В соавторстве с Диной Гороховой.
ГЛАВА 1.
Тата Боброва спустила воду и задумчиво проследила за исчезающим в водовороте патентованным тампоном. Потом решительно откинула крючок и вышла из кабинки. Кафельные плитки омерзительно визжали и, казалось, дробились под её каблуками. Тата пошла было на цыпочках, едва не подвернула ногу и плаксиво выругалась. Из туалетного зеркала на неё глянуло усталое лицо тридцатилетней деловой женщины, неуловимо напоминающее заварочный чайник. Длинный, какой-то волнистый нос заканчивался неожиданной курносинкой, слишком широкий мужской лоб прикрыт чёлкой, узкие губы скорректированы карандашом, толстые щёки отретушированы румянами. Особенно раздражали Тату мешки под глазами, которые держались уже третьи сутки.
Первая менструация посетила Тату в тринадцатилетнем возрасте. Тогда она разбила люстру в комнате отчима и выбросила спящую кошку из окна.
- Ничего, ничего, ещё пара дней - и всё, - сказала Боброва своему отражению, вытерла руки и вышла.
Кабинет у директора фирмы "Гурман" был маленький, демократичный. В бытность здания городским Дворцом пионеров, кабинет служил подсобкой для спортинвентаря. Между пальмой в кадке и аквариумом с одним лишайным сомиком втиснулся громадный трёхтумбовый стол. Боброва рухнула в рабочее кресло, уткнулась носом в полированную столешницу и заревела. Тяжёлая беспричинная тоска навалилась на неё. Тате казалось, что она некрасива и глупа, все её обманывают, используют, смеются за её спиной; бухгалтерия затевает недоброе, секретарша строит козни, любовник ходит налево. Наконец она утёрла слёзы, высморкалась и взялась за работу. Некоторое время она брезгливо перелистывала нечистые страницы финотчёта, в масляных пятнах и жульнических отпечатках пальцев, потом вчиталась и потянулась за карандашом.
Письменный набор "Утро в лесу" по праву считался главным украшением стола. Это был скромный подарок коллектива к татиному тридцатилетию. На нефритовой пластине лежало малахитовое бревно, его весело оседлали два медвежонка из мохового агата, а один, лазуритовый, стоял чуть поодаль. В бревне были выдолблены дупла для ручек и карандашей; агатовые медведи служили точилкой и чернильницей, а лазуритовый имел в животе электронные часы. Другим украшением стола был триптих: на левой створе папа-полковник при всех регалиях, на правой сама Тата в этом же кабинете за этим же столом, в центре - три котёнка в цветах и бантах. Тата , отвлекшись, залюбовалась было котятами, как вдруг дверь с тихим шелестом отворилась и в комнату мелко семеня вошла кладовщица Фая в фирменной белой беретке с красной буквой "Г" на околыше.
- Татьяна Аркадьевна, - льстиво улыбаясь, начала она, - а вот это самое, Максим щас четыре банки кальмаров взял, сказал, что вы разрешили, а Сергей Антонович ругается, так я пришла спросить... Они же дорогие...
Тата с ненавистью посмотрела на букву "Г" и сказала:
- Иди, Фаечка, всё в порядке.
Фая исчезла, Боброва же, опрокинув стул, кинулась к окну.
Во дворе Макс как раз укладывал в багажник татиной служебной машины третью коробку с красными буквами "Г" по бортам. Рядом стоял Сергей Антонович с упаковкой пива наготове. Захлопнув багажник, Макс ткнул Антоныча кулаком в живот и вскочил за руль.
Не потеряв присутствия духа, Боброва подхватила сумку и бросилась к чёрному ходу, расталкивая грузчиков. Выруливая на своём "вольво" со двора, она заметила в просвете арки чёрный силуэт служебного "БМВ". Безымянный святой, покровитель всех брошенных женщин, помог ей ловко перестроиться в левый ряд и плотно сесть на хвост любимому.
Ехали по центру. Весь день было пасмурно, как-то по-вечернему. А сейчас с гор спустился чёрно-белый ноябрьский туман и стало совсем темно. Тата включила габариты и подобралась поближе. На Робеспьера Макс остановился. Боброва припарковалась за киоском. Из подъезда выбежала дамочка в оранжевом дождевике и бойко нырнула в машину. Что-то в ней показалось Тате знакомым. Следуя за ними, она перебирала в памяти всех кассирш, бухгалтерш и продавщиц, уволенных ею за последние полгода.
Между тем преследовать Макса становилось всё труднее. Он неожиданно тормозил, то и дело проскакивал на красный свет, сворачивал налево, включая правый поворот. На проспекте Рыскулова Макс, отчаянно гудя и улюлюкая в приоткрытое окно, выскочил на встречную полосу и обогнал длинный как поезд грузовик "Трансаэро". Тата застряла в потоке машин, а когда вырвалась вперёд, Макса уже нигде не было. Дальше Боброва повела себя так. Некоторое время она ездила по кольцевому разъезду, вцепившись ледяными руками в руль. На пятнадцатом круге её остановил гаишник. Тата молча дала ему сто баксов и поехала к Максу. Она позвонила и долго стояла под дверью, прислушиваясь. Ей чудились какие-то крики, смех, чья-то весёлая возня, но дверь так и не открылась. Тогда Боброва поехала домой. Дома она, не раздеваясь, присела к бюро, вставила в машинку чистый лист и напечатала:
Начальнику РОВД Медеуского р-на от гр. Бобровой Т.А., проживающей по адресу г. Алматы, ул. Достык 55,кв.12
ЗАЯВЛЕНИЕ
Спешу уведомить следственные органы в том, что самоубийство совершено мною самостоятельно и без посторонней помощи...
Автоответчик включился и забубнил:"Татьяна, это Вася. Что за фонари? Товар в тупике. Безнал нужен позарез. Если передумала - нечего скрываться. Или перезвони, или подъеду сегодня же." Татьяна встала, пошла в ванную, выгребла из аптечки все лекарства и сложила их в тазик. Потом, прихватив для запивки минеральную воду, отнесла всё это в кабинет. Выпив первую порцию, она продолжала:
...Однако к этому меня вынудили поступки следующих граждан...
Боброва достала ежедневник, и, сверяясь с ним, быстро выявила и занесла в заявление 25 фамилий с адресами и телефонами. Потом, давясь и перхая, Тата приняла ещё одну пригоршню таблеток и застучала с новой силой:
...Поименованные граждане подвергали меня, Боброву Т.А., оскорблениям, унижениям, издевательствам. Результатом чего явились: ухудшение моей работоспособности, моего душевного равновесия, физического здоровья. Моя смерть последовала вследствие того, что я, Боброва Т.А., стала невольным свидетелем безобразной антиобщественной оргии, проводимой вышеуказанными гражданами на квартире у пресловутого Перегуды М.Ю., с привлечением неизвестного мне, Бобровой Т.А., постового инспектора ГАИ еврейской национальности, взяточника и казнокрада...
