Раз-два в месяц в течение одного-двух дней проходили заседания нарсуда Сталинского района. В тот день, когда судили Похмельного, суд рассматривал последние девять дел обвиняемых, находившихся под следствием и стражей в щучинском домзаке. Напряженность работы местного правосудия в эти дни объяснялась тем, что нужно было успеть закончить все дела точно к тому числу, когда через станцию пройдет железнодорожный состав.
Прежде из Щучинской осужденных отправляли конным обозом с усиленной охраной, теперь, с вводом в действие ветки Петропавловск - Караганда, достаточно было прицепить вагон к составу и без хлопот увезти людей в городские тюрьмы или лагеря - места отбывания срока наказания. О дне прибытия состава заблаговременно сообщали железнодорожники, а обвиняемых - как в домзаке, так и в селах - хватало.
В сентябре 1930 года краевая комиссия при обследовании состояния нарсудов обнаружила в Сталинском районе более 700 не разобранных дел. Обоим прокурорам - Горбатенко и Исхакову - объявили выговоры. Получили нагоняй судьи Беспалько и Паков. Рассерженный Гнездилов одним из своих последних распоряжений приказал закрыть все дела, в которых хоть намеком упоминалось о классовой борьбе и правом оппортунизме. Работники нарсуда и милиции вздохнули свободнее. Появилось время. Основательнее, кропотливее стала следовательская работа, объективнее, вдумчивей - судов.
С осени 1930 года государство развязало еще одну мощную кампанию по коллективизации с "дальнейшей ликвидацией кулачества как класса".
Партийно-хозяйственным организациям была негласно дана установка на стопроцентный охват всех крестьянских хозяйств. Но в этот раз, с учетом ошибок и промахов - страшные цифры и факты, так или иначе просочившиеся в печать, стали известными стране - новая волна пошла более скрытно и аккуратно, без газетной шумихи и плакатной лозунговости. И - еще губительней, нежели первая, по своей точной избирательности, с усиленным репрессивным аппаратом, с помощью взращенной многотысячной армии сельских активистов, вкусивших сладость власти и дармовой наживы, и, что самое жуткое, - пошла по второму разу, выкашивая крестьянскую отаву уже дочиста, до ужасающей голизны, до полного опустошения всего крестьянского мира...
Приход к власти Скуратова совпал с началом кампании, и вновь возросло количество возбужденных, но не завершенных дел. Уполномоченным теперь не нужно было убеждать единоличников в преимуществах колхозной жизни, а низовикам и активистам - искать под бабий вой и мужицкий мат щупами зерно для создания семфонда, уводить последнюю коровенку для колхозного стада. Проще и легче привлечь к суду несогласных, непокорных. В райкомы лавиной пошли докладные, обвинявшие крестьян в нежелании подчиняться решениям партии. Скуратов ужесточил партийное влияние на суд и прокуратуру. В нарсудах вновь выросли кипы не разобранных дел. Кто только не имел права обвинить крестьянина! И уполномоченные, и низовики на паях с активистами, и РИК, и сам райком, и заготовители, и различные представители, - все, кто непосредственно "работал" над крестьянином, то есть продолжал и дальше его разорять, - всем им было дано право его же привлекать к суду.
Дело заводилось быстро: папка под номером с листком безграмотного доноса - и все дело. Но суду требовались и другие документы: свидетельские показания, общественное мнение - надо же соблюсти формальности, создать хотя бы видимость того, что суд располагает достаточными основаниями для вынесения обвинительного приговора.
