...в письмах, стихах и прозе
Русско-еврейский роман
в письмах, стихах и прозе
За городом
- поле.
В полях
- деревеньки.
В деревнях
- крестьяне:
бороды-веники.
Сидят
папаши.
Каждый
хитр:
землю
попашет –
попишет
стихи…
Шломо Эвен-Шошан из кибуца Сдэ-Нахум, что на севере Израиля, почти что в точности соответствовал в молодые годы этому (правда, не с него и не здесь написанному) наброску Маяковского, разве что бороду, кажется, не носил. Он прибыл из Минска в тогдашнюю Палестину года за два до написания поэтом революции этих стихов: в 1925 году, 15-летним подростком. Поступил в сельскохозяйственную школу. А окончив её, стал трудиться на земле. Сионисты-первопроходцы называли это «еврейской работой». В России существует самый короткий анекдот: «Еврей-землепашец». Есть вариант короче: «Еврей-шахтёр». Но в Израиле никому и в голову не придёт улыбнуться подобной «шутке»: чем только не занимаются люди «титульной нации» в своей стране!
Шломо стал одним из основателей нового кибуца – того самого, в котором прожил всю свою жизнь и где умер в 2004 году, немного не дожив до своего 95-летия. Это недалеко от Афулы - центра Изреэльской долины, основанного в 1925 году, но ближе к древнему Бейт-Шеану, где люди селились уже тысячи лет назад. Кибуцником был старший брат Шломо – Цви, поселившийся немного ранее в кибуце Мерхавия возле самой Афулы. А средний из трёх братьев Эвен-Шошан, Авраам, стал крупнейшим израильским лексикографом – его «Новый словарь языка иврит» - и теперь настольная книга во многих израильских семьях, Ну, вот как в России – словари русского языка Даля, Ушакова, Ожегова… Языку иврит с малых лет были причастны все три брата: дело в том, что их отец, Хаим-Давид Розенштейн, был учителем этого возрождённого древне-еврейского языка и позаботился о том, чтобы для сыновей иврит, а не идиш, как бывало в большинстве семей европейских евреев, стал родным. Именно он ивритизировал свою родовую фамилию, звучавшую как идишско-немецкая: Эвен-Шошан в переводе как раз и означает «Розенштейн» - Розовый камень, или Каменная роза…Но для отца в новом звучании это был псевдоним, а сыновья превратили его в фамилию. «Будьте же тверды, как «эвен» (камень), и нежны, как «шошан» (роза, лилия)», - писал им отец…Уже будучи взрослым, Шломо стал сочетать «заземлённую» профессию агротехника с деятельностью литератора, - журналиста, издателя, переводчика. Сохранив в цепкой памяти русский, а также и идиш (который также практически знал), он принялся переводить на иврит произведения русских и идишистских писателей. В связи с этим нередко вступал в переписку с авторами переводимых произведений. Эта переписка составила значительную часть его личного архива. Так мало-помалу возникла на русском языке целая коллекция из писем русских писателей. К старости своей Шломо понял, что владеет бесценным эпистолярным собранием, и принялся искать для него надёжное хранилище. Временно миссию хранения взял на себя муниципалитет Афулы, потом удалось передать коллекцию в более подходящее место…
Автору этих строк довелось принять участие в определении «русского архива» литератора как на временное, так и на постоянное хранение. Шломо оказал мне большое доверие, позволив отразить в печати содержание коллекции и опубликовать некоторые письма. Об отдельных документах этого интереснейшего архива – мой дальнейший рассказ.
* * *
В 1943 году какими-то неведомыми путями дошло до тогдашней подмандатной Палестины стихотворение Константина Симонова «Жди меня». Проникновенные строки русского поэта поразили не одного лишь Шломо – 33-летний молодой ещё человек опубликовал свой перевод этого, а потом и других стихотворений лирической книги «С тобой и без тебя» того же автора. В переводе Авраама Шлёнского стихотворение «Жди меня» стало здесь популярной песней. Книжка же переводов Ш. Эвен-Шошана также имела огромный успех.
