В сумеречно-малиновом блеске прихваченной морозцем степи, над которой по заходе солнца гигантским павлиньим хвостом вылегли цветистые облака, у людей, все дальше и дальше уходивших от зимовья, усиливалось чувство страха быть затерянными в дикой заснеженной пустынности: словно вышли на край света и продолжают идти невесть куда.
И с каким же радостным удивлением нечаянной встречи издалека заметили и дождались на развилке небольшой обоз, идущий с атбасарской стороны в то же место! Атбасарцы ободрили уверенностью, знанием дороги. Через пару часов совместного пути остановились в лощине у каменного урочища, нарубили при свете луны лозняка на костры, передохнули, наговорившись, нахлебавшись кипятка, и чем свет были в старооседлом ауле, на месте.
Обоз встретила комиссия, аульчане. Коней свели на артельный баз, обозников разместили по дворам. Сено аульчане кое-как сметали в стога при правлении. Уезжать гуляевцы решили с рассветом следующего дня, поэтому Похмельный дал обозникам отоспаться вволю, отогреться в тепле. Вечером старшие обозов вместе с членами комиссии и местными председателями артели и аул совета собрались на разговор.
И здесь, за чаем и беседой, подтвердилось то, в чем открылся Магдалина, - поражавшее ужасом вымирание казахского народа. Умирали на точках оседания, на дорогах, по которым в тщетной попытке спастись уходили на ближние города - Каркаралинск, Павлодар, Акмолинск, к шахтам Караганды, к рудникам Джезказгана, Экибастуза, Карсакпая. Но власти тех мест были не в состоянии принять и устроить огромные массы оголодавших людей. Милицейские конные отряды устраивали заслоны, отгоняли людей прочь от города, и они средневековыми таборами оседали в предместьях, на подходах к городу, свалках - ждали милосердия. Его не было. Некоторые проникали по ночам на улицы, городские пустыри, к мелким продуктовым предприятиям, складам, рылись в отбросах... Единственное, на что были способны городские власти так - это организовать санитарные дружины, которые подбирали днем трупы на улицах и свозили их в общие могилы на отдельных загородных кладбищах.
Оседточкам требовалось не сено, а тепло, еда, срочная медицинская, хозяйственная помощь, и не малочисленными беспомощными комиссиями, у которых, кроме названия да нескольких конных подвод с уставшими ездовыми, ничего не было, - требовалась централизованная и разносторонняя; помощь на уровне всех республиканских органов Края. Но оттуда - голощекинским приговором без права обжалования: "Казахское население в массе своей положительно относится к оседлому образу жизни, приближающему отсталый народ к цивилизованному строю".
Похмельный предложил наедине председателю комиссии: в связи с чрезвычайным положением реквизировать у обозов по паре конных подвод, но, разумеется, удостоверить документом, который можно было бы предъявить начальству по возвращении. Так и сделали.
Услышав о моровых болезнях - тифе, дизентерии, желтухе, свирепствующих на оседточках, обозники с опаской поели, напоили коней из аульных колодцев, распрощались и с аульчанами, и с атбасарцами, которые отъезжали позже. Кони сразу почуяли обратную дорогу, бодро взяли с места под изволок в степь.
Погода радовала. По-весеннему голубело небо, слабый ветер чуть поталкивал в спину, опустелые сани шли ходко, то громыхая по оголенным каменистым увалам, то далеко раскатываясь в стороны на спусках ледяной дороги.
На ночевке в зимовье скормили последнее сено, подобрали общим котлом узелки с едой. А наутро, как только отъехали, погода испортилась. По небу пошли мутные разводы, сменился, похолодал ветер, закрылись дали, и еще острее почувствовалась тоска пустой неезженой дороги среди неоглядной глухой степи.
К вечеру случилось то, чем обычно заканчиваются эти обманчивые февральские оттепели, чего боялись всю дорогу обозники: поднялась метель.
Вначале снег пошел большими, словно капустные листья, сырыми хлопьями, потом суше, мельче, но все так же густо, обильно.
"Не останавливай! - пронеслась по обозу команда Татарчука, шедшего головной подводой. - Торопи, пока день!"
