ДАНИИЛ АЛЬТЕРМАН - http://www.proza.ru/2013/01/11/1016
Утро
Всё началось с отвращения. Он долго не мог заставить себя встать с постели. Ждал пока действие нейролептика сойдёт на нет – момента, когда ему самому станет непонятно зачем он так долго лежит под одеялом. У него не было никакого, хотя бы мало-мальски ясного, плана на этот день. После пятиминутной борьбы с самим собой он всё-таки решил закурить.
Курево – один из самых лёгких наркотиков – говорил его друг.
Мы всего-навсего пьём вино и курим, то есть, можно сказать, ведём здоровый образ жизни.
Улыбнувшись этой шутке, он почувствовал, как его сердце сделало несколько аритмичных ударов. За окном была жара,
но свинцовая полоса на юге обещала, если не дождь, то хотя бы ветер.
Сейчас ему было не до юмора: предстояло сыграть блиц
с возникшей неопределённостью: сегодня отсутствие впечатлений грозило перейти в нервный срыв.
Ближайшие две-три минуты он должен был стать композитором этого дня и написать к нему хотя бы прелюдию. Однако возникло ощущение, что имеющаяся в его распоряжении октава,
едва ли может удовлетворить его потребности и желания.
Человек так устроен, - что-то должно маячить перед ним на горизонте.
Когда-то его спасали мечты, но теперь, зная этот мир достаточно хорошо, он понимал высокую цену этой прихоти.
Автобус подошёл к остановке. Очень быстро и резко затормозил.
Отчего люди внутри него, потеряв равновесие, стали хвататься за металлические поручни. Корпус автобуса присел до земли, а потом скакнул вверх. Путь до университета занимал около сорока минут, и бесконечные остановки вызывали раздражение.
Однажды он видел, как, не успевшая занять место в тронувшемся автобусе старушка упала головой на ступеньки и рассекла себе до крови затылок. В другой раз у одного из пассажиров пошла горлом кровь. Как-то он стал свидетелем скандала, разгоревшегося из-за поставленной на сиденье сумки.
Скопление людей разбилось на два, надрывающих глотки, лагеря: молодое и старое поколение сцепились в бестолковом диспуте о правах и морали.
Кто-то ходит на футбольные матчи, а кто-то просто ездит в автобусе.
Высадившись в университете, он по привычке пересёк улицу, нарушая правила, - на красный. Башня главного корпуса утонула в облаке. Десять лет, проведённых в пустыне, научили ценить каждую каплю дождя и каждое дуновение ветра.
В сумке лежали два штрафа, выписанные израильским полицейским, которые он не собирался оплачивать, так как просто не понимал, почему должен, как дрессированная собака, ходить только на зелёный.
Когда-то он был армейским водителем, и по выработавшейся привычке смотрел обычно при переходе улиц на светофоры установленные для машин.
Нормальным он не был, не только официально, но и сам для себя. И не из-за комплекса: потому что если он и был в чём-то силён, то это в самооценке. У него было много причуд, но самая главная заключалась в свойстве его разума доводить любую мысль или ситуацию до абсурда на столько дикого, что он того пугался и не хотел запоминать. Он просто шёл по улице, а в его воображении разыгрывались кошмарные наполовину лишённые смысла миниатюры.
Музыка
Так получилось, что, находясь у друга, он остался один в пустой квартире. Он включил магнитофон и прослушал несколько песен группы «Тату». Мелодии были довольно простыми, но почему-то трогали за душу больше, чем глубокомысленная заумь серьёзных песен.
Если бы он имел возможность вступить в разговор с нами, - он бы выразил сожаление, что не смог продолжить предыдущую главу – последовательно, как было задумано.
От хорошей музыки ему всегда становилось грустно:
возникало невыносимое чувство незавершённости и тяжёлого упущения.
Глаз
Если описать наши с ним отношения, то он знает себя почти так же хорошо, как и я его. Но, в отличие от меня, он подвержен своим настроениям и внутренним импульсам, причины которых не всегда понимает, тогда, как мне холодному не хватает его чувствительности, ранимости и, может быть, приятных заблуждений. Самое смешное, - что мы с ним – одно. Однако когда мы расходимся, и не связанны чувственным контактом, - мы высмеиваем друг друга и, даже, слегка презираем.
Жестокость
Когда ему было восемь лет, противоречия заложенные в него
дали себя знать в выходке, которую он не мог понять до конца.
Его мама была во дворе дома с маленьким братом на руках.
В том же дворе стояла машина его отца, водительское окно которой было открыто. Он подкрался к машине и резко нажал на резиновую подушку сигнала.
Все люди во дворе вздрогнули, а мать схватилась за сердце
и потеряла дыхание.
Он был испуган случившимся, забежал в подъезд, забрался на последний этаж и несколько часов рыдал от жалости к своей матери. Из носа текли сопли, которые он не вытирал, позволяя им размазываться по одежде, и ему казалось, что так он наказывает себя за совершённое.
Италия
Летом у него появились небольшие деньги, что позволило попасть на две недели в Европу. Самым удивительным оказался первый день. В аэропорту Милана шёл мелкий дождь, воздух был насыщен запахом зелени, небо было необычно высоким, а облака напоминали по форме те, какие он видел когда-то в детстве в Питере.
Гостиница, в которой они остановились вечером, была расположена рядом с озером, в лесной местности.
Он зашел в лес в сумерки, застыл у ручья, и долго прислушивался к его журчанию и шороху листьев.
Последний день завершился посещением Помпеи, однако болтовня экскурсовода казалась ему глупой и неинтересной.
Он отбился от своей группы, развалины города напоминали ему частично снесённые бараки.
Ему вдруг не захотелось ничего слушать и ничего говорить. Он опередил толпу, довольную занятостью и впечатлениями, и вышел к витринам магазинов. Его глаза были заняты каким-то
полуосознанным поиском. Через минуту он поймал себя на том, что ищет нож.
