Отче наш, - шептала она

АЛИСА МАНКИ - http://www.proza.ru/avtor/sitara - ПОЧЁТНОЕ ЧЕТВЁРТОЕ МЕСТО В ТЕМАТИЧЕСКОМ КОНКУРСЕ «БЛИЖЕ, ГОСПОДЬ, К ТЕБЕ» МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ


(с благодарностью в сердце посвящаю своему роду, своим корням)



Я помню бабушку Машу всегда старой, почти древней. Даже не бабушка, а бабуш,  я называла её: деревенскую, отдалённо чужую и малограмотную женщину. Я завидовала девочкам из класса, у которых городские бабушки красили губы, делали пышные начёсы из волос, приходили в школу на праздники… Встречали и провожали домой,  заплетали косички и готовили завтраки. Моя жила в деревне из тринадцати домов, вязала зимой носки под казачьи песни, а летом весь день копалась в огороде, пока хватало сил. Потом запирала в сарае скотину на ночь и шла молиться к деревянному распятию Иисуса над кроватью.
«Отче наш, – шептала она, – Иже еси на небесех!..»
------


– Бабуш, пора идти… на автобус опоздаю, последний же.
– Погоди, милая, не спяши. В кой веке приехала, а уж бяжишь. Давай хоть накормлю табе, картошечки пожарю… Не спяши, останьси!
– Да мне к экзамену готовиться надо. Мама сказала гостинец отвезти и обратно, бабуш… опоздаю же.
– Ну бяги, раз надо. Не могу я табе неволить, учися. Да погоди, перекрящю на дорогу и Отчу прочту.
– Бабуш, ну ты что, я ж комсомолка!
– Иди-иди, не тваё дело.

Я бежала, а она крестила меня в спину и вслед шептала свою любимую «Отчу». Теплый, почти летний день близился к концу, темнело прямо на глазах, ни одного фонаря… Меня сопровождал собачий лай, передаваясь от дома к дому, словно эстафетная палочка; и слабый свет луны, только-только собирающейся подняться в небо. Мысли о скором экзамене рассеялись, можно сказать, вытеснялись взглядом бабушки, провожающей меня от крыльца. И втайне я желала опоздать на автобус, чтобы побыть с ней. Поспать на её кровати под лоскутным уютным одеялом и поесть картошечки, пожаренной на печке… А ещё, если повезёт, послушать басни, которые на крыльях особенного сказа переносили в мир, неведомый мне - простой и примитивный, но удивительно близкий и тёплый, как её руки.

Однажды, она положила мою ладошку в свою и начала приговаривать, поглаживая:
– Ка-ка ручка у табе молоденькая, а моя вон в жилах уся. Когда-то и вона была такая пухленькая, прям как пирожок из пячи. Да, милая, тах-то вот жизня и проходить.

Я замедлила шаг, выходя на асфальтированную дорогу, чтобы немного отдышаться, как мимо меня буквально вихрем пронесся последний автобус, даже не стараясь притормозить возле пустой остановки в деревне.
– Вярнулась! Вот и молодец. Мать, нябось, заволнуется?
– Мы на всякий случай договорились, что если не буду успевать, у тебя заночую.
– Ну и хорошо. Давай-ка я картошечки поджарю.
– С луком, бабуш.
– Давай с луком! Там и огурчик солёнай есть, будем сыты с табою. Благо, что хоть печка горячая ешо… а я как знала, что вярнёшси, молилась Богородице. Куда ж это девка в ночь…