Тата допила всё, что у неё осталось, и расслабилась:
...Порнографические действия упомянутой группы лиц привели к тому, что я, Боброва Т.А., почувствовала себя очень плохо. Я пришла по месту жительства и почувствовала себя опять плохо. Для того, чтобы снять боль, я выпила некоторое количество лекарственных препаратов, имевшихся у меня дома. Вследствие чего и последовала моя, Бобровой Т.А., смерть.
23.11.95
Подпись Боброва Т.А.
И Боброва Т.А. уронила ослабевшую голову на клавиши машинки.
Ровно через десять минут дверь в татину квартиру содрогнулась под могучими ударами и упала внутрь. В прихожую ввалились три молодца в адидасовских костюмах и с "площадками" на головах. Вслед за ними вошёл коммерсант Василий в кожаном плаще.
- Ну, где эта сука? Сейчас она мне за всё заплатит! - сказал он, имея ввиду два контейнера протухших куриных окорочков.
А в это время этажом ниже председатель домкома, член ВКП(б), почётный мелиоратор и неутомимый общественный деятель Клара Насреддиновна Сармурзина поочерёдно вызывала пожарную команду, милицию, скорую помощь и Антимонопольный комитет.
ГЛАВА 2.
В детстве Тата Боброва картавила, шепелявила и заикалась. Она страдала лишним весом и стеснительностью. Годам к семи она поняла, что красотой ей в этой жизни ничего не добиться. Тата затаилась и ушла в себя. Долгие годы она позволяла окружающим думать всё, что угодно по поводу её внешности и способностей. Тата работала над собой, и никто не мешал ей. И к двадцати семи годам она кое-чего достигла. Для этого ей пришлось бросить любимую аспирантуру и вместо диссертации писать глупые заметки из зала суда для толстого еженедельника. Через полгода Бобровой удалось добыть некий материал, с которым она пришла к одному важному должностному лицу. Конечно, шантаж не принёс бы ей никакой пользы. Блеснув осведомлённостью, она восхитилась деловой хваткой должностного лица и попросилась к нему на работу. Теперь ей приходилось пить много водки, подбирать девиц для эскорт-услуг, покупать подарки тёщам и ходить на чужие родительские собрания. Она сочиняла речи, врала по телефону и была бессменным запасным игроком в преферанс. Никто не интересовался, сколько ей лет, завтракала ли она и есть ли у неё муж. Но через два года этой каторги Тата скопила достаточную сумму, чтобы увести из-под носа у шефа внеаукционный магазинчик "Гурман". Наконец-то она могла позволить себе сделать операцию по удалению лишнего жира, вставить фарфоровые зубы и купить престижную квартиру в "Трёх богатырях". После этого она ограничила общение с матерью и отчимом официальными открытками к Новому году, а родственные чувства перенесла исключительно на давно забывшего о ней родного папу, пьющего полковника в отставке, холостяка и редкую сволочь. Ко дню рождения она подарила ему бильярдный стол с именным кием.
Вообще Тата всегда считала себя тонко чувствующей, излишне сентиментальной натурой. Она боролась с этим недостатком, старалась сдерживать свои эмоциональные порывы, и всё же не могла без слёз смотреть на бездомных котят и маленьких больных собачек. В девичьей дружбе Тата выкладывалась вся: посылала открытки типа "Жду ответа, как соловей лета", давала клятвы верности и молчания до гроба, посвящала странички из дневника, заучивала стихи из Ахматовой и Ахмадуллиной, научилась курить...
До третьего курса у Таты были две лучшие подруги. Как-то раз Тата выступала с докладом на студенческой научной конференции. По этому случаю Светка и Ленка прогуляли пары и с восторженными лицами сидели в заднем ряду, посылая Тате приветы и сдавленно хохоча. Тата без запинки оттарабанила доклад, сорвала жидкий аплодисмент и пробралась к подругам. Светка и Ленка находились в жутком ажиотаже.
- Ты видела? Видела? С нами тут сидел белобрысый такой, в очках, вон, видишь - пошёл? К выходу пробирается! Тебя послушал и уходит. Прикинь?!
Тата обернулась и тупо посмотрела вслед сутуловатому студенту в толстом свитере и потёртых джинсах.
- Блондин! Зовут Саша! - продолжали нахваливать товар подруги, - Из КазПИ. Умный - прям как ты. Тоже на Бродском помешался. Ты понравилась - доклад и всё такое... Спрашивал у нас - как зовут, мол, все дела.
Тата широко раскрыла глаза.
- Ну, мы телефон не дали, - строго оговорилась Светка.
- Но всё в наших руках, - настаивала Ленка, - ему нужны конспекты скалоновских лекций. Мы пообещали. Врубаешься? Завтра он будет ждать нас возле Пушки. Всех троих. Но мы со Светкой, конечно, не сможем. - Подруги зашлись в безумном хохоте.
- Пойдёшь сама.
- Нет, - уронила Тата.
- Да ты что!? Больная что ли? Мы тебя оденем, обуем, накрасим - родная мать не узнает.
Всем на удивление свидание прошло успешно, и никто оглянуться не успел, как Тата заневестилась. Отношения с женихом представляли собой странную хозяйственно-платоническую помесь. Дальше поцелуев в щёку дело не заходило, но они вместе копили деньги на свадьбу. Пара занялась бизнесом, причём операции планировала Тата, а Санёк был на подхвате. Тата писала курсовые за пятнажку, закупала небольшие партии польской парфюмерии и натаскивала абитуриентов. Сбыт товара и расклейка объявлений были на Саньке. Скопилась определённая сумма, и Тата не могла не похвастаться подругам: свадьба, мол, не за горами, до неё осталась всего пара сотен баксов. Светка и Ленка взяли это на заметку. В ту пору им приходилось несладко: с родителями - напряжёнка, с деньгами - напряжёнка, с любовниками - напряжёнка. И наконец они с ужасом обнаружили, что беременны от одного и того же охранника банка Лёни. Лёня взял аванс из кассы взаимопомощи и, благородно поделив деньги пополам, роздал их подругам. В тот же день они пропили их в первом же попавшемся на пути баре. Приободрившись, Светка и Ленка пошли к Бобровой за деньгами.
