О новом романе Галины Щекиной
Мы все Идём.
И все спотыкаемся.
Но, поднявшись, один остаётся прежним, а другой шагает дальше, преобразившись.
И в этом наше принципиальное различие.
И об этом, по большому счёту, новый роман Галины Щекиной.
В центре его молодой специалист Валентина Дикарёва, вместе с которой нам предлагается провести насыщенный разнообразными событиями год. Время действия – советское, знаменитое громогласными лозунгами, грандиозными планами и двойным дном во всех сферах жизни. Что не мешало, впрочем, существованию в недрах всего этого чистых идеалов и наивных надежд на светлое будущее.
Однако будущее строится нашими руками. И если мы остаёмся прежними, не меняемся, то как может измениться жизнь вокруг?!
Этим вопросом озадачена в своих духовных поисках главная героиня. А точнее сказать, именно об этом непрестанно размышляет автор романа, подступая с означенной меркой то к одному, то к другому своему персонажу.
Да, в жизни есть всё, и ко всему нам дозволено прикоснуться. Но, как сказано в Ветхом Завете в главе Сирах(37:3-31), «Сын мой! в продолжение жизни испытывай твою душу и наблюдай, что для неё вредно, и не давай ей того; ибо не всё полезно для всех, и не всякая душа ко всему расположена».
Четверть века назад такие строки я поставила эпиграфом к своему большому тексту, который Галина Щекина прочитала одной из первых. И сегодня не исключаю, что именно эта фраза, случайным зерном упавшая в душу писательницы, неведомо для неё самой преобразилась теперь в роман о непроходимых жизненных дебрях, из которых не так-то просто выйти победителем.
Мысль о том, что «ТЕБЕ ВСЁ МОЖНО, вынесена в заглавие произведения и в разных вариациях повторяется Валей Дикарёвой, взявшейся тягаться с судьбой. Мысль эта становится в тексте и олицетворением юношеского максимализма, и намёком на непредсказуемые последствия наших неверных жизненных шагов.
Действие романа развивается на типичном для советских лет промышленном предприятии с его авралами, приписками, утайками, подкупами и прочими неприглядностями всякой несовершенной эпохи. Не без оснований создаётся впечатление, что его главной движущей силой является сексуальная энергия директора Зяблика, умеющего удовлетворить всевозможные материальные интересы податливых сотрудников и сотрудниц, а также разнополых представителей проверяющих комиссий. Однако не на совпадении ли интересов обеих сторон это было замешено? А если так, то и вина за прогнившие основы социалистического строя лежит не на одних лишь «зябликах» и его подчинённых, а на всех, кто жил в то время, не особо озабочиваясь моральной стороной дела.
Вникая в перипетии производственных событий, которые автор рисует с реальным знанием дела, мы с горечью убеждаемся, что страна наша начала разваливаться отнюдь не в девяностых. И одновременно ясно видим, что за экономическими причинами краха кроются гораздо более серьёзные его основания, лежащие в нравственной сфере жизни. Об этом свидетельствует не только образ директора предприятия, ставшего во главе его нечестным путём и для сохранения власти непрестанно нарушающего все юридические и человеческие нормы. Об этом кричит и атмосфера жизни коллектива, с готовностью поддерживающего нечестную игру и не желающего истинных перемен к лучшему. Факт этот со всей очевидностью обнаруживается в те дни, когда на своё насиженное место победно возвращается сорвавшийся с крючка правосудия Зяблик, а пытавшийся затеять на заводе перестройку временно исполнявший его обязанности Андриан Долганов оказывается повержен в своих лучших устремлениях. Зарплаты и квартиры нужны людям сегодня, сейчас, и ждать перемен никто не намерен и не хочет.
«Порыв пропал даром, – оплакивает событие понимавшая Долганова во всём Валентина. – Люди не меняются. Они переводят стихи на сало. С этим ничего не поделаешь. Господи! Почему так?..»
Вряд ли и мы найдём ответ на этот вопрос, служивший камнем преткновения во все века. Однако и не биться над ним – значит не жить.
В этом смысле очень многие вокруг героини мертвы душою, и она, пусть не сразу, но понимает это с помощью своих духовных учителей Андриана Долганова и оставшейся в родном городе Ланы.