Разом потемнело и стало холодней - а может, так показалось обозникам в сырой одежде, и странно было видеть то исчезающий, то вновь проступавший слабый солнечный круг в снежной мути, что с неровным шумом понеслась по обе стороны обоза.
"Верховая пошла! - весело крикнул Гришка Чумак, прыгнув на коду к Похмельному в сани угоститься табачком. - Це така скаженюка, шо и в три дни не стихнет!"
Вскоре уставшие кони перешли на шаг. Дорога пропадала в полумраке. Обозники сошлись на совет. До знакомых аулов оставалось верст пятнадцать. Опыт подсказывал: если ночью не придавит морозом - будет метелить весь следующий день. Оставалось одно из двух: либо ночевать гуртом в степи, дать лошадям передохнуть, либо распрягать и, где пеши, где верхи, пробиваться на аулы, там дождаться погоды, потом вернуться за подводами.
Чтобы не тратить в ночь силы, решили отстояться часа четыре. Но прежде надо бы дойти до какого-нибудь укрытия - каменного гребня, под которым можно схорониться если не от снега, то хотя бы от ветра. Пошли. Версты через две кони окончательно выдохлись и встали - воротили опущенные головы в сторону, куда ветер сносил забитые снегом хвосты и гривы.
Сделали так, как всегда делали обозники, захваченные буранами: съехались вместе по пять-шесть саней, коней выпрягли и свели в тесный круг. Дышла запрокинули вверх - меткой на случай погибели. Договорились, что дозорные будут ходить парой и меняться через каждые полчаса.
Похмельный с Гришкой Чумаком и Миколой Передернем выложили с наветренной стороны по задку саней снежный брустверок. Под его укрытием надо было переждать пургу. Обозники перезаправили на себе одежду, улеглись рядком. Глядя на Гришку, Похмельный обмотал себе лицо шерстяным платком, обвязал веревочкой поднятый ворот полушубка. Холода он не чувствовал и страха не испытывал, может, потому, что Передерий, жавшийся с левого бока, обыденно посоветовал подремать, пока свистопляшет.
Между тем пурга перешла в сильнейший буран. С грозным шумом нескончаемо и мощно несло густым снегом. В непроглядной белесой мгле то проносились с жалобным воем, извиваясь и высоко покачиваясь, как нечто живое, смутно-молочные вихревые столбы, то внезапно налетали и с гулким шорохом рассыпались над санями с людьми, над сгорбленными и уже по брюхо утонувшими в заносах лошадьми огромно-сквозные, дымные клубы сыпучего снега. Время от времени в бешеной и разноголосо воющей буранной круговерти жуткими призраками возникали неясные фигуры сторожевых: медленно двигаясь на ветер, они подходили к саням - и глухо, могильно отзывались на их сердитые крики из-под снега обозники.
Время шло, а буран, вопреки ожиданию, не стихал, наоборот, все гуще, чернее делалось вокруг, все ужаснее становился гул азиатской степи. Такого Похмельный еще не видел. По задку саней вырос сугроб. Парализованно ворочаясь, обозники умяли под собой снег, перемешанный с гнилым сеном, - образовалось подобие снеговой берложки.
Мало-помалу исчезало чувство времени. Все чаще он впадал в зябкое оцепенение, все труднее выбирался из него сознанием в бушующий мир. Очнувшись и с трудом выпростав руку, сгребал с лица, груди рыхлый снег, видел сквозь мокрые ресницы, как под рев ураганного ветра топочут, бесовски пляшут по нему невесомые вихри, клубятся и взрываются огромные фонтаны колючего снега, чувствовал, как под его возрастающей тяжестью мерзнут колени, немеют пальцы ног, безболезненно отнимается тело.
С боков беспокойно копошились, мешали спасительному забытью спутники. Мысли возникали безвольно-сонные, хотелось надолго уснуть, и он, наверно как и все остальные, тускло подумал о своей смерти, когда сладко-опасную дремоту опять надоедливо прервал Гришка - глухим, диковатым голосом прокричал, наклоняясь над ним: "Э-гей, голова! Мабуть, карачун нам идет!". Странно, но ожидание своей очереди дозорить было неприятней мысли о смерти.