В гостиничный номер он вернулся с трофеем. Выйдя в салон первого этажа, он сел в кресло, которое было настолько мягким,
что просиживание в нем расслабляло и лишало воли. Прислушиваясь к разлитым в салоне звукам речи элегантно одетых людей, он вдруг подумал, что сейчас для него они неподвижнее мумий. Вспомнилась сказка о зачарованной принцессе, сон которой окружал, застывший и выпавший из времени замок. Впечатление было бы завершённей, если бы он не слышал повисшего шёпота слов. Он представил себе, что окружавшие его люди внезапно и одновременно потеряли голос.
Он представил себе их панику, и это его развеселило.
В уборной было чисто. Можно было, не боясь грязи и запахов, лечь на пол. Он подошёл к зеркалу. Собственное лицо показалось ему каким-то уставшим и изнурённым, хотя это было
лицо молодого человека. Он приложил лезвие ножа к запястью левой руки и сильно нажал на вены, но кожа не разошлась от нажима. Он не хотел делать поперечного, рассекающего движения. На руке остался глубокий бело-фиолетовый след. Внутри своей груди он почувствовал чёрный камень отчаяния смешанного с экстазом веселья.
Он опустил подбородок на грудь и стал размышлять о последствиях задуманного: завтра группе предстоял отлёт, его смерть задержала бы всех на несколько дней в Италии.
Остановило его другое: он не хотел дать такому количеству людей повода для злорадства. Во-вторых, он знал, что у него пока есть выход – возможность снять это дикое напряжение убойной дозой лекарства. Он вынул его из кармана и с облегчением запил сырой водой из под крана.
Продолжение утра
Итак, он вышел в университете и перешёл улицу. Но у входа в здание, где стоял, проверяющий сумки охранник, вдруг почувствовал, что под рёбрами образовалась невидимая тягостная пробоина. Следовало пропустить предстоящую лекцию.
Присутствие большого количества людей, всегда только усугубляло его состояние, и в такой же пропорции увеличивало тоску.
Молодые люди в его возрасте обычно ищут друзей, которые могли бы стать соучастниками в жизни. Ему было двадцать пять, но он давно мечтал о соучастнике в смерти.
Понимая, что это естественное желание глубоко порочно, он всё-таки не мог объяснить, почему людям так нужно сочувствие.
И тут ему показалось, что временной отрезок между часами опустошения, испытанными в Италии, и сегодняшним днём – исчез, сжался до нуля, до точки.
Друзья
До девятнадцати лет он был абсолютно одинок. Жил в семье родителей и не творил собственную жизнь. У него не было ни одного друга.
После больницы он стал панически искать себе друзей. Но, обретя их, не сделался счастливым. Одиночество осталось.
Долгое общение с людьми, открыло ему всю глубину и безнадёжную непоправимость человеческих пороков. Главным из них он считал самовлюблённость. Он пришёл к выводу, что именно подверженные самовлюблённости в наименьшей степени
наиболее полно соответствуют понятию « красивый человек ».
Но большинство людей вокруг него были фанатиками самих себя. Его привлекали люди с развитым чувством критики, те,
кто мог высмеивать себя и свой интеллект.
Он умел прощать людям, даже если боль и разочарование, причиняемые ими, были для него убийственны. Он понимал, что вышеназванное несовершенство – это общечеловеческая беда,
корни которой, по всей видимости, лежат вне человека.
Он был в какой-то степени занят сам собой, но если ему случалось слишком долго занимать внимание своего слушателя, он начинал шутливо приносить извинения, высказываясь приблизительно так:
« В моей болтливости нет злого умысла. Не обижайся, -
это скорее профессиональная привычка. Если ты устал, то просто останови меня ».
Прелюдия
В коридоре университета он встретил мать.
- Почему ты не на лекции ? – спросила она.
- Чувствую себя довольно херово – ответил он и улыбнулся.
- Но мы платим за это деньги. Как ты будешь сдавать экзамены ?
- Давай оставим эту тему. Ты неважно выглядишь.
- Я устала от работы, но тему эту откладывать мы не будем. Я не понимаю чего ты хочешь от жизни ?
- Я не хочу жизни ! – сказал он, повернулся и пошёл в противоположную от неё сторону. Она догнала его и схватила за руку.
- Давай, ты немножко опустишься на землю и будешь думать о будущем !
- Давай, поднимемся на башню, прыгнем и вместе опустимся на землю !
- Я хочу жить ! – в глазах у неё появились слёзы.
- А я не хочу ! – он снова развернулся и пошёл прочь. Она догнала его и с мольбой произнесла
- Не уходи. Я не могу отпустить тебя в таком состоянии. Я могу чем-нибудь тебе помочь ?
- Я должен выпить – сказал он тоном констатации вывода, к которому приходит не первый раз.
- Постарайся ни о чём со мной не говорить. Я могу сейчас отмочить и сказать что угодно. Они дошли до уличного кафе, и он заказал себе сто пятьдесят водки и бутылку Карлсберга. Через пять минут ему полегчало – железный ком внутри начал растаивать – алкоголь грел, и через виноватую радость он улыбнулся ей доброй, но уже пьяной улыбкой.
Таким образом, желание причинять людям боль было в нём таким же иррациональным, как и внутренний позыв к саморазрушению.
Лабиринт
Он любил музыку. Самостоятельно изучил нотное письмо. Он имел мечту – когда-нибудь заняться музыкой всерьёз и написать произведение, которое заставило бы людей невольно смеяться и плакать. Он считал, что музыка – это в высшей степени философское искусство. Кроме того, весь его ум был настроен по отношению к реальности философски. Однако это не означало обладания ироничной уравновешенностью, напортив – это было хождением по лезвию ножа. Он был постоянно сомневающимся,
и воспринимал жизнь, как колоссальный обман или подтасовку.
Ему казалось, - что того, что он видит и должен принимать на веру, - просто не может быть. Он чувствовал какую-то логическую неувязку во времени. Он был убеждён, что всё лежащее на поверхности и, за счёт этого, явное – есть только божественный трюк, скрывающий подспудный смысл. Как будто он смотрел на нотный лист, покрытый калькой, и различал за ней смутные очертания нот.