«Ни одного человека в твоём окружении, который не жил бы животной примитивной жизнью, я не смогла обнаружить, ну разве за одним исключением, – пишет Вале Лана. – Люди добывают хлеб насущный в каких-то немыслимых муках, унижаются и лебезят друг перед другом… Гигантский молох, пожирающий человеческие жизни, превращающий человеческое существование в отвратительную мясорубку, обезоруживает, обессиливает».
То было сказано о рабском бездумном труде, не имеющем высокой цели. Однако
подобную же опустошённость Валентина ощутила вдруг в себе и среди общего веселья на свадьбе у подруги.
«После девятого вала еды пошёл десятый вал барахла». Валентине мучительно хотелось понять, «откуда взялась эта власть над людьми, заставляющая их так уродоваться. Сгонять столько родни, чтобы сколачивать столы и сносить заборы, день и ночь жарить-парить, ставить большой прожектор на ночь, освобождать корпуса и этажи для ночлега, тратить немыслимые деньги, залезать в долги, вообще заводить эту фабрику-кухню…»
Ещё большее отторжение вызвали в её душе свадебные «речи о послушании мужу. Валя знала все тонкости Анжелкиной любви и даже то, как она лишилась невинности, да и вообще, вертела милым как хотела! И вся общага знала об этом. А тут тихий белокурый паренёк стоял в жестяном пиджаке и держал плеть»…
Вот это-то, заведомая ложь, помпезно уложенная в фундамент будущей семьи, больше всего и претила героине. Ей хотелось думать, что истинная любовь – это всё-таки не вывешенные утром на всеобщее обозрение простыни и не догнивающие на помойке недоеденные котлеты. Однако всех вокруг, похоже, устраивали и сомнительные дедовские традиции, и непрояснённость жизненно важных для каждого вопросов.
А Валентине это надрывало душу. Буйствующее плотское начало всё чаще сталкивалось в ней с зарождавшимися духовными основами, и примирение казалось невозможным.
«Например, силён у нас культ лжи – но он падёт, – внушал ей голос Долганова. –
Правда станет сильнее. То есть экономические причины заставляют человека всё искажать... Однако рано или поздно захочется знать истинное положение вещей, и всё, конец обману…
– Кому это надо! Чтобы он прошёл! Лишь бы прожить как-нибудь… – сопротивлялось незрелое Валино нутро. – Я когда-то проходила социалистов-утопистов... Им тоже всё хотелось улучшить картину».
Но Долганов не случайно выбрал Валентину объектом приложения своего нереализованного педагогического дара. Вспоминавшая об отце как о честнейшем человеке своего поколения, она и теперь хотела видеть вокруг себя правдивость и страстность, хотя понимала: подобных людей – единицы. В небольшом ряду избранных был у неё не сходивший с языка писатель-альтруист Михаил Анчаров, который утверждал, что «человек ценится по тому, что может отдать добровольно».
И вот бок о бок с ним встал в реальной жизни генеральный конструктор завода Андриан Долганов. Во время совместных обедов в столовой выяснилось, что его и Валю одинаково угнетало бесчестие творившегося на предприятии, и это усиливало взаимное тяготение. Однако по-женски влюбившаяся в Долганова, героиня долго не могла объяснить себе его отстранённое стремление вкладывать в её душу все художественные сокровища человечества.
«Что вы меня гоняете! Я взрослый человек! Мне можно всё», – упиралась она против его попыток заменить её легкомысленные юношеские пристрастия на духовно зрелые.
А этот человек в своём неизжитом детдомовском одиночестве был счастлив обнаружить хоть кого-то способного чувствовать шире и глубже, нежели основная масса. Его ужасал пир во время чумы, не замечаемый малообразованным большинством.
«Если бы вы знали, какой это волшебный мост друг к другу — искусство», – восторженно
говорил он, открывая ученице неведомые миры и веря, что у неё появится стремление к ним.
Подобный же ликбез проходила героиня и благодаря письмам от своей наставницы Ланы. За короткое время та преобразилась из эпатирующей интеллектуальной жрицы в сдержанную деловую особу, избегающую зряшного общения. Оправдывая такое своё существование, она объясняла, что хочет, «чтобы как можно больше времени осталось на настоящую жизнь, внутреннюю – жизнь мысли, сердца, проникновение в умы и души величайших людей мира».
