Стеклярус и животноводство, или Тайны творческого процесса
Люсенька, родная, сдались тебе эти макароны!
К/ф «Кин-дза-дза»
«Говорил, говорил мне старый умный еврей Эдуард Беньяминович: „Не мечите, деточка, бисер перед свиньями!”», – подумала Сашенька, проснувшись поутру.
Она сладко потянулась, потом подошла к окну, открыла штору, и комната наполнилась солнечным светом, затопив им всё. Золотой дождь на чуть заметном рисунке обоев заиграл тоненькими полосочками, натюрморт на стене оживился, и цветы на нём словно повернули к окну свои оранжевые головки, даже голубоватая вода в нарисованной вазе слегка зарябила и заискрилась.
Сашенька сразу пришла в приподнятое, благостное расположение духа и решила немножко поваляться в постели, понежиться и посочинять.
Фраза пришла ей в голову вчера в грохочущем по булыжникам трамвае и воодушевила, показавшись удачным началом для рассказа. Теперь фраза возникла вновь.
Сашенька принялась обдумывать её применительно к давнему сюжету, вертевшемуся у неё в голове чуть больше года. Теперь история словно созрела и просилась быть высказанной.
После разглядывания светло-бирюзового весеннего неба и летающих белых чаек представлявшаяся привлекательной сентенция оказалась уязвимой по нескольким позициям.
Во-первых, Сашенька не решила, от какого лица будет писать. Автобиографизма она не любила, эксгибиционизмом не страдала и о себе никогда не писала.
«Что значит „мне”? – думала она. – Кому интересно, что думает некая „я”? Чтобы говорить „я”, надо, по крайней мере, открыть Северный полюс, изобрести машину времени или создать искусственный интеллект».
Она взяла чистый лист бумаги, исписанный маленький видавший виды карандаш с ластиком на кончике и написала фразу.
«Нет, не хочу говорить от первого лица. Ещё подумают, что это обо мне. Хотя так проще и доходчивей. „Я” – это искренность, открытость, доверительный тон, в конце концов. Но, ко всему прочему, „я” – это значит, что надо раздеваться, душу выворачивать».
Сашенька прочитала написанное.
«Мне» резало слух.
«Надо писать от третьего лица, – решила она и принялась придумывать имя для героини.
Имён героинь в её арсенале скопилось уже довольно много. Проще всего было назвать её Еленой.
«У меня уже были две или три Елены», – подумала она.
«Елизавета… Почему сразу Елизавета? Сейчас это стало штампом. Что ни прочитай, везде Елизавета. Лиза… Имя должно быть простым», – решила она наконец и назвала героиню Машей.
«Говорил, говорил Маше старый умный еврей Эдуард Беньяминович…», – стерла она «мне» и вставила имя Маша.
Вторым аспектом уязвимости фразы было слово «старый».
«Какой же он был „старый”? – раздумывала Сашенька, вспоминая прототип. – Ему тогда и сорока-то, наверное, не было. Но Маше-то чуть за двадцать… И Эдуард Беньяминович кажется ей старым. Но не безнадёжно… Умным – да, но не старым».
Шурочка перевернула карандаш и стерла ластиком слово «старый».
«Говорил, говорил Маше Эдуард Беньяминович…»
«Нет, ушло очарование. „Старый умный еврей” – это аргумент. Пусть останется», – решила она и вписала стёртое было словосочетание на прежнее место.
Что до третьего аспекта уязвимости, то в жизни фраза звучала по-другому и была более яркой, интеллектуальной и загадочной.
«И сказал-то он её классно, – засмеялась своим воспоминаниям Шурочка, – с вывертом, с изыском!».
Эдуард Беньяминович приоткрыл дверь, чтобы выйти из учительской и уже где-то на пороге, наполовину находясь в коридоре, выдал: «Знаете, Александра Андреевна, был такой известный русский писатель. Впрочем, как вам, литератору, не знать! Кажется, он был специалистом по басням. Так вот, у него есть одно замечательное произведение. Что-то там про какую-то отрасль животноводства и стеклярус. Всегда помните об этом!».
Александра Андреевна заговорщически засмеялась. И совет запомнила.
Но каждый раз наступала на всё те же грабли.
«И что уж я такого „умного” тогда наговорила? – подумала она. – Что-то про Кафку, что-то про „Процесс”. Пара фраз об абсурдности и тирании. И акцент делался не на это. Тема доклада была „Мировая классика в программе литературы старших классов”. Или что-то вроде того».