Она суетилась и радовалась, что будет не одна ночевать. После смерти деда сильно загрустила, сдала - говорят в народе. Я не понимала этой грусти. Не понимала, что такое любовь до гроба? Что такое тоска по близкому-родному, которого не вернуть... Но ещё больше не понимала слова про то, что дети разлетаются как птицы – не удержать, а муж – он навсегда Богом даден, к нему бабе надо прилепиться, как приклеиться. И крепче этой «мужниной» любви ничего на свете нет у бабы, потому как «надёжа» это и опора её.
– Бабуш, а как вы с дедушкой жили?
– Хорошо жили… По-всякому жили. Бывало и ругались, но редка. Он мене даже пальцем за всю жизню не тронул. А мыжики они, знаяшь, какия бывають, ууу! Я сваво Яшу любила крепко. А вот соседка у нас была, Нюшка, так ту муж то ганял, то ганял…Бывало, как выбяжит она во двор орать: «Спаситя, люди добрыя! Убивають!», а вон за ей с вилами бегаеть, да по спяне яё, по спяне. Раз мой-то сягнул через забор, да завалил таво мужика наземь. Так вона яшо больше завопить: «Отпусти маво мужика, змий!» А утром я говорю ей: «Ты чаво орёшь, бешеная? Чаво людям голову забиваяшь, раз зашышать полезла?» А вона мне: «Маня, так вон когда мене не бьёть, мне прямо томно делается. А как погоняить по двору, так потом у нас любова всю ночу». Во как, милая, поди разбяри их! Муж да жана – одна сатана. Коль один дурак, то и другой туда жа.

– Вкусно ты готовишь, бабуш. Картошка ароматная прямо и огурцы хрустящие такие…
– Кушай детка. Я етой картошки тонн пять пережарила за жизню. И очистки ели, и морожаную… слаще морквы была у голод. Всё было. Не привяди, Господи, вам увидать то, что мы видали!

Я знала, о чём она говорит, потому что не раз слышала про войну и про концлагерь, куда их угнали целой деревней. И про то, как шестерых детей "немцы отобрали на опыты", как дикий животный крик пленных унимали стрельбой в небо, и как она молилась, и как поседела за ночь… как утром соединили семью и отправили работать на немецких хозяев… как голодали с детьми и воровали еду у скотины, и как немка ей "волосы выдрала", такая была "злющая стерва", и как освобождали… Как вернулись, а деревни нет – спалили. Земля танками укатана так, что "ни одной травинке не пробиться"… и как бабы выли в небо. Горе. У всех.
Она плакала и прерывала эти рассказы, потом вздыхала тяжело, вытирала глаза кончиком платка и упиралась взглядом в пол, опираясь локтями о коленки, словно видела там то, чего не мог видеть никто из нас.

– Бабуш, расскажи про своё детство.
– А што рассказать? Работали с малолетства, да родителям помогали. Я жа у школу даже ходила за восемь километров. Мене хвалил учитель. А потом мать сказала – хватить! Буквы выучила, подпись поставить можаш, читать умеяш, и нечего там сядеть. Так я один класс всяво и кончила. Потом замуж отдали, не спросили. Блага Яша хорошим оказалси, тожа из казаков. Красив был, брови как смоль чернаи, стройнай. А уж как с лошадьми умел ладить, так нихто ня мог. Мне-то шешнадцать было, а яму поболе. Из другой дяревни сватал. Наши-то робята было драца пришли, дескать, нечаво девок красивых уводить... А он их матяршиной как послал, да встал – груть выпячил… давай, говорить, нападай на казака, хто первай? Тут робята и расползлися хто куды.
– А дальше?
– Што дальше? Папа больно плакал. Я же одна дочка была у яво, всё сыны уродилися. Он мне и косу плёл… А коса у мене была, ты бы видала! До полу коса. Так и оказалась я в чужой дяревне, никово родных, все чужия… Да, детка, жизня была тяжёлая, не привяди, Господи! Пошли уж спать. Ешо помолица надо…

Неторопливо она подошла к кровати, перевязала белый платок на голове и начала шептать: «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь…»