Тата приняла их на кухне. На обеденной клеёнке лежала жёлтая тетрадь, в которой Тата сводила дебет с кредитом.
- Так что надежда, Тата, только на тебя, - подытожила Ленка и раскрыла сумку.
- Кошмар, девчонки, как же это вы так? - сказала Тата, - И что же вы будете теперь делать?
- Что, что - аборт.
- А родители знают? Хорошо, что скоро стипендия...
Светка и Ленка переглянулись.
- Ты что? Мы со стипендии на три года вперёд должны.
- А у родителей занять не получится? - предложила Тата.
- Хватит гнать! - возмутилась Ленка. Светка наступила ей на ногу.
- Вообще, я не понимаю... Вы же взрослые бабы! Существуют же способы!...О чём вы думали, в конце концов? - затараторила Тата.
- Пойдём, Лена, - сказала Светка.
- Погоди. Ты что, Боброва, охренела совсем? К тебе приходят лучшие подруги, просят денег на аборт, а ты из себя Винни-Пуха строишь?! - закричала Ленка.
- Что касается меня, девочки, то вы же знаете, в каком я положении. Деньги в обороте, да и деньги-то, собственно, не мои. У Саши нет даже зимней куртки - он всё отдаёт в дело...
- Ну ладно, всё понятно, - прервала её Светка и поднялась, - Придумаем что-нибудь.
- Да, ты о нас не беспокойся - заорала Ленка и хлопнула дверью.
Они действительно выкрутились, и ещё месяц всё было спокойно. И тут грянули бобровские именины. Впервые в жизни Тата решила отметить праздник с помпой. Закупила продукты в валютной кулинарии, накрыла стол, позвала друзей. Саша в переднике лепил на кухне манты, татина подруга детства Марианна, студентка Консы, разминалась на фортепьянах. В гостиной мурлыкал Джо Дассен. Раскрасневшаяся Тата заканчивала макияж. Светка и Ленка прибыли с опозданием, но с кавалерами. Подтверждая статус кавалеров, они немедленно показали всем присутствующим иномарку под окном. Алик и Стас, оба в малиновых пиджаках, тотчас уселись за стол и принялись беззастенчиво угощаться. Жених, ликуя, тут же примкнул к настоящим мужчинам и старался не отставать от них ни в чём. Бизнесмены взяли его с собой покурить на балкон. Через пять минут Санёк понял, что играть нужно по-крупному, что если уж крутить - так крутить, а бабы в нашем деле - ноль. И на следующий день окрылённый Санёк отнёс все их с Бобровой сбережения новым друзьям. На татины расспросы он что-то невразумительно бормотал о трастовых дивидендах, и обезумелая невеста бросилась к подругам. Светка и Ленка сказали, что Алика и Стаса сняли по дороге на день рождения и больше никогда не видели, да и слава богу. Телефонов не давали, да и ей, Бобровой, горевать не о чем - деньги-то не её.
- Как это не мои!? - зарыдала Тата.
Деньги, конечно, пропали. Невеста, переполненная горечью и отчаянием, сделала роковую ошибку. Она сказала Саньку, что он глуп и коммерчески бездарен. Жених немедленно ответил, что она уродлива и совершенно фригидна. Последовал разрыв.
В дальнейшем ещё не раз жизнь сталкивала Татьяну с негодяями: ревнивая жена шефа едва не облила её серной кислотой, один извращенец предлагал фиктивный брак, а завистливая соседка пустила слух, что Тата лесбиянка. Все эти люди получили впоследствии по заслугам. Когда Боброва прочно встала на ноги, она смогла оградить себя от нежелательных контактов. Большую часть времени она отдавала работе, а выходные проводила так. Каждую первую субботу месяца она ходила в театр с подругой Марианной, старой девой по состоянию здоровья, вторую субботу посещала художественный салон "Синяя лампа" при психдиспансере № 5, которым заведовала её школьная учительница рисования; на третью субботу Тата выезжала в загородную косметическую лечебницу мадам Поповой, а четвёртую резервировала "на всякий случай". В одну из таких вот резервных суббот, просидев весь вечер на уютнейшей своей кухне в совершенном одиночестве, Тата потянулась за кофейной чашечкой, разбила её и вдруг расплакалась. Бобровой захотелось любви. Должен же существовать кто-то, для кого она бреет ноги, делает массаж и пользуется удивительными духами "Minotaurus". На следующий же день Боброва дала объявление в газету о найме на работу молодого непьющего водителя. Макс откликнулся в числе первых и был принят.
Максим Перегуда происходил из старинной шахтёрской семьи: в управлении шахты№ 21-бис Карагандинского угольного бассейна до сих пор висят портреты всех его родственников. Всё у него в жизни было нормально. Он как порядочный вернулся из армии, любимая девушка дождалась его, родители на радостях устроили семидневную пьянку. А когда веселье мало-помалу улеглось, Макс обнаружил, что его девушка забеременела, сам он зачислен на заочное отделение техникума Горнодобывающей промышленности, записан в бригаду его отца и будущего тестя и завтра ему спускаться в шахту. В тот знаменательный день папа с сыном встали в пять утра, сделали на балконе зарядку, окатились из шланга холодной водой и, взяв по пакету пирожков с ливером, влились в мощный поток других пролетариев. В обед Макса послали за водкой. С тех пор в родном городе он не появлялся. Оказавшись в столице, Макс некоторое время ночевал на вокзале и грузил вагоны. За работой он повстречался с хозяином ценного груза - колготок из Латвии - Жориком Усмановым. Жорик оказался максовским земляком и предложил Максу своё покровительство. Вначале колготочный бизнес процветал. Макс снял однокомнатную квартиру в микрорайоне Аксай, купил себе пружинный матрац и музыкальный центр "Сони". А также закончил Независимый университет менеджмента по специальности "официальный трастовый дистрибьютор" и теперь знал назубок, как заводить друзей, производить хорошее впечатление на людей и выступать с публичными речами. В ожидании выгодного дистрибьюторства Макс продолжал торговать колготками на барахолке, когда новая налоговая политика заставила Жорика приостановить дело. За какие-нибудь три месяца простоя Макс совершенно опустился, залез в долги, продал "Сони", и, наконец, пришёл к выводу, что нужно искать работу. И тут подвернулась Боброва.
Месяца два Макс спокойно работал. За это время Тата собрала о нём кое-какие сведения и подытожила личные впечатления: он не воровал сверх положенного, не зажимал продавщиц в подсобках и был довольно чистоплотен. Боброва решилась. Как-то вечером она приказала Максу погрузить в багажник две коробки с фирменным знаком "Гурман".