Атмосфера в школе, куда забросили её время, особенности социалистической системы и университетское распределение, оказалась ужасной. В момент распределения у Шурочки была возможность поехать преподавать в институт и даже не в один, но в провинции. И ей пришлось выбрать школу в столице.
Девочка, выросшая в оранжерее, она не то что не умела ругаться, но не могла даже повысить голос. А на неё повесили то, от чего шарахались опытные и маститые люди. «Я три года ежедневно ходила в клетку с тиграми», – приберегала она фразу для будущего рассказа. Через год после её ухода из школы и освобождения от необходимой отработки коллектив под предводительством всё того же Эдуарда Беньяминовича сместил-таки виновницу многих бед.
В докладе, который её обязали сделать на педсовете, Александра Андреевна позволила себе небольшую вольность намекнуть на то, что не всё в порядке в Датском королевстве.
Она слегка, исподволь, чуть заметно коснулась темы общего обскурантизма в данном учебном заведении. Просто так… Накипело.
Эффект был странным.
Администрация не поняла. И принялась хвалить в кулуарах за интеллект и риторику.
А Эдуард Беньяминович понял и оценил! Мысль была актуальна и злободневна!
Хотя Шурочке хотелось-то другого! Чтобы забрали внезапно свалившиеся на её плечи классное руководство и три шестых класса, оставив только старшие, как договаривались в самом начале.
Так вот, совет Эдуарда Беньяминовича запомнился. Но оказался совершенно неприменимым.
Сашеньке каждый раз приходилось следить за собой, чтобы не ляпнуть «не в кассу» что-нибудь эдакое. Особенно сложно приходилось с людьми без чувства юмора.
Да и трудно было понять, что кажущиеся ей простыми вещи будут восприняты как нечто из ряда вон выходящее – заумь или, того хуже, выпендрёж.
Шурочка перевернулась с живота на спину и поймала себя на том, что записала всю историю.
Преамбула получилась затянутой.
«Ну, да ладно. Какая получилась, такая получилась, – подумала она, – поток сознания. A-ля Пруст и Джойс. Эпиграф на двух страницах».
Дальше дело застопорилось и никак не хотело двигаться. Поэтому Сашенька встала и пошла умываться и завтракать.
– Тебе надо пиариться, – сказала ей Соня после выхода второй Сашиной книги. – Сколько можно сидеть на печке? Надо хотя бы в Союз писателей вступить.
– Наверное, надо, – откликнулась та, – только зачем? И как пиариться? Интервью в газете было, первая книга разошлась, вторая тоже продаётся. В номинации двух уважаемых конкурсов попала. Сам N-M-ский хорошим писателем называл и с L-ским сравнивал! И в Интернете хвалят, даже очень сильно.
– Надо примкнуть к творческой организации, – сказала практичная Соня.
– Для чего? Взносы платить и на собрания ходить? У меня не такая большая зарплата, семья и вообще…
– Надо.
Соня была настроена решительно. Она существовала в статусе своей в культурно-литературных кругах. Тем более, что её муж занимал там приличное положение. Она уже «сосватала» Шурочке троих рецензентов для рекомендации к вступлению в ареопаг.
– Надо посещать мероприятия, светиться, общаться, быть на виду, дарить книги братьям по цеху, – учила она жизни Шурочку.
Шурочка же была ленива и инертна до умопомрачения. Она предпочитала лежать на диване и сочинять. Просто так, для собственного удовольствия. И так, и эдак, и про то, и про это, и в маске, и без. Про что-нибудь эдакое, но только не про себя.
– Завтра же пойдём на литературную тусовку. Буду знакомить тебя с людьми.
– Я наигралась в эти игры в студенческие годы, и теперь всё это кажется смешным, – пыталась тормозить Шурочка.
– Ничего в этом смешного нет! – резонно ответила Соня.
– У меня завтра день тяжёлый, – продолжала неуверенно канючить Сашенька.
– Ничего, потом отдохнёшь. Там очень славно!
Тусовка и впрямь оказалась тёплой. Литераторы читали стихи и прозу. Музыканты играли на рояле, кларнете и гитаре. Блистательная Соня на ура спела под собственный аккомпанемент пару романсов, обсудила важный вопрос в тесном кругу, сфотографировалась с мэтром и представила Шурочку тому, другому, третьему.