Чтобы собрать материал, следователям надлежало выезжать в села, опрашивать свидетелей, собирать прямые и косвенные улики. Это при таких-то расстояниях, при таком-то штате, в зимнее время, на семьдесят с лишним селений? К следовательской работе пристегнули штат милиции и даже пробовали ввести в действие постановление ВЦИК о сельских общественных судах от 20 октября 1930 года: "Решения сельских общественных судов являются окончательными, обжалованию не подлежат и приводятся в исполнение немедленно. Но (оговаривалось. - Авт.) могут быть отменены народным судом в порядке надзора. В случае невыполнения в добровольном порядке решения сельского общественного суда это решение надлежит исполнить в принудительном порядке через сельских судебных исполнителей". Само по себе постановление казалось неплохим: кому как не односельчанам судить справедливо, если уж доходило до суда. Да к тому времени окончательно затравленные люди, которых избрали в состав этих сельских судов, по указанию уполномоченных часто принимали самые дикие, неправедные и жестокие меры к своему односельчанину! А темп коллективизации оказался настолько высок и так мало давалось времени для победных рапортов, что никаких исполнителей не хватало. Аресты сыпались как из рога изобилия. Дошло до того, что арестованные стали охранять сами себя. В охрану назначали тех, кто тянул на малый срок. Назначая, начальник милиции обращался к такому охраннику по имени-отчеству. Не раз домзак утром оказывался пустым: охрана вместе с арестованными разбредалась по домам...
Чтобы не гонять по-пустому сотрудников и подолгу не держать без кормежки обвиняемых в домзаке, нарсуд в согласии с милицией и железнодорожниками решил брать под стражу только тех, на кого уже "вызрело" дело до соответствующей статьи. Судили сразу человек по двадцать - тридцать - по столько, чтобы можно было составить средней величины партию заключенных. Судили за неосторожную фразу, оскорбительный выкрик, за отказ отдать последнее...
Единственное, что могли и делали в этих жестких условиях судьи, так это выносили обвинительные приговоры с минимальными сроками - от полутора-трех месяцев до полугода исправительно-трудовых работ. Год-полтора заключения считалось серьезным, большим приговором, и выносился он редко.
К "судным" дням из сел приезжали родные и близкие обвиняемых. Конными санями был запружен дворик нарсуда и подъезды к нему. Небольшое помещение не вмещало всех, кто хотел бы поприсутствовать из сочувствия, любопытства, просто погреться в тепле, поэтому у входа по утрам кучковались озабоченные, безрадостные люди.
Суд был не столько правым, сколько скорым. Милиционеры по списку уводили обвиняемого и через полчаса возвращали его в камеру в статусе осужденного. По-разному воспринимались приговоры. Одни возвращались сникшими, другие - злобно возбужденными, проклиная всех и вся; кто - в слезах, кто - спокойным, кто - нехорошо веселым, сквернословящим; некоторые - поразительно равнодушными, как если бы это не с ними случилось. Так, кошаровский завхоз ввалился в камеру, отдуваясь после быстрой ходьбы, и со злым восхищением объявил: "Пять месяцев принудиловки отвесили! Ну я им, кровососам, наработаю!".
После объявления приговора охранники разрешали родственникам осужденного побеседовать с ним. Мужикам - ободрить родного человека, бабам - поплакать на плече, повесить на шею оберег, благословить иконой иль крестом в кандальную дорогу. Разговаривали во дворе домзака либо в сенях - когда мело снегом, было слишком морозно или темно. Возвращались в камеру с узелками, угощали охрану, сокамерников.
Дело Похмельного рассматривалось в последний день, пятым по счету, и не было более долгого дня в его жизни. Накануне Костюков ознакомил его с обвинительным заключением. Он прочел и мысленно ахнул: насколько точно, насколько сухо, казенно и обыденно были изложены события. Ровно ничего из того, что объясняло бы его истинные мысли, поступки, цели, что было передумано, прочувствовано и пережито им в те долгие, тяжелые дни. Это же официальный документ, напомнил ему Костюков, о своих личных переживаниях и чувствах можно сообщить суду словами...
От милиционеров, уводящих на суд арестованных и возвращающих их в камеры уже осужденными, узнал, что и к нему приехали односельчане, жена, ждут у нарсуда, - и он в панике заметался по камере от одного окна к другому, пока на него зло не прикрикнули. Плюхнулся на нары, схватился за голову. Приехали. С Леськой... Да кто вас просил?! Зачем? Как теперь выйти под конвоем на их горестные взгляды? Может, кто поликовать приехал...
