Любовь

Мишка Беглый
Примечание:

Я никогда не пропускаю буквы в словах Бог или Господь, как это сейчас принято у русских евреев. Хотя я и не верю в Бога, однако, по традиции евреям запрещено произносить имя Бога - слово же Бог нарицательное, а не собственное, если уж вовсе не забыть о русской грамматике. Но тогда придётся признать, что сам же я эти слова пишу с заглавной буквы, будто имя собственное, по привычной мне русской традиции, которая тоже ведь ошибочна грамматически. Всё же, мне кажется,  что правильней следовать многовековой грамматической традиции, чем новой и невесть для чего изобретённой.
- - - -


*
"И казалось, что еще немного - и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается".

"....и точно это были две перелётные птицы, самец и самка, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках".
/А. Чехов "Дама с собачкой"/


*
В пятницу утром Наоми позвонила и, задыхаясь, сказала:
- Все уезжают на шабат и йом ришон. Вернутся только в шени, в середине дня! А я осталась, потому что придёт мастер настраивать для Йони махшев (компьютер). Но Йони остаться не захотел – с ним его девушка едет. Только бы они глупостей не натворили раньше времени. В Эйлат они едут все. Стефан, они уже уехали. Скорей приезжай. Это наши дни. Наши с тобой. Три дня - наши!
- Слава Богу! – сказал он. - Но я не Стефан, а Степан. Сколько раз я должен это повторить, чтоб ты запомнила?
- Извини. Эти русские имена плохо запоминаются. Почему ты вздыхаешь? Сказал “Бару Хашем”, но… вздыхаешь.

Зло пришло и бесшумно встало за спиной. И он даже будто ощущал прикосновение острия финского клинка к спине:

- Для чего тебе эта распутная марокканка? - проговорил холодный голос Зла. - Ты у неё не единственный. Ничего не знает, ничто ей не интересно - был бы мужчина да вкусная еда - и только собою любуется перед зеркалом. А что она в постели вытворяет - что тут необыкновенного? Все  такие бабы похожи, будто родные сёстры.

- Верно, - ответил голосу Степан. - Но я люблю эту женщину именно такой. Она, как малый ребёнок, который ни разу не смотрел в твои мёртвые глаза. Я смотрел не раз, но, видишь, остался жив. И ты теперь всегда со спины ко мне подходишь, сам глянуть мне в глаза боишься - но я заплатил за это слишком дорого, нелегко ведь бороться с тобой. А Наоми ничего и не знает о тебе, и ты её никогда не обманешь. Она любит много плохого или пустого, но любит и  всё, что красиво. Она добра, ты к ней не посмеешь прикоснуться. Любит сына своего. А этот Йони – очень смелый, славный парень, он герой, в 2006 году в Ливане был ранен и остался в строю. Это она его таким сделала. Своею страстью она его сделала таким. И я всё время думаю о ней. Мне она нужна.
- Она замужем, а у марокканцев это строго. Ты просто пользуешься тем, что муж её совсем не любит, он предпочитает ездить в Тель-Авив и развлекаться там со шлюхами – хлопот меньше. Но ей худо будет, если он о ваших свиданиях узнает. И тебе будет худо. Марокканцы ведь не шутят никогда.
- Смолоду я ещё ни одного мужа не испугался. Раз он её счастливой сделать не может, я сам её счастливой сделаю. Уже сейчас она счастлива со мной.

Зло умолкло, но клинок всё упирался в спину.

- Сказал "Бару Хашем", но вздыхаешь, - повторила женщина.
- Потому что ты говоришь неправду. Это не наши дни. Эти три дня мы украдём. Уже украли. Знаешь? Я не слишком законопослушный гражданин. И в Союзе был таким, и здесь таким остался. Но я воров не люблю. Они слабые. Слабые, как мы с тобой сейчас.
Наоми плакала. Он слышал её всхлипывания по телефону. А когда она плакала, он был на всё готов – лишь бы она улыбнулась. Он уже не чувствовал прикосновения злого клинка к спине и сказал:
-  Но есть выход. Я тебя увезу на Гавайские острова. Я был в Гонолулу. Там очень красиво. Правда мы зашли за ремонтом, работы было много, и в город не было увольнения. Но очень красиво. Очень красивый прибой. Говорят, самый красивый в мире прибой. Слушай. Купим дом на берегу моря. Всю жизнь я мечтаю об океанской яхте. Я назову это судно "Наоми".
Она смеялась. Ей сорок шесть лет. Она готовится стать бабушкой. И счастливо, будто девчонка, смеётся его дурацкой выдумке. Как же не любить её?
- Я иду в гараж. Через сорок минут увидимся. Как дела у Йони?
- Его новую девушку зовут Авива. Очень красивая. Из хорошей семьи. Из очень хорошей семьи, - горячо говорила она. - Её отец работает в секретариате Министерства строительства. Он скоро будет секретарём министра...никак не запомню, кто сейчас министр строительства, но говорят, что это замечательный человек.

