Михаил Иванович имел странное обыкновение называть жену Лизынькой.
У обыкновения была, разумеется, своя давняя предыстория.
Начитавшись по молодости какой-то русской классики, Михаил Иванович нарёк таким образом свою невесту, а дальше пошло-поехало.
Шутка понравилась, утвердилась, приобретая с годами космические масштабы, бытуя не только в семье, но и во всех кругах, где только вращался Михаил Иванович, и прочно вошла в обиход.
– Лизынька, – изрёк в телефонную трубку Михаил Иванович, – я всё сделал: апельсинчик Пашеньке почистил, рубашечку погладил, костюмчик и галстучек приготовил, ботиночки кремом натёр. Портфельчик у входной двери на журнальном столике оставил.
Сделав отчёт, Михаил Иванович нажал на кнопку, положил телефон на стол и пошёл руководить коллективом.
Коллектив был дамским и занимался наукой.
Дамы понимающе улыбались – Михаил Иванович слыл хорошим семьянином и любящим отцом.
Обилие уменьшительно-ласкательных суффиксов в сочетании с любовью и заботой умиляли подчинённых. И Михаила Ивановича искренне любили и за это, и за его чудный уживчивый бесконфликтный характер, и за умение организовать работу так, что всем было хорошо, уютно и спокойно.
Но в последнее время по коллективу распространился слух, что не всё ладно в благородном семействе Михаила Ивановича.
Пашенька, свет в окне и смысл жизни Михаила Ивановича и Лизыньки, стал плохо себя вести.
Все помнили Пашеньку ещё юношей, весёлым, лёгким и беззаботным.
И секретарша Кристинычка (дурной пример оказался заразительным, и извращённый сюсюкающий суффикс автоматически приклеивался ко всем членам коллектива) любила вспоминать один из первых своих рабочих дней.
Учёные дамы разошлись по своим естественно-научным биологическим делам, и убегавший по тем же проблемам Михаил Иванович напутствовал остававшуюся на посту Кристинычку:
– Душа моя, через часик зайдёт мой мальчик, мой малыш. Будьте так любезны – отдайте ему, пожалуйста, вот этот свёрточек. Он лежит на моём столе.
– Хорошо-хорошо, – ответствовала Кристинычка и, покосившись на белый пакет, занялась своими делами.
Она отвечала на звонки, что-то печатала и ожидала увидеть похожего на героя Астрид Линдгрен белокурого и голубоглазого милого маленького мальчика, который зайдёт к папе на работу.
Кристинычка даже приготовила конфетку, чтобы угостить ею малыша.
Она очень увлеклась своими делами. Неожиданно дверь приоткрылась, и на пороге нарисовался здоровенный амбал, плохо умещавшийся в дверном проёме и едва не задевавший макушкой верхнюю притолоку. Амбал поздоровался с Кристинычкой и уверенной спортивной походкой направился к начальственному столу Михаила Ивановича.
Кристинычка недоумённо наблюдала за его перемещениями от двери в направлении стола, стоявшего у окна, и обратно.
Подойдя к столу, амбал взял свёрточек и, ни слова не говоря, озабоченно пошёл к двери.
Ошарашенная Кристинычка, представив себе заплаканного мальчика, оставшегося без белого свёртка, забыв о конфетке, воскликнула:
– Что вам угодно!?
На что амбал ответил, обезоруживающе улыбаясь:
– Я Малыш!
Впрочем, улыбка, глаза, нос, брови и уши незнакомца полностью выдавали в нём сына Михаила Ивановича. Несовпадение было только в росте и стати. В этом Малыш сильно и существенно опередил родителя. Но в целом ошибки быть не могло – клеймо стояло на лице Малыша. И даже походка у него была Михаил Ивановичева.
– Теперь я вижу, – засмеялась Кристинычка и оставила конфетку себе.
Так вот: Малыш перестал слушаться маму с папой.
Михаил Иванович то ли шепнул кому-то на ухо, то ли был неосторожен в телефонных разговорах со своей Лизынькой или с самим Пашенькой, но по коллективу прошёл слух, что Пашенька задурил.
Собственно, дурь была вполне естественной. И была вовсе не дурью, а обычным житейским делом.
У Пашеньки появилась пассия. Хотя пассия-то была, наверное, давно, потому как Малышу было уже сильно за тридцать. Но Малыш был послушным мальчиком, а Лизынька, в отличие от супруга своего Михаила Ивановича, выделялась крайней деспотичностью и никого рядом со своим Малышом видеть не желала.
Пашенька, судя по всему, вёл двойную жизнь, изображая маленького мальчика для мамы и имея любовницу на стороне, не решаясь привести её под крышу родного дома. Хотя, может быть, и решаясь, и пытаясь привести. Но не получив родительского согласия на брак, жил на два дома.