Мучительное ожидание своей очереди, суда, непрошеных свидетелей его позора доводило до умоисступления, голова шла кругом, он боялся, что на суде не сможет вразумительно отвечать на вопросы. К суду его, как и всех, повели два милиционера. Во дворе, увидев их, к нему первым бросился Семен. Милиционер помоложе грубо оттолкнул его, но тут подошел Федор Гарькавый, известный всей милиции по совместной рыбной охоте, задержал их на несколько минут. Арестованного и охрану обступили гуляевцы: жена Гарькавого Ефимья, три бригадира и, кого меньше всего рассчитывал он увидеть, - учитель Никитин и Плахота Игнат. Никого из выселенцев не было, не увидел он и Леси.
У него хватило мужества с бодрой улыбкой пожать им всем руки и молодецки тряхнуть головой - мол, обойдется! Ефимья тронула его за рукав и головой указала в сторону. Он глянул - и у него больно оборвалось сердце: она стояла в глубине двора, под навесом, где хранился уголь, не смея подойти к ним, вся напряженно подавшись к нему, с жалким серым узелочком в руках. Он от волненья продолжал бодриться - наигранно злобясь, бормотнул Ефимье на ухо:
- А эту суку зачем взяли?
- Ну как же, Максим... - только и успела просительно вымолвить гуляевка: милиционеры заторопились и сквозь расступившуюся у входа толпу его быстро повели в коридоры нарсуда. В зал никого не пустили: его дело, как и обещал Горбатенко, слушалось на закрытом заседании.
Окна выходили на юг, поэтому в небольшом помещении было светло, тихо. На дощатом свежевыкрашенном помосте возвышался красно суконный стол с тремя креслами, остальную часть зала свободно занимали стулья, лавки и столик слева от входа, за которым сидела седая, маленькая, вся в черном женщина, занятая документами. Она строго указала на переднюю скамью, условно постучала в стену у себя за спиной, и через несколько минут в зал один за другим вошли члены суда, обвинитель и общественный защитник Поляков. При их появлении женщина громко приказала подсудимому и милиционеру встать, объявив, что суд идет, и сама встала.
Похмельный, который когда-то по настоянию Карновича часто бывал в судах, хорошо знал порядок работы судебного заседания. После встречи с гуляевцами он несколько приободрился. Успокаивало присутствие Полякова - защитник приветливо кивнул ему, держался за своим столом уверенно, с достоинством; тревожило лишь то, что вместо Горбатенко оказался незнакомый приезжий прокурор.
Обвинение Похмельному предъявили по статье 111-й: "Бездействие власти, т. е. невыполнение должностным лицом действий, которое оно по обязанности своей службы должно было выполнить, при наличии признаков, предусмотренных ст. 109, а равно халатное отношение к службе, т. е. небрежное или недобросовестное отношение к возложенным по службе обязанностям, повлекшие за собой волокиту, медленность в производстве дел и отчетности и иные упущения по службе при наличии тех же признаков - наказываются лишением свободы до трех лет".
Виновным он себя не признал. Вопросы задавались один к одному по протоколу дознания, он даже предугадывал их очередность. Отвечал заученно, стараясь говорить спокойно, внушительно. Хорошее впечатление произвела на судей его кратко оглашенная биография: участие в Гражданской войне, работа в милиции, окружкоме, выселение и этапирование деклассированного элемента. Отвечать-то он отвечал, и неплохо, и успокоился, и два народных заседателя стали поглядывать на него благожелательней, но все же не мог до конца осилить сознанием, что это его судят, его спрашивают и это он, а не кто-то то и дело покорно вскакивает с отполированной задами скамьи, отвечая на вопросы угрюмого судьи Беспалько.
Когда у судьи вопросы кончились, прокурор задал несколько своих - прояснил для себя некоторые подробности дела, которое в спешке не успел изучить. Его сменил Поляков. Этот, стараясь снять часть вины с Похмельного, стал выяснять, кто из местных руководителей отдал приказ об извозе, отвечал ли кто конкретно за его подготовку помимо Кляшторного, приезжал ли кто из руководства РИКа, чтобы проверить готовность и лично отправить людей в дорогу.
Но как бы ни была очевидна для всех подоплека вопросов защитника, ход и цель суда она изменить не могла. Теперь за все отвечал один Похмельный.