- Я бы не сказал. Атиас. Ведь он из ШАСа.

- Все русские не любят харедим.

- Оставим это.
 
 - Детям нужно доучиться. Только после этого они поженятся.
Зло вернулось, и он сказал:
- Правильно. А потом будет свадьба. А потом нужно будет купить им приличный дом. А потом она забеременеет, и тебе придётся нянчить потомство. Кроме того, в ришон, девятое ава - пост.
- А мы забудем обо всём. Пусть Всевышний накажет нас! Я не боюсь. А ты?
- Ведь я в Бога не верю, мне легче - бояться некого.
- - - -

Как только дверь отворилась, он подхватил её на руки и понёс в салон. Так нежно, трепетно и беззащитно было её тело - большое, располневшее, но сильное, очень смуглое, золотистое и будто атласное, налитое яростной страстью африканской дикарки, что тяжести он совсем не чувствовал. Браслеты звенели. Звон браслетов. Наоми - мелодичный перезвон браслетов. Это была её музыка - музыка сорокашестилетней марокканки, её последняя песня.

Пока они трясущимися руками друг друга раздевали, она говорила что-то бессмысленное, а то выкрикивала непристойности. Потом вдруг сказала:
- Но, Стефан, милый, я без тебя умру. Я жить без тебя не смогу. Дрор и в молодые годы не мог поднять меня на руки, будто ребёнка. И я знаю почему: Он меня так, как ты, не любил. Он думал, что я просто женщина.
- А ты разве не просто женщина, Наоми?
- Когда тебя нет – я просто женщина. И знаешь? Я нехорошая женщина, и не добрая, и не добродетельная.
Он обнимал её, уже нагую. Со страхом, ожиданием и жаждою она вздрагивала от его прикосновений. И хрипло, и отрывисто произносила:
- Сейчас я не просто женщина. Когда ты со мной, во мне столько любви, что я б хотела всего тебя укрыть любовью, как покрывалом, и никогда не открывать этого покрывала – оно светилось бы изнутри, как ночное небо. И это было бы только для нас. Мы бы там жили. Мы бы там умерли одновременно. А, может быть, мы с тобой жили бы всегда под этим покрывалом. Всегда! И время наше для нас никогда бы не кончалось. И пусть бы к нам никто никогда не приходил туда. Пусть никто бы не подглядывал, за нами.
Нет. Глупа она не была. И не была распутна.
………………………..
Я должен извиниться перед тем, кто сейчас читает это. Что происходило потом между ними, я не в состоянии передать, хотя в современной литературе это принято и едва ли не обязательно. У них это было очень долго – ведь их любовь была сильна – но это всё, что я способен по этому поводу сказать. У меня в журнале есть рассказ, где я пытаюсь это сделать. Рассказ этот очень неудачен. Удалять я его не стал, но и ссылки на него не хочу здесь приводить.
…………………………
- Я кофе заварю.
- Я не хочу кофе. А чаю нет?
- Где-то был в пакетиках, но ты такого не любишь. Стефан…. Извини. Степан, можно поехать на Кинерет и совсем недорого снять на несколько дней циммер (домик). У меня знакомый есть, и будет скидка.
- Ну, так вот же – мы вместе. Зачем ехать на Кинерет? Но постоянно прятаться невозможно. И мне это надоело. Что-то нужно решительное придумать. Наоми, ты хочешь быть со мной? Я хочу быть с тобой. С тобой засыпать и с тобой просыпаться.

Он мгновение помолчал и стал говорить, с трудом переводя на иврит давно позабытое:

- Время разбрасывать камни и время собирать камни, время жить и время умирать ....