Так вот, из слухов следовало, что у Малыша появился свой малыш, чего, в общем-то, и следовало ожидать.
Судя по всему, Михаил Иванович был в курсе событий, а от Лизыньки важный поворот в семейной истории пытались держать в тайне, но она смутно догадывалась о том, что что-то не так. И одновременно ничего не хотела знать.
Лизынька тоже занималась наукой, но на другой ниве. Михаил Иванович был биологом, а Лизынька – физиком.
Малыш пошёл по её стопам, причём весьма уверенной походкой. Пашенька уже сделал себе имя и заложил фундамент карьеры, что, впрочем, не очень его волновало, ибо он был искренне одержим и одухотворён наукой. За что время от времени получал вполне заслуженные награды.
Лизынька мечтала о том, что Малыш станет академиком, совершит переворот в науке, получит Нобелевскую премию и т. д. и т. п. Невестка в эту схему никоим образом не вписывалась.
Вот и сейчас родители собирали Малыша на учёный совет, где тому предстояло сделать важный судьбоносный доклад с мудрёным для простого человека названием и сложный в понимании для непосвящённых.
Михаил Иванович доложил Лизыньке обстановку про костюмчик, про апельсинчик и дал руководящие указания коллективу. Потом он воровато оглянулся по сторонам, взял мобильник и вышел с ним в коридор.
– Тамарынька, – воодушевлённо запел он в трубку, – я купил памперсы и соки. Буду у вас через полчасика. Пашенька сейчас не может. Он вечерком подойдёт. Как Димынька?
Дальше он долго слушал ответ с улыбкой умиления на устах.
– Ну, до встречи, поцелуй малыша, – нежно проворковал он, нажимая на кнопку.
После чего Михаил Иванович вернулся в кабинет, взял со стула объёмный белый пакет и, наказав подчинённым прилежно трудиться, не обращая внимания на покалывающую печень, убежал по своим родительским делам.
Лизынька уже давно заподозрила что-то неладное в поведении Михаила Ивановича, да и Пашеньки тоже.
Она начала приглядываться к обоим и на основе несложных индуктивных умозаключений пришла к выводу, что оба её любимых мужчины находятся в тайном заговоре и что-то держат от неё в секрете.
Лизынька откровенно расстроилась.
Дело в том, что негативный и горький опыт у неё уже был.
Опыт касался Михаила Ивановича, именовался Верынькой и длился, и тянулся как голодное лето – нескончаемый добрый десяток лет, закончившись внезапным отъездом соперницы за границу: то ли в Голландию, то ли в Бельгию, то ли в Люксембург. Лизынька не вникала в топонимические тонкости. Ей хватало того, что Михаил Иванович перестал вести двойную жизнь, которую Лизынька именовала амбивалентной и от которой страшно страдала.
Ей даже пришлось утешать переживавшего по поводу разрыва длительных отношений Михаила Ивановича, который никак не мог соперничать с Бенилюксом, где Верынька очень удачно вышла-таки замуж. Лизынька, которая была много моложе Михаила Ивановича, ухаживала за впавшим в депрессию супругом, готовила ему что-нибудь индивидуальное и вкусненькое, сочувствовала, утешала и была опорой, поддержкой, музой и спасением.
Надо сказать, что в своё время Лизынька тоже заводила собственный роман в отместку Михаилу Ивановичу. Роман, вообще-то, не так уж был ей и нужен. Но он поднимал её самооценку, настроение, финансовое положение, а также интеллектуальный уровень. Поскольку бойфренд у Лизыньки был непростым и иностранным. И она, имея склонность к языкам, довольно быстро за какой-то год начала свободно изъясняться по-немецки, к тому же с лёгким тюрингским выговором. Но вкупе с её английским это звучало очень хорошо и пригодилось ей и по жизни, и по работе. Она получала в качестве подарков украшения, шубку и просто конверты. А заодно и немыслимое в суровых российских землях джентльменское отношение, таинственным образом превозносившее простую бой-бабу, даже и увешанную научными титулами, в Женщину, любимую и очаровательную.
Так вот, в эти неспокойные времена даже Зигфрид был отодвинут на задний план во имя семейного благополучия, стоявшего превыше всего.
Словом, Лизынька не была дурой и поняла, что Михаил Иванович опять завёл себе кого-то на стороне.
Необходимо отметить, что для флирта Михаилу Ивановичу лет было совсем немало. И это очень обеспокоило Лизыньку. Ведь роман на стороне в этом возрасте труднообъясним, да и весьма обременителен. Почувствовав неладное, Лизынька зачастила к Михаилу Ивановичу на работу. Она внимательно вглядывалась в лица всех пяти подчинённых её супругу дам и пыталась понять, кто же из них. Исходя их предыдущего опыта, она почему-то была почти уверена, что безынициативный Михаил Иванович опять попался в хищные лапы какой-нибудь сверхактивной сотрудницы, мечтающей извлечь собственническую выгоду и преследующей тайные меркантильные цели.