Таким образом, он был неверующим, хотя выводы делаемые им из своего неверия, как раз и были основой и опорой его Веры.
Просыпаясь утром и задавая себе один и тот же бесконечный вопрос, он начинал испуганно ощупывать своё тело, как будто, не веря, что может присутствовать и существовать в мире.
Он не мог понять, где это всё происходит; что такое миг ? Он не мог зафиксировать его начало и завершение, и с ужасом заключал, что вся его жизнь осуществлена посредством какой-то мимолётной абстракции. Иногда, ему казалось, что он скрипач, который играет мелодию, заглядывая вскользь на знакомую нотную строку, и внезапно ему приходит в голову, что не будь этой строки ( этой записи ), то и сама музыка никогда бы не возникла.
Время
Он любил море и морской закат. Любил смотреть, как под погибающим солнечным диском бесконечная водная гладь становилась дышащим испарениями полотном, усеянным бессчетным количеством металлических бликов.
Он иcпытывал печаль, глядя на волны. Море
как будто вздыхало, медленно находя на берег. Он вдыхал солёный запах и хотел удержать закат, потому что в нём было что-то трагическое и нежное. Он любил и саму печаль. По сравнению с грустью, которая могла настигнуть его в любое время и в любом месте, - печаль была чувством более ясным и совершенным. Она была более одухотворенна. Грусть же всегда была мимолётной, жалобной и коварной, потому что заставляла страдать.
Когда он шёл по берегу, наитие заставляло его думать, что он очутился в своём детстве, случайно соскользнул назад
в прошлое, или попал в одно из своих воспоминаний.
Он чувствовал, что тут есть «что-то ещё» - кроме мятых газет,
навязчивых рекламных надписей, сигналящих машин и душных контор. Он знал, что это «что-то» иногда проникало
и наполняло абсолютно всё.
Он спрашивал себя - как долго может продолжаться эта игра в прятки. Он смотрел на стенные часы и видел, как кто-то бесплотный выглядывает из-за них и улыбается.
Он чувствовал «присутствие», но оно никогда не становилось тотальным внутри него самого. Что-то всегда мешало фиксировать это состояние. Он шёл по влажному песку, смотрел на комично дёргающиеся фигурки купальщиков, и, если кто-то обращался к нему в такой момент, то он отвечал:
« В студии идёт запись... Тише ».
Он был человеком, которого невозможно унизить.
Потому что, когда человек начинает верить в Бога, то он начинает верить в себя, и в этом, наверно, - суть всякой веры.
И пьяные дали рассветы встречали,
А ты оставалась видением сна..
И пьяные гости на стол проливали
Искристые капли сухого вина.
Эти слова пришли из небытия – куда они отправятся потом?
Помедлив на излучинах души, поцарапав висок какофоничностью непомерно грубой метафоры, уйдут не омрачив, не вдохновив, - как луч уходит навсегда в пустоту пространства, рассеивается и где-то в глубине космоса вдруг вспоминает, что когда-то - был ребёнком, потом мужчиной –
но до воспоминания смерти дело не доходит, потому что её не было – был только незаметный переход границы, грани – и он забыл жизнь так же легко, как то, что очутился и помчался в беззвёздности.
Речь – бессмертный, но предательский дар – потому что в слова мы вносим свою волю, таким образом искусственность – натянутость миров, которые мы создаём, пытаясь подменить своими мировозрениями гармонию – оборачивается против нас же самих. Гармония же существует сама по себе, и попытка закрепостить её стенами слов – несёт в себе следующую после этого неприятность скованности языковой маски.
Но звёзды всё-таки зажжены, и чтобы их увидеть нужно только
изменить слегка направление взгляда. Зачем они там – наверху – так долго...?
Вдохновение можно ощутить на рассвете, на закате – как прилив силы, или ночью, когда пьяная звёздная тоска бъёт
в глаза. Красота бывает подчас в тоске. Но зачем они там
так долго... Ты можешь просто привыкнуть, не обращать на них внимания, а можешь превратить ночной выход в пустыню
в мистическое действо очищения.
В пустыне нет слов - только ветер, ветер.
Молчаливая гармония холода. Гармония есть в пустыне,
в лесу, в горах, везде где дышит природа – прохладностью истины. Гармония есть во всём – она отсутствует только в
последней Агонии. Но жизнь наша становится АГОНИЧНОЙ.
Что-то нервное в желании наладить жизнь, нервный рывок к достижению покоя.
Я посмотрел на часы – бездушный сфинкс, взирающий на нас со всех стен. Время ограниченно. А я не смогу сказать всего..
Но если я пишу к тебе – значит я в тебя верю, значит ты можешь сверхчеловечески видеть сквозь оболочки слов всё то, чего они не досказывают. И писать я могу – только в этом редком состоянии, когда я в мире.. И я зову его «СОСТОЯНИЕМ».
Определения приходят неожиданно сами – и только потом ты видишь их двусмысленность...
Жизнь испорчена ложью. Но счастье птицы - в её парении.
Здесь мы имеем гнёзда – чтобы возвращаться в них всё реже и реже – в перерывах между кружениями...
И вот в моих руках перо птицы истекающее чернилами.
Я не хочу тебя печалить, но вынужден сказать правду: я живу в словах, но мечтаю больше о музыке.
Аль – так его звали – чувствовал себя в любом обществе и в любой компании чужеродным телом. Он догадывался, что за идеальной дружбой и любовью, обычно скрывается самая банальная тщета. И если люди чем-то очаровывались, то только потому, что за поверхностью фактов не видели их содержания.
Аль знал, что самая прекрасная часть любовной связи, - это её начало, когда мы видим в человеке то, чего нам не хватает.
Так же он знал, что собачья преданность и безусловная всеотдача вредны для любви, потому что они её убивают, заменяя удалённую цель – внезапным и никому не нужным её достижением.
