Мои станки на время перерыва не выключаются — режут шестренки, и, несмотря на это, норму не выполняют. Приходится подключать дополнительные станки, увеличивать площадь обслуживания. Хотя я должен обслуживать девять станков, а не восемнадцать. Так было в начале пуска завода, а сейчас станки поизносились за двадцать лет беспрерывной работы, а замены не предвидится. Витебские станки, выполняющие ту же операцию, то и дело выходит из строя по пустякам, а простаивают очень долго.
Ремонтники не заинтересованы в быстром устранении неисправности, чтобы не увеличивать объем работы при почти фиксированной зарплате, сколько ни старайся — больше не получишь. Вот и тянут волынку. Никто не подгоняет, все в таком положении, все подневольные. Даже начальники участков, которые не вмешиваются ни во что, до тех пор, пока нет угрозы срыва плана. Вот тогда проявляют инициативу, ищут ходы-выходы, оставляют операторов в ночную смену, выводят в воскресенье. Уговаривают. Лишняя десятка ничего не стоит, много на нее не купишь, а день потерян. В основном бьют на сознательность, да на посулы, заступиться при распределении квартир, когда придет очередь — на первом или последнем этаже никому не хочется жить, да и квартал получше не мешало бы заиметь, вот и поддаются на посулы.
Я тоже выхожу — воскресное время некуда девать, то о Татке приходилось думать, а сейчас только о себе. Что-то часто её вспоминаю. Странно. Даже порой жалко становится, не виновата же она, что родилась в семье номенклатурного партийного работника, росла в холе и неге, не зная забот? Поэтому ей и трудно понять меня.
В конце смены я протер станки ветошью от масляных брызг, и поспешил вместе со всеми в раздевалку. Душевая здесь просторная, восемь человек сразу примет, но мылись только двое, я и дядька из другой бригады. Это немного удивляло. Хотя понять можно, у каждого есть ванна, душ, приятно дома неспеша, с чувством помыться. Но я уже сейчас, выходя за территорию завода, был чистым, а им приходилось ждать приезда домой, а там не всегда есть возможность сделать то, что хочется, или в магазин за хлебом пошлют, в садик за ребенком, да мало ли.
В конференц-зале за узорчатой металлической решеткой слышались негромкие голоса. Людей по-прежнему мало, всего шестеро. Я поздоровался со всеми за руку и сел рядом, прислушиваясь к словам маленького, щупленького мужчины лет пятидесяти.
— Сейчас средства массовой информации усиленно пугают народ, что не надо возмущаться создавшимся положением в стране, мол, это наруку экстремистам, которые могут привести к власти диктатора, типа сталинского. Мы уже знаем, как это бывает и что из этого последует. Это похоже на угрозу: будете шуметь — последует наказание. Страна катится в пропасть, а нам говорят, сидите тихо, не высовывайтесь. Партаппарат вынужден заниматься словоблудием: там, где раньше он говорил: Надо! И все бросались выполнять, сейчас необходимо обосновать своё хотение.
— Они что хотят, то и вытворяют, — перебил толстый мужчина, который стоял перед сидящими. Он совершенно не был похож на рабочего, как такому возле станков крутиться? — Недавно следователи засняли на видео момент передачи взятки заместителю коммерческого директора от кавказцев, но главный взял его под защиту и направил с повышением в Елабугу, уже коммерческим директором. Ворон ворону глаз не выклюет. Мы собрали обширный компромат на членов нашей администрации и отправили в Верховный Совет телеграмму на двести восемьдесят слов с требованием разоблачить заводскую мафию, но получили лишь уведомление. Начальство по-дешевке покупает автомобили за две тысячи рублей, якобы разбитые после испытания, а на самом деле, собранные по личному заказу вручную, что обходится заводу в восемьдесят тысяч рублей. А, что и говорить! Если рассказать про все злоупотребления, то и на работу не захочется ходить.
— Это Петров, — тихо сказал мне на ухо Толик. — Недавно на заводской конференции отлично выступил, предложил сократить управленческий аппарат на две тысячи человек, и это не скажется отрицательно на работе завода. Назвал два десятка фамилий, тунеядцев из аппарата, хотел назвать ещё шестьсот, но не позволили, согнали с трибуны.
