Глава 5. Союз меча и орала

Вячеслав Вячеславов
      Безделье развращает, разнеживает, я привык высыпаться в тихой квартире до тех пор, пока не понимал, что дальше лежать бесполезно, выспался,  нужно вставать.  Чтобы заполнить вязкую тишину в квартире, врубал на среднюю мощность японский музыкальный центр и слушал записи неизвестных мне групп.  У Татки огромная коллекция из пластинок и компакт-кассет,  за год не прослушаешь — великолепная возможность расширить свой кругозор. Я никогда не был меломаном,  но хорошая музыка не оставляла равнодушным. Позавтракав, ложился на софу,  с толстым журналом из высокой стопки на письменном столе, куда Татка складывала всё новые и новые журналы,  не успевая прочитывать,  чтобы отправить на длительное хранение на антресоли.  Ей не хватало времени, которого у меня сейчас было в избытке.

Неожиданная мысль заставила отложить в сторону журнал. Хриплые вопли певца и неожиданные пассажи синтезатора мешали сосредоточиться.  То ли делаю,  соглашаясь на брак с Наташей? Заявление в загс подали на первой же неделе после выхода из больницы. Три месяца на раздумье  не такой уж большой срок. Не вернуться ли в общежитие, откуда ещё не выписался,  но аккуратно заплатил за второй месяц проживания,  хотя не провел там ни одной ночи,  платил лишь за прописку.

Моя жизнь неслась неравномерными скачками, то насыщенная разными событиями,  не успевал осмысливать, то застывала в безвременье,  надолго предоставляя самому себе и не очень радостным мыслям.  Почти треть жизни прошла,  а я так ничего и не добился,  то ли из-за бесталанности, то ли из-за неумения достойно распорядиться случаем. А чего я хочу добиться в жизни? Положения в обществе? Какого? У меня и сейчас положение рабочего.  Чтобы подняться,  нужно взяться за учебники,  а я не могу, потому что  понимаю — никакие  знания не полезут в голову до тех пор, пока моё положение неопределенно, а в последние дни в сильной зависимости от настроения Татки.  Я догадывался, что она устает в институте,  вдобавок какие-то неприятные выяснения отношений с  подругами по курсу,  а тут ещё я,  нуждающийся во внимании и ласке.  Татка не  выдерживала постоянного напряжения,  грубила, я обижался, какое-то время не разговаривали, дулись друг на друга,  потом мирились,  и снова жизнь неслась по кривой ленте Мёбиуса.

После выписки впервые пришел в бригаду. Приняли до обидного равнодушно,  словно каждую неделю в бригаду приходят новички.  Мастер познакомил лишь с  наставником Семеном Петровичем — полный лысый мужчина, с кривой клоунской ухмылкой,   не вызывал добрых эмоций.   Он коротко объяснил суть моей работы,  с которой могла бы справиться и обезьяна,  будь она подходящего рос¬та и прояви заинтересованность в работе — загрузке заготовок и выгрузке готовых шестеренок для маслонасоса. В промежутке — бестолковое и нудное ожидание. Но через неделю я понял,  что наставник намеренно давал возможность приглядеться и привыкнуть к станкам.  Он каждый день растолковывал всё новые и новые премудрости, казалось бы, простой работы восемнадцати станков, работающих в автоматическом режиме,  но требующих неусыпного надзора, то  и дело на каком-нибудь станке загоралась красная лампочка.  Надо подойти и найти причину остановки,  которая вся¬кий раз иная,  нужно звать на помощь Семена Петровича,  смотреть, что  и как он делает, чтобы в следующий раз суметь сделать самому.

Я с завистью наблюдал,  как он легко устраняет неисправность, не забывая напоминать мне о соблюдении правил техники безопасности — нажимать на красную кнопку сброса гидравлического давления. Однажды я забыл  её нажать, и едва успел отдернуть руку от резко повернувшейся тарелки с острыми краями держателей заготовок. Я побледнел, представив, какой опасности избежал, едва не лишился большого пальца левой руки.  Теперь, начиная ремонт, дотошно убеждаюсь, что гидравлика перекрыта, и только тогда принимаюсь за работу — убираю  бракованную деталь и догружаю под фрезу новую заготовку.