В это время как раз снаряжался караван, который должен был доставить Красной Армии помощь, собранную местным «ишувом» (еврейским населением). Руководителю этой экспедиции (она должна была пройти на верблюдах по суше до Ирана) переводчик вручил книжечку, сделав на ней от себя дарственную надпись автору.
И книжка до адресата дошла! Через 20 с лишним лет, в 1966 году, в Тель-Авиве на большом собрании израильских писателей поэт лично благодарил переводчика. В архиве есть несколько писем Симонова, адресованных Шломо..
* * *
1946-й. – год выхода в свет, в переводе Ш. Эвен-Шошана, повести Александра Бека «Волоколамское шоссе». Истекали последние дни британского мандата на управление Палестиной. Колониальная империя рушилась, совсем немного времени оставалось до провозглашения государства Израиль, до создания Армии обороны новорождённого еврейского государства. Её зачатком были отряды «Хаганы» - боевой организации еврейской самообороны. По решению командования первыми формированиями рождающейся армии командирам её подразделений вручали книгу русского писателя как своего рода пособие по тактике, организации боевой учёбы и воспитания солдат. Да и сейчас ещё её рекомендуют для чтения школьникам, чтобы они учились, как надо защищать Родину. Любопытно, а хорошо ли помнят ли эту книгу в России? В центре повествования – романтические фигуры защитников Москвы: генерала Панфилова, боевого кофицера - казаха Боурджана Момыш-Улы, другие яркие персонажи…
* * *
«Новое время – новые песни»: в ССР по окончании Великой Отечественной войны начался странный и смятенный период, когда, потеряв ПОЛОВИНУ своей численности в развязанной гитлеровцами кровавой бойне, еврейское население страны стало испытывать притеснения и оскорбления со стороны псевдопатриотов. Как самая ощутимая обида воспринималось порядочными людьми неслыханно пренебрежительное отношение властей к местам массовых расправ гитлеровцев над евреями. Особенно вопиющим стал пример с Бабьим Яром в Киеве. Не иначе как ради того, чтобы затушевать картину гитлеровского геноцида евреев, не вызвать в народе «излишнего» к ним сочувствия, власть пошла на фактическое надругательство над этой интернациональной могилой, где вначале были казнены цыгане, затем – более 30 тысяч евреев, оставшихся в оккупированной столице Украины, а после – узники устроенного на этом месте концлагеря, в том числе десятки тысяч русских, украинцев, людей разных национальностей. Не только памятника не было поставлено, не только решили заровнять этот страшный яр, но наметили на его месте построить…стадион с футбольным полем!
А разве не оскорблением стала кличка «безродные космополиты», ставшая синонимом одиозного выражения «жид пархатый»… Ещё до этого Маргарита Алигер в своей поэме «Твоя победа» (1945), апеллируя к заслуженным (живым и покойным) деятелям русской и мировой культуры еврейского происхождения, спрашивала: «Чем мы перед миром виноваты, Эренбург, Багрицкий и Светлов?» Чтоб больше никому неповадно было задавать такой неудобный для властей вопрос, из всех последующих изданий поэмы эти строки исключили. Эренбург и Светлов на вопрос не ответили, а уж с давно усопшего Эдуарда Багрицкого взятки гладки, - как, впрочем, и с его сына Всеволода, павшего на фронте борьбы с гитлеровцами.
Правда, появился приписанный молвой Эренбургу пророческий «Ответ тМаргарите Алигер», заканчивавшийся строчками: «Народ бессмертен! Новых Маккавеев/ он породит, грядущему в пример, /и я горжусь, горжусь, а не жалею, / Что я еврей, товарищ Алигер». Однако сам Илья Григорьевич, а потом и дочь его, категорически отрицали его авторство. Недавно в Израиле была опубликована фамилия якобы подлинного автора «Ответа…» - утверждается, что его подлинный автор – Михаил Рашкован, бывший фронтовик и педагог, ныне здесь живущий. В СССР эта «переписка» распространялась в списках, за что давали лагерно-тюремные «срока»…
Так вот, диалог поэтессы и её оппонента перевёл и опубликовал Шломо, вырезка из газеты с публикацией той «переклички» на иврите тоже есть в его архиве. Тема противостояния антисемитизму заняла в переводческой деятельности литератора заметное место: к чести русской литературы ХХ века, в ней ему было что переводить на эту тему!