Угадывающая за такими строками великую вдохновляющую силу, Валентина становилась всё более непонятной для своих ровесниц, избравших гулянки либо нашедших желанное успокоение в скором замужестве.
«Это ты ненормальная, – говорили ей в ответ, – любишь, кого не надо...»
Но далёкая Лана тут же вновь восстанавливала в душе Валентины желанный покой:
«То, что кажется безумием простому обывателю, нередко составляет смысл жизни настоящей личности. А личность слишком часто не вписывается в общепринятые представления».
Привычным в годы Валиного детства было утверждение: «У тебя нет прав, только обязанности». Через это она и превратилась в жилетку, в которую все охотно плакались; но своей жизни у неё не осталось, потому что после домашнего одиночества круг общения ей хотелось расширять до бесконечности, – пока не стало понятным, что это путь к полной потере себя как личности.
Она часто думала: «Вот я живу всегда под гнётом и всегда кого-то боюсь, и кого-то ненавижу, и всегда я хотела бы делать что-то другое…»
Но достойные книги, которые всё настойчивее врывались в её жизнь, научили прислушиваться к голосу собственного сердца и поступать сообразно своим, а не чужим желаниям.
Теперь она видела сторонним взором, что поступки одной из подруг «каждый раз это продолжение пройденного». И это в то время, как «дана была свобода. Ведь столько было ей знаков, что дальше ни шагу, что надо перестать метаться, тихо сесть в уголок и сжаться в комок? И понять, за что такое наказание. Некоторые понимают, но позже. Или на это уходит вся жизнь».
У самой Валентины оказались не худшие задатки для обучения земной жизни. Как сказала о ней Лана, «ты вся из восклицательных и вопросительных знаков», и этот восторженно пытливый настрой позволил героине романа почти безболезненно попытаться отказаться «от жизни растительной, горизонтальной».
Она научилась быть благодарной всему, что посылала судьба, полагая: «Значит, меня жизнь нарочно бросила к ним, к этой компании и их идолам, чтобы я не прошла мимо и пали на меня крупицы их знания».
Детская тяга Валентины к различного вида художествам, таким, как музыка, живопись, скульптура и даже сочинительство, предопределили и широту взглядов, и готовность впитывать новые самые неожиданные сведения.
Так, серьёзным открытием стали для неё строки Ланы о том, что «отношения с другими людьми — это прежде всего отношения с самим собой». И значит, предстояло в первую очередь разобраться в самой себе, а это не так просто, ведь «что можно познать, нельзя просто узнать». Оказалось к тому же, что «нельзя требовать от других того, что они не могут. Это неразумно». Да каждый абзац Ланиных писем был кладезем мудрости, заставлявшим восторженно биться сердце.
Правда, жизнь, как это всегда бывает, стремилась тут же развенчать поспешные выводы о ней.
Когда Долганова убрали с временного руководства заводом, Валя в оправдывающих его речах восклицала: «Он не просто отказался врать, он не хотел, чтобы другие тоже врали!». А ведь по сути это и было ожиданием того, чего не могли совершить другие, потому что – не могли! Не были готовы!
Так случилось не только крушение идеи Андриана Ильича о способности людей перешагнуть через свою плотскую сущность, но и разрушение его самого как здравой личности. Его уход «в новую экосистему, туда, где другие ценности», это однозначный приговор попыткам выстроить в государстве новую честную жизнь. Не только вчера, но и сегодня.
Неужели именно к этому и стремилась подвести читателя Галина Щекина? Ведь даже преображённой Вале она даёт возможность отступить назад и произнести Долганову горькую фразу, что «народ вас не поддерживает». И неважно ей в этот миг, что «народ» в данном случае – тот самый, «что за квартиры ложился пластом и расстегивал директору брюки». Главное, что с возвращением Зяблика все вдруг расслабились и перестали думать о будущем. «Да что там ещё будет завтра! Сейчас хорошо, и ладно... В конце концов, она большая девочка и делает всё, что хочет».
Так вторично в короткое время были поставлены на кон высшие ценности, не подтверждающие свою жизнеспособность.
И могли бы все описанные события остаться на уровне частного случая, если бы не пронизывающие роман письма Ланы.