Я не курю. С усмешкой вспоминаю,  к каким ухищрениям при¬бегали мои друзья в школьные годы, чтобы соблазнить, приохотить к табаку. Сейчас не могу понять, каким образом удалось не втянуться,  может быть,   помогло то,  что никогда не было карманных денег,  а попрошайничать ужасно не люблю. Нечто подобное повторилось в армии,  когда доброхоты пытались приучить к легкому наркотику — анаше. Чуть было не влип,  прельстило само слово — наркотик.  Вырваться помог спорт,   а другие,   начавшие вместе со мной, увязли,  и я своими глазами увидел,  чем заканчивается пристрастие к наркотикам.  Все они попали в неприятные истории,  кто совершил наезд на автомобиле,  кто дезертировал,  кто-то попался на воровстве, легким испугом никто не отделался.

Можно подумать,  что наркотики ни причем — преступление сидит в нас зародышем.  Верно,  а наркотик служит  спусковым крючком для развития зародыша.   А какой бы во мне созрел  плод, не оставь вовремя опасную игру? Я гневлив.  А в драке, когда захлестывают эмоции,  с трудом сдерживаю себя,  чтобы не изувечить обидчика.  Без тормозов, в наркотическом дурмане, легко мог убить человека.  Я сам себя вернул к нормальной жизни. Но иногда возникал и другой вопрос: насколько мою жизнь можно считать нормальной — это вечное полунищенское существование? Можно утешить себя — многие так живут, вся страна переживает трудности,  надо терпеть. Слабое утешение,  и не все на него согласны.  Некоторые пытаются изменить нормальный ход событий, занялись спекуляцией,  рэкетом,  но меня этот путь не прельщал, не так воспитан. Странно получается.  В одной школе учились,  а результаты разные.  Здесь и яблоко,  которое падает недалеко от яблони,  и, в семье не без урода, то есть на яблоне созревает какой-то несъедобный плод.

О чем только не думается в свободные от работы минуты? Чтобы лучше и побыстрей узнать членов бригады,  изредка присаживаюсь в курилке, особенно когда там многолюдно,  прислушиваюсь к разговорам на самые злободневные темы.  Вероятно,  по всему Союзу шли одни и те же разговоры о  забастовке шахтеров, о загадочном исчезновении товаров и переходе к рынку. Никто не знает,  нужен нам рынок или нет, но все догадываются, что вся тяжесть перехода ляжет на плечи рабочих,  получающих минимальную зарплату,  и во всем вынужденных себя ограничивать.  Что-либо изменить мы не в силах,   поэтому бесполезные разговоры быстро надоедают, и парни переключаются на женщин,  самая весе¬лая и возбуждающая тема,  после обсуждения, которой и работается легче.

Ко мне уже привыкли,  считают своим,  но  подружиться ни с кем не могу,  почти все женаты,  имеют детей,  все их помыслы направлены на семью,  а с семнадцатилетними пацанами скучно разговаривать, помешаны на шмотках — кто сколько переплатил,  где дешевле купить,  чтобы дороже продать.  С грустью думаю о своих оставленных друзьях,  мы не  были столь приземленными,  вернее, были и среди нас такие,  готовые всё продавать и покупать,  но с большинством можно интересно поговорить,  пофилософствовать, а эти же, словно из другого мира.

Как-то ко мне подошел бригадир Толик,  похожий на певца Игоря Николаева,  с одной не существенной разницей:  волнистые волосы, спускающиеся на плечи засаленными прядями, не столь густы и пышны,  а усы порыжели от табачного дыма. Он порасспросил о моей жизни, взглядах на происходящие события, потом неожиданно предложил:

— Мы хотим создать независимую организацию рабочих. Каждый вторник после смены собираемся в конференц-зале.  Если желаешь, приходи к нам,  мы дискуссируем,  обсуждаем различные политические проблемы,  не понравится,  всегда сможешь уйти.  Всё на добровольных началах.  Придешь?

Отвечать отказом всегда трудно,  поэтому я согласно кивнул, надеясь, что всё образуется само собой,  и мне не придется идти на, мало кому нужное мероприятие.  Не потому что я не интересуюсь политикой,  наоборот,  после армии я особенно внимательно слежу за неожиданными изменениями.  В армии было не до этого, политинформаторы выдавали такую жвачку, что скулы сводило от зевоты. Я понимал,  политика делается не внизу, а в Москве.