Вспомним литературную судьбу того же Бабьего Яра. В 1959 году в «Литературной газете» появилась статья Виктора Некрасова «Почему это не сделано?» - именно о пренебрежении к памяти жертв Яра. Через два года в той же «Литературке» было напечатано стихотворение Евгения Евтушенко, сразу ставшее знаменитым. Главный редактор газеты Косолапов был немедленно снят с работы. А поэта принялись нещадно бранить: он-де «забыл про свой народ», расписав еврейские муки и не упомянув, что в том же яру замучены и погребены тысячи русских, украинцев и людей других национальностей. При этом умалчивалось, что только евреев и цыган нацисты убивали лишь за их национальность! Быть евреем и цыганом было объявлено преступлением, караемым смертной казнью. Ни русских, ни украинцев, ни людей других этносов только лишь за принадлежность к своему народу – не карали! Есть разница?
Между тем, творческая история стихотворения такова. Один из друзей автора, молодой прозаик Анатолий Кузнецов, родившийся в Киеве и живший там, в том числе и во время Отечественной войны, в домике буквально на краю Бабьего Яра, с отроческих лет задумал написать книгу о разыгравшейся там трагедии Он повёл как-то раз гостившего в украинской столице Евгения к этой гигантской братской могиле. И там, на краю обрыва, рассказал всё, что знал и видел. В том числе и о том, как за два дня в конце сентября 1941-го здесь были собраны и расстреляны ВСЕ оставшиеся в городе евреи – дети, женщины, старики… 33 с лишним тысячи, как числилось по строгому немецкому счёту.
Через несколько лет Кузнецов написал свой роман-документ, назвав его так же, как называлось стихотворение Евтушенко, и в нём отметил, что его другом-поэтом описан лишь «один из аспектов» трагедии.. Однако новый «Вергилий» не только не осудил нового «Данте» за такую «односторонность», но в послесловии к роману назвал стихотворение «великолепным» и подчеркнул, что своим романом вовсе не опровергает это стихотворение. Более того, картины уничтожения нацистами и их прихвостнями всего наличного еврейского населения города описаны ярко и ужасающе подробно, да ведь их писал очевидец! Как поэт, так и прозаик сердцем и талантом осознали то, чего не могли и не хотели осмыслить недальновидные политики: оккупанты-нацисты с хвалёной немецкой основательностью довели юдофобию до её логического финала: «окончательного решения еврейского вопроса», то есть до попытки вообще стереть с лица земли древний еврейский народ.
Тут проявилась уникальная особенность юдофобии как «классической» модели любого вида национальной ненависти. Таким образом, сосредоточив внимание на судьбе еврейского народа, русский поэт на самом деле выступил с протестом против ЛЮБОЙ шовинистической фобии, а значит и в защиту ЛЮБОЙ нации, народа или этноса и во славу ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНОЙ СУЩНОСТИ (слова Евтушенко) собственного, русского, народа. Разве не испытывают сейчас на своей шкуре тысячи, десятки и сотни тысяч русских, украинцев, чеченцев, таджиков и т.д. грустную судьбу скитальцев-изгоев – многовековую. изгнанническую судьбу народа, лишённого родины?!
Лучшие писатели России (хотя, по правде сказать, не все из них) сумели проникнуться болью другого народа. Примечательно и неслучайно то, что израильский переводчик свёл знакомство и вступил в многолетние дружеские отношения со всеми тремя авторами наиболее значительных произведений о судьбе Бабьего Яра: Виктором Некрасовым, Евгением Евтушенко и Анатолием Кузнецовым. Письма этих троих писателей составляют примерно половину эпистолярной части «русского архива» переводчика.