Зачитали первых два свидетельских показания, и он впервые за эти дни вздохнул полной грудью: свидетельствовалось, что он пошел в обоз, чтобы помочь людям в дороге. В пути проявлял заботу, советовался, когда требовалось, если бы не он - не довезли бы сено к точкам. А мог бы отсидеться в селе, послав вместо себя кого-то другого... Похмельный с благодарностью подумал о Костюкове, записавшем пространные свидетельства.
"Может, обойдется? - со слабой надеждой подумалось Похмельному, готовому было к тому худшему, о чем предупреждал Савинов. - Оштрафуют, попрут с должности лет на пять... О чем жалеть! Найду место. Только бы сейчас пронесло, только бы сейчас! Обещал же Горбатенко..."
Надежда угасла, когда прокурор назвал безмозглым согласие подсудимого отдать коней аульной комиссии, а каверзными вопросами выдавил-таки у него признание вины в том, что он не отдал приказания о запрете самовольно покидать аул и не выставил дозорных на время отдыха. Подсудимый хотел объяснить, как все происходило на самом деле в ауле, но его тотчас грубо оборвал судья:
- Позже скажете! Будет предоставлено слово.
"Нет, не обойдется, - обреченно полыхнуло у него в голове, и на разом ослабевших ногах он опустился на скамью. - Пропаду... Ну что же ты, Горбатенко, где ты..." Теперь время полетело стремительно, не успел он опомниться, как настенные часы равнодушно отсчитали получас с начала заседания, и суд заторопился: в последующих вопросах ему уже не давали обстоятельно отвечать, теперь требовали говорить "да" или "нет" либо обрывали на полуслове. А потом и вопросы иссякли.
Он был убежден, что его дело совершенно отличное от других, оно лишь с виду просто, а в нем таятся свои сложности и тонкости, замешаны известные фамилии из райкома и райисполкома, прав защитник Поляков: с его делом нельзя спешить, оно требует основательного разбирательства, объективного подхода, он не деревенский пустобрех, не какой-нибудь "пройди свет", бездельник без стыда и совести, залетевший в эти края, как некоторые, в поисках должности, карьеры, не местный туповато-хитрый кулачок-сквалыга, с которым нечего считаться и можно скоренько вынести обвинительный приговор. Хотелось крикнуть - гневно либо умоляюще: "Куда вы спешите! Кто гонит! Почему я один!". После того как он признал вину, ему показалось, что ход судебного разбирательства складывается не в его пользу. Видимо, это же почувствовал Поляков. Он встал и прибереженным для решительного момента козырем заявил, что суд располагает обязательным в таких случаях общественным мнением. В данном деле имеются отзывы гуляевской партячейки, и он настаивает на том, чтобы они были сейчас оглашены.
И опять радостно ожило, застучало надеждой сердце: он впервые услышал, что о нем собраны суждения гуляевских партийцев. Это же его люди! Его мысли, слова, убеждения! Он благодарно поглядел на Полякова.
Просьба защитника оказалась несколько неожиданной для Беспалько. Похмельный мгновенно уловил это и взволновался еще больше. И прокурор, торопливо что-то строчивший - как бы не обвинительную речь, - с любопытством оторвался от писанины. Беспалько бросил Полякову быстрый взгляд и учтиво спросил прокурора, есть ли у того еще вопросы к обвиняемому. Вопросов не было, а Поляков, не садясь, упрямо повторил свою просьбу. На этот раз Беспалько всем своим видом выразил недоумение: верно ли он понял защитника - огласить общественное мнение. Да, следует огласить, упрямо стоял на своем Поляков, и заинтересованный прокурор, внимательно глядевший то на одного, то на другого, решительно поддержал просьбу защиты. Беспалько медлил, хмурясь в раздумье, взвешивал, а когда молчать стало невозможно, вынул из папочки несколько листков, прошитых черной ниткой вдоль левой стороны, и, странно усмехнувшись, подал их Полякову, попросив огласить содержание.