Я вышла на улицу и взглянула на небо, усыпанное звёздами. Меня поражало, как происходит смена всего живого на земле, но только звёзды на небе всегда неизменны – как сияли, так и сияют. Война кровопролитная или мирная жизнь – им никто не мешает светиться.
Подул легкий прохладный ветерок. Тишина вокруг. Непривычная тишина, почти пугающая и тайная. Деревенская.
Уже из коридора мне слышатся шорохи на крыше, словно кто-то ходит по ней и недовольно вздыхает моему присутствию; а может по-хозяйски наводит порядок, расставляя утварь по местам. Страх заставляет меня съежиться. Бабушка шепчет молитву несколько раз, потом ещё одну и принимается расправлять кровать, сдёргивая разноцветное одеяло в красных лоскутах, сшитое вручную.
– Как же ты шила одеяло без машинки?
– О-о, я с детства додельная была. Всё могла делать, што женщына должна – и пряла, и ткала, и шила… да много чаво ешо. Руки у мене были быстраи, проворнаи, не то што нонче. Да ладно уж, посля молитвы не болтають. Ложися спать.
Она прижалась ко мне, тучная и мягкая, как пуховая перина. Я слышу, как у неё хлюпает в груди. Скорее это похоже на мурлыкание кошки, урчащее изнутри. Теперь-то я знаю, что это была сердечная одышка, а тогда…
– Не спится, бабуш, слишком жарко под одеялом. Давай его поменяем.
– Уймись! – прикрикивает она. – Пар костей не ломить.
– Бабуш, расскажи что-нибудь…
– Ну чаво?
– Что-нибудь. Ты интересно рассказываешь, прямо как Арина Родионовна.
– А хто ето? Учительница твоя, што-ли?
– Примерно, но только не моя. Это няня была у известного поэта.
– Погоди вот, успомнила.

И она начала рассказывать то, что называла басней. Причем так увлеченно, с интонацией, да разными голосами... словно была очевидицей событий, а то и прямой участницей.
Часто истории были грустные, с особым сочувствием и пониманием. Имели двойное дно, которое люди называют житейской мудрость, и которая передаётся лишь через голос, дыхание, через слёзы и смех. Глаза в глаза.

– Ух, давно ето дело было. Жили старик со старухой и нявестка. А сын их у рекрутах служил. Тут бабушка ета умерла, а денег на похороны нету. Пошла нявестка к попу.
«Вот, батюшка, денег нетути, а хоронить надо…» (тут она переходила на тоненький сиротский голосочек, жалкий и умоляющий).
«А что ж, я задарма отпевать яё должён?» – говорить поп (голос резко менялся, становясь низким, надменным).
«Да я отработаю, что прикажетя!»
«Да и где ж ты отработаешь? Чаго с табе взять?»
Отказал. Так и ушла она домой.
Посядели они с дедом, погоревали, тут дед и говорить:
«Что ж, Дарья, пойду могилку капать, похороним без батюшки. Что ж ей, мертвой у хате ляжать, раз поп отказал?»
Пошёл могилку капать.
Капал, капал… Могилку- то выкопал, может на лопату, или на поболе, а тут вдруг, дзинь! Ой, а ето котелок целый золотом. Батюшки!
Обрадовалси дед тот и лопатку оставил у ямке, нясёт у поле. Входить у дом.
«Дарья, Господь нам счастье дал! Глянь-ка!»
«Ух ты, батюшка, ето чей-нибудь клад. Теперь мы матушку схороним на честь.» (голос становился торжественным, радостным)
«Накося. Сходи купить там што надо, выпять, закусить…» (приказной тон старика мне нравился особенно. Бабушка выпрямлялась даже)
Дал ей десятку. Тада золото было по десять рублей (наставнически поясняла она). Потом сам взял десятку и пошел к попу.
«Батюшка, схоронитя, как положено, вот вам, пожалуйста, за труды!» ( в этом месте она уважительно  наклоняла голову воображаемому попу)
«Чтой-то тото? Ай ограбил каво или, можеть, убил?» (подбородок опускался и тон голоса переходил почти на бас)
«Да нет!» И признался яму дед – так мол и так. Вот ведь!
Похоронили старуху как надо, а поп спать ня можеть. Будить пападью сваю.
«Как же шь у яво эти деньги вымануть?»
А у их был козёл старай.
«Да ж вон козла зарезать, да подлиннее отрезать голову-то. Я табе яё пришью к рубахе на ворот, а ты пойдеш к яво окну, он испугается, так и сам отдасть усё».
И так и сделали. Стучить в дверь. А старик глянул в оконце:
«Хто ето к нам к ночи?»
«Ты что мой клад узял, щас же отдай!»
Дед испужалси больно:
«Дарья, что делать? Там бес стоить рогатай и деньги просить обратна».
«Батюшка, знаешь што, ты хоть горсточку возьми сабе, а ето усё отдай».
Он тах-то и зделал. Яму двинул в дверь, а поп схватил катялок и побежал. А завтря - праздник большой. Служить надо. Так. Вот что делать? Сымает голову казлинаю, а та никак! Стал распарывать нитки, а уж уросло в яво ето усё. Кровь льёца прямо рякой. Разбой, кричить поп. А попадья тада яму:
«Знаешь што, поди отдай! Не твой клад! Человеку досталси, пусть и пользуется. Сняси назад. Как ты пойдёшь службу служить?»
Пошёл поп. Опять стучица. А дед крячить:
«Хто то-то пакою нам не даваить?»
Как етот поп двинул катялок под дверь, а старик как обрадовалси, ой, радость-то какая!
А дальше, даже я и не знаю, моя детка, служил поп али нет службу ту? Должно быть, не служил… Сказали, что заболел, видать…