После работы я взял пропуск, и хотел было идти на проходную, как подошел Толик и спросил:

 — Пойдем? Вот и Семен Петрович с нами.  Он у нас выполняет роль бухгалтера, собирает взносы, держит кассу. Сумма не большая,  пока.

Я ожидал увидеть в конференц-зале намного больше людей, шутка ли — заседание Союза рабочих.  Но зал,  примерно на четыреста мест,  зиял пустотой, лишь на передних сидениях возле сцены сидели трое пожилых мужчин, лет под пятьдесят,  что мне сильно не понравилось — приятней было бы увидеть рабочих своего возраста,  или уж во всяком случае,  не с такой огромной разницей. Как-то трудно понять и представить, что у нас могут быть общие интересы, до сих пор только конфликтовали друг с другом — поколения отцов и детей.

Мы подошли и пожали им руки,  не представляясь,  уж они-то друг друга знали.  Минут через пять появились два парня в синих спецовках. Это и была вся организация.  Вернее,  в списках Семена Петровича я увидел сорок фамилий и небольшие суммы вступительных взносов. Толик  заметив моё любопытство,  вынужденно пояснил:

— Многие проявляют равнодушие, незаинтересованность. Никому ничего не надо.  Можно подумать — все довольны своей жизнью. В курилке потрепаться — да, а сюда прийти не хотят.  Надо что-то придумать,  чтобы люди пошли к нам.
— А чтобы пошли,  мы должны заняться делом,  а не болтовней, —
резво оборвал его Семен Петрович. — Давайте поддержим водителей-испытателей,  они собираются объявить забастовку.
— Каким образом ты собираешься их поддерживать? — спросил широкоскулый парень в синей спецовке. Он стоял перед рядами, не садился со всеми. Похоже,  он и был тут главным заводилой.
— Ходить к ним и агитировать на забастовку? Ты же знаешь, другая смена не хочет бастовать. Это их дело. Они сами должны решить, бастовать или нет. У нас пока ещё нет крепкой организации, чтобы мы могли принимать действенные меры. Главной нашей целью на первое время должно стать создание организации как таковой. Мы должны решить, какая у нас будет организация, общественная или политическая,  будем ли мы принимать коммунистов?
— Николай, рабочие к нам тогда не пойдут, — перебил Толик. — Они и так уже говорят: надоели эти партии,  если у вас будут коммунисты, мы к вам ни ногой.  Они не могут понять, что мы рабочие,  значит,  среди нас могут быть все партии,  и большевики, и социал-демократы, все, кроме фашистов.
— А анархистов принимаете? — засмеялся кто-то сзади.
— Организация будет бестолковой, если мы не возьмем власть в свои руки, — убежденно произнес пожилой мужчина в костюме.
— Хватит нам правительственной некомпетентности! — закричал Толик. — Довольно кухарок, управляющих государством! На¬варили такую кашу,  что и за сотню лет не расхлебаешь.  Мы должны работать, а не управлять государством.
— Ну и будут тебя эксплуатировать в три шеи! — зло выкрикнул мужчина.
— Пусть, на то я и рабочий. Лишь бы мне за труд хорошо платили, а не выдавали жалкие гроши. Что я имею? Даже квартира не моя,  на книжке три рубля лежит,  вот и все мои сбережения, а власти кричат: у народа денег много,  надо выкачать. Что у меня выкачивать? Не понимаю. Вся зарплата в первую неделю расходится,  на питание только и остается, чтобы с голода не умереть.
— Мы должны создать общественно-политическую организацию с крепким демократическим центром и хорошей дисциплиной на основе марксизма-ленинизма, — сказал рослый парень густым левитановским голосом. Позже я узнаю его фамилию — Иванов.
— Антон,  зачем же создавать ещё одну коммунистическую партию? — возмутился Толик.
— Нет, эти дискредитировали коммунистическое движение. Мы должны строго придерживаться марксизма-ленинизма, — отмел Антон.
— Но что нам не помешает снова стать на путь тоталитаризма? Так же будем...
Но Антон перебил,  продолжая глухарем токовать своё, можно догадаться — наболевшее.  Толик пораженно покачал головой и шепнул,  что Антон член партии, и не думает из нее выходить.