* * *
В 1963 году с делегацией израильских профсоюзов Шломо Эвен-Шошан совершил поездку в СССР. Одной из главных его целей было знакомство с Некрасовым, Евтушенко, Беком и рядом других русских писателей (Кузнецов вплотную к созданию своего романа о Бабьем Яре в то время ещё не приступил). Будучи в Киеве, Шломо позвонил В. Некрасову домой. Дело было 8 апреля – ровно через месяц после той заушательской критики, которой подверг писателя «большой специалист в области литературы, искусства и кукурузы» Н.С.Хрущёв. «Высочайшее внимание» такого рода ещё по давней, сталинской традиции, сразу же ставило писателя под особый контроль со стороны «органов». Тем не менее, Виктор Платонович тотчас же пригласил иностранного гостя к своему столу. То была первая встреча, ознаменовавшая начало дружбы, растянувшейся на 20 лет! За столом, кроме хозяина и гостя, сидели престарелая мама писателя Зинаида Николаевна и его ближайший друг Исаак Григорьевич Пятигорский. Через 18 лет в своём письме из парижского пригорода Ванве писатель-изгнанник, один из участников и летописцев сталинградской эпопеи, напишет в Израиль далёкому другу:
«Часто и очень живо вспоминаю нашу первую встречу в Киеве. Как давно это было. И дорогого моего Исачка уже нет. А как бы он радовался всему хорошему, что есть у вас в Израиле, и переживал бы все сложности вашей жизни... А может и сам стал бы израильтянином»
Шломо встречался с Некрасовым в Израиле в оба приезда писателя на Святую Землю. Ксерокопии писем Виктора Платоновича и другие «некрасовские» материалы .он передал позже в Украинский государственный архив-музей в Киеве – это было результатом визита в Израиль собкора «Литературной газеты» - киевского журналиста Григория Кипниса.
А тогда, в 1963-м, но уже в Москве, Шломо познакомился и общался с Борисом Балтером, Фридой Вигдоровой, матерью Евг. Евтушенко (самого поэта тогда не было в столице), а также с Александром Беком и его семьёй (в архиве – 15 писем от него, его жены – писательницы Наталии Лойко, а завершилась переписка открыткой, в которой их дочь, тогда совсем юная девушка, а впоследствии выдающаяся поэтесса и журналистка, известила о смерти отца…В те же годы и позже Шломо получал письма от К. Симонова, В. Тендрякова, Ю. Казакова, А. Вознесенского, Б. Ахмадулиной, В. Шефнера, упомянутой выше Ф. Вигдоровой… Писатели дарили переводчику свои книги с тёплыми дарственными надписями… Имеются в архиве и четыре письма от Е. Евтушенко. (Про этого поэта говорят, что он «хорошо пишет»… С огромным трудом разобрав то, что написано его уникальным почерком, я бы этих слов не подтвердил : -)) …
* * *
Особенно обширным и вместе с тем значительным представляется мне собрание писем Анатолия Васильевича Кузнецова. Переписка была начата в связи с изданием в Израиле сборника «молодой русской советской прозы», в состав которого предполагалось внести и перевод на иврит его повести «Продолжение легенды», редактируемого Ш. Эвен-Шошаном. Издательство поручило Шломо написать всем четырём авторам сборника с вопросом об их согласии на перевод и издание. Кроме Кузнецова, это были В. Аксёнов, В. Тендряков, Ю. Казаков. Согласием ответили все четверо, но только с Кузнецовым переписка продлилась на долгие годы. В чём же тут дело? Излагаю свою догадку.
Уже во 2-м из сохранившихся писем русский писатель сообщил израильскому литератору о давно вынашиваемом замысле работы над романом о Бабьем Яре. К этому времени Шломо уже был переводчиком стихотворения Евтушенко на ту же тему, и можно не сомневаться в том, что ответ отразил его сильнейший интерес к полученному сообщению. Более того, один лишь факт получения письма именно из Израиля, притом – от сотрудника еврейского издательства, мог катализировать творческие намерения прозаика, до сих пор всё не решавшегося, в специфических условиях советской жизни послевоенных, пропитанных юдофобией, лет, обратиться к выполнению давнего плана.
Так или иначе, последующие письма Кузнецова к Шломо явились своего рода творческим эпистолярным дневником создания, а потом и издания автобиографичного романа-документа. То была работа, весьма мучительная для писателя из-за переживаний и потрясений, вызванных рассказами очевидцев и уцелевших жертв Яра, а также и нахлынувшими собственными воспоминаниями. Он временами (и это отражено в письмах) полностью терял из-за этого трудоспособность, не мог даже сесть за машинку, чтобы продолжать работу.