– Слушай, давай познакомимся вон с тем функционером, – указала она на мужчину в коричневом костюме и очках, – он, кажется, занимает какой-то пост.
– А кто это? – поинтересовалась Сашенька.
– Какая разница! – легкомысленно прощебетала Соня. – Но я его здесь регулярно встречаю, он стихи свои читает. Скажем, например, что тебе рекомендация в Союз писателей нужна.
Тут и Шурочка вспомнила очки в коричневом костюме.
– Так он же Диоклетиана с Васпассианом путает! – засопротивлялась было она.
– Это как?
– Да я его помню! Он год назад на каком-то мероприятии читал свои вирши, а там одного назвал именем другого. Очень анекдотично получилось – с умным видом, на полном серьёзе. Мне его ещё так жалко стало! Потому и запомнился. А сегодня вообще какой-то сюжетный сентиментальный стих прочитал – ниже плинтуса.
Но Соня была настроена решительно. И через минуту уже представляла Александру пииту.
– Вы хорошо читаете, – грубо польстила Соня ему.
Читал тот действительно неплохо, помпезно, представительно и вышколенно.
В детстве Шурочка прошла через многочисленные конкурсы чтецов, завоевав немало почётных мест, и просто шарахалась от этой манерной и натянутой театральности, зная наперёд, где чтец повысит голос, где понизит, где сделает паузу, где прибавит темп, а где голос его пафосно задрожит. Это были штамп и китч.
«Мэтр» купился на лесть, приосанился, преобразился и даже как-то надулся.
– Да, я умею читать! – воскликнул он.
«Ах, ты, голуба!» – подумала Шурочка и пожалела индюка, на полном серьёзе игравшего в детские игры.
Соня принялась рассказывать самозванному артисту про Шурочкины книги. Та писала прозу.
– Знаете, мне хотелось бы посмотреть их, – оживился пиит.
– Может быть, вы дадите Александре рекомендацию для вступления в Союз писателей? – оживилась Сонечка. – Хотя трое уже согласны.
Сашенька поморщилась.
«Я никуда не хочу вступать. А уж рекомендации провинциального пиита с сомнительными стишками мне тем более не нужны. Незнакомый человек… недоучка… своими грязными руками… в светлую нежную ткань моего повествования», – по привычке иронично думала Шурочка и воспитанно улыбалась стихотворцу.
Павлиний хвост тем временем начал распушаться и поворачиваться, как во время весеннего ритуального танца.
– Знаете? Недавно ко мне обратилась одна поэтесса – у неё тоже вышли две книги. Сейчас издаться – не проблема. Заплати – и всё будет сделано. Она тоже попросила у меня рекомендацию. Так вот, я, – поэт сделал основательное и весомое ударение на слове «я», – я почитал… Ведь это же ужас!
Пиит по-дамски вытянул щёки, прижал к ним обе ладони, выпучил глаза, приоткрыл рот и даже чуть-чуть присел, подогнув колени.
– Ужас! – продолжал он после этой казавшейся ему эффектной паузы. – Человек не понимает и печатает! Я отказал ей во вступлении. Я написал ей рецензию. Правдивую и резкую! А она на меня разобиделась.
Пиит готов был грудью защищать чистоту вверенных ему литературных рядов.
Шурочке стали неприятны сплетни, обсуждение за спиной автора его гипотетических проблем, не предназначенных для посторонних ушей, и само общение с этим человеком. Но уйти было нельзя. Она деланно улыбнулась, замолчала и поспешила свернуть общение, по профессиональной привычке вручив пииту визитку.
Через день поэт объявился, прислав ей короткое сообщение на e-mail: «Я прочитал в Интернете интервью с вами и хотел бы поговорить. Давайте встретимся».
«Мог бы „Вами” и с прописной буквы написать! Но всё равно – надо общаться», – настойчиво всплыл в Шурочкином подсознании Сонин совет.
«Давайте встретимся», – ответила она, пригласила пиита в издательство, где работала, и назначила время.
В ожидании стихотворца Шурочка заглянула в Интернет и ознакомилась с творениями автора. Всё было предсказуемо: попытки оригинальничать и эпатировать, отсутствие пунктуации, кое-где какие-то удачные места. Шурочка даже быстро осилила по диагонали две фантастические повести. Она целенаправленно выискивала и отмечала в текстах сильные места.
