ЮМОРИСТИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ
(три коротких и один очень короткий)
НА ПРИЁМЕ У ВРАЧА
-Работайте, работайте помаленьку! Работа укрепляет здоровье…
-Это невозможно, доктор. Я так плохо себя чувствую!
-Тогда отдыхайте. Идите, идите. И отдыхайте. Отдых прибавит вам здоровья.
Ну, как же мне отдыхать!? А на что жить, доктор? На что я буду жить? Я сдохну с голоду. Какой там отдых, если нет денег?
-А вы работайте. Работайте, работайте, вот и будут у вас деньги.
-Но ведь нельзя же мне работать. Болезнь может привести к осложнениям…
-Ах, нельзя? Ну, тогда отдохните. И ничего страшного в этом нет. Отдохните.
-Но я не могу отдыхать…
-Тогда работайте!
-Не могу. Болен…
-Ах, болен? Ну, тогда отдыхайте, в чём же дело!?
-Не на что.
-Так вот, я и говорю: работайте… Вот так-то! А как же иначе?
ГЕРМОГЕН
У Лёвки были свои домашние животные и птицы, которым он давал громкие клички. Петух Грохты получил свою фамилию потому, что после каждого «ку-ка-ре-ку!» издавал звуки, похожие на горлохрипение «грр-хх». В специальной тетрадке он значился: Пётр Грохты. Большой серый гусь долго ходил без имени. Лёвка никак не мог найти ему подходящего прозвища и однажды пришёл к отцу с предложением:
-Па-ап! Давай гуся назовём…
Отец оторвался от листа бумаги, посмотрел на сына поверх очков, положил спокойно ручку, повернул к себе спиной сына и легко шлёпнул ладонью, что означало: не выводи из терпенья. И Лёвка не стал выводить. Он встретил во дворе пятиклассника-соседа Васю Репкина и спросил:
-Васёк, каких великих людей ты знаешь?
-Всяких.
-А, например?
-Ну, Наполеона.
-Нет. Не подойдёт. Длинный.
-Какой же он длинный? Карлик… Коротышка! А тебе зачем?
-Фамилия у него длинная… А мне гуся надо назвать.
-Гу-у-сяя?
-Васька серьёзно уставился на Лёвку.
-Гермоген, хочешь?
-А кто это – Ирмаген?
-Ну, царь такой был. Давно. Ещё до революции.
-До революции? – Лёвка залез пальцем в нос. – Напиши, чтоб правильно… В тетрадку.
Васёк, как первоклассник, вывел на листе: «Гермоген Ш».
-А что это?
-А это три. Третий, значит. Ну, по счёту Пётр Первый, Екатерина Вторая, а Гермоген Третий. Понял?
-Понял.
И Лёвка тут же обновил кличку, пронзительно прокричав на весь двор.
-Ирмаген! Ирмаген!
-Га-га! – отозвалась из глубины сарая птица на голос хозяина.
-Видал! – торжественно сказал Васёк и пошёл домой, насвистывая по дороге какую-то мелодию.
Всё было бы хорошо, если бы вдруг по весне Гермоген не пропал и только через месяц Лёвка увидел его с дюжиной зелёно-жёлтых гусят. Лёвка очень удивился и уже не отставал от отца, спрашивая:
-Па-ап! А откуда у Ирмагена гусятки?
-Вывела гусыня.
-Ирмаген?
-Маген, - в тон сыну ответил отец.
-Па-ап! А почему Грохты не вывел? Ему шпоры мешали?
-Отстань…
Лёвка обычно отставал, когда чувствовал, что начинает надоедать отцу. Как-то Васёк Репкин принёс Лёвке щенка. Малыш обрадовался и сразу же поинтересовался, как его зовут.
-Не знаю, - отозвался Васёк. – Он не говорит…
-Тогда я его назову. Ладно?
Щенок не остался без имени. Ему дали кличку Великан. На вырост. Время шло, а Великан никак не хотел расти – он был в два раза меньше Гермогена. Из скромности Лёвка звал его обычно Великашка и Великанчик.
-Ну, иди сюда, Великанчик! Дурачок. Ну, дурак, дурашка – Великашка.
Великан преданно смотрел в его глаза, махал хвостом и не обижался на ласковый поток Лёвкиных оскорблений. Вдруг он поднимался на задние лапы, становился во весь свой великанский рост и тогда счастливый Лёвка, совсем серьёзно, вытянув руку вперёд, требовал:
-Великан, стоять! Стоять, Великан!!
И Великан стоял…
МОЙ ПУТЬ В ИСКУССТВЕ
Отец мой, добрый и отзывчивый человек, долгое время работал механиком в деревенской мастерской. Его плотные чарли-чаплиновские усы зловеще поблескивали проседью и были очень похожи на кусок плоского антрацита. Мне эта деталь в его лице не очень нравилась. Но больше всего мне не нравилась его механическая профессия и его страстное желание сделать из меня такого же механика, каким он был сам. Мать, испытавшая на себе всю тяжесть моих детских обсчётов, спала и видела меня великим Лобачевским. А я тем временем пропадал у соседей и часами простаивал над копиями с картин Сурикова, Репина, Богданова-Бельского. Меня тянуло в мир искусства. Но родители не соглашались видеть во мне художника. А потому, чтобы удовлетворить их честолюбие, я решил по окончании школы поступить на устраивающий их факультет в МГУ со странным названием: мех-мат.
