывая папиросу от моросящего дождя. В другой раз мне было бы интересно, почему место трагедии не огорожено, почему сотрудник органов не останавливает мародеров, но не на этот раз. Собственно, от самого дома мало что осталось – обглоданный огнем скелет, разбросанные взрывом кирпичи, балки, одна из стен, рухнув, разрушила часть небольшой хозяйственной пристройки в дальней части двора. Дождь затушил пожар и прибил пепел, но хлюпающая черная грязь под ногами только добавляла тоски в эту картину. Из-за забора потерянно лаяли собаки, будто бы тоже лишились чего-то важного.
Не очень представляя, что делать, я потоптался на одном месте, потом подошел к тому, что осталось от дома.
– Тут нечего брать. Все погорело, – сообщил мужчина в дождевике, приближаясь ко мне. – Ну или уже унесли соседи.
Он спросил, нет ли у меня сигарет, его все отсырели, а ему тут еще долго стоять. Я отдал ему свою пачку. Тут была женщина? – спросил я его. Среди пострадавших. Он кивнул, спросил, а что, я знаю ее. Я сказал, что, возможно, знал. Он затянулся. Сказал, что газ надо запретить, слишком опасно. Я спросил, где можно увидеть тела. Тела? – переспросил он озадаченно. Ну да, тела пострадавших. Он сказал, что есть только одно тело, и его увезли в морг. Как одно? Он спросил, а сколько мне надо. Я сказал, что мне нисколько не надо, но очень может быть, что погибшая девушка была моей знакомой. Он растерялся на минуту, а потом хохотнул и сказал, что сейчас он будет для меня Гудвином. Я почти отшатнулся от него, чувствуя, как драма вдруг превращается в какую-то страшную комедию абсурда, а он наклонился ко мне и, заговорщически подмигивая, сообщил, что девушка-то жива, да, ей хорошенько досталось, но, когда ее увозили на скорой, она была жива.
– Ну, правда, я Гудвин? – спросил он меня, щербато улыбаясь. – Правда же, я только что подарил тебе маленькое чудо?
Да, Гудвин, не то слово. Я сказал «спасибо» и побежал к воротам. Эй, прокричал он мне вослед и назвал номер больницы, в которую ее повезли.
Как я узнал чуть позже, Катя пришла в себя от влаги, которой кто-то заботливо смачивал ее обгоревшие губы. Потребовалось время, показавшееся ей невероятно долгим, прежде чем ей удалось открыть глаза. Над ней нависало предрассветное небо. Шел дождь, его капли и привели Катю в сознание. Вместе с сознанием пришла боль, страшная боль, саднящая, пульсирующая по всей поверхности тела. Она захотела посмотреть на себя, но испугалась сделать это. Еще сколько-то времени ушло на то, чтобы пошевелиться. Тело не слушалось. Катя открыла рот и стала пить дождевую воду. Боль. Боль. Боль. Надо встать. Трудно поверить, но ей это удалось. Взрывом ее отбросило на несколько метров, правая рука не слушалась, что не мешало ей дико болеть. Дом был большей частью разрушен, местами полыхал огонь. Она с трудом огляделась по сторонам. Где-то вдалеке звучала сирена.
Откуда-то с лаем выбежали собаки. Катя присмотрелась и увидела, что псарня тоже повреждена, что и позволило животным обрести свободу. Катя поняла, что больше всего на свете ей сейчас не хватало именно встречи с голодными псами. Но, к счастью, собакам не было до нее дела, среди обгоревших балок они, похоже, нашли что-то поинтереснее. Надо убираться отсюда. Она сделала шаг и поняла, насколько это невыполнимая задача. Только бы не упасть снова. Только бы не отключиться снова. А все-таки, что такое там нашли собачки? Раскапывают что-то, принюхиваются, приноравливаются, как бы лучше вцепиться зубами. Она стала пристально вглядываться и вдруг с отвращением и ужасом поняла, что то, над чем они сгрудились, – это обгоревшее тело их хозяина.