Она утверждала:
«От одиночества могут спасти только сторонники, единомышленники. Только в борьбе...можно обрести подлинных друзей, которые…не предадут, не оставят… Человек, отказавшийся от борьбы хотя бы за себя и прежде всего за себя, никогда и другому помочь не сможет».
Она призывала:
«Нужно истребить варвара в себе, выработать терпимость к ближним, к их способу жить, даже если ты другая, и тебе это не подходит».
Она приказывала:
«Мучься, страдай, плачь, ненавидь, только не смиряйся, не предпочитай мучить других».
Вглядываясь в минувшее, она печально констатировала:
«Мифологии требовали жертвоприношений!.. Несовпадение национальных идеалов и личных надежд приводит не только к разочарованию в носителях идеи, но и к разоблачению самой идеи».
Но значило ли это, что искать лучшее и бороться за него не следовало вовсе? Отнюдь!
То, что Андриан Долганов стал жертвой, вместе с печалью внушает и надежду, потому что…
«Не жертвуем, не теряем? Значит, нет того, во имя чего… А если добьёмся, потеряв – значит плата была адекватной. Говори это себе, когда наступит время потерь», – предвосхищала Лана события.
И вовсе не случайно в сторону Долганова в тексте кто-то бросает определение «иисусик». И совсем не просто так после бурных происшествий «о Долганове никто не вспоминал, как о болезни дурной, по умолчанию никто не хотел ему зла, но и рядом видеть его не хотели». Похоже, он напоминал людям не только об их низости, но и о возможности так и не случившегося полёта…
Опомнившаяся же Валентина, вступаясь за своего попечителя, заявила, что у него, как у её отца, «болезнь честности», которая когда-то была нормой, а теперь считается «идиотством».
Что-то это по-хорошему напоминает…Да и ветряные мельницы угадываются по периметру, чтобы не оставить главных героев без дела.
В свете последних замечаний хочется всё-таки выразить недоумение по поводу того, что именно Зяблику приписано близкое знакомство с отцом героини, – их отношение к жизни настолько разнится, что никак не позволяет свести концы с концами. В то время как эта же несложная миссия, будучи возложенной на Долганова, убедительнее оправдала бы и тесное общение центральных персонажей, и позволила бы зримее обозначить линию духовной преемственности, с вопросом остановившуюся на Валентине вместе с завещанными ей Долгановым книгами.
Видимо, автор и сама ещё не со всеми нитями повествования разобралась окончательно. Так, роман завершается ничем не оправданным дополнительным эпилогом, который мог бы досказать нам далёкое будущее героини, однако договаривает незначительные детали её прошлого, не попавшие по каким-то причинам в основной текст. Мы уже знаем, что героине скучно тратить жизнь на «этот мир железок и бумажек», что она «не подчинилась плоскому курортному существованию, а поехала дальше по свету, борясь за право искать новую себя». Однако выявившийся в романе характер никак не выводит к тому, чтобы Валентина Дикарёва, самой фамилией своей олицетворявшая бунтарство и неукротимость, вдруг «стала лишним человеком, то есть обычным человеком, не борцом». Во всяком случае, такое утверждение вызывает больше вопросов, нежели приятия.
Достаточно беспомощным выглядит и одно из завершающих утверждений, что «идеалы мешали жить и тогда, и теперь». В нём более от личности уставшего от жизни автора, нежели от художественной правды. В конце концов, пишущий и мыслящий всегда имеет дело с идеалами, и именно они вызывают к действительности те или иные подражательные явления, снова улавливаемые сочинителями…
А то, что не страдающим «грехом нечтения» книги иногда бередят душу, вовсе не означает, что правы те, кто – «котлеты на помойку, а стихи на сало». Хотя и они, поневоле оказавшиеся на обочине нашего разговора, представляют восхитительную компанию, достойную отдельной рецензии.
Роман переполнен незабываемыми человеческими типами и речевыми характеристиками, выразительнейшими историями и глубинными ассоциациями. Плотность текста, его насыщенность мыслями и образностью таковы, что заставляют тормозить чтение, чтобы не упустить ни одну деталь. Психологические обоснования поступков действующих лиц не вызывают сомнений, зримость событий максимально приближена к киноизображению, а лучшие главы, рассказывающие о Нонне, о трагедии у лимана и о свадьбе, просто впечатываются в память.