Наука увлекла меня. В детстве я отличался недюжинными способностями, участвовал в областной математической олимпиаде, написал довольно пространное сочинение на тему «Вращение слоёв ионосферы», а затем взялся за большой труд под названием: «Где кончается математический ряд?» и, наконец, задумался над решением задачи трёх тел. В последней меня особенно привлекала аналогия с тремя небесными светилами –Солнцем, Землёй и Луной – и я сразу же попытался перебросить эту аналогию, изобразив в сочинении себя, отца и мать. Я решил тогда сразу, что мне, как Солнцу, принадлежит свет науки, матери – лунная любовь к сыну, а отцу – чисто материальное, земное, дело: обеспечение семьи.
Блестяще решив задачу трёх тел, я пришёл к выводу, что абстрактное мышление, столь необходимое математику, должно дать исторический толчок развитию искусства. Чтобы изображать мир людей, совсем не нужно какое-то копирование жизни, не нужно красок, а достаточно погрузиться в мир собственных переживаний и выразить всё это языком формул, математических знаков, линий, символов и геометрических фигур. Нет математика без воображения, как нет и художника без математики. Такова истина, которую я тогда, после долгого размышления глубоко усвоил.
Соединить Леонарда Эйлера с Иваном Павловым, Фрейда с Эйнштейном, а Достоевского с Галилеем - такова была моя первая забота, когда я переступил порог и оказался в стране искусства. И, прежде чем положить первый мазок на грязный лист ватмана, оставшийся от моего курсового проекта, я налил тушь в необъятную ширь чешского хрустального подноса и включил настольную лампу. Яркий свет разлился по комнате. Лампа была без своего стеклянного абажура – его разбил бывший тут неделю назад какой-то заочник, который уехал к себе в провинцию, так и не возместив коменданту общежития нанесённого ущерба. Вот нахал! Со злости я выключил лампу и решил, что такие картины надо писать только в темноте, ибо мысль и воображение накаляются только тогда, когда зрительный орган не отвлечён никакими посторонними вмешательствами.
Моя картина должна была называться «Портрет отца». Именно его механико-математический образ вставал в моём воображении каждый раз, когда я оставался в темноте, наедине со своими переживаниями. Приспособив чертёжную доску под мольберт, я приступил к живописанию. Стараясь воссоздать в памяти обличье своего отца, я твёрдой кистью руки, превращённой в кисть художника, сделал овал лица, возникший в моём воображении. В следующий миг, продолжавшийся доли секунды, я, охваченный вдохновенным порывом творчества, молниеносно нанёс детали, стараясь при этом схватить самое главное в облике моего уважаемого родителя. Копна волос. Глаза. О, глаза, устремлённые треугольниками в даль, легли тут же под тусклым мерцанием лохматых бровей из параграфов и загогулин. И нос. Нос, конечно, схвачен был точно: это две расходящиеся под углом линии, наверняка способные обонять в бесконечном пространстве Вселенной бесконечное марево машинных масел и дизельной гари.
Моё волнение нарастало. В голове шумело, словно от вчерашней студенческой попойки. Я понял, что ещё две-три секунды такого вдохновения и портрет будет готов. Самое главное, самое отличительное в облике отца – это его антрацитовые усы. Молниеносным и точным рывком я положил последний мазок на лицо предка – мазок, обозначавший ус. Я не мог в темноте разобрать, к какой части лица он пришёлся, но это был точный и меткий мазок, гениальный по своему колориту линий и красок. Наконец, последняя сотая доля секунды ушла на изображение жизненности лица, передачи его в динамике, в движении. Этот кульминационный момент я изобразил архимедовой спиралью, протянув её по диагонали контура лица.
В какой-то последний, почти неуловимый рассудком, миг я успел поставить свою подпись под шедевром и в изнеможении свалился на кровать-диван. Уснул, так и не осознав, что сотворил чудо. И действительно. Утро принесло в комнату поток солнечных лучей, в которых я созерцал своё произведение, вновь отправившись в глубины своего воображения и угадывая в каждой линии, в каждом изгибе черты моего родителя. Да, велика сила абстракции в искусстве! Через месяц моё имя было вписано в анналы истории изобразительного искусства. Моё первое произведение попало на международный вернисаж. Субъективисты выставочного зала дали картине высокую оценку, переименовав её на следующий манер: «Хитростанция на реке Чушь». Абстракционист-гид объяснял посетителям замысел моей картины, находя в линиях изображение высотных ферм, в кляксах - изоляторов, а в спиралях – шум волн бушующей Чуши на фоне высокого напряжения.
Я ходил между зрителями петухом и радовался, что они ничего не смыслят в искусстве. Да разве дано смертному понять такой талант!? Ведь это только мне раскрыты великие тайны каждой линии и каждого мазка. Им же, низменным натурам, это недоступно - простаки, деревенщина. Наблюдая за их беспомощными взглядами и стремлением понять непонятное, я ещё и ещё раз убеждался в силе своей исключительной индивидуальности и приходил к выводу, что только сумасшедший дом даёт человеку истинный смысл его существования. А они просто тупицы! Что они понимают в искусстве? В заключение вернисажа мой коллега, тоже модернист, пожелал написать мой портрет под обещающим названием «Молодость». Я тут же выразил ему глубокую благодарность и сказал, что уж лучше портрет свой я закажу фотографу. Как это, зачем? По крайней мере, хоть мать родная узнает…
ИСТОРИЯ ОДНОГО ВЫСТРЕЛА
И грянул выстрел!