Надо отдать должное Михаилу Ивановичу, но о его многолетнем, ушедшем в небытие романе с Верынькой с четвёртого этажа подчинённые ему дамы, располагавшиеся на втором этаже, почему-то никогда не догадывались.
В отсутствии чувств у новой предполагаемой пассии Михаила Ивановича Лизынька была уверена на девяносто девять целых и восемь десятых процента. Потому как даже в молодые годы на Михаиле Ивановиче и взглянуть-то было не на что. А теперь уж и подавно.
Михаил Иванович был худ, тщедушен, невысок ростом, блекловато-рыж и невыразителен. Увидев его в толпе, человек с плохой зрительной памятью уже через час был не в состоянии узнать Михаила Ивановича, ибо был тот крайне стандартен в своём типаже неприметного прохожего.
Пашенька при всём своём фотографическом сходстве с отцом был странным образом также и не похож на него, поскольку мощью и статью пошёл в матушку.
Лизынька довольно долгое время пребывала в невесёлых и тревожных раздумьях.
«Печень больная, сердце пошаливает, – обеспокоенно думала встревоженная супруга, – сейчас он побегает-побегает, а „она” поматросит и бросит. И мне опять – утешай, успокаивай, вытаскивай из депрессии».
Лизынька горько вздыхала и думала-думала-думала о том, как отвадить Михаила Ивановича от новой гипотетической связи.
По прошествии некоторого времени она довольно точно сообразила, что новое увлечение никоим образом не соотносится с вверенным руководству Михаила Ивановича коллективом. Потому как коллектив смотрел на Михаила Ивановича некоторым образом свысока, покровительственно, с сочувствием и человеческой симпатией к инфантильности и обременённости хозяйством одновременно.
Лизынька решила, что уж если ей и не привелось пока выявить корень зла, то, по крайней мере, надо бороться с его проявлениями и последствиями.
А потому стала ещё больше нагружать Михаила Ивановича. Она была изобретательна: то в доме ломался фотоаппарат, который надо было нести в ремонт, то заканчивалась гречневая крупа, то выходил из строя кран, то домофон, то ей просто хотелось чего-нибудь сладенького, то срочно требовалось купить билеты в театр на шумную премьеру, то некто звонил с дачи, и надо было ехать туда, чтобы посмотреть на якобы появившегося на их участке крота, понаделавшего на клубничных грядках свои входы и выходы.
Словом, фантазии Лизыньки была разнообразны и многоплановы. О Пашеньке в домашних делах речь не шла априори. А Михаил Иванович был загружен под завязку. И ни на какие глупости его не должно было ни тянуть, ни хватать.
Но его хватало. Лизынька это чувствовала: у Михаила Ивановича определённо было что-то на стороне.
Она решила установить слежку. И во время очередного рейда в район института, где работал Михаил Иванович, увидела своего супруга, выходящим из аптеки. В руке он держал прозрачный пакет с большущей синей пачкой памперсов.
Лизынька открыла рот. Потом схватилась за сердце. Потом мысленно запричитала про себя: «Ой! Ой! Ой! Ой! Ой!»
Ситуация показалась ей безысходной. Синий цвет упаковки позволил обманутой жене сделать догадку относительно пола. «Мальчик! Сын! – думала она. – У Пашеньки появился младший брат!»
«И когда он всё успевает?» – панически думала Лизынька, понимая, что Михаил Иванович, верный чувству долга, примерно исполняет отцовские обязанности.
«Что делать? – в ужасе металась она. – Ведь он же, наверное, захочет развестись и уйти в ту семью».
«Новая семья! – панически проносилось в её мозгу. – А как же мы с Пашенькой?»
«У Пашеньки на носу поездка на конгресс. Ведь он будет переживать. Не подготовится, как следует!»
Мир рушился у Лизыньки на глазах.
Этот мир она крепко держала в своих руках, охраняя и оберегая, не впуская в него посторонних и чужих.
Лизынька вспомнила, как лет десять назад Пашенька привёл в дом подругу. Подруга была на целых три года старше её мальчика, что чрезвычайно оскорбило Лизыньку. Подруга была далека от науки и имела несчастье работать в торговле, что чрезвычайно унижало Лизынькины интеллектуальные амбиции. И к тому же подруга была красивой, что обижало не блиставшую внешними данными Лизыньку лично. Она предположила в девушке ветреницу, которая будет изменять её ненаглядному Пашеньке. Потом она заподозрила в ней корыстные цели, ведь её мальчик к тому моменту уверенно поднимался по карьерной лестнице. Потом она была шокирована при мысли о том, что Пашенька планировал жить со своей дамой в родительском доме – в их четырёхкомнатной квартире, в их неприступной и любимой крепости, которая досталась Лизыньке с большими трудами и всё время требовала немалых вложений.
