Но недолго пришлось ему самому "стелиться и лягать" в холодную, по-холостяцки не прибранную постель: проезжим нарочным Похмельному приказали быть двадцать шестого февраля в десять часов утра у зампредрика Берникова. Вызов привел его в чувство и насторожил: обычно нарочные сообщали, по какому вопросу вызван низовик. На этот раз гонец ничего не знал, неотложных дел за селом не числилось, сборов не намечалось, расследование по извозу закончено...
Берников, всегда шумно говорливый, то и дело вставлявший в безудержные монологи "короче говоря", чтобы еще больше увязнуть в многословии, увидев Похмельного, поспешно предупредил, что вообще-то вызывал не он, и попросил обождать за дверью.
"Звонить будет, - догадался Похмельный, осматриваясь в темном узком коридоре, куда бы сесть, чтобы снять промерзлые сапоги и перемотать в тепле портянки. - Интересно кому?"
Берников вышел минут через десять в нагольном полушубке, шапке и приказал идти с ним. На улице Похмельный бодро поинтересовался:
- Куда идем?
- Недалеко... Хочет с тобой один товарищ побеседовать... - невнятно ответил в поднятый воротник Берников. - Снегозадержание проводишь? - И, когда услышал ответ, спросил еще более неуместное:
- Да, снегу хватает... А в прорубях сети не ставите?
- Какие сети! - засмеялся Похмельный. - Рыба в зиму залягает... Да что случилось, Тимофей Ильич? Ты словно в тюрьму меня ведешь. Что за человек?
- Так уж и в тюрьму... Хороший человек. Поговорите. Он спросит, ты ответишь. Но, отвечая, поуйми норов, знаю тебя, а он этого не любит.
Берников замолчал, ускорил шаг. Молчал и почуявший неладное Похмельный, а когда по горбом натоптанной оледенелой тропе они вышли к дому, в котором размещался нарсуд, понял, где с ним хотят побеседовать. На пороге Берников старательно обмел поярковые с ко-жаными отворотами валенки и с затхлой печалью посоветовал встре-воженному Похмельному:
- Напрасно ты не уехал осенью. Если сейчас обойдется, уезжай отсюда немедленно. Скуратов на тебя вот такой зуб держит, - и погрозил спутнику тальниковым веником.
В прошлом - народный судья, а с недавнего времени районный прокурор - Горбатенко, по его словам, вызвал Похмельного, чтобы разобраться с возникшими неясностями в деле по извозу. Впечатление о себе Горбатенко оставлял неплохое: по внешности ничего "прокурорского", скорее, от фабричного мастерового - простонародное лицо, грубо прорезанное морщинами, жилист, крепок, особенно в короткопалых руках, любопытен ко всякой технической новинке, что появлялась на станции; среди своих работников - доброжелателен, словоохотлив и крайне осторожен в политических обвинениях: весной 1930 года, будучи еще в должности нарсудьи Сталинского района, при проверке комиссией от Казверхсуда он получил строгий выговор за более 700 "неразобранных" дел по обвинению крестьян в несдаче хлеба и антисоветской агитации, - но в делах, где обвинялись во взяточничестве, преступной бесхозяйственности, был беспощаден и неподатлив на райкомовские уговоры. Он и был выходцем из семьи мастерового - наладчика ткацких станков где-то в Подмосковье, а все его юридическое образование заканчивалось восьмимесячными курсами в Омске, куда его направили на учебу в 1925 году от Петропавловского окружкома. По крайней мере, такое представление о районном прокуроре сложилось у Похмельного по выступлениям Горбатенко перед низовиками и рассказам о нем.
Перед тем как отправить Похмельного к следователю, Горбатенко откровенно сказал, что в гуляевском извозе ему все ясно, бояться Похмельному нечего, Костюков - следователь опытный, все сделает как надо, и он, прокурор, вообще бы не возвращался к этому делу, да вот требования ужесточились, пришла из Края грозная бумага, - словом, надо еще разок пробежаться по материалу, дать отписку в окружную прокуратуру... Примерно то же говорил Костюков, усадив Похмельного за стол в своем кабинете. Только не упоминал об окружкоме. Вопросы были те же, что на первом расследовании. Формулировал их Костюков четко, без предвзятостей, и Похмельный помалу успокаивался.
Но оказалось не так все просто. Покончив с писаниной, Костюков попросил Похмельного задержаться на пару суток в Щучинской, чтобы не вызывать во второй раз для устранения возможных разночтений при окончательном оформлении протоколов дознания. И сообщил, пряча глаза, что сегодня в шесть часов вечера состоится заседание бюро райкома, на котором будет рассмотрено персональное дело гуляевского председателя. Есть время продумать свое положение, подготовиться.
