Из книги рондо
КАК ЖЕ ТАК?
Она ходила кругами по тихому скверу. Где она жила – я не знаю. Может, на этом берегу, может, на другом… На этом, напротив сквера – разноцветные книги в витринах. Когда я стану богатой, я куплю все сочинения Гамсуна, а может Достоевского и хороший словарь. А пока я - бродяга по осени, по городу, по заре – наблюдаю за старухой – тоже бродяжкой – и слушаю ежедневно ее монологи. Иногда они кажутся мне странными, вне бытия, а иногда – историей жизни, как, например, этот:
- Помнишь? Это было давно. Мы столкнулись на лестнице между вторым и третьим этажами. Я сразу же притянула тебя чем-то к себе: может, фигурой, хотя она была у меня далеко не идеальной, может, изысканностью одежды, может, французским амбре, может, глазами – умными, властными, страстными… О глазах мне говорили многие, да и ты тоже.
Мои глаза стояли перед тобой всегда. Иногда, в минуты откровения, ты говорила, что не в него влюбилась, а в глаза его матери, т.е. мои. Так и было, детка. А теперь это все за гранью годов, там, где парила любовь…
…Наверное, старуха родилась в другой стране, в другом мире, о котором в минуты просветления она вспоминала. А этот был для нее чужбиной, где каждую ночь, коты обнюхивают крыши, где трубы без дыма, где магнитофон на углу вот-вот лопнет, ибо похож на гигантскую жабу, - надрывая хриплую деревянную глотку, певец сипит, что все начнется сначала, где дурочка из дома напротив и ее сигарета, которая никак не погаснет, где молодой мужчина, маячащий каждый вечер внизу, насвистывает модное мамбо, а в это время из его шляпы выплывает томная лампа квартала – луна. Тогда старуха начинает складывать в свою сумку кульки, приговаривая: «Спи! Спи спокойно! Всё обойдется… Ветерок тебе не помешает. Он веет, ничем не угрожая. Порой запоет, как старая флейта, на которой кто-то играл далеко, очень далеко отсюда, когда я была еще совсем маленькой. Спи! Спи, сомкни веки! Чего тебе бояться? Тебя охраняют проливные воспоминания, Спи! Всё обойдется. Разве ты кого-нибудь ждешь? Может, меня? Скоро приду. Не меня? Тогда кого? Гостей? Брось! Они не придут. Никто не нагрянет. Никто из друзей не постучит в твою дверь. Лучше спи и слушай мои напевные слова».
Бывали дни, когда старуха умолкала и часами не произносила ни слова. Тогда казалось, что горло ее набито молчанием, за которым ночь, где Некто тихонько приоткроет дверь, а она скажет: «Боже мой! Как же так?». А потом темнота, обрушившаяся, словно пропасть, безмолвье, одиночество, пустота. И все кажется мертвыми листьями. Все во мгле, все. До последней капли.
А когда утром часы на площади роняли шесть ударов, когда город разрастался над ледяным сечением банков, над больничными койками, над церковными крысами, над берегами нищеты и богатства, она опять цеплялась своими сбитыми башмаками за мостовую, снова складывала и раскладывала свои кульки, но уже с новым монологом – утренним, обращенным к птицам. И казалось, будто птицы, которые еще недавно щебетали в листве, убиты, а их перышки выстираны смертью и падают, падают с неба. «Как же так?.. – с улыбкой в никуда обращалась старуха, вынимая и вытряхивая из кульков хлебные крошки. Теперь ее улыбка напоминала улыбку свечи в пустой тыкве, подвешенной на ветке дерева. В ответ на улыбку всегда хотелось спросить: «Что уставилась, Тыква? А где твои горящие глазки – умные, страстные?». Но мне не хотелось прерывать утренний монолог старухи, и я давала ей возможность выговориться.
- Этого зароют у обочины, А тебя коронуют. А этого, с глазами, как два маисовых зернышка посадят на электрический стул, Все, все распределено заранее: тот, что кормится собственной тенью, не тот, что владеет десятью банками, а тот, что родился с большим носом, не тот, что приник к женщине. А этот? Этот? Как же так?..