Я с уважением посмотрел на толстого Петрова на фоне разноцветного подсвеченного витража на социалистическую тематику из счастливой жизни автозаводских рабочих. Вот это смельчак, я бы на подобный поступок не решился.
Из-за черной решетки ограждения внезапно появился худой парень в мятой синей спецовке, лицо изможденное, глаза лихорадочно блестят, встал рядом с Петровым, и говорить начал, словно опаздывал куда-то.
— Мужики, выручайте, нужна ваша поддержка. Мы собираемся объявить забастовку, а та смена не хочет. Я начинаю перед ними выступать и замолкаю, все мысли путаются, ничего не могу сказать. Я же не привык произносить речи, убеждать. Выручайте, мужики. Надо что-то делать, так всё пропадет.
— Вадим, объясни толком, в чем дело? — попросил Николай.
Но все загалдели разом. Кто говорил, что к забастовке никого нельзя подбивать, если они не хотят. Другой требовал от Союза рабочих решительных действий, вплоть до объявления всеобщей заводской забастовки. Третий предлагал вывести коммунистов за территорию завода, потому что на содержание освобожденных партийных работников тратятся огромные суммы из заводских средств. Толик кричал:
— Да вы протрите глаза, очнитесь! Кто вас послушает? Нас всего сорок человек. Что мы можем сделать? Мы даже не имеем морального права выступать от имени всех рабочих. Надо сначала создать организацию, а потом что-то требовать.
— А чтобы создать, нужно действовать, — басил Семен Петрович, — Нужно проявить себя, тогда рабочие к нам пойдут.
— Да не хотят они идти, им на всё наплевать, купили их продуктовыми наборами за пятнадцать рублей, заткнули глотку, и они довольны. Вот когда введут рыночные отношения, когда схватят рабочего за глотку, вот тогда он проснется и пойдет к нам, а пока всё это преждевременно. Мы должны вести работу, но только не такими методами.
Все кричали, перебивали друг друга, всем хотелось выговориться. Я смотрел на них и думал, наверное, точно так же рабочие говорили в семнадцатом году, всё повторяется, прав Екклезиаст, всё это было и будет, и до каких пор есть смысл продолжать всё это? Интересно слушать и скучно, словно всё не настоящее, понарошку, как говорили в детстве.
Я не понимал, зачем я здесь, и кому это всё нужно? Есть ли какой-нибудь смысл во всем этом? Союз рабочих — это хорошо. Рабочие должны быть сплоченными. Но на управление заводом, как требуют эти горячие головы, мы не способны, более того не все выдерживают искуса властью, многие просто неумны и могут завести в более страшное болото, чем мы находимся сейчас. Нужно менять систему отношений, а не только людей у власти. А это уже не от нас зависит. Большая политика делается депутатами, которых мы выбрали. Не все они достойны, но они вполне отражают наши разнообразные мысли и чаяния.
Прозаседав два часа, мы неторопливо разошлись по переполненным автобусам. Никому нет дела до моего одиночества. Поехать к Мишке? Не тянет и не хочется, слишком разные мы. Вот ещё один парадокс: вокруг тысячи людей, а я чувствую себя одиноким и никому ненужным, и дружбы ни с кем не получается. Прав Франсуа Вийон: "От жажды умираю над ручьем". Нравится Толик, но он женат, дети, ему не до меня. Не с Юркой же дружить. Интересно, как он там?
В комнатах общежития пусто и неуютно. Из-за стены доносится приглушенная музыка и невнятные выкрики, то ли ругаются, то ли так разговаривают. Скучно и тоскливо. Почти перед самым закрытием поужинал в опустевшей столовой холодными котлетами и стаканом чуть сладкого мутноватого чая. Нужное количество калорий набрал, но удовлетворения нет.