Разумеется, автору ещё придётся покорпеть над сочинением, поскольку никогда исходный вариант не бывает идеальным. Так, очень усложняют вхождение в текст «Дневники» Вали. Мы только-только вникли в ситуацию, ощутили ритм предстоящих событий, начали погружение в них – и вдруг всё тормозится и превращается в болото сумбурных девических переживаний, в которых мы не можем разобраться при всём желании. Нам приходится бесплодно гадать, кто есть кто и какое отношение имеет к стержню сочинения, например, та же нерасшифрованная Татарка, а затем испытывать досаду от напрасных усилий. Чужие истории, красочно и в обилии представленные на страницах дневников, могли бы стать уместными при осмыслении героиней очередных «граблей» на своём пути познания людей, но, будучи сваленными в кучу, да ещё в самом начале романа, рождают ощущение творческого черновика.
Запутывает восприятие и то, что несколько раз героиня описывает себя в третьем лице, и мы уже не понимаем, чьими глазами смотрим на мир, ибо не успели раскусить всех авторских приёмов. А через это начинается лёгкое отторжение не только проходных персонажей, но и несущих важнейшую смысловую нагрузку, таких, как Лана, которая из-за невнятного мельтешения перед глазами долго воспринимается персоной сомнительной. К тому же, автор трижды берётся рассказывать историю её знакомства с Валей, очень дёшево продавая при этом важные акценты и невольно снижая значение обсуждаемых в компании кумиров. Однако присутствие этого основополагающего образа в тексте очень легко упорядочить, если сделать акцент на затрёпанных письмах Ланы, к которым героиня будет обращаться за поддержкой периодически и по мере надобности, а не поглощать их случайно и в превышенных дозах, как есть на текущий момент.
Нужно разобраться и с учёбой героини: опять же не один раз нас приглашают к разговору о защите диплома и распределении, причём, последний – в сомнительного назначения втором эпилоге. Думается, что история с голоданием из-за не присланных родителями денег, и плохие оценки в институте, послужившие тому причиной, достойны отнюдь не поверхностного упоминания в довеске к роману, а отдельного разговора о профессиональной пригодности и выборе жизненного пути. Не исключено, что многих жизненных страданий наша Валентина могла бы избежать, ступи она не на случайную, а на собственную жизненную дорогу. Не мешало бы чуть больше узнать и про родителей, про воспитание – почему у героини «всё не как у людей», почему она «везде отдельно»? А уж про отца рассказать несколько принципиальных эпизодов следует непременно, иначе мы принуждены верить в его уникальную честность априори, что не верно.
Ну, и парочка излишеств в конце текста. Первое – где музыканты рассказывают Вале про свадебное безумие. Не нужно нас снова в него погружать, оставить лишь упоминание, без деталей, ибо они и так стоят перед глазами после отдельной главы на эту тему. И второе – про отношения Марка и Зары. Когда после банкета они удаляются вдвоём, не нужно опять вытаскивать на свет сложную историю их притяжения, – хочется просто помолчать, веря, что на этот раз всё наконец-то завершится, как положено.
Хотелось бы видеть изменёнными названия многих глав; пока они выглядят как рабочие, случайные, приблизительные.
И по именам. Слишком схожи по написанию и созвучию Лана, Лора, Лера, кому-то надо изменить «документы». И подумать, не поспешно ли выдано свидетельство о рождении сыну Ланы, – то, что он Марк, напрягает присутствием среди ведущих персонажей его тёзки.
Но правка текста, даже серьёзная, всё равно работа радостная, освещённая счастьем одоления грандиозного жизненного материала, получившего своё самобытное лицо.
Точнее, великое множество живых лиц, характерных для ушедшей эпохи. И то, что все они не идеальны, ещё более убеждает нас в их правдивости.
Да, все мы не боги, - но и богов, как свидетельствуют, рисовали с бедных грязных натурщиков, изыскивая в них духовный свет, приличествующий совершенным созданиям. И люди взирали на идеал, и стремились к нему. Хотя всегда знали: «ТЕБЕ ВСЁ МОЖНО».
Нина ВЕСЕЛОВА