Другой психологический пласт представляют собой недомолвки в письмах, связанные с невозможностью для писателя, из-за вероятной и почти несомненной «советской» перлюстрации его писем в Израиль, сообщить за рубеж, да тем более в «логово сионизма», о своём возмущении кощунственным отношением властей к памяти жертв Яра.
Всё же он ухитрился сделать это, придав сообщаемым фактам бодряческую, псевдо-оптимистическую окраску:
«В этот приезд в Киев, - сообщает он в одном из писем, – я снова видел Бабий Яр. Он становится неузнаваем, вокруг идёт колоссальное строительство жилых домов, сам овраг засыпается, и на его месте, говорят, будет то ли парк, то ли стадион». –
Так пишет русский писатель из Тулы в израильский кибуц, напустив на себя вид полного простодушия, словно бы не понимая,, с каким горьким чувством отнесутся к этим вестям соплеменники и родственники тех, кто принял мученическую смерть в первой столь массовой казни еврейского населения времён Второй мировой войны (а ведь уже известно было, что многих, особенно детей, гитлеровские палачи закапывали живыми), Автор письма между тем продолжает:
«Наш дом (вернее, теперь мамин) ещё стоит, но вот-вот ждут сноса. Жизнь оптимистично движется вперёд, и не исключено, что в следующий приезд я застану маму уже в квартире какого-нибудь девятиэтажного дома с видом на Днепр или на Подол, а в Бабьем Яру будет идти футбольный матч».
Может быть, кто-либо заподозрит писателя, с высоким психологическим мастерством вылепившего образы деда Семерика и бабушки Марфы, в том, что на переписку с израильтянином ему психологизма не хватило, и он, в приступе эйфории, вызванной размахом строительства, решил упоминанием о перспективе футбольных матчей над небывалой, многотысячной братской могилой, порадовать старого еврея?..По правде сказать, Шломо, получив это письмо, поначалу впрямь принял эти строки за эмоциональную черствость своего нового корреспондента, и лишь дальнейшее их общение всё поставило на места…
На самом деле мы встретились здесь с особо тонким методом тайнописи, - таким, который посложнее любых аллюзий и «эзоповского стиля».
Впрочем, если кто-то в мою версию всё же не поверит – стоит напомнить вот этот отрывок из последней главы романа:
«…над засыпанными местами расстрелов началась планировка стадионов и разных увеселительных комплексов. Летом 1965 года ночами я писал эту книгу, а днём ходил и смотрел, как работают бульдозеры. Работали они вяло и плохо…».
Конечно, о цензурной одиссее романа даже и полунамёком сообщить в Израиль было невозможно, а тем более – о тайных обысках, которые устраивал КГБ в тульской квартире писателя, и о его тайном, всё крепнущем намерении эмигрировать из СССР, чтобы навсегда обрести свободу, в том числе и для того, чтобы издать подлинную, полную версию своей «Главной Книги». Муки донесения до читателя хотя бы искажённого цензурой текста, , тайное микрофильмирование рукописи, всевозможные ухищрения для подготовки побега стали известны переводчику лишь после его встречи с Кузнецовым в Лондоне. Весть о побеге писателя из СССР была и для переводчика «громом с ясного неба». Тем не менее, их переписка продолжилась. Первым делом для беглеца стало опубликование подлинной, полной, бесцензурной версии романа. В ней, едва ли не впервые в мировой литературе, сравнивались и сопоставлялись два тоталитарных режима: нацистский и коммунистический. В кратчайшие сроки книга была заново переведена на основные языки мира. Особое значение автор придавал её изданию на иврите.
«Я был бы очень заинтересован, – писал Кузнецов Эвен-Шошану, ь – чтобы полный «Бабий1 Яр» вышел в Израиле. Рукопись на русском языке я смогу прислать Вам в самое ближайшее время».
При этом, в отличие от всех других случаев издания на разных языках, автор романа решительно отказался от получения гонорара. Почему так? На мой взгляд, писатель этим жестом хотел подчеркнуть своё понимание «особого отношения» нацистских палачей к еврейскому народу как жертве исключительного, стопроцентного геноцида. Это понимание продемонстрировано и в самой книге, причём особое презрение и возмущение высказано в ней к коммунистическим властям СССР, в итоге победной войны принявшим у гитлеровцев эстафету государственной юдофобии.