- Вы умеете обращаться с грилем? - спросила она по дороге домой.
- Да. - ответил Макс.
- Тогда я приглашаю вас на ужин.
В прихожей Максу выделили пару пушистых тапочек с грустными заячьими мордами. Квартира была уютной, прохладной и просторной как кабинет министра. Максу понравились и мягкие диваны со множеством подушек, и вместительный холодильник "Норд", и лёгкий запах жареных кофейных зёрен.
- Куда это? - спросил он, не выпуская коробок из рук.
- На балкон, пожалуйста. Там гриль...В общем, устраивайтесь, - и Боброва скрылась в спальне.
В обеденный перерыв она заезжала домой и успела приготовить всё, что ей могло понадобиться. Раздеваясь, она с удивлением обнаружила, что у неё совершенно заледенели руки. Снимая юбку, Тата вдруг так ослабела, что вынуждена была присесть на кровать. Вообще Боброва предпочитала гигиеничное хлопчато-бумажное бельё, но для сегодняшнего вечера она приобрела шёлковое, телесного цвета. У неё был свежий педикюр, и колготок Тата решила не надевать. Где-то в глубине сознания мелькнула мысль о чулках, но Боброва отринула её как вульгарную. Она облачилась в роскошный кашемировый халат, привезённый ею из ОАЭ. Потом торопливо привела спальню в порядок и вышла к гостю.
- Как вам нравиться у меня работать? - допивая рислинг, спросила Тата.
- Ничего, - накладывая себе салат, ответил Макс.
Боброва закурила. С балкона открывался чудесный вид на горы.
- Знаете, Максим, а вы занятный человек...
- Почему это? - с набитым ртом спросил Макс.
- Я многое о вас знаю: владеете английским, разбираетесь в музыке, живёте один... Вас не удивляет?...
- Что?
- Моя осведомлённость.
Макс пожал плечами.
- Я собираюсь повысить вам жалование. Пятьсот в месяц.
Макс, получавший до этого двести, чрезвычайно поразился.
- Что, работы будет больше? - спросил он.
- В некотором смысле - да, - сказала Боброва и покраснела.
Макс впервые внимательно оглядел свою работодательницу. Её можно было трахнуть, но хорошенькой Боброву никто не осмелился бы назвать. Медленно и нахально Макс улыбнулся и достал из кармана косячок.
- А то, что я курю траву, тебе известно?
- А мне - по барабану, - тихо сказала Тата.
С самого первого дня Тата пыталась контролировать ситуацию. Она рассчитывала на тихие семейные вечера с телевизором, совместные пробуждения, утренний кофе, рабочий день бок о бок и ужины при свечах. Макс не возражал. Как-то утром Тата, планируя день, сказала:
- Заедешь в шесть. И не забудь взять бельё из прачечной.
- Хорошо, - сказал Макс и пропал на двенадцать суток.
Все эти дни Боброва провела в аду, и когда она созрела для подачи заявления в милицию, Макс вернулся. Ничего не объясняя, он улыбался, рылся в холодильнике "Норд" и забивал косяки. У Бобровой хватило ума не устроить сцену. С тех пор она соблюдала его правила игры. Макс приходил, когда хотел, и уходил, когда хотел.Тата трусливо страдала. Пыталась тайно следить за ним, проводила массовые увольнения сотрудниц, просила помощи у астрологов и психотерапевтов; иногда она даже пыталась вызвать Макса на откровенный разговор - всё напрасно. Так, рассчитывая присоединить ко всем своим материальным достижениям ещё и услужливого жиголо, Боброва получила вместо этого хронический невроз и глубокую эмоциональную зависимость от тупого, грубого, нахального водилы.
ГЛАВА 3.
Ранним утром в психиатрической клинике №1, в большой восьмиместной палате для буйных, у окна, на койке без матраца, лежала накрепко привязанная к ней нейлоновыми чулками сумасшедшая девушка. Лицо её было ужасно: изо рта торчал грязный кляп, глаза, будто провалившиеся внутрь мозга, кружили по орбитам, а сохранившиеся на полуобритой голове волосы стояли дыбом. Оказалась она в палате для буйных следующим образом. Будучи положена в больницу с диагнозом "суицидальный психоз", она выполняла предписания врачей, не нарушала режим, не спускала в туалет лекарства, не отказывалась от уколов и день ото дня становилась всё веселее, оживлённее и говорливее. И даже под её матрацем вместо запрещённых ножниц, иголок, ножей, бритвы и зеркальца лежала только голубая тетрадочка с надписью "Дневник". Медсёстры иногда воровали тетрадку и проводили немало весёлых минут, читая из неё друг другу вслух.
"Число мне не говорят. Год 1995. Может быть, у меня рак? Обстановка в отделении очень грустная. Возможно, это онкология. Вчера щупала голову - волос нет. Последствие химиотерапии? Некоторые больные не хотят лечиться. Наверное, они потеряли надежду. Но я знаю, что надежда - главное для любого больного. Мужества мне не занимать..."
"...Свободного времени много. Шаг за шагом передумывается прожитое. Как Он был жесток со мной! После завтрака спросила медсестру Анжелу, как называются таблетки. Она сказала: "А тебе не всё равно, шалава?" Видимо, это государственное учреждение. Подумываю о переводе в частную клинику. P.S. Не забыть поговорить с главврачом."
" Через три дня. Не могу понять, как я оказалась здесь. Очевидно, я заболела. Но сейчас чувствую себя хорошо. Почему же меня не выписывают? Здесь царит странная тирания медперсонала. Люди в палате явно не моего круга. Самое ужасное - все они напоминают мне кое-кого. Но - молчание!"
Как-то после обеда девушка по недосмотру санитарки покинула своё отделение и принялась бродить по коридорам, стучась во все двери и спрашивая главврача. По удивительному стечению обстоятельств никем не остановленная, она добралась уже до самой проходной, где потребовала, чтобы охранник вызвал ей такси. Вне себя от такого вероломства, медсёстры избили девушку, скрутили её по рукам и ногам, угостили сульфазином и примотали к упомянутой койке. И вот, в четыре часа, сразу после полдника, дверь со скрипом отворилась и в палату вошла небольшая бородатая старушка в красных шлёпанцах и красном байковом халате, на голове для тепла - полосатая гетра. В руках у неё был стакан кефира, накрытый заветренной булкой. Скользящим конькобежным шагом она приблизилась к привязанной Тате, залпом выпила кефир, нюхнула булку и села на пол по-турецки. Повозившись и посопев под татиной кроватью, старушка вдруг заговорила.