Тут же рядом читальный зал. Целый час листал "Огонек", интересный и страшный журнал, не оставляющий никакой надежды на светлое будущее. Может быть, оно и правильно, не грезы нам нужны, а реальная перспектива, ясно видимая цель, ради которой стоит жить и бороться. Но так хочется иметь рядом Луку Горького, чтобы утешал в безмерной печали, приободрял, мы, словно озверели от безнадеги. Иной раз возникает бредовая мысль: не махнуть ли и мне за границу? Была бы цель поставлена, а претворить всё можно. Ничто здесь меня не держит, всё оборвано. Даже политическая ситуация в стране не дает надежду на улучшение. Единственное, что останавливает, не хочется английский учить, в школе мучился, а тут надо добровольно влезть в кабалу, в совершенстве овладеть. Без языка там делать нечего, будет то же самое, что и здесь. Родина-родина, не мачеха и не родная, безразличная, и не только ко мне. Что об этом думать, одно расстройство.
Вернулся в комнату. Юрки все нет, и я сел писать письмо родным, надо же дать весточку, хотя бы раз в месяц. Первое письмо отправил из больницы, сейчас накатаю второе. Ох, и мучительное это занятие — выдавливать из себя слова, идущие не от души, не от сердца, а по обязанности. Может быть, сказывалась подсознательная обида, что пришлось уехать от родного очага, без которого не мыслил жизни. В армии мечтал вернуться домой, к друзьям, и вот, вынужден скитаться по общежитиям, жить с чужими людьми.
Хлопнула дверь. Пришел Юрка и положил передо мной сотенную бумажку. Я не сразу понял, в чем дело.
— Наташа не взяла, велела вернуть и сказала, что тебя ждут.
— Ты от Иры?
Можно было не спрашивать, а увидеть по сияющему, довольному лицу. С его длинными неопрятными волосами произошло чудесное превращение. Несомненно, Ира классный мастер, зря её игнорирую, надо и мне постричься. Юра почти не узнаваем, новая прическа облагородила лицо, подчеркнув начинающуюся возмужалость, которая до этого была совершенно не заметна.
— Ты потрясающе выглядишь. Ну, как у тебя, всё нормально? Не велела мне говорить? — догадался я по затянувшемуся молчанию. Он кивнул, едва сдерживаясь, чтобы не пролить переполнявшие его впечатления.
Снова открылась дверь. В комнату уверенно вошел низкорослый крепыш в джинсах. Под синим пуловером угадывались литые мышцы. Нагловатый взгляд. Я подумал, что вернулся старый жилец, мой крестник, не успел тогда всех запомнить, да и особо не приглядывался. Крепыш спросил:
— Ты Иван? А ты, пацан, выйди из комнаты, нам поговорить надо.
Юра встревожено посмотрел на меня. Он тоже подумал о той кодле, и взглядом спросил, не надо ли позвать на помощь?
— Ладно, Юрок, не обижайся, погуляй недолго, коли кому-то хочется посекретничать. Говори, я слушаю.
Крепыш подождал, пока Юра выйдет в коридор, повернулся ко мне и улыбнулся, протягивая руку.
— Гриша. Силен парень, монументально кое-кого разделал.
Крепыш деланно рассмеялся, усаживаясь на Юркину кровать. Ноги в дорогих туфлях не доставали до пола, но это его нисколько не смущало.
— Да ты не жмись, я не от них. У меня предложение есть. Как относишься к выгодной работенке? Может, пойдем в ресторан? Поедим, поговорим. За всё плачу я. Нет? Так я и думал. Боишься, что я из той компании? Скорее, наоборот. Я из другой, конкурирующей. Нам нужны такие парни. Надо же, не замандражил против шестерых. Может, ты ненормальный? Да нет, вроде бы всё при тебе. Что не поделили, бабу? А-а, приставать начали. Знаю этих сволочей, не могут по-человечески. Сколько раз этому ублюдку говорил, плохо кончишь. Ну, да черт с ним! Не хочешь в ресторан — здесь поговорим. Как тебе вкалывается за двести рублей? Весь в масле, в мыле, да ещё слушайся придурка-мастера. Так? Всё верно. Предлагаю чистенькую работенку при галстучке, при параде, часа четыре в день, и за всё это тысячу в месяц. Как, неплохо?