«Ну, ладно, – сказала она себе, – нравится человеку и пусть себе так пишет. Это его дело. Некоторые на досуге лобзиком выпиливают, другие в футбол играют, кто-то горькую пьёт, кто-то крестиком вышивает, кто-то гладью. А здесь интеллектуальное хобби. Всё при деле!»
Она вообще была чрезвычайно снисходительна к авторам, с текстами которых ей приходилось работать, и старалась очень бережно относиться к их творениям, максимально сохраняя стиль и стремясь понять замысел человека, вложившего в произведение труд и душу.
Пиит пришёл, сидел больше часа, говорил о литературе. Был чрезвычайно обаятелен и любезен.
Следуя старой учительской, а затем редакторской привычке, призывавшей проявлять милость и сострадание к слабому, да и будучи человеком деликатным, она сказала, что побывала на авторской странице своего визави и похвалила его творения.
«В конце концов, любому художнику надо петь дифирамбы. Его это окрыляет. Да и почему не сделать человеку приятное?» – думала Сашенька, выискивая и называя удачные стороны не очень-то впечатливших её опусов.
Поэт коснулся темы литературных пристрастий, проявив при этом крайний радикализм. Ругал Пушкина, Чехова, Льва Толстого и Пастернака, восторженно хвалил каких-то неведомых филологине Шурочке англоязычных фантастов. Она даже записала имена и обещала посмотреть названные романы. Поэт хотел казаться интеллектуалом и знатоком. Сашенька искусно скрывала своё неприятие жёлтого ширпотреба.
Нечаянно Шурочка всё-таки поинтересовалась образованием собеседника. Тут всплыл какой-то технический вуз и национальная школа.
«Так вот в чём дело! – протянула про себя Сашенька. – Русский язык и литературу учил как иностранные. Потому и классиков не любит. Программа куцая. „Каштанку” как минимум читал. Всё-таки человек должен получать образование на родном языке!»
Поэт подчёркивал свои значимость и руководящую роль в учреждении, где работал.
– Я им приказал, и они сделали, – говорил он веско о своих подчинённых.
Шурочка вежливо улыбалась. Ей было смешно. Но она понимала, что пиит хочет выглядеть важным, значимым и представительным. Она не мешала ему в этом.
В довершение собеседник заявил, что прочитал лишь первый том «Войны и мира» по той причине, что роман не доступен для его восприятия и не соответствует его личным литературно-художественным принципам.
Шурочка вспомнила, как работала в школе. Она считала подвигом то, что заставила целый класс футболистов прочитать все четыре тома великого романа. И, кажется, даже заинтересовала мальчишек.
С пиитом она не спорила. А в заключение зачем-то одарила его собственной книгой. Они тепло распрощались. И стихотворец удалился, сопровождая свой уход фразой «Я напишу и пришлю вам отзыв! Но не обещаю, что это будет скоро».
Шурочка невольно вспомнила заветы мудрого Эдуарда Беньяминовича.
«Пусть пишет, если ему так хочется, – вздохнув, подумала она, – буду членом Союза писателей. Хотя зачем мне это нужно? Соня хоть в Дом отдыха ездит. А меня туда калачом не заманишь, я предпочитаю проводить отпуск на своей даче у моря и нигде больше».
Через пару месяцев, уже основательно позабыв о писательском функционере, Шурочка вдруг получила от него послание по электронной почте.
«Любопытно! – подумала она. – Нашёл время прочитать и написать. Молодец! Держит слово».
Она вскрыла послание.
«Мне очень жаль, – писал пиит, – но я вынужден отказать вам в рекомендации».
«Ах, какая жалость! – легко подумала Шурочка. – Как же я буду жить без его покровительства и членства во вверенной ему организации? И опять „вам” не с той буквы».
Она с интересом принялась читать письмо.
«Мне не понравилась ваша книга», – с места в карьер бросался новоявленный Зоил, по-прежнему игнорируя правила грамматики.
«Однако я попала в хорошую компанию с самим Александром Сергеевичем! А там ещё Антон Павлович, Лев Николаевич и Борис Леонидович! Аж дух захватывает!» – успокаивала себя Шурочка и с любопытством читала дальше длинный текст, надеясь поскорее найти то, чем же не угодила самозванному критику.