 Я изумился, показалось, что попал на собрание в сумасшедшем доме.  Все громко говорят,  не слушая друг друга, кто о грандиозных замыслах, вроде захвата власти на всех предприятиях страны, кто о забастовке,  хотя бы в одном цехе, чтобы заставить администрацию считаться с собой, кто о повышенных вступительных взносах,  на которые можно будет издавать свою газету. А надо бы,  наверное,  сначала создать организацию,  а потом уже мечтать о каких-то делах.

Из случайно услышанных реплик, я понял,  что в таком составе они собираются уже целый год, а список членов прибавился не намного.  Можно догадаться,  что и за этот год мало, что изменится в количественном составе. Народу рабочий союз пока не нужен, он это ясно продемонстрировал, прошагав мимо двери конференц-зала к автобусной остановке.

Но некоторых слушать было интересно, даже в курилке не услышишь таких смелых речей.  Тот же Семен Петрович и Толик открывались совершенно неожиданной стороной.  Никогда бы не подумал,  что они, как мальчишки, увлечены созданием пусть не тайной, но всё же,  неодобряемой официальными властями, организации.  Кому понравится,  чтобы у  него под носом создавали организацию с  бунтарскими целями:   захватить власть на предприятиях в свои рабочие руки?

Незаметно пролетели два часа. Кое-кто уже начал посматривать на часы, и Николай сказал, что пора закрывать зал. Все поднялись.

Через проходную к остановке я шел вместе с Толиком и Семеном Петровичем.  Они    всё продолжали обсуждать,  каким должен быть наш Союз. Я молча слушал,  не представляя,   зачем он  нужен?  Если,  как говорил  Николай,   создать независимую профсоюзную организацию по типу  польской, то никто  не  сможет  помешать карьеристам и нечистоплотным примазаться и к этой организации,  стать во главе и опорочить движение. Получается какой-то  замкнутый круг. Власть портит человека.

Я не уверен даже в самом себе. Хорошо помню по армейской    службе,  как  перерождались отличные парни, получившие сержантские лычки и безоговорочную власть над двумя десятками парней. Они  начисто забывали,  что совсем недавно  были в шкуре  рядового. Им нравилась власть,  которая опьяняла, лишая здравого смысла. Они спешили насладиться ею, словно предчувствуя,  что  на гражданке такой возможности  не  представится,  их интеллект слишком мал,  чтобы претендовать на руководящую должность.

И я не избежал  искуса властью, почувствовал, как приятно командовать людьми. Пусть я не злоупотреблял,  как другие,   но было   неожиданно  приятно. Это совсем не те дворовые отношения, когда меня тоже уважали и слушались,   здесь было  беспрекословное  подчинение.   Нас  приучали не рассуждать,  приказ  начальника — закон для подчиненного, и ты должен выполнить, даже если тебя заставят биться головой об стенку, или стрелять в народ, как было в Новочеркасске. О тамошних событиях мне  рассказал под большим секретом Сергей Малков, сержант из химвзвода. О таком можно было лишь шептаться: русские солдаты отказались стрелять, тогда вызвали специальный полк,  сформированный из одних азиатов,   и те стреляли.   Не знаю, насколько   это   верно,  но зачем ему врать? Отношения  между солдатами  разных  наций,  действительно,   не очень хорошие,  особенно  из среднеазиатских и кавказских республик. Даже зная русский язык, они притворяются, что ничего не  понимают,   то есть приказать уже не  можешь, потому что он обязательно выполнит не так,  а тебе от взводного нагорит. Каждый раз  нужно искать переводчика,  чтобы убедиться, что тебя поняли,  и тогда уже требовать точного выполнения приказа. 

Хорошо,  я долго не  задержался в сержантах, через месяц вылетел за то, что зашел в Ленинскую комнату в одних трусах.  Днем солдаты,  свободные от вахты,  ходили по части в трусах.  Стояла такая жара,  что ткань брюк казалась железным брезентом,  не пропускающим не только испарения тела,  но и воздух.  Замечтавшись над письмом Люси, я зашел в Ленинскую комнату писать ответ,  и так увлекся,  что не услышал крик дневального.  Полковник Фомин появился в дверях, увидел меня в непотребном виде и рявкнул:

— Фамилия?!
—  Младший сержант Кондоров,  товарищ полковник! — вскочил я.
— Какой ты младший сержант? Рядовой.  Как посмел?! Вон! Старшина!  Отвези на гауптвахту.  Трое суток ареста.