Первый рассказ Зинаиды Синицыной.
" Вот как-то раз на месткоме Пётр встал и говорит : "Я, конечно, понимаю, что нужно разрастаться вширь и вглубь, но в корне не согласен..." Ну, я говорю себе, Зинаида, сгорел твой муж, товарищ Синицын. В тот же день - и партбилет на стол. А ночью, понятно, забрали. Я с порога так им и сказала : "Муж мой, бывший Синицын - враг народа - на кухне пьяный лежит, а я лично - отрекшись." Только на заре, рано-рано, репродуктор ещё молчок, приходит он. Один. Белёхонек. "Отпустили"- говорит. Я подхватилась - и на работу. Уволили, конечно, без выходного. Так и пошло: день дома сидим, не разговариваем. А ночью уходит он куда-то. Что интересно: соседи не догадываются. Месяц прошёл - обезумела я. Побежала я на Дзержинского, пробилась, кричу: "Братишечки, товарищи вы мои родные, какого ж рожна вы этого ирода, вражину троцкистскую, выпустили?.." А они говорят: "Не морочьте голову,барышня, пущен в расход давным-давно." "Да как же, - говорю, - а кто же у меня в квартире ходит?!.." Дальше помню смутно. Только так тебе скажу: сорок лет здесь сижу, а он всё там же - на моей жилплощади..."
Рассказчица замолкла, отёрла рот гетрой и тяжело вздохнула. Вдруг Тата с пробочным звуком выплюнула кляп и завыла как Тарзан. Ох, и намучились с ней медсёстры!... И били, и щипали, и окатывали ледяной водой - всё напрасно. Тогда пришёл дежурный врач и рекомендовал электрошок. После процедуры Тата заткнулась и только мелко трясла головой.
На следующий день Синицына пришла с компотом и пряником.
Второй рассказ Зинаиды Синицыной.
"Мы ведь деревенские обое - я и мой Петр. Однако за большую понятливость пролетарской борьбы, паспорта нам отдали. И мы, конечно, в город подались. Петр на завод пошел. А я - полы мыла в кооперации. Через это и жили. Детишек вот только не было...Да и молодые были еще. Жили дружно - любовь была. Вдруг я смотрю - въезжает к нам в коммуналку краля одна. Безмужняя. Учительница в школе рабочей молодежи. Вся такая из себя, платье горохом, зовут Валентина. И стала я замечать - Петр мой костюм справил, с галстуком, ботинки. И как-то раз в коридоре спрашивает её, Валентину эту: "Не посодействуете ли в перевоспитании?" А она ему: "Заходите вечером, дам список литературы". И ведь дала. Ну я ей примус-то заплавила потом. Она - в слезы. А Петр мне по мордам. Так и жили. Они вдвоем книжки читают, а я вою и об стенки бьюсь. Тут у подружки моей свадьба наклюнулась. Ну, я пошла, а Петр не пошел - больным сказался. Помню, выпила я на свадьбе крепко - с горя, в основном. Пришла домой, прохожу в кухню, а там - она, за примусом стоит, а Петр - рядом на табуретке и в глаза ей как собака смотрит. Я без церемониев кастрюлю ей на голову и надела. Посадили меня сначала на 15 суток. Только гляжу - не выпускают и не выпускают. А потом и объявили, что я, мол, кулацкая дочь, член организации и шпионка Антанты. А чьих это рук дело - всякому понятно. Дали мне 25 и 10 по рогам. Вот так по лагерям и тюрьмам который год и мотаюсь. А они, стукачи, там сидят, на моей жилплощади."
Закончив, Синицына с интересом покосилась на Боброву. И Тата не обманула её ожиданий. Не сразу до медперсонала дошло, что это не подземные толчки, а просто Боброва трясёт кровать. На этот раз электрошок ей был нипочем, и тогда к Бобровой пристегнули две антидепрессантные капельницы.
В третий раз Синицына явилась вечером. С фонарем.
Третий рассказ Зинаиды Синицыной.
"С Петром Артемьевичем познакомилася я на профсоюзной конференции. И так он мине сразу понравился: собой видный, волос черный, курчавый, и чтобы там выражаться или сразу за грудь лапать - не позволял себе. Поженились. Петр мой все выше и выше по партийной части пошел. Квартиру дали отдельную - с ванной, пианиной, балконом. Работаем обое, домработницу взяли. Петр мой поначалу ласковый был - шубу подарил, ботики, насчет ребенка, однако, говорил не спешить. Тут партия мне задание дала: ехай, мол, Зинаида, на места, проверяй трудовую вахту. Распрощались мы с Петром Артемьевичем, и поехала я. Только в первом же районе, на банкете, отравилась грибами. Звиняйте, говорю, надо мне до дому. Взяла бутылку водки в буфете и на обкомовской "Чайке" домой поехала. Мчусь к своему голубку, о Петруше своем только и мечтаю. Ближе к ночи - подъезжаем. В окошке свет, не спит Петруша мой. Поднимаюсь по лестнице - голоса, музыка, смех женский, дверь нараспах. Зашла я и обомлела: накурено, наблевано, на столе голые девки пляшут. А муж мой, Петр Артемьевич Синицын, сидит, в дымину пьяный, рожа красная, потная, и на гармошке играет. "Это что же?", - я говорю, а он как крикнет: "Пошла отсюда, пустоголовая!" - и упал на стол. В ту же ночь я в ванной и повесилась. Так я здесь, на том свете, который год сижу. А они там, в квартире нашей четырехкомнатной гуляют."
Боброва села, связывавшие её чулки со стоном тетивы отлетели прочь, пружины кровати жалобно заныли. Тата растопырила руки и враскоряку вышла из палаты. Не произведя значительных разрушений, Боброва пробежалась по всем доступным ей коридорам и вломилась в ординаторскую. При виде её профессор Зальцман выбросился из окна. В результате к Бобровой применили еще более интенсивную терапию...
Спустя неделю, сломленная и дрожащая, Тата была привезена в свою палату. Её уложили в кровать, напоили молоком и велели спать. Некоторое время Тата плакала, пугливо косясь на ночник и посасывая край одеяла. Хлопнула форточка - Боброва сделала под себя и заскулила. Пришла нянька, надавала Тате по щекам, брезгливо сменила белье и засыпала в рот Бобровой горсть разноцветных таблеток. Тата долго жевала их, жмурясь и причмокивая. И постепенно сон сморил её.
ГЛАВА 4.