Похмельный вздрогнул. А когда Костюков, будто между прочим, поинтересовался, у кого подследственный остановится, тому подумалось, что кто-то неплохо продумал ему распорядок дня, и усмехнулся: неужто опасаются, что он сбежит? С облегчением вышел из натопленных комнат на холодный ветер. По сугробам, скользким фиолетовым дорогам носило снежную замять. Тропой, натоптанной вровень с окнами саманных домишек, пришел к знакомой семье, где останавливался с Петром Кожухарем в осень прошлого года, когда гуляевцы вывозили зерно на станционные склады.
Готовиться... К чему? К третьему "строгачу"? Давно готов. Завтра утром на стол Скуратова ляжет заявление на полный расчет. Не отпустит по-доброму, уйдет по-плохому. Так и напишет: прошу уволить по умственному расстройству. Сумасшедших в председателях не держат. Ах, дня бы на два раньше подать! Просопливился над той гадиной...
У знакомых пробыл недолго. Покурил с хозяином, который все недоумевал, почему это район так мало отпускает зерна станционным работникам, и в пять часов ушел к райкому. Ему нечем было освежить повязку, и теперь, стесняясь грязного, обтерханного бинта, он держал левую руку в кармане, что, впрочем, придавало ему, когда здоровался с районщиками, вид независимый и безбоязненный.
В скуратовский кабинет его пригласили минут через десять после начала. Берников, избранный секретарем заседания, попросил у Похмельного партбилет, чтобы записать номер, и указал на одинокий стул у двери. Из четырнадцати членов партбюро присутствовало двенадцать. С информацией по делу члена ВКП(б) Похмельного выступил Красавкин. Начало заседания не отличалось от прежних, на которых Похмельному объявляли выговоры. Обвинения низовикам были настолько схожими, что и порядок работы партийных заседаний, и меры наказания проходили и выносились словно по утвержденному свыше образцу. На этот раз членам бюро предложили рассмотреть одно: руководство всем известным коммунистом Похмельным извозом, в котором погибли люди.
Выслушали, помолчали. Затем последовал первый вопрос: почему возникла необходимость партийного разбирательства? Красавкин пояснил: решение о персональном деле принято партколлегией района в связи с тем, что возбуждено повторное расследование трагического происшествия. Сразу же последовал другой, вполне уместный вопрос к прокурору, члену партбюро: какие причины послужили толчком для возбуждения прокурорского расследования? Горбатенко ответил: дело в том, что в соседнем, Кустанайском, районе произошел еще более тяжелый случай: в таком же извозе погибло сразу семьдесят два человека - замерзли в степи три бригады из сел Султанки, Знаменки и Западного - везли сено на скотофермы Бейсюган и Карамурза. Есть такие же случаи в других районах. В Крае обеспокоены. Из республиканской прокуратуры поступило указание провести тщательное расследование подобных происшествий, виновных привлечь к уголовной ответственности и усилить прокурорский надзор по правомочности районных хозяйственных организаций в формировании таких извозов без их должного материального обеспечения.
- А не торопимся мы с персональным? - осторожно выразил опасение заврайоно Поляков. - Если возникла необходимость прокурорского расследования, пусть органы и расследуют. Дадут свое заключение, по нему мы примем свое решение. А то получится, следствие оправдает, а человек уже исключен. Знаем, чем эти персональные разборы кончаются!
- Резонно, - поддержал Полякова директор зерносовхоза Черниговский. - Не надо прыгать поперед батька в пекло. Сергей Демьянович, - обратился он к прокурору, - сколько времени уйдет на следствие? Вот и давайте пристегнем этот вопрос к следующему бюро.
Красавкин умело выразил недоумение:
- С партбилетом на скамье подсудимых? Это что-то новое, такого у нас еще не было.
- Зато было, что исключали, а человек невиновен, - напомнил Поляков. - Сколько, троих восстанавливали?
- Но ты же помнишь, какие это были темные дела: приписки, обвесы, анонимные письма, ложные свидетельства. Сам Иван... Гнездилов занимался. Ревизоров, уполномоченных посылали. Немудрено ошибиться. Но распутали и восстановили. Здесь другой случай.
Попросил слова завкультпропом Тарский, недавно переведенный из кандидатов в члены бюро.
- Я только сейчас ознакомился с выводами административного расследования. Трудно сразу определить, вы поправьте, но впечатление от выводов такое, что их вывели лишь бы отделаться. Люди погибли, а виноватых нет. Виноват ли Похмельный? Он готовил извоз, руководил, командовал в дороге. Прокуратура возбудила дело, партколлегия. Следовательно, вина есть. В чем? В какой степени? Нужно было точно определить в выводах. А так похоже, что его вывели из-под более сурового наказания.