"Видать, судьба, - равнодушно примирился он с этой участью. - Да туда и дорога... А просто-то как!"
И помалу затихли с боков и уже не бродили дозорные, выкликая людей от смертного сна, - сплошным ревущим стоном неслась в ночном мраке над занесенным обозом, словно отпевала в неизбывном горе, стеная и гневно негодуя, правила свою страшную тризну по бесчисленным безвинно погубленным душам родных и приемных детей осиротелая Великая Степь...
Стихать стало лишь к полуночи. Понемногу опали, потом вовсе исчезли снежные вихри, ровнее пошел над головами ветер, в сухом стихающем шуме которого ночная метельная мгла медленно разжижалась лунным светом. Кто-то из ездовых побрел по пояс в снегу, тыкал палкой в снежные бугры, криком будил их к жизни.
Гришка и Микола выбрались наружу первыми - в развороченную нору хлынул ледяной воздух, - выволокли под мышки Похмельного, сунули ему, насквозь промерзшему, отупевшему, грабарку в руки - он постоял истуканом, затем неловко принялся откапывать сани. Ездовые, отчаянно матерясь и понукая, с трудом выводили из заметов квелых лошадей, согбенных под тяжестью огромных снежных горбов на спинах.
Помаленьку расчищалось окрест, проглянула луна. С отпущенными вожжами первыми пошли подводы со старыми, невзнузданными лошадьми. Казалось иногда, что сбились, уходят куда-то в неведомые гибельные пустоты, откуда нет возврата ни конному, ни пешему, - нет, как-то чуяли дорогу, упрямо держали свое направление, что на открытых, не столь заснеженых пространствах подтверждалось строчками травы тонконога в колее, будыльями татарника на обочинах.
Неожиданно вышли на совершенно чистое место. Поземка густо струила по оледенелому насту, текла по его зернистому стеклу через дорогу сквозь чахлые кустики караганы, не задерживаясь пропадала вдали.
Так и шли: то утопали в глубоких протяженных переметах, где лошади замордованно взмахивали косматыми головами, высоко вскидывали исколотые ноги, выволакивали из рыхлого снега громоздкие, осадистые сани, то глухо погромыхивали, стекольно скрипели подрезами, скользя и бодро цокотя копытами по голизне каменистой дороги, что тускло блестела в неясном свете лунь; уже тронутой с правой стороны ущербностью.
Вместе со всеми то огрузал в снегах, то бежал рядом с санями Похмельный, оживал телом, мыслью, дивился своему безволию, равнодушию, легкости, с которой только что отдавал себя смерти. Даже улыбнулся одеревенелыми губами на замечание Передерия, семенившего сзади с одышкой, что здесь Похмельному не тихенькая Украина, здесь можно вмиг отдать Богу душу, - заметившего с таким довольством, будто эти бураны были местной достопримечательностью, коей следует гордиться.
Вскоре совсем стихло, небо очистилось, и в полночном безмолвии далеко и ярко осветило белизну степной пустыни, отделило ее четкой гранью от сверкавшей звездами и зеркальной луной черноты небосвода.
На рассвете были в своих местах, в ауле Уайлы. И как только сбросили заснеженную, задубелую одежду, от тяжести которой горели натертые плечи, как только с облегчением колодников стащили с ног промерзлую обувку, лишь только добрались до теплых углов, куда хозяева-аульчане наспех накидали войлочных кошм, - тотчас впали в такой убойный, со стонами, хрипом и всхлипами мужицкий сон, что некоторых под невеселые улыбки казахов добудились лишь к вечеру, к скудному, по крохам собранному всем аулом ужину.
Идти в ночь не отважились, а утром снова поднялась метель, не то чтобы сильная, да какая-то неустойчивая: схватится вдруг, задует на полчаса - час - и так же неожиданно стихнет. В наступившей тишине мягко откроется косогор с редко разбросанными по отлогому склону мазанками, дальние, сереющие на заснеженно-матовых спусках к заглохшей на зиму речушке заросли чернотала, убеленные крыши скотных дворов с черными концами жердей по застрехам, - и опять муторно понесет по степи сырым снегом, шумом, сумерками...