С утра в сумасшедшем доме царило весёлое оживление. Больные чистили зубы, воровали друг у друга свежие трусы, красили губы и накручивали волосы на газетные папильотки. После завтрака им выдали ватные фуфайки и повели всех в небольшой внутренний садик с тремя скамейками и мёртвой берёзкой. Накрапывал дождь. Больные, натянув на головы фуфайки, ждали. Стали подтягиваться посетители. Психи были на верху блаженства. Даже те, к кому никто не пришёл, непринуждённо тусовались там и сям и лезли к чужим родственникам с рассказами о своём стуле и просьбами принести побольше тёплых носков и пельменей.
Тата Боброва безучастно сидела на лавочке. Через некоторое время к ней подсела рыжая женщина с букетом роз и тортиком.
- Очень жаль, Татьяна Аркадьевна, что так всё получилось...Нам только вчера сказали, а так бы мы раньше... А то и спросить некуда...Я слышала, вас скоро выписывают...Насчёт "Гурмана" не беспокойтесь - у нас всё хорошо. Сейчас пока не работаем. Бухгалтер наша, по слухам, уехала в Россию, так что зарплаты у нас в этом месяце не было. Но мы уже подали в розыск. Фая со Светой уволились и унесли продуктов на тринадцать тысяч. Но это неважно, потому что санэпидстанция и пожарное управление "Гурман" закрыли. Всё, что оставалось, мы распродали на оптовке. Деньги отдали вашей маме, потому что она показала опекунский лист. И всё оборудование сдали под расписку. Но она всё равно подаёт в суд на меня и Сауле...
Рассказав всё это, посетительница жалобно всхлипнула и достала платочек. Тата не шевельнулась. Тогда женщина высморкалась и зло сказала:
- А вообще, я уже ничему не удивляюсь. Может, вы со своеё мамашей сговорились - всех собак на меня повесить?... Она - опекун, вы - невменяемая, бухгалтер в бегах, шофёр смылся, а кто отвечает?! Завхоз да кассир...
Подождав немного, она встала, отмахнулась розами от Синицыной, взяла торт под мышку и сказала задорно:
- Эх, знали б мы с Саулешкой, что ты нас подставишь, как сука последняя, мы б твой "Гурман" по кирпичикам разнесли! И без всякого опекунского листа!
Плюнула и ушла.
Скоро раздалось громовое харканье, больные расступились. Пожилой красномордый мужчина подошёл к скамейке энергичным пружинистым шагом и ударил по ней тростью, таким образом поприветствовав дочь. Он был под мухой.
- Лазарету наше здравия желаем! На дармовые харчи перевелась?! Так-то вы все, молодёжь. Работать никто не хотит, ёжкин кот! Это ежели все по коммерческим киоскам да по дурдомам рассядутся - со страной что станет? Давайте, давайте. Боеголовки на "Сниккерсы" поменяем. Пойдём с протянутой рукой. А они эту руку-то и оттяпают!..
Больные обступили оратора. Кто-то дал ему конфетку. Полковник конфету съел и продолжал:
- Сами жить не хотите - ваше дело. А об отце родном ты задумалась своей головой?! Пенсию не плотют, а ты денег не несёшь. А потом и с "Гурмана" жратву перестали возить. А я не птичка. Это что же у тебя получается? Святым духом мне питаться прикажешь?
Дождь усилился. С носа насквозь промокшей Таты упала капля. Опасаясь простуды, полковник решил сократить свою речь.
- Ультиматум тебе такой. Иди работай, иначе не алименты подам.
После чего отечески хлопнул её по загривку, расцеловал в обе щеки и, напевая, удалился.
Тата посидела ещё. За полчаса до обеда во дворик ввалилась целая делегация. Возглавляла её татина мамаша, ядовитая бабёнка лет пятидесяти с золотыми клыками. При ней находился третий по счёту муж Владик, его сын от первого брака Серёга, недавно вышедший из тюрьмы, беременная жена Серёги и её сестра-близнец в татиной кожаной куртке. Все они по очереди облобызали неподвижную Тату и брезгливо огляделись. Мама села.
- Здравствуй, доча. Ты чё-то бледненькая. Владик, дай пирожки, мы купили пирожки которые, дай... На, доча, кушай. Ты кушай, слушай доктора, слушай, что мама тебе говорит, и всё будет хорошо. Мы все с тобой.
Больные радостно закивали.
- Ты думала как? Всё сама, всё одна, всё своим умом, и вот, что вышло...
Серёга гоготнул.
- Но теперь-то мы этого не допустим. Ты, Танюша, будешь отдыхать, а мама будет всё делать. У нас видишь как , Танечка - Серёжа вернулся, Валечка в положении, мальчиков из интерната тоже забрали, так они все теперь в твоей трёхкомнатной. А Галя восстановилась в медучилище, живёт теперь на Первой Алма-Ате в серёжиной комнате. У нас с Владиком всё по-прежнему. Магазин ты, конечно, запустила. Так что продали не очень хорошо. Но деньги пока есть, вот с Владиком в Эмираты съездим...А там и тебя выпишут, мы тебя к Галечке перевезём, кроватку вторую поставим на кухне - Галечка за тобой присмотрит. Видишь, все тебя любят, все про тебя вспоминают. Ну, поправляйся, доча, не переживай. Кушай хорошо. В следующий раз к тебе Галечка придёт, мы с папой в Эмиратах будем, а ты её слушайся. Всё же она медик. Ну, дети, поцелуйтеся.
Все снова приложились к Тате, и счастливая семья отбыла восвояси.
Больные пошли на обед. Про Тату забыли. Хватились её на вечерних процедурах и скоро отыскали на той же скамейке в садике, всё так же сидящую и совершенно окостенелую.
- Ч., шалава, поезда ждёшь? - пошутили медсёстры и оттащили её в палату. Но дело оказалось сложнее, чем они думали. У Бобровой случился общий мышечный спазм такой силы,что её с трудом разогнули и распластали на кровати. Вопреки ожиданиям, он не прошёл и на следующий день, так что Боброву пришлось перевести на клизменное питание.
Между тем, в третьем отделении стала происходить странные вещи. Кто-то подсыпал в овсяную кашу средство от тараканов (умерло пять больных), началось разбирательство, а тут взорвались унитазы, причём покалечило санитара, а потом уже без перерыва одно за другим: вскрылась торговля медикаментами, подожгли кабинет трудотерапии, главврач уволился, а на нового сбросили кусок шифера; повариха засыпалась на воровстве, а кашу опять траванули, причём толчёным стеклом. Больных так и косило. Медперсонал издёргался. Одна Боброва как ангел лежала в своей белой кроватке, закатив глаза.
ГЛАВА 5.