Этого Похмельный осадил сразу.
- Под моим руководством не погиб ни один человек, - раздельно и громко ответил он.
- Как же? - опешил Тарский. - А семеро погибших?
- Я ими не командовал. Они самовольно сбежали из-под моего руководства. Тех, кем я командовал, живыми-здоровыми привел домой. Один я поморозился, - и показал Тарскому руку в грязной повязке.
- Вот как! - раздраженно удивился военком. Он закрыл ученическую тетрадь и передал ее для прочтения сидящему рядом с ним предрайпо Ильяшенко. - Какой же ты, к чертовой матери, командир, если твои подчиненные убегают? У меня из семидесяти сел и аулов ни один призывник не сбежал. Значит, не было в извозе ни командира, ни руководства, ни дисциплины... Нечего ждать нам окончания следствия, - ответил он Черниговскому. - Прокуратура занялась, мы и рады. Привыкли прятаться за органы... Наше выжидание - замаскированное устранение!
Скуратов сдержанно напомнил военкому:
- Возбудила дело все-таки партколлегия, а не органы, напрасно ты, Николай Игнатьевич...
Красавкин, довольный тем, что разговор сразу принял тон и стиль, присущие партийному заседанию, продолжил:
- Нужно понять: наше сегодняшнее разбирательство послужит уроком другим низовикам в других извозах. Чтобы не повторили печальных ошибок. Тарский хоть и новый человек, а смотрите как сразу ухватил суть вопроса. Следствие лишь в организационно-хозяйственной стороне выявит возможные просчеты. Нам же нужно вскрыть причины, ошибки партийца в деле... Может, послушаем самого Похмельного?
Предложение поддержали. Похмельный поднялся. На допросах он настолько хорошо понял, что и как следует сейчас говорить, что рассказать обо всем ему не составило труда. Но он знал, что самое неприятное на партийных собраниях - это когда закончат с "материально-хозяйственной" стороной дела, каждый член бюро обязан сказать - и, желательно, с пафосом - о трудном для страны времени, личной ответственности, долге и совести партийца, упомянуть о классовом подходе и непременно дать свою оценку, по сути дела, определить вину и меру наказания партийцу.
- Мы о своих шкурах меньше всего думали. Думали мы о казахских точках, о том, как бы помочь бедствующим людям. Отсюда наше единодушное решение идти от зимовья дальше, к местам оседания, - отвечал Похмельный на последовавшие вопросы, стараясь быть как можно тверже и убедительнее. - Ну а то, что семеро сбежало... Как я мог уследить? Ведь договорились ждать, пока погода устоится. Кто бы мог подумать, что они насмелятся!
- Вот и я о том же, - щурился с папиросой во рту военком. - Все вроде бы правильно, а впечатление от тебя нехорошее. Ты-то, командир, жив остался, а чужих детей осиротил. Что-то в этом... - военком выразительно ковырнул в воздухе большим пальцем, - скользкое.
- Что ж мне, надо было самому сбежать и замерзнуть? - в сердцах спросил его Похмельный.
- Немедленно организовать верховую погоню! - крикнул ему военком и, встав, взял со стола несколько машинописных страниц, схваченных по углам скрепками. - Здесь сказано: один из погибших оказался в сапогах. Разрезали на мертвом, чтобы снять. Как это у тебя люди в зимнем извозе оказались в сапогах?
- На случай оттепели в дорогу брали сапоги. У него, видно, валенки не просохли после перехода, он обул сапоги... Как-то не сообразил я собрать обувку в одно место. Да разве обо всем упомнишь с такой усталости!
- Там не сообразил, в другом не додумал, в третьем не доглядел. О чем ты вообще думал, если способен... Мне все ясно, товарищи! Вопросов к этому гражданину не имею.
Красавкин посмотрел на свет какой-то лист, побитый снизу синими печатями, словно проверяя его на подлинность, и поделился с военкомом:
- Если говорить о Похмельном как о руководителе, то у него на каждом шагу выкрутасы в партийной дисциплине. Подчинить ей своих колхозников он, как видим, не может. Зато нет ни одного нашего распоряжения, которое он спокойно бы принял к исполнению. Постоянные недовольства, возражения, встречные вопросы и нецензурная матерщина. И это, заметьте, всегда в присутствии своих правленцев и наших уполномоченных.
Савинов, новый райуполномоченный от окружного ОГПУ, весело возразил:
- Мы же не в церкви служим. В боевой горячке живем. Я пока не отойду после работы, боюсь при детях рот раскрыть. Может же он открыто высказать свое мнение?