До сих пор помню то смущение,  с которым проходил мимо  полковника,  словно действительно совершил неприличный поступок, ввалившись чуть ли не голым в святое место.  Зато я узнал,  что такое гауптвахта.  Не зря же говорят:  плох тот солдат,  который там не был.  Ничего страшного.  Голые камеры с  прохладным цементным полом,  на котором приятно сидеть в невыносимую жару. Часовые не усердствовали,   и ребята вовсю дымили тайком пронесенными окурками,  зажигая обломок спички о маленький кусочек серной бумаги,  запрятанной в складке одежды.   Возрождение мальчишеской игры — запрятать так,  чтобы никто не нашел.

Запомнился худощавый балагур Женька,  который уже почти год сидел на гауптвахте,  не  хотел служить.  После окончания срока наказания что-нибудь вытворял и снова оказывался за решеткой. Ребята поражались его смелости,  не у каждого хватило бы силы воли на такой поступок,  комбат каждый раз грозил загнать в дисбат.   Это самое страшное наказание для любого солдата — гражданка отодвигалась на ешё больший срок.  И вот, оказывается,  есть такой человек,  который ничего не боится.  Мы не понимали его,  пытали вопросами,  но Женька лишь отшучивался.   По некоторым,  нечаянно проскользнувшим словам,  я догадался, что на гражданке у него никого нет,  не к кому возвращаться, поэтому он мог давать отпор насилию над своей личностью — а насилие над нами совершалось каждую минуту. Мы были несвободны, ни в действиях,  ни в мыслях:  строго  предписывалось быть комсомольцем,  верным ленинцем и безоговорочно служить социалистическому отечеству.

После гауптвахты я без напоминания сам спорол сержантские лычки,  можно подумать, я у них просил — сами присвоили звание. Снова меня стали посылать дневальным, на кухню — не рисковали, хватало салажат. Полгода быстро прошли,  хотя тогда казалось, что срок никогда не кончится, дембель маячил где-то за гори¬зонтом.   Не чаял,  когда вырвусь из опостылевшей несвободы, когда каждый, у кого звездочки на погонах,  мог безнаказанно унизить и нагло смеяться в лицо,  зная,  что редкий солдат захочет сесть в дисбат,  то есть  дать отпор.  Терпение и  ненависть были моим девизом.   Впрочем,  некоторым армия нравилась,  они даже оставались на сверхсрочную.  Мне казалось,  я понимал их: дома ждала такая безысходная серость,  что реальная власть над сотней людей в армии — единственная отдушина для честолюбивых помыслов.

Сейчас смешно вспомнить, а в первые месяцы служба  казалась такой ужасной,  что я подал командиру заявление о добровольном согласии оказать интернациональную помощь в Афганистане.  Я думал, что уж там не будут так унижать,  как  здесь. Меня спасло,  что таких заявлений было слишком много. Некоторые плакали, когда им отказывали,  Я не плакал,  но сильно расстроился, верилось,  что упускаю редкостный шанс в своей обыденной жизни.  То, что потом узнал от  ребят,  несколько отрезвило и отбило охоту служить в Афганистане. Дома Татка набросилась с упреками.

— Где ты пропадаешь? Я все глаза проглядела.  Надо же предупреждать,  если задерживаешься.  Я уже волноваться начала. Неужели так трудно позвонить?
— Нетрудно,  но так уж получилось.

Стараясь перевести разговор в менее опасное русло, со смехом рассказал о Союзе рабочих, о своих впечатлениях, и неожиданно понял, что мне это интересно, я встретил неординарных и неравнодушных людей.

За ужином мы негромко переговаривались,  одним ухом прислушиваясь к видеозаписи внеочередного съезда. Замолчали, когда на экране появился писатель Валентин Распутин,  заявивший, что трансляция съездов нанесла народу больший урон,  чем война. Съезд должен делиться не на фракции,  а по совести. Сидящий рядом, Олжас Сулейменов  засмеялся:

— А бессовестных — в другую сторону?