Вообще, это была странная идея - поздравить с Новым годом пациентов психбольницы №5. Но всё дело в том, что жена американского посла в колледже посещала факультатив "Милосердное дарение как средство излечения параноидального психоза". С тех пор у всех своих знакомых она с лёгкостью диагностировала параноидальный психоз и без устали занималась милосердным дарением. Главным параноиком был, конечно, её муж, господин посол. И всякий раз, совершая милосердный дар, она бросала на него красноречивые взгляды, намекая на то, как легко он мог бы излечиться навсегда. Но господин посол был неизлечим. Последний её дар, пластмассовую сборную каравеллу, он в ярости растоптал на ковре в их гостиной. После этого миссис Джеймс Крейджи решила доказать мужу силу своего тезиса на примере.
Наступил Новый год, и с последним ударом часов по решению Акимата здание психбольницы №5 перешло во владение совместного австро-узбекского консорциума. В шесть утра первого января в психушке завыл сигнал пожарной тревоги, замигал свет в палатах, затопотали санитары. Больные пугались, некоторые лезли под кровати, но и они не избежали общей участи. Через несколько минут всех психов согнали в холодную рекреацию на первом этаже - босых, заспанных, в грязных залатанных рубашонках.
Вдоль стены стояло девять столов. Санитары выстроились напротив них, образовав узкий коридор. По сигналу главврача первые психи, пригибаясь и на всякий случай прикрывая уши, двинулись вперёд. Пьяный с вечера сторож врубил личную радиолу. За первым столом больной получал строительный подшлемник, ватный, стёганый, похожий на будённовку с обрубленным концом; за вторым столом больной получал выписку в бумажной папке, за третьим - валенки, за четвёртым - кальсоны бумажные, размер 54; за пятым - историю болезни и три разноцветные таблетки прямо в рот; за шестым - шариковые ручки от Красного креста и полумесяца; за седьмым мужчинам выдавались телогрейки, а женщинам - стёганые полосатые халаты; за восьмым - гимнастёрки х/б с пятнами от погон. И, наконец, за девятым столом сидела миссис Крейджи и занималась милосердным дарением. За её спиной стояли два чёрных пластиковых мешка. Из правого телохранитель Боб доставал резиновую Минни-Маус, в мгновение ока надувал её и вручал больным мужского пола. Слева телохранитель Том точно так же одаривал женщин Микки-Маусами. Миссис Крейджи говорила речь:
- От съердца к съердцу, от здравой головы на больного...Тепьер всё будьет нормално! - и тянула психам руку для пожатия.
У дверей дюжие санитары шлёпали больному печать на выписку и выкидывали его на крылечко. Через тридцать минут здание было очищено от больных, окна погасли, персонал разошёлся.
На крыльце и вокруг него творилось невообразимое. Темно, метёт позёмка, в снегу, усыпанном ручками от Красного креста, копошатся полуодетые сумасшедшие. Кто-то плачет над порванными кальсонами, кто-то дерётся за лишний шлем, кто-то прилёг досыпать... Тату Боброву провезли на каталке через все процедуры, и она отоварилась не хуже других. На выходе её ссыпали с каталки и уложили в сугроб. Несколько минут Тата покойно лежала, заведя по обыкновению глаза. Синицына с двумя папками и в мужской телогрейке пристроилась рядом, посапывая, и медленно утянула под себя бобровские кальсоны. За ними - валенки и халат. А потом, обнаглев, рванула Милосердного Микки-Мауса. Тут случилось чудо. Боброва взметнулась как смерч и одним мощным ударом вбила Синицыну по уши в снег. А потом неторопливо оделась, собрала вещи и пошла прочь.
Пока остальные татины товарищи по несчастью бегали по городу, попадая в ДТП и проваливаясь в канализационные люки, Боброва влезла в коммерческую будку, зверски убила будочницу, спрятала её под прилавком и торговала весь день, а к вечеру собрала выручку и кое-что из товара, подожгла будку с трупом, поймала грузовик и выехала за пределы города. Потом хладнокровно убила водителя, развернула машину и остановила у обочины. Вылезла из кабины и пошла от дороги полем, спиной вперёд. Таким образом, у следствия должно было сложиться впечатление, что неизвестный преступник пришёл с полей, убил водителя, ехавшего в сторону города и растворился в воздухе. Ещё километров пять Тата из предосторожности прошла замёрзшим руслом реки, а потом камышами выбралась на шоссе. На двадцать пятом километре она устроила бивак: вырыла в снегу ямину и села в неё, поворотившись к ветру полосатой спиной. Через короткое время ветром надуло вокруг неё хатку на манер эскимосского иглу. Боброва пробуровила дырку для воздуха и грамотно запалила костерок из кубиков спирта. Она засыпала в рот порцию сухой вермишели и, задумчиво посасывая её, распялила над огнём пухлявые ладошки. О чём она думала, глядя волчьим прозрачным глазом в пламя, что вспоминалось ей?..
В нечеловеческий предутренний час, когда птица дохнет на лету и деревья раскалываются от стужи как стеклянные, Боброва, сверяясь с Большой Медведицей, ступила на территорию дачного посёлка Яблочный. Она выбрала крайний с южной стороны дом, тяжело перемахнула через ограду и, глубоко проваливаясь в снег, двинулась вокруг здания, выискивая какоё-нибудь лаз. Выдавив подвальное оконце, она исчезла внутри. На следующий день сообщница-метель совершенно скрыла следы таинственного вторжения.
ГЛАВА 6.
В эту зиму три неженатых брата Серик, Берик и Мерик раскинули стойбище в урочище Ак-Бота. Все эти спокойные дни белой зимы были похожи один на другой, но не повторяли друг друга. К вечеру, когда солнце почти целиком скрывалось за раздвоенной вершиной Атырау, братья, собрав овец и покормив собак, рассаживались в уютной тёплой войлочной юрте у камелька. В казане варилась свежая зайчатина, неяркая лампа скупо освещала сосредоточенные лица игроков в преферанс. Сегодня в юрте был гость - знатный животновод, аксакал Жумаш-ага.
- Неспокойно стало в нашем урочище. Я ухожу из Атырау.
Серик, Берик и Мерик зацокали языками и закачали головами. Выпив, Жумаш продолжал.
- Хороший у меня пёс Алабай и винтовка хорошая, глаз мой остёр, ухо чутко, рука крепка. Но что может простой смертный против Ак Аю?...
Братья пожали плечами. Старик задумался. Через некоторое время Серик осмелился спросить:
- О чём говоришь ты, почтенный Жумаш-ага?