- Смотря какое, по какому вопросу и, хотелось бы, без оскорбительных матюков в адрес райкома, - спокойно ответил ему заворг. - У него есть на ком показывать свое бескультурье и нецензурную засоренность языка. Мы хорошо осведомлены не только о практической работе низовиков, но и об ихней повседневности в быту. Об ихнем подлинном отношении к вышестоящим инстанциям. В Гуляевке развалена полностью работа в политическом воспитании. Женщины пассивно отказываются от общественной работы, зато активны требовать товара в лавку. Самого никогда не застать в правлении. Разъезжает по соседям.
Церковь рассаживала религиозный дурман, пока район не закрыл, не выкинул из села служителей культа. У Похмельного не хватило смелости или ума - не знаю чего больше, - распорядиться церковным имуществом. Не только ОГПУ, товарищ Савинов, но и райком располагает сведениями.
Сказанное Красавкиным почему-то не понравилось Ильяшенко, которого вместе с Тарским недавно перевели в члены бюро. Он отдал тетрадку Шанбатырову и попросил слова.
- Не вижу большой вины за Похмельным. Люди померзли - это беда, конечно. Виноват и он, не возражаю, кое-чего не предусмотрел. Но не мог же он, приезжий человек, учить старожителей местности дисциплине и обычаям природы. Подобное у каждого из нас может случиться, стань мы на его место. Если мы на каждый несчастный случай будем персональные дела крутить, то нас всех скоро поисключают. Семьдесят человек погибло, да что-то не слышно, чтобы кого-то наказали. Зачем нам травить друг друга? Похмельного знаю за трудящего человека. Болеет за колхозное дело. Ко мне приезжал за советом, беспокоится о селе. Об нем слышал только хорошее. Вспыльчив лишку, да оно время вспыльчивое.
- Это он в один день партячейку организовал? - спросил его Шанбатыров. - Говорят, вообще, боевых мужиков собрал?
- Позволь, Ильяшенко, напомнить тебе, что сейчас идет партбюро, - желчно остановил их обоих Скуратов. - Прошу не путать с заседанием женотдела. Здесь идет принципиальный разговор, а не травля партийца. Ты против объективного партийного разбирательства?
- Я не против разбирательства, Дмитрий Кузьмич, - стушевался Ильяшенко, - я против того, к чему дело клонится. Похмельный - неплохой партиец. Воевал, состоял уполномоченным по высылкам. Надо бы и нам к нему с пониманием. Кто Богу не грешен, царю не виноват? Поддерживаю мнение: пусть прокуратура разберется, даст на него материал, а мы уже по материалу вынесем решение.
- Да сколько же можно понимать его? - с деланным удивлением Скуратов огляделся по сторонам. - В сенокосную кампанию за попытку байской замашкой разбазарить колхозное сено ему объявили строгий выговор. Одумался? Нет. Тут же был уличен в воровстве государственного леса. Мы "поняли": отделался предупреждением. Сделал для себя вывод? Нет. Однажды врывается ко мне в кабинет и с кнутом в руках требует оставить половину урожая в селе, а спецпереселенцам оплатить наравне с колхозниками! Такими, знаете, обвинениями кидался... Верно ли я говорю, товарищ Похмельный? - обратился в сторону двери Скуратов.
- Было... - сипло послышалось оттуда.
- А мы опять "поняли", не дали ход делу, хотя могли уже тогда привлечь. Он же решил, что ему дозволено и дальше орать, дурачить нас, на вывоз хлеба ставит спецпереселенцев. Мы снова "понимаем", не раздуваем момент. С осени развернута кампания по сбору семфонда к посевной, из всех сел поступает... понемногу. Из Гуляевки на первое января по сводке - ни пуда. Нам не в диковину: знаем, кто там председательствует. Объявляем ему еще один выговор. Вы думаете, что-нибудь изменилось? - печально спросил у партбюро Скуратов. - Восемь пудов. Два мешка - весь сбор на сегодня из "Крепости". По сводке. В наличии, верно, и тех нету.
- Мы и не возьмем оттуда больше, - тонко улыбнулся Красавкин. - Он полностью разложил колхоз в политическом отношении. За все время работы провел всего два заседания бедноты. Зато с нами - демагог высшей степени. Нам жалуются со всех районных организаций, с кем он сталкивается. Невозможно работать. Сплошные выпады. Всем успел показать свое истинное оппортунистическое лицо.