– Нет! – закричала она. Нельзя. Прочь. Собаки на минуту подняли головы, посмотрели на нее, а потом снова склонились над останками Виталика. Нельзя. Катя едва смогла наклониться и подобрала с земли какую-то головешку. Нельзя это есть, сказала она им, нельзя, ну как вы не понимаете? Попробовав человечины однажды, вы уже не остановитесь и в следующий раз. Она медленно, прихрамывая, заковыляла к ним, в левой руке головешка, правая болтается вдоль тела. Только что она не знала, как сделать следующий шаг, а сейчас ужас перед тем, что сейчас произойдет, каким-то непостижимым образом заставил ее преодолеть метров пять и продолжал толкать дальше. Собаки забеспокоились и отбежали на несколько шагов. Нельзя, нельзя, нельзя, нельзя, повторяла она. Мой друг однажды попробовал вкус чужой крови. И после этого он уже не смог стать прежним.
Вспомнив своего друга, она снова захотела заплакать, только вот отчего-то не нашла в себе слез. Отогнав собак, она попыталась всмотреться в пространство вокруг, не глазами, а по-другому, так, как она это делала множество раз, и в какой-то момент ей даже померещилось, что она чувствует слабый след его присутствия, но нет, ничего, нервы шалят. Она бросила головешку и просто стояла под струями дождя посреди пепелища, уговаривая себя держаться изо-всех сил и ни в коем случае не упасть, не потерять сознания, и в какой-то миг начала ощущать, как будто бы она сливается с дождем, становится с ним одним целым.
Когда я думаю о том моменте, я представляю себе, как Катя стоит в окружении дыма и тлеющих углей, с обгоревшими волосами и опаленными бровями, с ожогами на обнаженном теле, но с постепенно проступающем сквозь черты ее лица выражением умиротворения, может быть, даже чуть паря над землей, – и с неба тянутся нити дождя, проходящие сквозь нее, проходящие насквозь.
В больнице я узнал, что женщину, спасшуюся после пожара, зовут Анастасия. Я был озадачен и мне даже начало казаться, не иду ли я по ложному следу, но упоминание шаровых молний настойчиво призывало меня этот след не оставлять. Мне пришлось прождать где-то до полуночи и предложить добровольную спонсорскую помощь медперсоналу, прежде чем мне сказали, что состояние больной стабилизировалось и ее можно навестить, но только ненадолго и только если я муж или близкий родственник. Наконец, я смог зайти к ней в палату. Анастасия, не Анастасия, под бинтами понять было сложно. Сид Вишес жив, сказал я, подходя к ее койке. Она сказала, что перед смертью она представляла, как мы поселяемся с ней в одном доме и живем вместе. Я напомнил, что она жива и признался, что рад этому, и сказал, что мне чуть было не пришлось поверить в обратное.
Ей было тяжело разговаривать, но она хотела рассказать мне о стольких вещах. Сестра несколько раз настойчиво требовала, чтобы я не утомлял больную, но потом с чего-то решила, что, возможно, я действую на Анастасию исключительно оздоровительно, пробуждая в ней волю к жизни, к выздоровлению, и попросила только, чтобы мы говорили тише и не мешали другим больным, у которых вообще-то сейчас ночь.
И, наконец, Катя попросила меня уходить. Потому что она сейчас снова раскроется со мной. А тут нельзя, тут совсем нельзя, это же больница, тут люди. И мы попрощались. А через день мне позвонили из больницы, сказали, что я оставил свой номер у них, когда приходил проведать пострадавшую, спросили, не родственник ли я ей;– нет, – спросили, кем я ей прихожусь, – просто другом, – и спросили, не знаю ли я что-то о ее местонахождении. Так она же в больнице, удивленно сказал я. Уже нет. Несмотря на свое состояние, она сумела убежать из больницы, то ли ей кто-то помогал, то ли она сама, что, конечно немыслимо, учитывая, в каком тяжелом состоянии она находится. Похоже, они так и не нашли ее, а где продолжается ее след, известно, пожалуй, только ей, ну и, быть может, еще паре человек, повстречавшимся на ее пути.