«Ну, мы же не можем жить у Тамары, – резонно аргументировал свои планы Пашенька. – У её родителей двухкомнатная квартира. А там ещё младшая сестра».
Но Лизынька тогда была непреклонна. Она разговаривала с потенциальной невесткой свысока и даже грубовато, пренебрежительно, уничижительно и вызывающе.
Словом, молодым негде было жить.
А ещё, шантажируя Малыша своим и Михаил Ивановичевым здоровьем, Лизынька строго-настрого запретила даже приводить в дом девушку по имени Тамара.
Оказавшись в затруднительном положении, Пашенька сник. Ему пришлось пережить ссору и даже непродолжительный разрыв с любимой. После которых он решился, снял наконец квартиру и вёл, как и отец, двойную жизнь.
Лизыньке пришлось с этим смириться. Но она была требовательна. И свободолюбивый Пашенька в итоге должен был существовать в двух измерениях: и дома – по выходным с родителями, и со своей ненаглядной Тамарой – по будням.
Михаил Иванович не перечил супруге. Он понимал, что и сам в своё время доставил ей немало огорчений. А потому покорно молчал и не противился злу насилием.
А Лизынька, несмотря на свой мощный аналитический ум, даже не допускала мысли о том, что памперсы предназначались не кому иному, как Пашенькиному малышу. Аналитика по странному стечению обстоятельств зашкаливала и срабатывала в сторону ни в чём не повинного Михаила Ивановича.
Однако всё того же помрачённого рассудка хватило Лизыньке на то, чтобы понять, что не стоит приближать развязку, требовать отчёта, выяснять отношения и ставить неверного супруга перед необходимостью выбора.
«Вот начнёшь сейчас выводить его на чистую воду, а он взбрыкнёт и уйдёт туда растить нового малыша в непосредственной близости, – думала Лизынька. – Пусть лучше скрывает и думает, что я ничего не знаю».
Пашенька, в свою очередь, даже представить себе не мог, что он сможет сообщить любимой матушке о появлении внука, тем более от неугодной её сердцу плебейки.
Он продолжал строить из себя послушного мальчика, радовал маму и даже не заикался о том, где пребывает с понедельника по пятницу. Мама негласно разрешила ему ночевать вне дома, и он старался не травмировать её подробностями.
То есть в принципе Лизынька знала, что Пашенька живёт где-то с Тамарой. Но старалась смотреть на это сквозь пальцы.
Она, понимая, что время уходит, даже начала подыскивать своему мальчику подходящую спутницу жизни.
Но Пашенька сходу забраковал уже двух последовательно приводимых в дом по выходным дням претенденток из хороших семей с интересными и перспективными диссертациями. От третьей Лизыньке пришлось отказаться самой, поскольку она увидела негодницу, которую давно присмотрела для своего мальчика, в сопровождении кавалера, да к тому же и обнимавшуюся с ним на улице вне стен института.
А вот отца Пашенька в известность поставил.
Весть о наследнике привела Михаила Ивановича в восторг. Он бурно радовался, ходил агукать к новому Малышу, задаривал его подарками и принимал непосредственное участие в хозяйственной жизни семьи сына, бегая по магазинам. Ведь Пашеньке некогда было этим заниматься.
На тайном совете Михаил Иванович и Пашенька решили не грузить Лизыньку неприятными для неё подробностями и держать всё дело в тайне.
Развязка истории была анекдотична.
Однажды в понедельник Лизынька поехала по следам Михаила Ивановича, подкараулив его после работы.
Следуя на расстоянии, она дошла до подъезда, в котором скрылся подозреваемый.
Лизынька в прострации уселась на ближайшую скамью и принялась ждать появления неверного супруга.
Тот появился вскоре. С голубой коляской. И, не замечая жены, проследовал в парк.
Огорошенная Лизынька онемела и утратила способность двигаться. Её ступор прошёл через час, когда она увидела толкавшего перед собой всё ту же пресловутую коляску любимого и ненаглядного Малыша в сопровождении своего счастливого папы.
На устах Малыша сияла столь благостная и умиротворённая улыбка, что объяснений Лизыньке не потребовалось. Она всё поняла.
После того, как папа с двумя малышами скрылся в подъезде, Лизынька встала и, облегчённо вздохнув, пошла на автобусную остановку. Домой она ехала в раздумьях, как довести до обоих факт своей осведомлённости и надо ли вообще это делать.
(«Всё та же коллекция», Рига, 2013)