Церемония птичьего завтрака заканчивалась, после чего старуха садилась на скамейку и, как бы придя в себя, опять погружалась в историю своей жизни:
- А помнишь еще… Помнишь, как твое сердце замерло, когда тебе сказали, что я его мать? Ты ведь влюбилась в него без памяти, с первого взгляда. Тогда тебе смертельно захотелось познакомиться со мной ближе. И ты стала бывать у нас. Скромная, хорошенькая. Тогда я еще не знала, что ты войдешь в нашу семью, а я возненавижу тебя. Правда, не знаю, за что… Девочкой ты была умненькой. Ты не могла не понимать и не чувствовать, какие у меня корни. Не аристократические, конечно. Я делала сама себя: чтение, музыка, физическая закалка – всё это моё. Без этого не было бы меня.
Наша семья не была богатой. Старая мебель, какая-никакая еда. Но море и солнце были всегда. Ах, как я любила море!
А сегодня я спрашиваю себя: кто я, как моё имя и где море с голубой галькой – мой нежный остров, очерченный надеждой и полетом чаек?
…Потом старуха как-то сразу замолкала, садилась на землю у фонтана, закрывала глаза и, наверное, слушала, как скорбно падает в её сердце прозрачная струя. Недолго подремав, она поднималась с земли и начинала ходить вокруг фонтана, продолжая свой рассказ. А, может, исповедь?
- Ты знаешь, осколки памяти – как сверкающий водопад. Не в памяти – прямо в глазах возникает тот вечер, когда он привел тебя. На тебе была черная ровная юбка и красный свитерок. И ты – вся в тревоге и волнении. Да и понятно почему – ты была беременна.
Я сидела в старинном кресле, доставшимся мне от моей грузинской прабабки, как всегда неприступная и, наверное, красивая. Теперь я понимаю, что ты была «кроликом», а я – «удавом».
Он сказал, что ты ждешь ребенка, на что я решительно ответила: « Хорошо!» - и заплакала. Ты видела мои слезы потом еще раз… и больше никогда.
Теперь меня всё больше тянет к тебе. И вдруг я приду: Ты не будешь у меня красть бутылки из-под кефира? Помнишь, тогда?.. Мы уехали к морю, оставив тебя с малышом, У тебя не было денег на хлеб, и ты взяла у меня пустую бутылку, чтобы сдать её.
Ты только не путай меня со старьевщиком, с тем, кто собирает пустые бутылки, расплачиваясь леденцами на палочке, - у меня теперь их нет, у меня за пазухой одни камни. И я достану тебя камнем по загривку, как дикого кабана. У меня и сейчас кто-то ворует бутылки. Но кто?
Если ты не забыла, я любила леденцы. У меня всегда были полные карманы конфет. А у тебя почему-то пустые. Теперь у меня карманы дырявые. Чтобы я туда не положила – все высыпается.
…Каждый раз, делая круги вокруг фонтана, она искала палочку. Отыскав какую-либо, приговаривала: «Теперь я вырою ямку и похороню зернышко. Оно только моё. Я привезла его оттуда, и оно взойдет среди зеленой травы. Ты ненавидишь меня, зернышко? А ты ведь эхо моей души… Обо мне никто не знает здесь. И о тебе тоже. Кто просыпается из-за меня среди ночи? Никто! Частенько в тишине коридора вдруг кто-то появится, постучит в дверь моей комнаты, а может, в окно. Нет, нет! Я знаю, что это не ты, не моё зернышко. Ты здесь не был ни разу.
Иногда мне хочется пойти с тобой в лавку за лакомствами для нашего завтрака. Если бы пошли, то вернулись с большущими консервными банками, с хлебом, сыром и дорогим вином. Сели бы высоко в горах и всё слопали. А потом смеялись, смеялись… Скажи мне, где та лавка? И где та дорога в горы?
…Вот так, из дня в день, она двигается по скверу. От скамейки к фонтану, от фонтана к дереву, от дерева к скамейке до тех пор, пока не засветятся фонари. Потом она уходит. Куда? В темноту, в ночь, где почти не спят, где пьют черное вино одиночества.
Я тоже не сплю. Где-то лают собаки, деревья простирают руки, чтобы тени и перелетные птицы сели на них отдохнуть. Может, и эта старуха перелетная птица? А слепой, играющий по субботам на углу улицы на аккордеоне? Говорит, что часто видит сон о том, как он глядит в микроскоп и видит в нем Вселенную. А старуха, наверное, видит во сне, как она протягивает руки к мальчику, а он удаляется от неё, она опять тянется к нему, он опять удаляется и, наконец, совсем исчезает. А она мечется, мечется и все время твердит: «Как же так?».
Прямо достоевщина какая-то.