Узнав о предстоящем приезде в Лондон своего израильского друга, он пишет ему, что отказывается и от возможного ценного подарка.
«… А привезите мне… (многоточие – в тексте письма. – Ф.Р.) маленький камешек, маленький такой, подымете где-нибудь на дороге как кусочек земли Израильской. Вот и всё. Только не смейтесь, пожалуйста. Каждый по-своему чудак».
Ивритоязычное издание полного, бесцензурного текста романа «Бабий Яр» содержало в себе первый перевод полного авторского текста этой книги на иностранный язык.
Один недоуменный вопрос. В то время вышел заграницей и русский оригинал текста. Вступительная глава «Пепел» завершается так:
«Таким образом, слово «документ», проставленное в подзаголовке этого романа, означает, что здесь мною приводятся подлинные факты и документы и что ни малейшего литературного домысла, то есть того, как это «могло быть» или «должно было быть», здесь нет».
Как видим, замечание принципиальное. Между тем, в одном из переизданий полного текста романа в России (издательство «ЗАХАРОВ», Москва, 2001) слова «документ» в подзаголовке нет.
А ведь этому слову автор придавал чрезвычайно важное значение. Метод «социалистического реализма» он критиковал именно за то, что идеологи этого метода предписывали изображать события такими, какими он «могли быть» или «должны быть»… Жанр романа-документа, кроме того, указывает на правдивость и документальность всего содержания книги, а ведь в последнее время активизировались фальсификаторы истории, «опровергающие» не только расстрелы в Бабьем Яру, но и всю Катастрофу в целом! Такие обмолвки, недомолвки и ошибки – для них вроде подарка…
* * *
Не столь многочисленны, порой предельно лапидарны, иногда – столь же подробны, как кузнецовские, но каждый раз хоть чем-то да интересны, и письма других корреспондентов Шломо, имеющиеся в его архиве.
В «видеоряде» архива – фото (профессиональные и любительские), а также и рисунки самих авторов (Кузнецова, Вознесенского), автографы (например, одного из стихотворений Беллы Ахмадулиной).
Словом, для прилежного исследователя эта коллекция может стать полезным источником изучения некоторых ярких эпизодов истории как русской литературы минувшего века, так и её связей с культурой и литературой Израиля. После смерти Шломо архив, взятый на временное хранение муниципалитетом Афулы, был передан в отдел рукописей и редких книг научной библиотеки университета г. Хайфа.
* * *
В заключение хотя бы несколько строк о поистине уникальной литературно-редакторской и переводческой деятельности Шломо, прожившего без малого 95 лет. Это был неутомимый пропагандист честных русских книг в Израиле. За 60 лет переводческой работы он сделал достоянием ивритоязычных (самых многочисленных в Израиле) читателей стихи А Ахматовой, М.Алигер, П.Антокольского, Е. Винокурова, А.Вознесенского, Е. Евтушенко, О. Мандельштама., Б. Окуджавы, Б. Пастернака, К. Симонова, Б. Слуцкого, М. Цветаевой, Б. Чичибабина, прозу В.Аксёнова, К. Андреева, А. Бека, Ф. Вигдоровой, Ю. Казакова, А. Кузнецова, Г. Свирского и многих других писателей. Из русской классики перевёл «Господа Головлёвы» М. Салтыкова-Щедрина. Только в 2000 – 2002 гг в его переводах на иврит вышли книги стихотворений Ахматовой, Мандельштама, Цветаевой, Б. Слуцкого и Чичибабина.
Переводил он и произведения живущих в Израиле писателей-репатриантов, пишущих по-русски и на языке идиш. Был редактором многих как переводных, так и оригинальных сочинений на иврите. «Всего же через мои руки, - говорил Шломо, - прошло, примерно, 200 изданий на иврите, русском и идише». О Шломо писали в русскоязычных изданиях Израиля Авраам Белов, Л. Быховский, Лея Алон, Шуламит Шалит и другие литераторы русскоязычной общины.
.