7.

Юрий закончил свой рассказ, и некоторое время мы задумчиво сидели и молчали, но недолго. А когда вдруг оборвали тишину, то стали говорить сразу о самых разных вещах, обо всем, кроме истории, которую только что услышали, обо всем, кроме Кати. Я закрыл ноутбук, который одалживал у Юрия, и подвинул ему. Он сказал, что ему сейчас не нужен этот компьютер, ему пришлось купить другой, и что я могу оставить его себе. Я напомнил, что у меня же есть свой, который, наконец, починили, и что мне второй тоже не нужен.
– Слушай, а? – вдруг встрепенулся Японец. – А подари мне?
Жорик громко засмеялся и спросил, зачем Японцу компьютер, он же все равно даже в «сапера» не знает, как играть. Японец снисходительно улыбнулся шутке Жорика и объяснил, что он не для себя и что у них в Казахстане, в ауле, где живут его отец, мать и брат с невесткой, если продать такой компьютер, можно хороший дом купить.
Юрий сказал: «добро», попросил передавать от него привет отцу, матери и брату с невесткой и сообщил, что ему было приятно еще раз нас всех повидать, но пора отправляться в дорогу. Жорик попросил, чтобы тот оставил ему свой новый адрес, город Н., а дальше, какая улица, какой дом?;– и Юрий вдруг удивил нас, сказав, что продал дом и снова купил машину. Так ты опять один из нас, опять дальнобоец? – обрадовался Жорик. Не совсем, покачал головой Юрий, скорее, путешественник. Он попрощался с ребятами, перекинул через плечо ремень своей сумки и попросил меня прогуляться с ним на улицу.
Мы вышли наружу. Жара, наконец, спала, и легкий ненавязчивый ветерок встретил нас тем, чего так не хватало внутри: свежестью воздуха, принесенного откуда-то издалека. Пока мы шли через стоянку, я спросил его, если он вернулся не за ноутом, то тогда зачем? Юрий сказал, что, скорее всего, мы больше не увидимся, так складывается жизнь. Сказал, что долгое время я был его единственным другом и он хотел сделать мне что-то вроде прощального подарка. Подарить мне что-то важное. Историю про Катю? – спрашиваю я. Да, отвечает он, но не только. Веру в то, что все может закончиться хорошо. Мы помолчали, потом я спросил, как же он теперь опять на колесах, он, который сумел соскочить с колеса и, наконец, уякориться. Юрий улыбнулся и сказал, что понял, что на самом деле существует два колеса. И два движения: первое движение – это бессмысленное коловращение без цели и направления и любая точка покоя за пределами этого колеса будет опорой для определенности и точкой укоренения в некоем смысле. Но есть и другое движение, живое движение, движение, которое не слепо, а знает свой центр, свой стержень, понимает ось, вокруг которой вращается колесо, и для такого движения покой будет подобен смерти или, в лучшем случае, сну.
– Ты узнал свою ось? – спросил я его.
– Да, узнал.
И сказал, что его подарок напрямую связан и с его новым движением и с осью, вокруг которой вращается его колесо. Мы подошли к его фургону. Это был даже не фургон, а настоящий дом на колесах с окошками и занавесками.
– Все время в движении, никогда на месте, – сказал Юрий. – Я хотел подарить тебе кусочек чуда. Хотел поделиться с тобой самым сокровенным, существование чего способно оправдать все. Мы не будем заходить внутрь, – сказал он, заглянув в окно, – она спит, а я не хотел бы тревожить ее сон, поэтому просто посмотри в окно.
Я увидел комнату, с мебелью, с картиной на стене, в комнате стояла кровать, а на кровати, спиной ко мне лежала женщина. Она наполовину сбросила с себя простынь, и я видел ее обнаженную спину, на которой кое-где еще розовели следы от ран или ожогов.
– Ты продал дом и сумел снова найти ее?