— А что делать?
— Нашему боссу нужен телохранитель. Вернее, у него есть ребята. Но когда показали тебя, он сказал: у парня большое будущее, он нам нужен. Босс приказал, пока не трогать тебя. Ты думал, всё так и сойдет с рук? Отправил за решетку шестерых парней, и доволен?
— Я их не задевал. Они первыми начали.
— Надо было уступить, а не выпендриваться. Подумаешь, цаца какая, и не таких обламывали.
— Что вы можете сделать? Подловить в темноте? Так я вас всех отделаю.
- Зачем ловить? Ты сам подойдешь к тому месту, где тебе кирпич на голову свалится. Ты думаешь, мы не знаем, где ты работаешь, что в Союз рабочих записался? Не смеши, парень, они пока нам наруку действуют, а будут мешать, путаться под ногами, ногтем придавим. Сила и деньги у нас. Так что, не будь дураком, делай правильный выбор. Если сразу не можешь решиться — подумай, не тороплю. Две недели на раздумье хватит? Ну и лады, будь паинькой, голова на плечах есть — думай, с кем тебе по пути, с этим, рабочим быдлом или с нами? У тебя будет всё: машина, красивые девочки, весь Союз объездишь. Всё в твоих руках. Может, тебе деньги нужны? Не стесняйся, отстегну несколько сотен в счет будущего аванса. Смотри, тебе видней. Значит, договорились, через пару недель наведаюсь. Ты здесь новичок, присмотрись, что к чему.
Гриша встал и, не прощаясь, вышел из комнаты. Тут же в открытую дверь ввалился Юра.
— Ну что он? Зачем приходил? Я уж хотел бежать за милицией, так долго вы болтали.
— Ложись спать, Юра, уже поздно. Приходил привет передать от прежних жильцов.
— Они вернутся?
— Сомневаюсь. Впрочем, не знаю. Спи.
— Ну да, тут уснешь, громилы шастают.
— Да ещё Ира виновата, — пошутил я.
— Да, это женщина! Я женюсь на ней.
— Она же старше тебя. Осенью — в армию, вернешься — она старухой будет. А Мишу тебе не жалко, он же любит её.
— Я тоже люблю, а она его — нет.
— Она тебе так сказала, а ты и поверил. Ладно, это долгий разговор. Спи.
Я выключил свет настольной лампы, но тяжелые думы не давали уснуть. Самая настоящая ловушка, из которой не видно выхода. Признать поражение и вернуться домой? Можно и дома устроиться в общежитие, или снять комнату. Но, представив знакомую полунищенскую жизнь, ужаснулся. Нет, куда угодно, но только не домой. Снова в путь? Страна большая, хорошо там, где нас нет. Что если поехать в Москву, набраться новых впечатлений. А там свои Гриши, Витьки, снова во что-нибудь ввяжут, не дадут спокойно пожить. Нужно ли спокойно жить? Но тогда надо соглашаться на мафиозные условия, стать телохранителем какого-то босса, ничего не делать и получать тысячу рублей. Вернее, делать придется, и за это делание можно загреметь в места не очень отдаленные. Да и противно помогать подонкам. Так ничего не решив, я уснул.
Утром другие заботы отодвинули возникшую проблему на задворки. С каждым днем становилось всё теплее, пальто поневоле пришлось снять, чтобы не изумлять прохожих, поверивших приходу весны и перешедших на плащи и куртки, за неимением которых я надел на себя три рубашки, и стойко делал вид, что мне не холодно. Возвращенная сотня помогала решить проблему. В ближайшее воскресенье пошел с Юрой на рынок и за двойную цену купил красивую финскую куртку, которую можно носить, даже вывернув наизнанку. Я как бы купил две куртки. Такой товар в магазине не встретишь, только с рук. Оставшихся денег едва хватит на питание, благо в столовой цены вполне сносные и готовят не очень отвратно.
Работая во вторую смену, начал совершать пробежки в лес по невысокой земляной дамбе, неизвестно зачем и когда насыпанной. В первый день не мог добежать до леса, сказывались последствия длительного пребывания в больнице. Но постепенно увеличивал дистанцию, и остановился на десяти километрах в день.