Он чувствовал себя мёртвым и потерянным для жизни. Солнечный свет был для него – как отрава. Ночь он любил,
хотя не верил, что звёзды своим сиянием могут ещё кого-то удивлять. Ему снился сон: его тело изрешечено пулевыми прострелами, он ходит, здоровается с людьми, пьёт и ест, но никто не замечает, что он давно мёртв.
Из зловонной трясины бессилия поднялись два глаза...
Ты узнал меня ? Ты когда-нибудь видел в человеческом взгляде столько жидкого металла ?
Или лицо к которому кровь приливает без желания.
здравствуй... это уже было... приятное и мерзкое ощущение.
но думать об этом дальше - невозможно.
кадры мелькнули с белыми полосками на измятой плёнке. кто-то вмешался в игру
и разобраться - как и почему это сделано - так же трудно - как тебе поверить в искренность моих слов.
звякнули кандалы и по стенам камеры низким ворчанием прошло дребезжащее эхо.
я подошёл к окну - светлая голубизна - как будто слегка подсвеченная снизу.
сквозь комья облаков - солнечные мучнисто пыльные столбы.
И через замогильный вой аллилуйи что-то плывёт...
грязный трамвай с широкими стёклами - в которых - человеческие лица с подбородками ниже плеч.
трудно описать их выражение...
как будто жуткий механизм изъял из их черепных куколок всю жидкость - высосал!
поэтому в их глазах нет жизни. глаза, щёки и губы повисли в бессмысленной летаргии безволия.
Когда я был ребёнком – детство... Всё тогда было
другим. И запахи были другие, и солнечный свет был удивительно ярче и желаннее. И улыбался я тогда по-другому.
И тоску я встречал, как терпкий напиток, вкус которого я должен был разгадать и понять.
Теперь - жизнь – как серый шрам на руке убийцы.
А музыка Моцарта кажется мне ребячливой выдумкой, которая столь же прекрасна, сколь и безнадёжно хрупка.
У меня было Моцартовское детство, и душа моя радовалась и смеялась, как трепещущая в пальцах флейта, - легко и самозабвенно.
Но назад я смотрю холодными волчьими глазами, - глазами бестии, которая помнит неясное, смутное тепло.
И теперь моя музыка – это музыка абсурда – музыка убийцы, швыряющего камень в лоб льва!
Музыка Баха, грозная, как Дух, и доказывающая паникующему разуму, что – внутри величайшего абсурда – величайший смысл. Мощной рукой Бах хватает дьявола за горло,
и из его испуганных глаз текут жалобные Моцартовские слёзы.
Бах – это победа сознания над чёрным космосом, - аллилуйя души вечному абсурду творения.
И если речь зашла о жертвоприношении – то Бог узнаётся в костре, когда под языком пламени кожа начинает чернеть, пузыриться и издавать зловоние.
И вот тогда, выгибаясь от боли и теряя сознание, ты замечаешь,
как в толпе начинают плакать дети испуганные твоим воплем.
Бог не лжёт и не жалеет ничьи нервы...
Сон - или размышления о Любви
Он верил в Любовь, пока она не обошла его стороной, и пока он не осознал, что способность восхищаться красотой женщины
заложена в избытке в мужчину природой. Когда-то он страстно верил, что Любовь может быть только одна, и что в ней обязательно должно быть от судьбы. Он думал, очень долго, что рождён в мир для единственной встречи, пока не узнал, что в любви – нет Незаменимых, что это, то вспыхивающая, то гаснущая искра, и, что любовь, вообще, - явление Спорадическое. За исключением того случая, когда она, действительно, от Судьбы ( замечал он себе с грустью ).
Он закрыл глаза и увидел её над собой. Её голова, окутанная золотыми волосами , медленно опускалась к нему...
Сначала Аль услышал шум ветра, как будто исходивший от её распущенных волос, а, когда прикоснулся к её губам, то почувствовал тёплое дыхание ( и он не знал – где дыхание,
а где – ветер ). Устье её рта превратилось в огромное устье
морской раковины, и, целуя её, Аль услышал глубокое и бесконечное дыхание океана.
Истина
Есть ли у человека его постоянное «Я», и что это значит.
Ты едешь в городском транспорте ( шесть часов вечера ) и скользишь взглядом по чужим глазам, ты видишь, что глазные впадины как будто оголены и в них повисла, затаилась общая для всех людей мысль, ты чувствуешь себя соучастником в бесконечном, повторяющемся изо дня в день размышлении.
Но именно вечером, когда все уже смирились, напряжение в глазах более заметно. Для большинства скользящих с тобой – главное сейчас не задавать себе лишних вопросов – они сожгли этот день, и в этом заключается тот ответ, который они сами себе дали.
За определённое время до болезни, контакты с людьми стали Алю невыносимы, он постоянно искал уединения, и, только найдя его, чувствовал покой и познавал примирение с собой и миром. Как только к нему приближался человек и задавал вопрос, Аль начинал понимать, что «ситуация» провоцирует в нём реакцию, которую он не может до конца контролировать.
Напряжение появлялось моментально, и как будто пробив внутреннюю плотину, заставляло его бурно и безудержно рыдать. Все считали, что он ненормален;
Хотя всё объяснялось просто – он не мог, не хотел «играть»,
да и не был способен оказаться в какой-либо роли.
Он не понимал саму роль, и только душой, которая рыдала, сопротивляясь внешнему понуждению, понимал, что обстоятельства совершают над ней насилие.
Величайшая слабость сильного сердца – это неспособность к лицемерию, поэтому борьба с внешней ложью, отнимающая
столько сил, всё-таки непродолжительна, ибо главного «врага» умный человек находит в себе, и направляет всё своё знание на то, чтобы взглянуть в маску души. Желание «не лгать себе» - цель этого поиска. Таким образом Истина становится для такого
человека – лицедейством высшей степени – меняющий все личины, он ищет и находит счастье - только заглядывая в своё
пустое лицо, там где есть возможность
«пустоте быть пустотой» - место где обесценена форма. Льющийся хаос лица, в котором нет смысла, - далёкая и странная Истина.