Написанное от руки Поляков разбирал хорошо, голос у него был учительски выразителен и громок, даже слишком громок для полупустого зала и слишком выразителен для того, что услышал обвиняемый. На первой же минуте радость ожидания услышать о себе дружески-доброе, справедливое, участливое сменилась недоумением, затем - растерянностью, тупым отчаянием... Почти в каждом отзыве - сгусток злобной грубости, неправды, зависти, откровенной глупости. Каждый лист - словно плевок, каждая фамилия - удар по голове, в спину... Он слушал опустив голову, сгорая от стыда и обиды, плохо разбирая то, что упавшим голосом тихо дочитывал Поляков. На присутствующих услышанное произвело нехорошее впечатление. Защитник сидел с красными пятнами на лице, не зная куда деть руки, и то перекладывал бумаги, то, глядя на прокурора, тоже пытался что-то записать. Вопросов к подсудимому ни у обвинения, ни у защиты не было, суд поочередно предоставил им слово.
Прокурор говорил не более пяти минут, однако сумел сказать многое. Трагический исход извоза был неизбежен, поскольку возглавлял его безответственный и глубоко равнодушный к людям человек. По трусости не смог противостоять непродуманному районному распоряжению, по бесхозяйственности - как следует одеть, обуть людей, по беспечности или по той же трусости не проинструктировал обозников в дороге, не отдал на стоянках важнейших приказаний, по неумелости полностью самоустранился от руководства, в чем признался обозникам в середине пути. Зачем тогда, спрашивается, вызвался идти с ними? Суду не следует доверять показаниям свидетелей, положительно характеризующих подсудимого: среди них есть те, кто также несет ответственность за случившееся несчастье. В своих показаниях они покрывают своего руководителя, наивно полагая, что суд, оправдав его, тем самым оправдает и их.
О прошлых заслугах подсудимого говорить неуместно: немногие выдерживают суровый экзамен, которому подвергает их хозяйственная и руководящая деятельность. Ему, прокурору, теперь ясно, кто оказался перед народным судом. Перед ним предстал типичный перерожденец, которых немало появилось в условиях обострившейся классовой борьбы, о чем справедливо говорится в партийном решении. Парторганизация района своевременно раскрыла его ставшую двойной сущность. Можно, конечно, допустить, что она ошиблась, такие случаи имеют место. Но нельзя допустить, что ошиблись члены партийной ячейки, которые на протяжении длительного времени жили и работали вместе с подсудимым, кто хорошо знает его в быту и в партийно-общественной жизни.
А закончил прокурор так:
- Народный суд, выражая интересы рабочего класса и трудового крестьянства, может проявить снисходительность в тех случаях, где, помимо преступления, присутствуют такие понятия, как честность, искренность, преданность этим интересам. Может проявить, - тут прокурор сделал многозначительную паузу. - Но только не в этом случае, не к этому человеку. Подсудимый заслуживает наказания по мере своего преступного деяния. Деяние, в свою очередь вполне соответствует тому образу жизни, который вел подсудимый. Прошу суд определить полную меру наказания согласно статье, по которой обвиняемый привлекается к уголовной ответственности.
За прокурором слово предоставили защите. После того что произошло по его настоянию, Поляков так и не пришел в себя: сбивался на повторы, путал последовательность событий, излишне часто обвинял район, ссылался на подобные случаи, не повлекшие уголовной ответственности для участников, перемежал упреки жалобными просьбами пожалеть подсудимого.
Народные заседатели слушали с неловкостью за него и, наверное, желали, чтобы он быстрее закончил выступление, не мучил их волнением и видом. Несколько хорошо сказанных в конце слов о справедливости суда, а не о его беспощадности не улучшили общего впечатления.
Предоставили слово подсудимому. С видом крайней усталости поднялся он со скамьи. Что он мог сказать в свое оправдание? Все, что у него было приготовлено и казалось важным, теперь оказалось ничтожным. Он забыл, с чего хотел начать и чем закончить. Следовать совету Горбатенко - не искать виновных и пенять на обстоятельства, а самому признать ошибки и раскаяться в содеянном? Странно, но сейчас он чувствовал себя действительно во всем виновным.
И он покаялся. Да, виноват. Не подумал. Не предусмотрел. Не проверил. Погибло семеро человек. Колхозу нанесен крупный имущественный урон в утрате двенадцати лошадей. Слова о своей вине непривычно звучали для него самого. Впервые он признавался вслух в том, что виноват, впервые вслух каялся. Последние годы он считал себя всегда и во всем правым. Еще труднее выговаривалась просьба о снисхождении. Стыд, косноязычие увеличивали растерянность, страх. Беспалько дважды спросил, закончил ли он или еще хочет что-либо добавить в свое оправдание; сел Похмельный, когда сидевший сзади милиционер дернул его за куртку.