«Вы выпустили такую книгу, ни с кем не посоветовавшись!» – восклицал тот.
Дальше текст был разбит на подзаголовки.
Первый назывался «Грамматика», второй «Пунктуация», третий «Язык», четвёртый «Общие замечания».
«У вас отсутствует запятая в двенадцатой строке на тридцатой странице», – негодовал нью-Белинский, упорно не признавая правил орфографии.
Шурочка в ужасе открыла свою книгу и принялась высчитывать строки. Навязываемая запятая в найденном предложении была не нужна.
«На пятидесятой странице вы пишете „апельсинов”, а надо „апельсин”», – продолжал учить её жизни, творчеству и грамматике «мэтр».
«Я за это когда-то в школе двойки ставила», – горько вздохнула Шурочка и продолжала читать дальше.
«Вы без конца используете причастные, деепричастные и фразеологические обороты», – смешал в одну кучу разнородные вещи пиит.
«Какой же это грех, как без них, и причём здесь фразеология?» – подумала Шурочка.
Она дочитала послание, поняла, что человек самоутверждается за её счёт, но всё-таки очень расстроилась от оплеухи, полученной ни за что, ни про что от незнакомца, не имеющего ни малейшего представления ни об истории, ни о теории литературы, ни о литературе вообще и ни о критике, в частности.
«Что мне за печаль! Ну, хочется дилетанту в мэтра поиграть! – успокаивала она себя. – Интересно, кто же его так в жизни обидел? Может быть, мальчика в детстве не любила мама, дразнили одноклассники, в юности обманула и бросила любимая девушка или он страдает язвой желудка?»
Она видела и понимала всю безграмотность и беспочвенность выдвинутых в её адрес обвинений, но плевок был очень неприятен.
«А чем я его обидела? – пыталась понять она. – Может быть, он принял моё нежелание спорить с ним о литературе за профессиональный снобизм? Ну, не понравилось, и промолчал бы. Зачем надо было городить этот огород, гадости говорить?»
«К чему мне всё это было нужно? – ругала она себя. – Ах, незабвенный Эдуард Беньяминович! Опять стеклярус и животноводство!»
«Надо как-то ответить», – думала поначалу Шурочка.
Но кататься на асфальтовом катке по трещине на тротуаре не хотелось: было неинтересно, скучно и противоречило принципам.
Обретя способность что-то делать, она открыла электронную почту и принялась писать письмо, ограничившись цитатой из всё того же Крылова: «Беда, коль пироги начнёт печи сапожник, А сапоги тачать пирожник…» И уже собралась было отправить послание псевдо-Виссариону, но вовремя вспомнила заветы мудрого Эдуарда Беньяминовича и решила промолчать.
Шурочка долго не могла успокоиться и забыть оскорбление. Она даже попыталась написать рассказ о казусе, чтобы избавиться от неприятных впечатлений. Но дальше воспоминаний о совете умного коллеги дело не пошло.
Однако память, словно зациклившись на инциденте, в течение целого года время от времени подкидывала ей цитаты на заданную тему. И в её арсенале скопилась целая коллекция из высказываний классиков.
«Хвалу и клевету приемли равнодушно, и не оспоривай глупца», – советовал великий Пушкин. Иногда он делился своим: «Надеясь на моё презрение, седой зоил меня ругал».
«Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется», – философски замечал Тютчев. Хотя иногда он был настроен по-бунтарски: «Пускай от зависти сердца зоилов ноют».
Устами Чацкого жаловался Грибоедов: «…пойду искать по свету, где оскорблённому есть чувству уголок!»
Однажды неожиданно всплыл инцидент с Прустом, вызвавшим критикана на дуэль.
«И где теперь Пруст, и где тот критик? – думала Сашенька. – Кто о нём помнит, кроме специалистов?»
Был ярок и индивидуален Маяковский: «А мне – наплевать! Я – хороший».
Но больше всех радовал Высоцкий со своим житейским: «В Ленинграде-городе у Пяти Углов получил по морде Саня Соколов».
Больше своих книг незнакомцам Сашенька не дарила.
А написанный было рассказ она таки порвала и выбросила.
«Эх! Эдуард Беньяминович! Фразы жалко!» – мысленно приговаривала Шурочка, отправляя мелкие кусочки бумаги в мусорник и закрывая крышку.
("Всё та же коллекция", Рига, 2013.)