– Нет, мне не нужно было ее искать. Я и был тем человеком, который помог ей бежать из больницы, когда случилась вторая локация, и она поняла, что ей нельзя там больше оставаться.
– Но ты же сказал, что когда тебе позвонили из больницы, ты не знал, где она находится.
– Это я им сказал, что не знаю. На самом деле в это время мы уже ехали все дальше и дальше от города Н.
Я спросил, чем он собирается заниматься. Дом на колесах хорош, но это не фура, им было бы непросто заработать на жизнь, теперь уже на две жизни.
– Я перевожу, – отозвался он. – Это важно для людей, которые говорят на разных языках. И, может быть, не менее важно, чем перевозить кондиционеры и табуретки. И, кстати, вот еще что.
Юрий открыл сумку, которая висела у него через плечо, и что-то достал оттуда.
– Вот. Купил в магазине, прежде чем зашел к вам.
В его ладонях оказалось несколько фигурок – глиняных, стеклянных и даже одна фарфоровая. Фарфоровой была статуэтка девушки в развевающемся сарафане и с панамой на голове, которую она придерживала одной рукой.
При взгляде на эти фигурки у меня отчего-то защемило сердце. Я посмотрел в его глаза, и он кивнул. А в его глазах была глубоко запрятанная боль. И еще решимость жить с этой болью ради чего-то более важного.
– Эти следы у нее на спине, – заговорил я, снова поворачиваясь к окну, – это от тех ожогов?
– Да, от тех ожогов, это были действительно страшные раны, – сказал он, – но знаешь, что? Ты просто представить не можешь, как быстро они заживают.
Мы расстались, пожелав друг другу удачи, и, как и предполагал Юрий, больше нам не было суждено встретиться. И я был уверен, что это и станет концом моей истории, если бы не письмо, которое я недавно обнаружил в своем ящике среди кучи мусора. Письмо было от Кати. Или от человека, которого Юрий знал под этим именем. Или, может быть, даже не совсем человека, кто сейчас поручится, что такое невозможно? И это письмо я бы хотел привести здесь, как оно есть, без моих комментариев и почти без купюр.
«Сид Вишес жив! Ну или привет, как тебе больше нравится.
Я знаю, ты долгое время был его близким другом. Наверное, в течение нескольких лет ты был единственным близким ему человеком. Он много рассказывал о тебе, но я не думала, что когда-нибудь стану писать тебе. Купив наш дом, тот, который он показывал тебе, он решил, что мы начнем наше Путешествие с чистого листа. И я бы не нарушила этот принцип, но сейчас я знаю, что он бы и сам хотел, чтобы я написала тебе.
Как-то так. По-моему, я еще никогда не писала личных писем, только деловые, и понятия не имею, получается ли у меня или нет. Ну да не важно. Я просто хочу, чтобы ты знал то, что имеешь право знать о своем друге, о нас.
Я хочу, чтобы ты был в курсе, что задумка начать наше Путешествие с чистого листа и удалась, и не удалась нам. Пару лет мы путешествовали, открывая по-новому старые, уже когда-то открытые дороги, он переводил, наводя мосты между людьми, которые говорили на разных языках, я помогала ему, чем могла. Я тоже научилась водить машину и получила права. Мы были все время в пути и не останавливались нигде более чем на сутки, и если вдруг замечали признаки первой локации, то тут же возобновляли наше путешествие. В каком-то смысле мои братья, заставляя нас все время находиться в движении, научили нас очень живому и внимательному отношению к миру вокруг.
И еще они просчитались: я все-таки нашла свой дом в вашем мире, твой лучший друг подарил мне мой дом, наш дом. Подарил, пожертвовав всем, к чему он так долго шел, и чего, наконец, добился.
Но кое в чем мы, увы, просчитались. Прошлое – это не страница, которую можно перевернуть, прошлое всегда живо, прошлое всегда в настоящем. И когда мы вдруг встретились с этим прошлым, мы оказались к этой встрече не подготовлены.