Но именно таким людям гармония идёт на уступки и одаряет их нахождением совершенных форм, потому что их интересует не результат, а загадка податливости.
Сознание
И перья страуса склонённые
В моём качаются мозгу,
И очи синие, бездонные
Цветут на дальнем берегу..
Перья страуса...? – Ну, ну... это сколько надо было выпить ?
Тут главное не уронить голову в алкоголь, не зависнуть...
Иначе перья станут мокрым куриным оперением..
Итак.. что же мы имеем ? Вопиющее и неуправляемое, абсурдное и непроизвольное – «хочу ещё !». Наше ли ? – желание или боль неутолимой раны – нанесённой КЕМ ? «Хочу быть вечным,
быть всегда, урвать у времени, не желаю завершиться ничем..!»
«Ещё! Ещё! Ещё!» - крик обманувшегося духа. НЕЧТО В НАС,
не начавшееся с рождением и не прекращающееся со смертью...
Иррациональная страсть вечности, - тем более абсурдная, что идёт вразрез с нашими физическими возможностями.
И вот на теле ДУШИ образуется искусственный нарост, не менее уродливый чем она сама, ибо – от неё происходит: «РАЗУМ» - зовёт он себя. С такими словами обращается он к душе: «Вразумись – твоё желание власти по отношению ко времени – порочно. Открой глаза – это лабиринт, состоящий из одних тупиков. Своей слепой страстью ты и порождаешь ВРЕМЯ.
Лучшее, что может быть – это СМЕРТЬ.
Но душа говорит: «Ты мой раб и будешь мне служить».
Поэтому, с оных пор, жизнь мудрых – не борьба тела со временем, - а борьба сознания с душой.
Такое сознание пожалуй занимается сначала неосознанным,
а потом сознательным самоубийством, и даже, можно сказать,
кардинально отличается от усреднённого своего двойника,
что находится в служках у души.
Его бытие концентрируется не на продолжительности – но на интенсивности переживаемого. Вид сознания, который ищет сильных чувств и ощущений, заставляя себя наслаждаться только самым легковесным и неуловимым – как Любовь,
надёжность бытия которой заключается в пребывании на самой тонкой и неустойчивой грани сознания.
Таким образом безвременность такой жизни навёрстывается качеством, что именно и позволяет сделать непосильный рывок
к самому устойчивому продолжительному и самому краткому и мимолётному – как Смерть. К настоящей вечности – из которой навсегда изгнана сама душа и где господствует..... безличное
НИ-КТО
Боль проходит понемногу
Не навек она дана...
Чистый лист бумаги и перо – единственный заносчивый экстаз,
который мне известен. Бумага – это Мир, чернила - это Я.
За окном некрасивый дождь – уродливый день. Рассматриваю в зеркало свои зубы: Хорошо – потихоньку подгнивают.
Стакан кофе – самый безобидный допинг. Моя жизнь – это Лес.
Мысль без формы – это то, что понятно психопатам и шизофреникам. Есть люди, которые не могут жить без «НАСТРОЕНИЯ». Чувствуешь тошноту – закуриваешь ещё одну сигарету – и всё проходит.
Итак, человечество вступило
в решающую фазу: половина всеми силами рвётся, через наркотики, в другие измерения; Вторая половина с тоской и ужасом глотает транквилизаторы – чтобы остаться – в этом – известном своим однообразием и постылостью. Мрачная шутка – но и мирок-то наш абсолютно дурной. А мне в общем – всё равно с какой стороны баррикады остановиться. Избыточность мысли – делает нас русских апатичными и безвольными.
Где-то идет простой белый снег...
Мне снятся поля снега, залитые мочой и калом. Кто-то надругался над моим подсознанием!
Но ничего – осталась ИНТЕЛЛЕГНЕЦИЯ.
Нет не поняла она меня – не поняла – когда говорила со мной так насмешливо. Много смеялись над человеком и до меня.
Теперь я хочу осенить этот мир такой отрешённой улыбкой,
Чтобы мёртвый наконец-таки понял – что он мёртв!
Я кусаю свои губы, из моих пальцев сочится кровь. Она не поняла, что я говорил о своём отчаянии...
А теперь я его опишу:
Мой затылок всплывает – упруго и туго, как будто,
подталкиваемый резиной, затылок вскрывшего вены в горячей ванне. Я открываю глаза, и тут же, припадок удушья, из груди
рвётся к горлу, жёстко сжимает его, и кажется никогда уже не отпустит.
Из записок самоубийцы: « Самое смешное, что я видел в жизни, - это гениталии и пистолет.
Скажите – как это стало частью божественного замысла ?"
Где-то идёт простой белый снег...
Стрелки часов, как хитро, с украдкой, стесняясь неловкости, как бы поправляя рукав, заглядывают на них...
Я смотрю на циферблат, но не вижу времени, несмотря на то, что мука внутри абсолютно явная, перерастающая в крик. Но удушья не будет – сейчас я растворюсь.... Пуфф... ( по записи
я у окна, первый раз в жизни курю левой рукой. Я думаю, что время можно пить, втирать в кожу, чесать, можно испражняться
часами, минутами.
Мне нечего сказать, хотя мне просто по-человечески грустно,
Там – в осадке.
Тот, кому нечего сказать, готов найти множество предлогов,
чтобы придать своим мыслям весомости. Он не может изменить СЕБЯ, и, как и все мы стыдно болен мировыми пороками, но ему кажется, что он способен изменить представление о СЕБЕ.
Логово чокнутых или
апрельский листопад
В центре современного Лондона открывается выставка:
Экспонируются элегантные ярко раскрашенные трупы, у некоторых из них частично спилены черепные коробки, а выступающие бугры мозгов искусно и изящно пролакированны разноцветными нитями краски. По залам ходят дети после 16-ти,
немножко ошарашенные, но весёлые, что-то жующие и вполне довольные. И даже трупешную желтизну высохшей кожи сумели выгодно оттенить.. ?
Всё это разгуливание по залам, где умершие рассажены по велосипедам – завуалированная НЕКРОФИЛИЯ.