– Бабуш, слышишь? – насторожилась я и оторвала голову от подушки. Бабушка тоже прислушалась. Где-то в углу дома явно кто-то постукивал и ворочался.
– Ня бойся. Это домовой шалить, самоя яво время настало.
– А тебе не страшно ночевать одной?
– И што мне сделается? Я смерти не баюсь, была пуганая-перепуганая… там-та тожа жизня есть. Да толькя спокойная, с Богом рядушком, да с Богородицей-заступницей… Фу ты, одышка проклятая… деток умерших повидаю, из двенадцати пять и осталось… Да и Яша ко мне заглядываить, уж звал разок к сабе.
– Как заглядывает?
– А голубом прилятаеть. Под окошком сядить, пока с им не пагаварю.
– Ну ты выдумаешь тоже! Обычный голубь залетает, ты же подкармливаешь его…
– Не скажи! Ета особая птица, божья, усё понимаеть. Я спрашаваю, а он урчить да головкой так машеть, понял гаварить. Не уснёшь ты всё никак, девка, и мне не даёшь. Не набегалась за день что ля?
– Набегалась. У тебя запах другой, щекотит нос... Бабуш, а почему голубь- божья птица?

– Ето посля Иисуса так люди прозвали. Вон когда родилси, яво убить хотел царь, не местнай, чужой. И послал он войска найти младенца таво. Вот приходять они в один дом, а хозяева говорят: «Нетути тут никаво», а варобей ходить перед глазами да чирикаить: «Жив, жив-жив, жив…» Они пошли искать дале. В другой дом… а им там свинья помогла рыть землю-то, откопала запрятаново младеньчика хозяйскаво… тета яво без разбору и закалоли штыком… А голуб прилятел на землю, да возля ног их вышагиваить и курлыкаить: «Умёр, умёр, умёр…», дескать – искать вам нечяво, возвращайтяся к сабе… Вот тах-то вот было. С тех пор воробей скачить, чтоб покою яму не было. А свинья ня можеть на небо взглянуть, шея дюжа коротка, усё носом роеть под сабе… А голуб шагаеть важно, как человек, бога славить да весточку доносить… Спи ты ужо, угоманись!