Скуратов благосклонно подождал, пока заворг существенно дополнил его речь, и объявил:
- Гибель людей - неизбежное следствие его руководческой бездарности, пренебрежения к району. Прокуратура возбудила против него дело, кого-то из районных руководителей потянут на допросы. Одних погубил, других под удар поставил, а мы ему - очередной выговор. Опять "поняли". Нет, Ильяшенко, хватит его понимать. Сегодня мы собрались понять, кто сидит перед нами: партиец или полный перерожденец в рамках портрета на грани классового врага.
Похмельный дернулся на стуле, что-то бормотнул сквозь зубы. Поляков удивленно сказал, глядя не на Скуратова, а на прокурора, сидевшего с безучастным выражением на лице.
- Крепко заявлено... Дмитрий Кузьмич, это серьезное политическое обвинение. Надо бы обосновать. Ошибки у каждого есть. Эдак мы все можем в рамки классового врага попасть.
- Ошибки? - холодно удивился Скуратов. - Ну, если дружеские чаепития партийца с главарем бандформирования оценить ошибкой... Николай, проинформируй членов со стороны органов.
Райуполномоченный ОГПУ Савинов, еще не привыкший отвечать секретарю райкома сидя, поднялся, и присутствующие услышали, что на допросах некий Терентий Добреля, один из близких сообщников главаря, показал, что в конце мая он вместе с Климовым приезжал на квартиру гуляевского председателя. Следствием установлено, что Климов осенью того же года имел еще одну встречу с Похмельным, но без свидетелей. Содержание первой известно, содержание второй записано со слов Похмельного. В ходе расследования выяснилось, что бандит встречался и с другими председателями колхозов и комендантами сел, аулов и точек. Вины в этом за низовиками, в том числе Похмельным, не усмотрено: встречи носили для них вынужденный характер. Собранные материалы переданы в Петропавловское ОГПУ. Дело закрыто. Если требуются какие-то дополнительные сведения, нужно делать официальный запрос через Акмолинское окружное ОГПУ. Можно телеграфом...
- Вот этого я не знал, - растерянно удивился Поляков.
- Вы многого еще не знаете, - ответил ему Скуратов.
Черниговский похлопал по ладони свернутой в трубку школьной тетрадью.
- Если ОГПУ вины Похмельного не нашло, то нам тем более ее искать в прошлых делах нечего. Как бы и на этот раз не вышло то же самое. Мы, до окончания следствия, можем говорить лишь о его личных качествах. Моральной, что ли, стороне...
- О личных? - Скуратов вновь выразил искреннее недоумение и, как бы беспокоясь, правильно ли он понял, переспросил Черниговского: - Ты имеешь в виду его личную порядочность? - И, когда понял, что не ослышался, попросил у него тетрадь.
- Давайте посмотрим, каков он в личной жизни.
По лицам присутствующих, знакомых с ее содержанием, мелькнули улыбки, у одних - понимающие, веселые, у других - брезгливые, досадные, и Скуратов согласился:
- Писалось, конечно, малограмотным человеком. Но вы обратите внимание, как верно подмечен характер этого человека. Мы проверяли сигнал. Почти все сходится. И в моральном плане. То он на родине крутил шуры-муры с кулацкой дочерью. Здесь остался, видно не докрутив до конца. То вдруг встал на квартиру к молодой вдове, знаем теперь для чего, то опять сошелся с выселенкой, просил разрешения жениться - больше не на ком кроме как на дочери врага трудового крестьянства. Мы пошли навстречу, разрешили. А недавно узнаём, что он ее выгнал. Надо думать, опять на квартиру к очередной вдове встанет... Нас правильно информировали, Похмельный?
- Правильно... - послышался от двери простуженный голос.
- А мы и не сомневались... Таков он, товарищи, в быту и в личной половой неопрятности. Он даже ****ануть не может по-мужски, чтоб без следов. Развращается на глазах у народа. У этого, с позволения сказать, партийца за душой ничего святого. Мне с этим фруктом также все ясно.
И тотчас услышал в ответ:
- Ты не очень-то фрукта. Все, что я делал, я делал на пользу партии. Я для нее всем поступался!
- Заметно.
-И дальше так же служить ей буду!
- Если будешь...
- А ты, не знаючи, не махайся всякими обвинениями, не настраивай людей. Что ты трясешь перед ними бабьими подолами? Ты сравни результаты моего колхоза с другими. Товарищи! - он поднялся, шагнул на середину кабинета. - Виноват я с тем Климовым, будь он неладен. Надо было сразу сообщить... Не учел людской глупости в извозе, лихачества. Спешил исполнить... Но я работал. Коровник отгрохали, хлебосдачу выполнили, овощ собрали… Пионеров гнал в холода и грязь, чтоб ни одного колоска в поле! Что он мне врага клеит!