- Много зим тому назад, ещё когда моего отца вычистили из партии был джигит Джанибек. Славный джигит - ударник труда, комсомолец, любимец девушек. Был у него дорогой брат Татибек, жена Бихзада, прекрасная, как новорожденный верблюжонок. И был у него лютый враг - секретарь партийной организации товарищ Мансуров. Мансуров был жадный завистливый человек. День и ночь ездил он на своём газике по отарам - и все чабаны клали ему в газик по барану. Так этот подлец проверял выполнение плана. Один Джанибек не клал ему в газик ничего. Он был гордый и свободный джигит, он любил свою прекрасную жену Бихзаду, своего дорогого брата Татибека, своё родное урочище Атырау. Однажды Мансуров приехал в гости к Джанибеку. Бихзада стала угощать его мясом, и шурпой, и беспармаком, и баурсаками. А был Мансуров большой и толстый, как старый ленивый ишак, и щёки его лежали на его плечах как два бурдюка. Он съел все баурсаки и выпил весь кумыс . И достал из кармана своего пиджака большую бутылку водки. И стал пить сам и заставлял пить Джанибека и его молодую жену. И когда выпили они всё, то заснули мёртвым сном. А товарищ Мансуров, который привык пить водку в районе, не заснул, а пошёл и убил пол-отары баранов и сбросил их в пропасть. А потом сел в свой газик и уехал. А наутро привёл с собой весь аул и полный воронок энкавэдэшников. Сам забрался на газик и сказал:"Смотрите, люди, на этого врага народа Джанибека и его трус ливого брата Татибека! Они продали наших советских баранов империалистическому Китаю. Подлые воры! Предадим их в руки нашего дорогого НКВД!"Джанибек схватил ружьё и закричал:"Не верьте ему, люди, он всё врёт!"И тогда энкавэдэщники застрелили Джанибека, а Татибека отвезли в область. А ненасытный Мансуров сказал:" А теперь, люди, я хочу взять в жёны молодую вдову подлого Джанибека, Бихзаду. Я перевоспитаю её как секретарь партийной организации." И люди устроили большой той, напились пьяные и легли спать. А ночью верная Бихзада задушила товарища Мансурова своей вдовьей косой и ушла на Атырау. Долго искали её родня и энкавэдэшники, но так и не нашли. А только с тех пор и до сих пор опасно ходить через Атырау. Потому что безутешная Бихзада бродит там в облике белой медведицы с женской головой и заманивает неосторожных путников в пропасть, где давно уже сгнили кости убитых Мансуровым баранов.
Братья переглянулись. Жумаш продолжал.
- Три дня назад у меня пропал керосиновый фонарь. Алабай пошёл искать его. Вернулся весь избитый, а в зубах его застряли клочья белой шерсти.
- Э ! - не удержавшись вскрикнул Берик.
Старик неодобрительно покосился на него.
- В ту ночь было полнолуние. Я взял свой цейсовский бинокль и что я увидел на склоне Атырау?
Братья переглянулись.
- Огромного белого медведя с женской головой. Н сиотрел на меня, и глаза его светились зелёным огнём. Потом он повернулся и пошёл прочь. А утром я недосчитался трёх баранов. Я ухожу на рассвете. А вы, братья Серик, Берик и Мерик, помните: Атырау - плохая гора.
С этими словами Жумаш-ага поднялся, надел малахай, свистнул Алабая и ушёл, покачиваясь. Через полчаса, когда пение старика затихло вдали, Серик вышел проверить овец. Вдруг он заметил невдалеке мерцающий огонёк, явно приближающийся к нему. Серик испугался и забежал обратно в юрту. Братья спали. Серик растолкал их:
- Шайтан идёт!!! Ой-бай!
Напуганные воем и причитаниями глупого Серика, братья заметались. Берик схватился за дробовик, заряженный солью, Мерик пытался натянуть сапоги, Серик с головой забился под кошму. Внезапно полог откинулся и на пороге появилась огромная белая медведица на задних лапах.
- Здрасьте, - сказала она, - спичек не найдётся?
Братья оцепенели.
- А закурить?
Тут Берик пальнул в неё из дробовика. Медведица дрогнула, но устояла.
- Ну извините. - Она повернулась и побрела прочь.
К рассвету обе стоянки в урочище Атырау опустели.
ГЛАВА 7
В ту ночь Боброва с трудом добралась до своей дачи в Яблочном. Насквозь промокшая медвежья шкура, служившая когда-то каминным ковриком, тяжело била по ногам, керосиновый фонарь погас. Только через два часа с помощью пары замшелых кремней Тате удалось растопить печь. Она разложила шкуру сушиться, приставила заледеневшие пятки к тёплому боку печи и вскрыла предпоследнюю банку тушёнки. Поев, она достала толстую амбарную книгу и принялась задумчиво грызть карандаш. Тетрадь была озаглавлена: "История моей болезни". Первые листы заполнял сумбур. Там были черновики заявлений в милицию, путаница в датах, рисунки с угрозами, клятвы и кляксы. Однако с 24 страницы на смену психоделике пришли подробные описания физического состояния с указанием температуры и стула, выделенные зелёным высказывания великих гуру и народных целителей, самодельные психотесты в пятибалльной системе, режим дня и продолжительность медитаций. Ближе к середине наметилась иная тенденция: цитаты из Достоевского и Ларошфуко, история толстовства, любовная лирика Ахматовой, Цветаевой и собственно Бобровой.
Тата глубоко вздохнула и записала: "Любя людей, себя забудь. Мудрому безразлично - принимают ли его радушно или гонят от своего жилища, осыпают ли его дарами или стреляют из дробовика, плюют вслед или прославляют его имя. Мудрый любит людей бесконечно, и ничто не остановит его..." Перечитав, Тата вычеркнула про дробовик и продолжала: "Я чувствую, что исцелилась окончательно. Более того, нежные ростки любви к людям пробились в моей душе, когда-то чёрствой и скупой, теперь я открыта миру и тебе, мой любимый М.! Значит, настало время идти туда, к ним, под флагом Всепрощения и Любви.
N.B.Тушёнки осталось всего одна банка. Не забыть поставить валенки сушиться. Следить за печью!
Воздаст ли он мне, обновлённой, или не воздаст? Тебе, дневник, признаюсь - ухожу, скрипя сердцем. "Готовься к худшему", как сказал Редьярд Киплинг.
23 февраля 1996 года"
Боброва присмотрелась к дате и дописала: "P.S. День Советской Армии - у Него праздник. Хочу обнять тебя за широкие плечи, любимый. Твоя Татьяна."