Конечно же, это шизофрения. Ведь я вижу только цветные сны. Яркие, сочные, никем не виданные, мечту любого психиатра. А если ему еще и сказать, что вижу я их не только во сне… И что это вовсе не сны. Он с пеной у рта будет меня убеждать в том, что все, что не положено человеку понимать, именно и есть сон. Тот самый, так похожий на жизнь, яркий сон. Сон сумасшедшего. Бред. Я не буду верить, он будет раздражаться, дело дойдет до магнезии, ремней и рубашки, и я соглашусь, чтобы не мучиться. Вслух. И буду молча смотреть яркие цветные сны. Про себя…
Но пока дело до магнезии не дошло, и я сам себя терзаю. Вот нас уже двое в моей конуре, Под шум ночных машин в прокуренной комнате молча спорят двое – я и я. Хотя, почему спорят? Ищут. Ищут яркие краски на сером холсте. А вот о красках спорят яростно и до хрипоты. И согласны только в одном. Если мои глаза вставить другому, он перепутает все цвета, и будет до одури доказывать, что светофор был зеленый, только почему-то горел вверху… И листва оранжевая. Хоть и в мае. Просто осень наступила слишком рано… А люди, наверное, любят только один цвет, мой зеленый, просто глаза у нас разные…
Что, не так? Докажи!
То-то…
Я сижу у стола, уперев кулак в бок, чуть обернувшись, и доказываю это – кому? Нет же, я лежу на топчане под прожженным одеялом, трясусь от холода и кашля, и еле слышу чью-то сбивчивую неразборчивую речь от компа… Но почему-то понимаю, что он изо всех сил мне доказывает, что холст перед нами не серый… Какой угодно, но только не серый. А я убеждаю его, что в мире полно красок, и он только кажется серым, он просто ждет, чтоб на нем начали рисовать. А голос от окна скажет, что ты уже рисуешь на этом холсте, давным-давно, третий год уже рисуешь, а ярких красок не видно потому, что просто темно. Темно и холодно, вот и все. Он только кажется серым! Понимаешь, кажется!!! Как бред. Ведь в мире нет ничего серого, даже сны – цветные…
Он, у окна, боится дотронуться до холста. А мне – не дотянуться. Ночь, ночь, спускает с цепи сон наяву, и делает его не сном, я лечу над морем, и вижу черепицы старых крыш на другом берегу, и невысокий маяк на длинном молу, о который разбиваются бирюзовые волны, и маленький с высоты клочок платья, и слабый голос, Господи, ну все же ясно, просто сейчас она может звать меня только так. Почему она так меня зовет? Потому, что знает, что и так я ее услышу…
Но ведь это невозможно? Это бред? Через море – слабый голос… Какой бред? Я же слышу! В моей голове сквозь гул простуды и залпы кашля тихим колокольчиком звенит ее голос. Я не поддамся соблазну и не скажу, что холст серый и в жизни все просто. Для меня никогда не бывает просто. Как не бывает не цветных снов.
Придет доктор, и будет убеждать, что холст серый, что его вообще нет, что там, за морем, нет вообще ничего, да и моря тоже нет. Может, и было, но все в прошлом, или было давно, во сне, не цветном, а черно–белом, и нечего себя терзать, и вколет магнезию, чтоб я отвлекся, и перестал нести чушь, но куда ему осилить настоящую шизофрению!!!
Один, всего один уколотый я будет лежать, привязанный к койке в больничной палате, а остальные я будут звать ту, что живет в женщине, живущей размеренной, устоявшейся жизнью, ту, что любит мой голос и пьет мои слова. Ту, которую я не устану звать…
А уколотый я, может и не услышит ее голос, одурев от боли, но сердце его будет биться вдвое сильнее. И вы знаете, почему…
Он порвет ремни, и, взмахнув белоснежными крыльями смирительной рубашки, порхнет к морю – туда, туда, на запад, на слабый стук родного сердца, и даже не оглянется на высокое окно в гранитном доме. На что там смотреть? На пустое кресло у стола, прожженный матрас со скомканным одеялом и мертвый телефон? Сон это все, сон. Серый…
Что на него смотреть…