Скуратов повысил голос:
- Нечего чужую работу себе приписывать. Колхозники работали! А заставить работать спецпереселенцев на стройке - не велика заслуга. Это твоя прямая обязанность. Ты отвечай по существу вопросов.
Похмельный хотел спросить, на какой же конкретно вопрос он обязан ответить, но тут спросил военком - будто зуботычину дал:
- Ты зачем их на вывоз зерна ставил? А? Ты же хлеб воровал у страны вместе с ними!
- Местные брали бы больше, - признался Похмельный, чувствуя ничтожность этого оправдания. - По накладным у меня нет недостачи...
- Твои накладные рабочий вместо капусты в щи не нашинкует. Небось в сговор с кладовщиками вступал? А? Кто проверял накладные фактически? Савинов, ты разберись. Эти горе-председатели постоянно жулят район. А семян два мешка собрал. Чем сеяться будешь? Еще оправдывается. Помалкивал бы!
Похмельный растерянно отступил к стулу. Тарский тоном сведущего работника сообщил, что недовесы замечены по всем видам сдаваемой колхозами продукции. Берников упомянул о приписках в начислении трудодней, и присутствующие разговорились.
О замеченных махинациях при выбраковке скота, умышленном завышении правленцами расценок выполненных работ по тарифным сеткам и в то же время - о воровских утайках и недоплатах при расчете с районами. О грубых финансовых нарушениях в различных договорах. Шанбатыров напомнил о сокрытии аулами молодняка и надоев, припомнили нечестность низовиков и пренебрежительное отношение к районным работникам. Скуратов не останавливал, и как-то выходило, что во всем этом можно было упрекнуть и Похмельного.
Он сидел и, словно сквозь сырой банный пар слушая голоса, говорил себе с едкой печалью: "Вот тебе порядочность, совесть, долг. Все вместе. Сам виноват. Все-то они у тебя плохие, нехорошие. Один ты хорош. А припекло - и слова умного в защиту сказать некому. Так-то твоя брезгливость оборачивается...".
Ему вспомнилось, как однажды летом в один из приездов в район он наткнулся во дворе райживсоюза на Михаила Титаренко - майдановский председатель торопливо сваливал с запыленной легчанки мешки с картошкой. На любопытно-вопрошающий взгляд гуляевского предколхоза он шутовски скосил глаза на здание и объяснил с грубовато-веселой откровенностью: "Нема хуже балакать с голодным начальством. Не подмажешь - не поедешь. Жалко, а шо зробишь? Забрал черт дитя, нехай берет и коляску! Чого ты смеешься, чумоватый, ты лучше поможи мне у колидор занести...".
Знал Похмельный и за другими низовиками дурную привычку "подмазывать", которая с молчаливого одобрения взяточников стала чуть ли не обязанностью низовиков. При этом понимали и те и другие, какой разорительной данью ложились эти взятки на колхозные кладовые с их скудными запасами. Особенно тяжело - на аульные: считалось, что аульчане постоянно хитрят, прячут неучтенный скот, поэтому с них не грешно потянуть мясо-молочных продуктов больше, чем из сел.
Этот же Торгаленко, кто до сих пор не произнес ни слова, только осторожно и хитро поблескивал глазками, однажды летом за какое-то пустяковое разрешение томно усмехнулся Похмельному: "Шо мне - спасибо? Твое "спасибо" на моей сковородке не шкабарчить!". Тогда Похмельный откровенно расхохотался...
Черт знает, а может, надо было "мазать"? - отстранено и слабо подумалось ему. - Но кому? Этим? Отбирать у людей и везти этим? Чтобы эта сволота морды наедала и тебя же казнила?" Он стиснул зубы и опустил голову...
- А признайся, Похмельный, - дружелюбно предложил Берников, - что ты имел с того, что ссыльных на вывоз зерна ставил? Не бойся, все мы люди, поймем.
- Что бы я имел со ссыльного? Ничего кроме сплетен. Да твоих дурацких вопросов.
- Ничего? Тогда объясни, как это ты на одну зарплату сумел за месяц своим личным хозяйством обзавестись? Женился, сразу телку купил, свинью, кур развел.
- С лета деньги оставались. Поросенок сдох, кур нету, а телка свел на колхозный двор. У тебя, слышал, куда большее личное хозяйство. С чего обзавелся ты? Чем кормишь?
- Я годами им обзаводился, наживал, - Берников не подал вида, что задет дерзким ответом низовика, - а вот ты, видно, обзавелся за те самые приписки.
- Ты сначала их докажи, - спокойно предостерег его Похмельный.