Уже заметна пробивающаяся зелень листьев на деревьях, воздух в лесу напоен весной: запах сосновых иголок, терпко-влажный аромат опавшей листвы, и упругая песчано-глинистая тропинка, извивающаяся по лесу. Я наслаждался лесом и возвращающимся здоровьем.
Бегая каждый день по новому маршруту, случайно наткнулся на полянку с вкопанными в землю спортивными сооружениями, здесь стояли турник, брусья, бум для качания пресса, и даже лежала сваренная штанга весом около пятидесяти килограммов. Теперь каждый день прибегал сюда тренироваться вместе с другими ребятами, которые тоже нашли эту полянку. Никто из них не знал о хозяевах, может быть, их и не было, каждый мог вложить посильную лепту в усовершенствование площадки и ассортимента инвентаря.
Мне стало не хватать времени, жизнь входила в плотный ритм, как я привык жить, если бы не легкое беспокойство по поводу приближающегося срока. Надо будет давать ответ, а при отрицательном — быть готовым к отпору. Я всё не мог решиться. Да, был и страх. Хотя не верилось, что могут пойти на крайние меры. Подсознательно надеялся найти выход из этого ненормального положения, он должен быть, нужно искать. Но я не знал, где.
Пробовал уговорить Юру совершать со мной, хотя бы утренние пробежки. Один раз он вышел со мной, пробежал не более километра и повернул назад, махнув рукой, и больше не поддавался на уговоры, говоря, что карьера спортсмена его не прельщает. Напрасно я напоминал про армию, где будут заставлять бегать по три километра, а иногда и с полной выкладкой, но он отмахивался, мол, его не возьмут, он знает способ, как избежать призыва. Я не настаивал, ему виднее, потом сам поймет, и будет жалеть.
Принимая станки после первой смены, обратил внимание на широкую полосу на зубе шестеренки, обычно такие полосы появляются при уменьшенном диаметре бракованной заготовки. Но сейчас, я проверил, диаметр нормальный, калибр ровно скользит, захватывая два зуба. Недоумевая, подошел к немецким станкам и взял второй калибр. Так и есть. Перепутаны калибры. Кто-то взял калибр с шестеренки привода, они очень похожи, даже размер почти одинаков, и работал всю смену чужим калибром на витебских станках. Я прошел по станкам, кассеты наполнены деталями, что-то помешало отправить на мойку, а потом на контроль. Разумеется, там брак обнаружили бы, но последствия были бы более неприятными. Взволнованно подозвал Толика и показал на кассеты с браком, всего около восьмисот деталей. Если за них наказать бракодела, то никакой получки не хватит. Толик выругался.
— Вот слепая тетеря! В той смене Мироновна работает. Двадцать лет в бригаде, а всё что-нибудь не так сделает. Поставь их куда-нибудь в сторону, потом уберу.
Я понял, Мироновну наказывать не будут, пожурят слегка, чтобы была повнимательнее. Можно только удивляться колоссальному запасу прочности сменной нормы, на которую не влияло даже столь неимоверное количество брака. Почти такое же положение со многими деталями, которые валялись, где попало: на проезжей части дорог, в укромных закутках, недовыгруженными из контейнеров, куда потом засыпалась стружка и отправлялась на переплавку. Народное, никому не принадлежащее добро, ни¬кого не волновало. Пропадает? Ну и черт с ним, пусть смотрит тот, кто за этим поставлен. А поставленных нет, их, или сократили для экономии средств, или же никогда не было. Не учли итальянцы, что мы со своим добром можем так варварски обращаться.
Наладил витебские станки на выпуск нормальных деталей и закрутился с немецкими станками, выгружая готовые шестеренки, попутно делая подналадку. Первые два часа проходят в интенсивной работе, уже потом можно расслабиться и сходить в курилку поболтать с ребятами, порассказать друг другу политические новости. В бригаде были такие, которые постоянно в курсе всех политических событий, можно не слушать радио, на работе расскажут.
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2013/05/20/598