Вообще же, она - по сути и по действию – принятие мёртвого за живое, и выполнение над ним забавных процедур. Да и кто же не хочет стать посмертно таким красивым, вызывающим эстетическое наслаждение других. Как обаятельно и по доброму
улыбаются эти трупы, танцуя и подковыливая. Для меня – очевидно то, что зал наполнен дышащими мертвецами.
Нет – к закаменевшей пыли претензий быть не может – но, попавшие на это «ристалище» абсурда, живыми названы зачем...?
Поэтому моя жизнь превратилась в предприятие выращивания собственного хаоса, - не для того, чтобы соединить прекрасного разрозненные части, - а – чтобы извлечь из себя зловонные
куски Лже-Истины.
Я – в четырёх стенах, и сказать напрямик, просто не в состоянии справиться со своей тоской. Я мог бы измазать эти стены слезами. Я кричу – но бетон не распространяет эха. Если бы мой истошный вопль мог вырваться наружу и ударной волной снести ко всем чертям мироздание ...
Но зачем быть таким жестоким ? В спокойном и «праведном» мире, женщины, бывшие ещё вчера девочками, но уже не помнящие об этом, - плодят обречённых быть несчастливыми детей. Не будем им мешать и отвлекать их низкопошибной прозой, хотя именно такую они и любят ( способны понимать ).
Их дети станут заложниками этого мира и своих матерей.
Главное – чтобы добродушный, но тупой осеменитель был вовремя найден.
Сквозь тоску – непомерную говорили поэты об этом мире.
Потому, что самым справедливым и честным отношением к нему – всегда была тоска. Им не подходила маска весёлости и даже «беспечность» их всегда была шальной – ведущей к краю, к нарушению запретов, высмеиванию социальных химер и лицемерий, всего того, что стало женственно добрым, мягким,
с хитростью подстраивающимся под этот мир и его больные и бесчестные обстоятельства. Женщина – хищнее и ближе к земле,
потому что для неё нет проблемы слияния и всеохвата.
И через край перелилась
Восторга творческого чаша,
И всё – уж не моё – а наше,
И с миром утвердилась связь.
Вот то, что не могло быть написано женщиной никогда.
Я не отрицаю, - редкие и избранные из них были способны и
на более высокую трансценденцию, но это – спорадические всплески, тогда как над мужчиной проблема слияния довлеет постоянно, превращаясь в терзающую и навязчивую вещь.
Будучи самым прочным на земле антагонистом реальности,
только он с философской лёгкостью может её отрицать, и анализировать со всей глубиной.
Лови счастье ! Смейся пока на твою голову не упала бомба !
Вот их слова...
А я не понимаю – как можно смеяться в мире где 14 тний мальчик вздёргивает себя, а 12 тняя девочка умирает от передозировки героина...
Поэтому смех для меня всегда был порочным, а за самодовольный хохот, гуляющих по трупам, я бы плевал в их жирные лица. Ещё меньше понятна мне «мудрая кротость»,
которая видите ли ласково любит этот порнографический абсурд.
В моей стране уродливые дети
Рождаются на смерть обречены...
Для чего ты родила его ? – спросил я у неё.
Разве ты не понимаешь, что по отношению к нему – это – жестоко ?
Я всё понимаю, но в старости у меня будет хоть какая-то отдушина.
Так расчётливо они вступают в сговор против рождающейся души, которая до конца дней своих будет носить в себе муку смерти, а если окажется честной – то разочаруется во всём, что её окружает...
Пою – пока душа суха –
Гортань – сыра !
Жаль.. были уже дни, которых не будет..
Ритм захватил.. Пространство !
Вчера я купил экстаз, кажется, я знаю,
что с ним делать !
Ветер с моря ! – Приди !
Помнишь? Помнишь? – Магический Театр – Мистерия Жизни –
Магия Слова.
Слова горят и становятся пеплом...
Я оторвался от тебя преждевременно...
К Стене Плача я припадал и ждал.. и не верил Чуду.
Жди – единственный грех – НЕТЕРПЕНИЕ.
Жди ! И храм строился 300 лет...
Ибо нет спасенья от любви..
За любовью – мы признаём высшее моральное право,
и не спрашиваем любимого – нужна ли ему (ей) наша
любовь, безответная...
Немного о театре: ( а вот и ещё...)
«Волна искренности» - некое продолжение тебя самого – но – истинное продолжение
( пауза, и пустота в глазах – тебя не поняли, и слава Богу...) Потому что в момент откровенности ты уязвим.. ( хорошо, что не поняли, хорошо,
что не выдал до конца – будет что отдать Богу ). Не испачкался, - единственное, чего нельзя раздевать до конца – это твоё одиночество – и пусть будет оно неприкосновенно.
«Волна искренности» - в толпе кишащей хамелионами
– вот безумие ! ( Быть искренним – только с искренним ! ) – а здесь ты должен защищаться !
Радио, радио, радио, телевизоры, телефонные звонки чередуются, превращаются в вязкую кашу, - до чего же страшно им заглянуть внутрь – неужели то, что они носят
в себе – настолько ужасно и невыносимо, что его нужно постоянно заглушать ?
Тождество – слово – человек – нарушено:
Я просто хочу, чтобы слова - стали словами, люди – людьми,
Но, увы, - гнилая политика хитрой словесной слащавости – щупальца и датчики
блуждают и тянутся в сторону биологического тепла.
С чего начинается Счастье ?
С некого ВЫГОРОЖДЕНИЯ из мира – своей области, где нет повторений,
дешёвых спецэффектов, и в которую может заглянуть только «ДОГАДЫВАЮЩИЙСЯ»
Солёный ветер над морем,
Провода... и ты один...
Смена мест, текстур, допинги, снотворное – но суть остаётся та же:
Мы умрём.
Я хочу стать бесстрашным ( не отклёвывая без надобности от конфетки смерти )
Уйти со сжатыми кулаками: то есть уйти с тем, с чем пришёл !