На настенных часах в кухне кукушка прокричала десять раз.
– Бабуш, помнишь, ты рассказывала, как дед с бабкой с ярмарки возвращались? – спросила я с иронией и отодвинулась от нее на край кровати.
– Ну насмешница! Лучша бы я табе отпустила, как ты варочаешьси и болтаишь.
– Всего десять часов, я не привыкла во столько засыпать.
– Погоди тада, не встревай, дай увспомню, как ето дело-то случилось… (она на несколько секунд замолкает, словно настраивается и примеряется). А вот оно как было: старик со старухой поехали на ярманку у Курск. Фу (задыхается). А салазки оставили на станции. Там купили всё, что нужно, и поклали в их. Уж ехать собрались. Поволокли. Подходять к переезду, дед и говорить: «Подожди, дай поязд пройдёть». А бабка яму: «Ой, шо дожидать, пока поязд пройдёть! Щас перескочим, да и делов-то».
Ну, ладно, поехали. Сами-то перешли, успели, а санки-то, тук! А поезд-то вот! И ихнюю всю покупку до заготзерна разнясло, и сало, и муку, и крупу какую – всё, что купили… на куски разнясло и салазки те-то.
Вот бабка села на лавочки да и воеть. А дед подошел за ей, да раз по уху, да другой!
Глядь, милицинер:
" Что вы, старые черти, дярётесь?"
" Да как жешь, её собаку убить надо! Ты глянь, покупка-то наша до заготзерна рассыпана."
" Как это у вас получилось?"
" Да вот, привязли с ярманки на салазках что купили, поклали, увязали, я говорю, дай поезд прайдёть, а вона, вот яшо чаво, дожидать поязд! Мы перескочили, а салазки наши по всей дороги тей-то поязд разнёс, не стал нас дожидать!"
То милицинер хохотал, то хохотал на йих.
«Ну, говорит, баб, не плачь, заработала. С моей стороны яшоб подбить надо!».
А дед ей раз, тут-жа, по затылку и добавил. Вон оно как!

– Бабуш, а Бога-то нет!
– Как ето нет? Вот яшо удумала!
– Гагарин летал в космос, Бога не видел.
И тут она засмеялась. Да так сильно, что закашлялась очень, пришлось встать, чтобы постучать ей по спине.
– Ну придумаетя! Да нешто ж Бог у костюме с орденами на троня восседаить! Он, милая, каждому по-свояму открываится, а кому и вовсе не показываится. А Гагарин твой кабы и видал, так никаму и не скажеть. Бог он ведь как колодезь! Вода вон из зямли какая чистая да холодная идёть, укусная… а земля то, ты сама видала, грязь грязью… да только воду тей-ту не запачкаишь ничем. Да кабы ни Бог, не отмылися бы мы от гряхов. А так бывало в воскресенье платок чистай оденешь, да пяшком по тропе у церковь пайдешь, да словно в роднике выкупаишси – аж душа звянить чистатой. Нетути церкви теперь, всё порушили… Прости мяне, Господи, прости грешнаю!

Она перекрестилась и перекрестила мою голову. Потом встала и, охая, ушла на кухню. Я долго слышала её тихое обращение к тому самому Богу, о котором затеяла разговор в ночи. Она тихо вымаливала мои заблуждения и просила его о счастье для меня, долгой  хорошей жизни и ума-разума в голову…
«Отче наш, Иже еси на небесех!..» – выговаривали старческие губы, а выцветшие от слёз и горя глаза плакали. До меня доносились лишь всхлипывания и отдельные слова молитвы, значение которой я не понимала.
Я засыпала мирно и спокойно под её шёпот и благословение.
Мне снился Бог, который летел рядом со мной над бескрайними полями, одной рукой поддерживая меня за ноги. Его белые одежды красиво развивались в небе, а взгляд был добрым и приветливым...
И мы молчали с ним.