Как-то мы остановились на ночлег посреди открытого поля, просто съехав на обочину. Мы собирались ужинать, я накрыла на стол, как вдруг почувствовала то, что не испытывала так давно, что даже успела позабыть. Ожил мой радар. Ожил и показал, что он, тот, на кого был в последний раз мой радар настроен, приближается к нам. Мне кажется, за отсутствием тренировки мое чутье притупилось, он заметил нас раньше и какое-то время следовал за нами, не попадая в зону моего восприятия. Я растерялась и пришла в себя, когда он был уже почти рядом с нами. Я видела, как расширяются глаза Юрия – мне все-таки придется назвать его именем, которым я его никогда не называла, иначе я боюсь, что ты можешь запутаться, – при взгляде на мои волосы, которые от приближения моего друга из далекого прошлого и от всколыхнувшихся во мне эмоций заискрились и стали подниматься дыбом. Я сказала ему, что это почти семейное дело, я все улажу сама и попросила оставаться в фургоне.
Я вышла. Метрах в десяти, в придорожной пыли лежал мотоцикл и от него мне навстречу шел он, черная тень прошлого в черноте ночи, разрываемой только нашими фарами и светом, лившемся из окна нашего дома. Его волосы также стояли дыбом и искрились.
– Давно не виделись, – сказал он. Я видела, как он изменился. Повзрослел, лицо покрывала щетина, и, мне кажется, стал каким-то полым, пустым, ну или, по крайней мере, стал полым для меня.
– Зачем ты нашел меня? Уходи.
– Неужели ты не думала об этом моменте? Неужели не ждала? Не хотела меня снова увидеть?
– Уходи. В моей жизни уже давно нет места для тебя.
Он подошел ко мне и протянул руку.
– Зачем тебе это все? Пойдем со мной, и я покажу, как ты ошибаешься.
– По-моему, она тебе все объяснила, – раздался голос Юрия, выходящего из фургона, – отойди от нее.
Мой друг из прошлого усмехнулся.
– А ты бы вообще не совался сюда, это сцена не для актеров твоего ранга… Она моя и всегда была моей.
Я повернулась к Юрию и положила ладони на его грудь.
– Все будет хорошо, я сама должна разобраться. А потом мы поужинаем и наутро поедем дальше.
Я сделала шаг в сторону моего друга из прошлого и почувствовала, что волосы на голове стали шевелиться, колыхаясь, как от ветра, хотя ветра-то и не было. Мой друг отступил на шаг.
– Ты прав, – сказала я. – Я много раз думала об этом моменте. Я хотела тебя снова увидеть. Но только для того, что бы убить тебя, понял? Поэтому убирайся отсюда, здесь нет ничего твоего.
Он помолчал, потом вздохнул и пожал плечами.
– Ну хорошо, как скажешь, – вдруг сдался он.;– Раз так, значит так.
– Именно так, – подтвердила я, направляясь обратно к нашему дому.
– Прощай тогда, – раздалось позади.
– Прощай, – сказала я, не оборачиваясь.
Я не видела, как он достал Клёкот. И слишком поздно почувствовала его приближение. Меня спас твой друг, мой цушекл, мой взабр. Он просто обхватил меня за плечи, рванул на себя и поймал нож в свой бок. Я закричала, но он поднял руку в знак того, что все в порядке. Мой друг из прошлого выронил Клёкот и стал пятиться. Рана не помешала Юрию несколько раз ударить своего противника, после чего тот, поскуливая, остался лежать на земле.
– Надеюсь, урок усвоен, – Юрий, прихрамывая и прижимая рукой сочащуюся кровью рану на левом боку, стал возвращаться к фургону, где встретил меня.
В моих руках был разводной ключ, и я была намерена положить этому всему конец, навсегда. Я сказала, что он не усваивает уроков. И будет преследовать нас снова и снова. И я должна поставить на своем прошлом жирную-прежирную точку. Твой друг мягко остановил меня и, чуть кривя лицо от боли, сказал, что я же сама знаю, что так нельзя. Напомнил, что я говорила собакам, желавшим отведать человеческого мяса.