Я сижу в затемнённом, пустом и, по видимому, совершенно нерентабельном ресторане. Вокруг меня ( единственного посетителя ) суетятся и вьются официантки, как возле доморощенного ревизора: «Приятен ли кофе...?»
( я человек вежливый и не говорю, что самым лучшим с их стороны – было бы оставить меня сейчас в покое ).
Это письмо будет прояснением нашей несколько запутанной ситуации ( я надеюсь ).
«Доверить свои мысли бумаге» - красивая идиома – но я собираюсь выблевать себя на этот лист: потому что искренними
бывают только – полнейший позор или – совершенное превосходство; когда ты на краях этого диапазона – ложь исчезает.
Вопрос: «Кто ты есть ?» - уже не связан ни с твоим интеллектом, ни с твоей душой.
Интеллект – прикрытие пороков, а душа...
...кто её видел ? – ( комочек золы, сбережённой от прошлого, ибо реальность поводов для большой радости не даёт ).
Русский эмигрант – ходит между клубничных грядок
и приговаривает:
«Это всего лишь грядки, не отвлекайся!
Всего лишь клубника, не отвлекайся! –
Делай деньги, делай деньги..
Это пустяк – всего лишь – счастье...
Делай деньги, не отвлекайся...
Меня освещает двойное солнце – одно, бросающее лучи из детства, - второе из противоположной области ( чёрная дверь ).
Я даже не хочу называть его имени.
Я отбрасываю двойную тень, но меня самого нет, - в центре
«Безумие!» ( но это только - первый спазм )
Я наблюдаю за миром, за «нормальным» его абсурдом,
и замечаю, что бред-абсурд этот весь и вся – насквозь –
структуризирован, - из чего следует мысль о полной нормальности создателя.
Мне не хотелось бы говорить с любимой возвышенно или идеалистически глупо. Всё это уходит из мира, из жизни, становится непонятным, чужим ( или уходит из меня ? ). Жизнь не понимает этих слов. Тоску больше не лечат тоской – её лечат допингами и снотворным.
Я нарушил гладкость, нетронутость текстуры, я сказал:
«Я люблю тебя...»
И тут же всё лопнуло, как лопается, долго выдуваемый мыльный пузырь; едкие брызги попали в глаза и на лицо – и ты стоишь ослеплённый и глупо смаргиваешь искусственную слезу...
И тут нет цели – обаять: ( ложь ) как только ты заполучаешь иллюзию ( пусть только иллюзию обладания чем-то ) – все храмы и капители рушатся, а жертвенные огни гаснут – но, пока идёт дым и я пытаюсь уяснить – слова, слова – смеются надо мной ( но я никогда не отвергну той надежды, которую они, тлеющие и не могущие погаснуть в мозгу, дают:
«Я встретил вас
и всё былое
в душе, как прежде расцвело...» )
Стоп ! Стоп ! Стоп !
Ночь, - я сажусь на какой-то поезд, еду сутки, вторые, третьи
( секундные сны вмещают в себя тоску и радость «ВСЕГО» ),
а вокруг почему-то «чернозём» - странная, непроверенная российско-эмигрантская ассоциация. Эти поезда проходят, через камуфляжи моего сознания почти каждую ночь. Стоп !
точно так же я мог ехать и к другой.
( Я не хочу этому верить – не хочу ! )
Пузырь лопнул – а я не могу сморгнуть,
мне страшно открыть глаза –
солнце освещает уже другой балкон...
Восторженность - не может длиться десятилетиями; она – всего лишь порождение гораздо более продолжительной её нехватки.
Всё сказано – от сих до сих.
Только я больше никогда не назову тебя возлюбленной –
мы станем друзьями..,
для того, чтобы я не чувствовал себя униженным,
что бы у тебя не было ощущения, что ты мне чего-то не додала.
P.S.
Я сплю ( вчера я так быстро и так ловко от всего отказался... да.. ) Но сегодняшней ночью память опять смеялась надо мной.
Нет, она хохотала мне прямо в лицо !
Мы бежали из школы домой, ( опять – в белых одеждах ), мы очень спешили., останавливались и я обнимал тебя и целовал
в глаза.
Hey, what’s up?
Мысли так роились, так роились, что я затосковал ( Б. Ерофеев )
Чем больше я занят внешне, чем больше ролей я на себя принимаю, - тем сильнее ощущение насильственности..
Даже в плане языка, ( внешнее не сосредотачивает, а – отвлекает ). Будучи предоставлен своей праздности, я мог бы использовать свой потенциал более ёмко.
Моя личность только частично совпадает с внутренней интуицией души.
Но появилось сознание дела. Раньше я был существом абсолютно эгоистичным, теперь же я понимаю, что я – не один.
Но всё осуществляется - фиксируется слишком быстро:
ты попадаешь в кадр быстрее, чем успеваешь подготовиться к щелчку.
И, именно - «Это», становится - «Правдой жизни», с которой ты никогда не соглашаешься, и, ради упущенного, готов даже изменить сам механизм реальности.
Реальности, которая резко и бесцеремонно вмешивается в тонко и трудно налаживаемую связь между нашим сознательным и подкорным.
Появилось желание быть самому, не идти по течению
( и это самое сложное ). Из песчинки, несомой ветром, превратиться в нечто устойчивое. Желание управлять временем,
а не быть помыкаемым им.
Повернуть колесо назад, чтобы стереть горькие ошибки, - невозможно, и значит ты обречён угрызениям совести.
Но - то, что хорошо в одном контексте, разрушительно – в другом.
Ведь можно уважать и любить человека за его ошибки. Простить ему - за одну искреннюю неловкость.
Тот, кто последователен и всегда имеет на всё готовый ответ, - как правило, просто не честен.
Я закрываю глаза и вижу прошлое,
иногда в ярких, выразительных моментах, переживаю запах, вкус, дуновение, интенсивность солнечного света,
( освещённости ) ( всё – в полноте ).
Я забираюсь всё глубже, и кадры становятся уже блеклыми, смена их – медленней, как будто что-то сопротивляется издалека и изнутри моему вживлению..