Татка фыркнула от неожиданного противопоставления.

— Папа,  а ты знаешь,  наш Ваня тоже оказался во фракции. На заводе организован Союз рабочих, и Ваня к ним записался. Хотят поддержать забастовочный комитет.
— Надо работать, а не бастовать.  Народ их кормит,  а они дурака валяют.  Пораспустились, — недовольно проговорил Игнат Семенович,  не глядя на меня.

Его барственный тон покоробил, не понравилась его уверенность, что я всё стерплю — Союз рабочих и меня касался, хотя ещё я не определился,  не знал,  буду ли к ним ходить.  Но я хотел, чтобы не такие начальственные дяди решали судьбу рабочих.

— Они сами себя кормят,  и вас в том числе, — неожиданно для себя сказал я,  имея в виду партаппарат, а не конкретно Игната Семеновича, который недобро посмотрел на меня и зло ответил:
— Меня никто не кормит. А я, между прочим, тебя кормлю и твою будущую супругу,  и пока неизвестно, как долго вы будете сидеть у меня на шее.

Я вспыхнул — удар ниже пояса. Отложил вилку и посмотрел на Татку, Надежду Игоревну.  Они сосредоточенно ели,  делая вид,  что  ничего не произошло,  из-за чего стоило  бы волноваться и прерывать ужин. Я поднялся из-за стола и пошел в таткину комнату,  не включая свет, остановился возле окна.

Дурацкое положение. В какой—то степени он прав: я ни копейки не дал на своё содержание — нечего давать,  не заработал.  Зарплата через три дня.  Я не знал,  сколько там мне начислили, хватит ли на такую беззаботную жизнь, какую они ведут? Упреки в нахлебничестве я всегда воспринимал болезненно. Достатка в семье никогда не было,  мать держала в черном теле,  и друзья иногда подкармливали у себя,  я не видел в этом ничего плохого,  они жили богаче,  на их месте,  поступал бы точно так же, но нашелся один,  который во всеуслышание обозвал меня кусочником.  С тех пор я никогда не садился за чужой стол, вот только здесь распустился после ранения,  показалось,  что люди другие, лучше.

Странно, и Татка не идет, могла бы подойти, извиниться за отца.  Хотя я тоже виноват — не надо было начинать. Но это рано или поздно должно было случиться. Хорошо,  что рано,  мне  ничто не мешает уйти,  с зарплаты все деньги принесу за то, что месяц кормили,  а для себя займу у ребят. Мне много не надо,  не первый раз жить на рубль в день.

Я зажег свет и начал собирать чемодан.  Вошла Татка,  с недоумением посмотрела на меня.

— Ты куда собрался?
— А что, по-твоему, я должен выслушивать оскорбления?
— Какие оскорбления, ты что? Нельзя тебе и слово сказать? Может быть,  ты считаешь,  что папа должен перед тобой извиниться? — удивилась Татка,

Я посмотрел  на негодующее лицо,  дорогой халат,  облегающий тонкую фигуру,  и подумал со смятением: как же меня угораздило не разобраться в ней, на что купился?  На сочувствие,  на жалость,  которая куда-то испарилась,  была ли она,  может быть,  голый расчет? Плевать,  что не девушка, я тоже не мальчик,  но изредка то  и дело возникала уязвляющая мысль:  с кем же ты забавлялась,  и почему не остались вместе? Но,  я понимал, это примитивная ревность,  надо быть выше  низменного чувства.

Я оделся и вышел в прихожую с  чемоданом.  Татка сказала растерянно:
— А как же я?

Надежда Игоревна стояла в дверях кухни и спокойно смотрела на мой уход.  Я понял,  она  рада,   им не нужен такой зять. И всё же, для очистки совести,  давая последний шанс,  сказал Татке:

— Комнату сниму,  тогда вместе будем жить. Сейчас в общежитие тебя не пустят. До свидания.  Не скучай.  Ты знаешь,  где меня найти,  сюда я больше не приду.
— Ваня,  не дури!  Я от  родителей не уйду!
— Это твое дело, — холодно ответил я и захлопнул дверь за собой.

Продолжение следует: http://www.proza.ru/2013/05/19/1227