Суд удалился на совещание. В сопровождении милиционера он вышел в коридор. Ел в эти дни лишь то, что дадут сокамерники, спал урывками - после первой глубокой затяжки закружилась голова, он прислонился к стене, потом сел на скамью рядом с курившим милиционером. Сюда, во второй коридор, никого из посторонних на этот раз не пустили, закрылись на засов, их присутствие сдержанным шумом голосов слышалось в первом - большом, насквозь прокуренном, промерзшем, проплаканном...
Курили и в совещательной комнате. Два народных заседателя вяло перелистывали свидетельские показания, отзывы - ждали решения своего судьи. Обстоятельства дела для них были понятны. В нем не было привычных обвинений в классовых выступлениях, антисоветской агитации, не было корыстных хищений, драк, дележа семейного и общественного имущества - того, что обычно составляет сложность в разбирательстве, в чем и разбираться-то неприятно чисто по-человечески. Заседатели молчаливо выжидали не потому, что плохо ориентировались в Уголовном кодексе, - они чувствовали, что с этим делом у судьи какие-то неясности. Для них вся сложность дела заключалась только в личности обвиняемого: с одной стороны - достойная биография, хороший послужной список, с другой - отрицательные отзывы о нем его товарищей, рядовых партийцев; в определенной степени виновен в несчастном случае. Вот пусть эту степень профессионально определит судья, и от того, что он скажет, можно будет уже уверенно высказывать свое мнение.
Беспалько стоял у окна, пуская дымок в распахнутую форточку, размышлял под радостный воробьиный крик.
Для него сложность дела заключалась в другом. Все эти отзывы - груб, попустительствует деклассированному элементу, пренебрегает активом, не считается с партячейкой, - все это шелуха. Зажал, наверное, этих партячейцев, заставил наравне с колхозниками зарабатывать трудодни, а не приписывать, актив подчинил правлению, спуску не дает, работу спрашивает - вот и обиделись, надулись как мышь на крупу, а дождавшись случая, злорадно мстят требовательному председателю, такого в практике у судьи сейчас сколько угодно... Исключили из партии. Плохо. Если исключили, значит, были основания, да такие, что Красавкин лично принес и вручил прокурору решение райкома. Но и на исключение можно смотреть так и эдак. Отзывы, характеристики, общественные мнения, исключения - важны, но не имеют юридической силы. Суд их может учесть. Принять во внимание. А может и не учитывать. И не учитывал бы. Самое большое наказание, соответствующее вине этого человека, - год условно, без права занимать руководящие должности в течение пяти лет со дня вынесения приговора. Если бы за этим делом не угадывалась тяжкая воля Скуратова. Вот это уже серьезно. Райком сделал все, чтобы этот человек получил срок, не сказали лишь какой. Красавкин настоял, чтобы отзывы партячейки были подшиты к делу. Кто-то - Красавкин или следователь - дезинформировал Полякова о их содержании: как требовал защитник их огласить! Был уверен. Кто ему соврал? Тот, кому он безусловно поверил... Ну да ничего, Полякову на пользу, а то так вольно себя чувствует в суде, что непонятно, кто на процессах хозяин: он или судья... Самого Горбатенко неожиданно вызвали в Акмолинск, оттуда приехал чужой прокурор, не успевает дела читать... Несомненно, здесь - воля Скуратова, только ему под силу такие ходы... Как быть? Оправдывать либо приговаривать к условному - нельзя. Скуратов требует какой-то срок заключения. Какой? На полную меру? Много. Сколько? Если так хотят упрятать, сказали бы уж прямо - на сколько...
Беспалько докурил папиросу, кинул окурок в форточку, откуда приятно несло холодной свежестью, сел к столу и предложил заседателям высказаться по вынесению приговора.
Ровно половину того, что требовал прокурор по "потолку" сто одиннадцатой статьи, получил Похмельный: решением народного суда Сталинского района его приговорили к полутора годам исправительно-трудовых работ. Он выслушал приговор внешне спокойно, даже головой кивнул, услышав срок: не то свои предположения подтвердил, не то выразил одобрение справедливости суда.