- А так это - порочная клевета на партийца... Товарищ Красавкин, - подчеркнуто вежливо обратился он к председателю собрания. - Не следует превращать партбюро в базар. Следите за порядком. Есть ко мне вопросы по существу? - И добавил, криво усмехнувшись: - Чтоб без кур и поросят.
В кабинете переглянулись, и в возникшей неловкости впервые спросил Торгаленко:
- По существу? Ответь по существу: кто дал тебе право распоряжаться колхозными лошадьми? Кроме семерых погибших, колхоз потерял по твоей вине двенадцать лошадей.
Похмельный стал объяснять, в каком безвыходном положении находится сейчас комиссия на точках оседания, но Торгаленко не дослушал:
- Это мы знаем без той филькиной грамоты, которую она тебе выдала, - ни одной разборчивой подписи... Забрала четыре коня. А где остальные восемь? Ты знаешь, что за порчу или гибель одной колхозной лошади предусмотрена вся семьдесят девятая уголовная статья. На кого их теперь вешать?
Похмельный опять усмехнулся, но уже какой-то своей мысли, и не ответил, как не ответил и на другой вопрос - от райуполномоченного ОГПУ:
- С лошадьми все-таки понятно. Но мне до сих пор непонятно, почему ты не сообщил органам о втором своем разговоре с бандитом. Узнали от его сообщника. Тебе ведь нечего было бояться! Мне ради интереса хочется знать...
- Верно, разговор был очень важный, не хотелось выдавать, - среди тишины сказал военком и щегольски выщелкнул очередную папиросу из пачки.
- Общее нашли... - многозначительно улыбнулся ему Тарский. Похмельный странно и внимательно посмотрел на военкома и с чувством окончательного разрыва с этими людьми заговорил:
- Да тут, смотрю, не строгачом пахнет. На исключение тянете? Воля ваша, умолять не стану. Да, есть у меня ошибки в работе, не отрицаюсь. Но в извозе моя вина небольшая, как бы вы ни крутили. Мне бы сразу от него отказаться, потому что глупее приказа я еще в своей жизни не получал. Кому нужно было наше сено? В казахских местах не только скот подох с голоду - там люди мертвыми в юртах семьями лежат! А вы - срочно сено доставь!
Он встал, не в силах сидя сдерживать опасную дрожь подступающего гнева.
- Если коснулось моего будто бы оппортунистического лица, то про себя задумайтесь. В первую очередь ты, Красавкин, со своим начальником. Вам не дует в кабинетах. Дети ваши в тепле и сытости. А в аулах да на точках они мрут. Кто из вас был там хоть раз? - тихо и грозно спросил он угрюмо замолчавших членов бюро и почувствовал, как холодом стянуло кожу на голове. - Что, боитесь? На свою работу глядеть страшно? Вы теперь и в села не приезжаете. Летом да осенью от вас отбою не было, а как последний уполномоченный вывез последнюю подводу, так и - ша! Кричи - не докличешься. Знаете, что из сел тянуть нечего... Ты, Красавкин, мне бровями не играй - как вы со мной, так и я с вами!
Он понимал, что говорит совершенно обратное тому, что обязан говорить, что после этих обличений ему нет пути назад и не помогут впоследствии покаянные речи, но уже ничего не мог с собой поделать, - его понесло на взметнувшемся гневно-ликующем чувстве своей правоты, освободившей душу от своекорыстных расчетов и трусоватых опасений.
- Интересно и мне знать: кого из вас снимут с должности за то, что скоро последние точки вымерзнут? Никого. Наоборот, повышение дадут. У вас под носом - у тебя, Торгаленко, главного хозяйственника района, - в детдоме дети умирают от болезней и недоеданий, а он не знает, на кого восьмерых доходяг повесить. Да ты себе их на гайтан вместо креста повесь и ходи согнувшись, чтоб люди твоей... твоего лица не видели! Да, я поставил на вывоз зерна своих выселенцев. Считаю, правильно поступил. Хоть эти в живых останутся. Для меня они теперь, может, дороже других... Нет, это не мне, а вам пора одуматься. Кажись, партийцами числимся, ленинское ученье продолжаем!
Скуратов указал на него насупившемуся Ильяшенко.
- А ты защищаешь. Вот таков он в личной жизни и в партийном поведении. Демагог первоклассный. Слушай и любуйся.
- Не хрен на меня любоваться! - заорал, выкатывая глаза, Похмельный. - Ты на себя оборотись! Кто ты таков? Подумай, к чему район ведешь. Вот ты - настоящий враг партийному делу.
Военком с угрозой напомнил:
- Ты думай, где свою дурь показываешь!
Скуратов возразил:
- Пусть говорит... Что еще? Только не ори.