Мы вернулись в фургон, и тут я всем своим существом вдруг почувствовала, что это не конец. Я заскулила, почти так же, как скулил на улице тот, кто некогда был мне другом, был мне всем, открыла ящик и запустила в него руку. Юрий стоял, прижимая левую руку к ране и с горечью смотрел, как я достаю из ящика фарфоровую фигурку, прижимаю ее к груди и со слезами в глазах сползаю по стене на пол. Пальцы обнимают фарфор, в то время как другая рука начинает замахиваться разводным ключом.
– Милая, – говорит твой друг, садясь на колени рядом со мной, и забирает разводной ключ из моих внезапно ослабевших пальцев, забирает и отбрасывает его в другой конец комнаты. – Похоже, с этим действительно пора покончить. Только побудь здесь, пожалуйста, хорошо?
Я послушно киваю, он встает с колен и идет к выходу. Я начинаю кричать ему, чтобы он вернулся, что он не понимает, он оборачивается на пороге, говорит, что любит меня и что все будет хорошо. И я остаюсь внутри до того самого момента, когда мир вспарывает ослепительно белая вспышка, и я, опомнившись, выскакиваю на улицу.
Если бы на его месте была я, я бы сумела восстановиться после того, как в моих руках взорвалась другая шаровая молния. Но он посчитал, что это может навсегда изменить меня, как когда-то изменило моего друга. И предпочел поставить точку сам.
Хочу сказать, что он жив, по крайней мере, по большей части. Он полупарализован. У него частичная, какая-то гуляющая потеря памяти – то есть сегодня он может помнить, что не помнил вчера, и наоборот. Когда он закрывает глаза, он часто видит мир молний, теперь этот мир живет в нем, и поэтому твой друг не всегда в себе. Как мы теперь? Я одна кручу баранку, но, когда он может помочь мне, мы выбираем маршруты вместе. Он больше не может заниматься переводами, потому что смешивает разные языки, включая мой родной. Он сочиняет истории и, поскольку у него проблемы с памятью, он считает половину из них всамделишными.
Я бесконечно благодарна ему, и он это знает. Все, что у меня есть моего, настоящего, у меня есть благодаря ему. И все, от чего я избавилась, я избавилась опять же благодаря ему. В тот момент, как фургон сотрясла белая вспышка, мой радар, настроенный на моего друга из прошлого, потух. Связь, которая была между нами практически с самого детства, прервалась. И с тех пор я не разбила ни одной фигурки.
Теперь я учусь жить по-новому, без этой связи, без разводного ключа, который я снова и снова опускала не то на свою, не то на его голову, без надежды, что он ищет меня, и без страха, что однажды он меня найдет. И я стараюсь научиться делиться тем теплом, что, быть может, еще осталось во мне, тем теплом, которое было когда-то и в каждом из моих родственников. Как именно им делиться – я пока еще не поняла для себя, пробую то, пробую это. И еще я записываю его истории и стараюсь передать их людям, всамделишные они или нет, но он считает, что они могли бы оказаться нужны людям, наверное, это его метод поделиться своим теплом.
Я долго кляла себя, что не остановила его тогда. Он сказал, что любит меня и что все будет хорошо, и я ему поверила. Ну, первая часть его фразы для меня несомненна, а вот к истинности второй части еще надо себя приучить. Когда он в здравом сознании, он успокаивает меня и говорит, чтобы я не корила себя, мы оба сделали все, что должны были сделать, и что сейчас у нас есть просто то, что есть, но от этого оно вовсе не обесценивается. Наверное, всерьез я жалею только об одном. О том, что как бы мы ни были похожи, но в чем-то наши метаболизмы все же отличаются.
И этого отличия достаточно для того, чтобы мы не могли иметь детей.
Знаешь, а я так до сих пор и не знаю точно, не черная ли я дыра. И не знаю, надолго ли хватает шаровой молнии, которая начинает делиться своим теплом. Ну что ж, это повод проверить, не так ли?
На этом прощаюсь.
К.»