И тут мне становится страшно: фактически я ещё там, но воспоминание лишено самого главного – освещённости чувством
Если вдуматься – то это, все равно, что пережить в мыслях собственную смерть ( и не обязательно свою ): ты смотришь на тело и на лицо, которое ты любил, и вдруг тебя одолевает ужас:
«Куда вышла Сила ?»
Это, как лист из твоего гербария, красивый, но блеклый.
Твоя душа холодеет, и последним, оставшимся живым комочком
просит о тепле, которого рядом нет.
Именно эмиграция даёт ощущение нереальности собственного прошлого. Потому что психическая жизнь в разных социумах
подчинена разным законам и целям.
Только эмигрант чувствует как остро расщеплено его «Я»
во времени. И объединить его в одно – цель утопичная.
Сижу в курилке под ласковым названием «жопа».
Представляешь, еду в лифте – там две девушки
( такие невинные !! ) Одна другую спрашивает –
«Ты куда идёшь ? – И – она – О, Невинная! – отвечает –
«Я еду в «жопу»...
За соседним столом «русские», говорят на смеси Иврита и Новояза.. Решают математическую задачку. И вдруг один из них:
«Ребята, остановитесь !!! Ша !!!
«N» - нерационален ! » ( Ха! Ха! )
Реклама – кривляющаяся рожа, кричит с экрана:
«Это не Ты !! – Это Супер Ты »
Девочка спрашивает у мамы – «Мама, - что такое Супер Я ?»
Проблема – если говорить о нас – в том, что мир этот на нас не рассчитан, а мы с тобой не рассчитаны для него.
В тебе для меня самое ценное, то, что я могу быть и становиться с тобой слабым. Ты обладаешь самой настоящей мудростью, потому что не тянешься, как другие женщины, любой ценой, за примитивной грубой силой. К тому же умный человек крайне редко бывает счастливым – да и счастье его из другой сферы чувств.
Не понимаю, как можно лететь с улыбкой по жизни, когда самый простой анализ доказывает, что всё абсолютно проигрышно.
Но то, что происходит между нами – удивительно!
Это напоминает джазовую партию – где «оба», не зная следующей ноты партнёра, угадывают её, и
на не-предсказуемом отрезке, создают
гармоничное музыкальное деление.
Бунт рождённых
Часть вторая
Встреча
Я с трудом могу сам себе объяснить, зачем я опять и опять берусь за перо.
То ли тоска – неистребима и требует выхода, то ли – извечное желание изъясниться таким образом, чтобы придать смысл охватывающей и уничтожающей нас бессмысленности.
То ли – подспудное и неосознанное довлеет так, что, не описав его, - рискуешь себя не понять и, по ошибке, впасть в последний, но кажущийся только очередным грех.
Наверное, я ищу примирения с миром, а не с собой; пытаюсь простить, но – плавучесть сознания людей, - как будто только постоянно дополняет и модифицирует их изначальную хитрость,
которая мне так противна, и по отношению к которой я так непримирим.
Но - и слова обманывают меня, уводят, совлекают с пути; и вот, ты стоишь под звёздами, на грязной обочине, и с холоднокровием всех нервов ждёшь смерти. И – не эпатаж, а – полностью осознанная готовность.
То, что я вижу при приступах безумия, - настолько страшно, что страх смерти становится упразднённым и не имеющим надо мной силы. И, если я чем-то отличаюсь от большинства людей, то – только тем, что живу не из страха, а из интереса к постигаемому мной явлению бытия вообще.
Всё было – как в поэзии: она сама нашла меня и сама сделала первый шаг в мою сторону:
«И нам потворствует судьба:
Пройдя меж пьяными и столиков,
Она садится у окна…»
Вечер в бильярдной – три часа упоительной игры, - ощущение отсутствия времени, - подарок простой и чистосердечный, который она мне сделала.
Мы вышли из прокуренной залы бильярдной. Прохладная ночь – улицы мертвы: я читаю стихи, говорю откровенно, - но, вместо непонимания, получаю внимание и внимательность,
- те, о которых мечтал и считал уже даже невозможными.
Читаю тривиальные, избитые строки., она их не знает и,
с каждой новой рифмой, - становится серьёзнее и задумчивей…
Меня умиляет её неискушённость в поэзии и восхищает искреннее желание понять, проникнуться этим, честно говоря, совершенно нездоровым настроением поэтов.
Она понимает стихи, - так же, как она моментально готова осмыслить любую музыку. Она музыкантша, а музыка и поэзия нераздельны.
Я иду с матерью по коридору университета, и новая, волна энергетического искажения реальности охватывает меня и властно берет в холодные тиски.
Моё лицо становится меловым, кровь отливает ото лба и щёк, глаза становятся безумными.
Испуганная мать, видя резкую перемену настроения, пытается выяснить – что со мной.
- Мне отвратительно и мерзко !!!
Пованивает смертью, именно пованивает, - не пахнет.
Этот запах исходит от людей, от растений, от пищи и
шоколада. А от женщин исходит зловоние греха !
Она пытается ко мне прикоснуться, а я – отдёргиваю руку.
- Не надо! – сблёвываю я агрессивно, со слюной, - с испугом и ненавистью – Не надо ласки! Я зверски устал от ваших мягких движений, слащавых слов, хитрых улыбочек, и твёрдого кала.
Все, все, все, – оставьте меня в покое!!
Она рассказывает мне об отце, который болен шизофренией, - я говорю о своём желании умереть. Мы понимаем друг друга –
и нам – не страшно.
Шизофрения – это не болезнь, а – некое иное состояние духа: мы силимся и не можем его освободить.
Может, нам мало простых своевременных потреблений пищи, отсутствия эякуляций, приятных отделений стула.
Мы просто хотим видеть в мире больше, того что он из себя представляет. Иногда нам это удаётся, и, тогда, нас запирают, потому что в этом состоянии мы опасны, и никто не может сказать, - даже самая изобретательная психология, - что нами движет.