- Людей дурачишь? Это по твоему требованию партколлегия возбудила дело. Гнездилова выжил доносами, теперь за нас взялся? На тебя, вредителя, самого скоро дело заведут. Не здесь, так в другом месте. Попомнишь меня! От нашего суда не уйдешь. Вы за ним глядите в оба, - предупредил он членов бюро. - Сегодня меня, а завтра он вас по одному перещелкает. И знайте: партии я служил честно. Имейте в виду, когда голосовать станете...
Прямиком по твердым сугробам, перешагивая через верхушки занесенных плетней, под зыбким светом гаснущей над лесами карминовой полосы заката, вышел к улице, в конце которой недалеко от вокзала стоял дом, где он остановился.
На холодном ветру несколько поостыл и - уже подосадовал своему неуместному гневу: завтра идти с заявлением к Скуратову, разговаривать с ним. "Ах, неладно... Надо бы смолчать сегодня! Черт меня за язык дернул. Опять все плохие, один ты хорош. Праведник херов... Карновичу бы так орал! Везде голодают, мерзнут, мрут, а исключат тебя одного!"
Среди сугробов низко и редко краснели огни в окнах, ни души не встретилось по дороге, лишь темным живым бугром выехала навстречу из проулка подвода с сеном - мрачно напомнила извоз, и он, чтобы заглушить растущую тревогу, оправдать глупую вспыльчивость, подумал: "Ну а сколько можно терпеть! Сил нет. Вот оттого-то голодают и замерзают, что молчим в тряпочку. Рубанул бы каждый не хуже меня, во все горло да всю правду - глядишь и полегчало бы. Что ж отмалчиваться-то?"
Подумалось и о том, как стыдно будет вернуться на родину со "строгачами" или хуже того - исключенным из партии. "Жаль, не послушал Климова. Прав был мужик. Да и самому можно было понять, чем оно кончится. Не хотел признать. А от него не зажмуришься, оно везде найдет. И нашло. Взяло за глотку. Следствие возбудили, неизвестно чем кончится... Вот чего вскипел? Не дурак ли? Сам себе яму копаешь!"
К страшному потрясению, вызванному загулявшей женой, от которого он едва опомнился, теперь добавилось предчувствие недобрых событий, связанных с партбюро и следствием. Его начинало томить безысходно-злобной тоской сродни сильной загрудинной боли, что долго мучила прошлой осенью. "Черт с вами, исключайте! Будь вы прокляты с вашими идеями, колхозами, партиями! Дай только вывернуться из-под следствия, - только вы меня здесь видели... Черт! Неужто до суда дойдет?"
Он стал успокаивать себя тем, что, рассчитавшись, уедет на юг, в какую-нибудь кубанскую станицу, похожую на ту, что когда-то чудно снилась, где его никто не знает и он продуманно начнет новую жизнь, где нет этих смертоносных буранов и морозов, немыслимых по счету верст, всей этой дикой азиатчины, - туда, где живут доброжелательные казаки и красивые казачки, где всегда тепло, в феврале летают по садам и радуют глаз певчие птицы, а не эти зловещие кладбищенские вороны...
Решение партийного Сталинского районного комитета ВКП(б) от 26 февраля 1931 года.
Присутствуют: Скуратов М. К., Красавкин Р. К., Горбатенко С. Д., Тарский М. Ф., Черниговский И. П., Торгаленко И. С, Ильяшенко В. Г., Батыгин Н. И., Савинов А. П., Берников Т. И., Поляков Р Н., Шанбатыров Ж. К.
Повестка дня:
1. Персональное дело члена ВКП(б) Похмельного М. П., 1900 г. р., украинца, образование начальное.
Слушали: информацию Красавкина Р. К.
Выступили: Тарский, Батыгин, Красавкин, Скуратов, Савинов.
Постановили:
1. За систематическое уклонение от решений райкома и райисполкома, за безудержную демагогию и мирное сожительство с деклассированным элементом в период осенних хлебосдач, а также за прошлую связь с главарем бандитского формирования и грубейшие упущения в руководстве извозом, при котором погибли люди и лошади:
а) Похмельного Максима Ивановича вычистить из рядов ВКП(б)
по первой категории без права занимать руководящие должности
в последующие 5 лет с момента вычистки.
б) Дело о гибели семи человек в извозе, ответственным которого
являлся бывший член ВКП(б) Похмельный М.И. передать на повторное
расследование органами прокуратуры с последующим привлечением
Похмельного М. И. к судебной ответственности.
в) Суд провести в районном здании суда на открытом судебном
заседании показательным процессом.
Голосовали "за": единогласно.
Председатель партбюро Красавкин Р. К.
Секретарь партбюро Берников Т. И.
26.02.1931 г.