Милиционер вывел его из зала суда в толпу, в которой к нему опять бросились и обступили гуляевцы. Бледный, небритый, лихорадочно блестя глазами и страшный веселостью помешанного, он громко - как только что ему Беспалько - объявил любопытной толпе приговор и показал на пальцах, на сколько осужден. Гуляевцы онемели, один Семен с отчаянным матерным вскриком винтом пошел по двору. Никитин услужливо сунул осужденному папиросу, Балясин зажег спичку.
- Так-то нашего брата умывают, Федор Андреевич! - чуть спокойнее сказал Похмельный, торопливо, раз за разом, затягиваясь. - Но ничего, я знаю куда писать. В Верховном суде разберутся. Восстановят. В месяц восстановят! А Скуратов за это, подлец, ответит!
Гарькавый страдальчески крякнул и снял с себя теплый, добротный полушубок, чтобы поменяться с Похмельным на его старенький, комбедовский.
- Обязательно напиши! - страстно попросил взволнованный Никитин. - Не оставляй! Это же вопиющее беззаконие! Произвол судебный... А мы от села свое ходатайство в Москву отправим!
Похмельный надел полушубок, и сразу с обоих боков ему в карманы и за пазуху стали пихать какие-то сверточки, узелки. Плахота настойчиво совал в руки кисет с табаком.
- Спасибо... о-о, спасибо! - уже бормотал он, принимая от Ефимьи большой колючий узел сушеной рыбы. - Куда столько... Не пишите. Тут одни написали... - и оборвал себя, чтобы не сорваться в обессиленно-яростный гнев, крик... - Вы давно приехали? - спросил он Кожухаря. Бригадир в ответ, обретя дар речи, гневно загудел о подлости следователя, о дураках партячейцах, о том, как поздно он узнал об этих отзывах, пока сообразил, пока выяснили...
- Где побачу, там и морды бить буду! - мрачно пообещал он, имея в виду партячейцев.
- Не надо, не связывайтесь, - слабо отговаривал Похмельный, - сам разберусь... Вы уезжайте! Нечего тут вам торчать, отправят не скоро, и мне легче... Уезжайте! - Милиционер поторопил их. Всхлипнула сбоку Ефимья. Мужики поочередно приобняли его. Он, прощаясь, искал глазами Лесю - она стояла там же и так же, словно с места не сходила эти полтора часа. Гарькавый понял его: коротко отвлек милиционера какой-то просьбой. Тот согласился.
- Только быстро! - зло крикнул он осужденному и указал в сторону навеса. - Две минуты!
Похмельный благодарно кивнул ему и пошел к Лесе.
И как бы ни был он потрясен случившимся с ним, он все же оторопел, подойдя к ней: с таким вот безжизненным синюшним лицом, с черными кругами под глазами ее под руки подвели к вагонной двери на выход здесь, в Щучинской, в конце этапа год назад - так сильно исхудала и подурнела она за эти полмесяца. Но взгляд его встретила прямо.
- А ты, любезная, зачем сюда приехала? - глухо спросил он. - Порадоваться? Так радуйся: посадили меня. Гуляй смело!
- Максим, - глубоким вздохом она перевела дыхание, - клянусь всем святым, буду ждать... Засудили? На сколько?
- Полтора года хватит, чтоб нагуляться? Запомни, гадина: этот срок на твоей совести!
- На моей, - согласилась она. - Поняла я, да поздно. - Она неожиданно схватила его за руку, быстро припала к ней губами, медленно выпрямилась.
- Я дождусь. Жить вместе мы уже навряд ли будем - ты не простишь, но эти полтора года я буду ждать тебя.
- Твоя воля!
- Моя. Теперь все в моей воле. Наказала бы я себя по-другому, да, говорят, Бог этих людей в свое царство не приймает... На, возьми, не побрезгуй, - она протянула ему узелок. Он помедлил, взял, она чуть поклонилась.
Уже вслед слабо окликнула:
- Максим, может, слово какое?..
Он только головой мотнул...
До отправки осужденных со станции домзак круглосуточно охраняли снаружи два вооруженных милиционера.