Несколько молодых обозников, среди которых верховодили Гришка Чумак, Кухленко Иван и Степан Баюра, настаивали на немедленном отъезде, уверяли, что в "окнах" вполне можно проскочить до следующего аула. Мужики постарше осторожничали - знали, к чему приводит в такую погоду дурацкое ухарство. Похмельный понимал: люди тяготятся положением нахлебников в голодном ауле, однако решения никакого не принял, ушел от разговора.
А когда после очередного метельного заряда обозники пошли поить лошадей, выяснилось, что из аула самовольно ушли три подводы с пятью гуляевцами и двумя кошаровскими ездовыми, квартировавшими в крайних мазанках. Тут же нашлись кто был не прочь последовать за сбежавшими молодцами, стали подзуживать остальных, да пока рядились, принюхивались к ветру да приглядывались к небу, так запуржило, что без малого еще сутки обозники томились в ауле. Если выходили наружу: ездовые - к лошадям, хозяева - по делам, к соседям, - обвязывались веревкой.
Ночью буран разыгрался пуще прежнего. К Похмельному, изнывающему в бессоннице мыслями о безрассудных обозниках, среди ночи вдруг пришло ощущение, охватившее страхом: это кто-то потусторонний ищет, настойчиво и упорно ищет его третьи сутки, сотрясает стены старой мазанки, медведем переваливается по крыше и никак не может найти подпертую изнутри колом и затворенную молитвой дверь...
В ауле Кенжигалы, куда пришли тихим морозным днем, поразились, узнав, что никого из обоза аульчане не видели. Объехать аул оторванцы никак не могли. Мысли утвердились самые худые: сбились с дороги, ушли в сторону, замерзли... Татарчук предложил подождать в ауле. Но чего ждать, возразили ему, если живы, сами доедут, отогреются и помчат вслед; если померзли - в какой стороне их искать на обессиленных лошадях? Пусть казахи объедут верхом окрестности, поищут... Ссамовольничали? Теперь уж что кому на роду написано. И Похмельный опять смолчал: как искать, когда люди едва на ногах держатся...
От Кара-Адыра брели по жестокому морозу. Тонкий синий дым удушающе висел над степью, стояло над ней в огромных светоносно-розовых кругах слепое солнце. Свежий снег спекся в корку, хрупко ломался под копытом в угольчатые острые обломки. Кони, закуржавевшие сизым инеем так, что не различалась масть, шли в облаках пара у морд, натруженно ступали избитыми ногами по чугунной твердости обледенело-чистых мест дороги.
Ездовые, с багровыми лицами, с обильным инеем на бровях и ресницах, на поднятых воротниках, по опушью низко надвинутых шапок, с выгоревшими от ветров и мороза глазами, то недвижимыми идолами подолгу сидели в санях, то, не выдержав холода, вскакивали, отчаянно подпрыгивали, хлопали по бокам, растирали лица, руки или брали под уздцы там, где надо было искать проходы в ороговелых переметах, перед которыми останавливались и не хотели идти по ним измученные болью в ногах и потугами кони.
Брели, с каждым часом теряя силы и оглядываясь назад, по сторонам, туда, где из лиловой морозной мглы могли показаться пропавшие обозники. На редких развилках приглядывались, искали санный след: нет, девственно чисты лежали вокруг снега. Однажды увидели темное пятно на дороге как конские яблоки, - оказалось, убитая на лету морозом окаменелая ворона...
Мороз был так силен, что слезились глаза и перехватывало дыхание, воздух втягивали сквозь зубы. Похмельный совсем закоченел. Одежда висела на нем коробом, сырые валенки задубели, нестерпимо ныли ноги в сбитых портянках. Боль в пальцах левой руки, которую он беспрестанно растирал, хватала так, что заходилось сердце. Морозом жгло сверху, внутри все запеклось от голода. Последние версты шел как в дурмане - закутанный по глаза платком, с нахлобученной сверху шапкой, сунув за пазуху руку, на которой мертво побелели расцарапанные до крови колючим снегом пальцы, - брел и онемело задыхался в сухой и жгучей морозной гари.
Когда далеко впереди в туманной дали спасительным крестом проступили мельничные крылья, он не выдержал и, совершенно обессиленный, повалился на ходу в сани...