Наоми же перебила его и очень быстро проговорила заученное с детства:

- Время рождаться и время умирать, время насаждать и время искоренять, время убивать и время лечить, время ломать и время строить, время плакать и время смеяться, время горевать и время плясать, время разбрасывать камни и время собирать камни, время обнимать и время избегать объятий, время приобретать и время терять, время хранить и время выбрасывать, время рвать и время сшивать, время молчать и время говорить, время любить и время ненавидеть, время войне и время миру.

Так быстро, что только некоторые фразы он мог понять. Но её надежду и порыв он понял.

- Аваль! - выкрикнула она со слезами. - Но! Но только с тобой. Без тебя я так не хочу!

- Я много работаю, и тебе не придётся работать. Давай жить вместе. Не так богато, как сейчас ты живёшь, но и бедны мы не будем. Давай поженимся.
- У меня ребёнок. Единственный, на беду мою, сын мой. Ты хочешь, чтоб я бросила его?
- Какой ребёнок? Он взрослый человек, женится и не будет с тобой жить.
- Мой любимый, я не могу говорить об этом и даже думать. Скоро внук родится у меня.
- Давай забудем друг о друге. Ты можешь?
- Нет.
- И я не могу.
- У нас три дня.
- Один уже заканчивается.
- Зато скоро начнётся наша ночь!
- Наоми!

Она встала лёгким движением сильной и гибкой спины и стояла передним. Мгновение он видел её обнажённой, и показалась она ему такой прекрасной, такой соблазнительной своею дикой, тяжкой, грозной, непреодолимой красотой - будто бронзовая статуя древней Афродиты. Она накинула халат.
- А пока мы могли бы вместе пройтись, полюбоваться синими горами – там, где Иордания. Ты всегда это любил - такие прогулки. Скоро уже первая звезда. Шабат. Я ещё успею зажечь свечи. Можно?

- Почему ты спрашиваешь меня об этом?

- Потому что ты мой господин.

Она поставила на стол тяжёлый, вероятно, литого золота подсвечник для двух свечей.

- Установи свечи, мой господин, чтобы я могла зажечь их.

- Что ты? Ведь только муж это делает в доме.

- Я сама выбрала тебя в мужья, а ты меня не отверг.

- Но у евреев так не делают.

- Тогда пусть меня убьёт громом. Я больше ничего не боюсь. И никогда ничего не испугаюсь. Стефан! Может быть, я буду горевать. Но ничего больше не испугаюсь никогда.

И он осторожно установил две свечи, а она их зажгла и закрыла лицо узкими смуглыми ладонями:

- Благословен ты Господь, Бог наш, Владыка вселенной, освятивший нас Своими заповедями и повелевший нам зажигать свечи Субботы!

Они молчали. Потом она прошептала:

- А смиловался бы надо мной Бог и дал бы мне ребёнка от тебя - тогда б я третью свечу стала зажигать в шабат.
 
- Ты, между прочим, не забудь, что теперь тебе и курить нельзя до понедельника, - сказал голос Зла за спиной. - Не видишь разве, что она с ума сходит? Но ты не беспокойся. Это у неё от постоянного безделья и распутства.

Но Наоми не слышала голоса Зла и сказала:

- Ты хочешь немного пройтись? Жаль, что отсюда закатов не видно, а ты любишь закаты Солнца.
- Можно и на закат полюбоваться, но далеко идти - дома загораживают тут на Западе горизонт. Солнце, видишь ли, почему-то с Востока всегда восходит, а заходит на Западе. Чёрт знает, кто придумал это.
- Не говори так.
- Что случилось? Ты боишься, что нас громом убьёт?
- Нет, конечно. Но ведь мы евреи. Нам лучше так не говорить.
- Но я и восходы люблю. Любил. А больше не люблю. Я ничего больше не люблю. И никого, - Зло стояло за спиной.
- Но ты меня только что… любил, - она смущённо, будто юная девушка, улыбнулась. - Ты очень сильно меня сейчас любил.

Зло стояло за спиной, и Степан сказал:
- Ты это любовью называешь?
- Разве такой секс это не любовь?
- Нет. Это не любовь. Я тебе потом объясню, почему это не любовь. А что такое любовь – этого ещё никто не объяснил… никому. Я никуда не пойду, а если ты не возражаешь, схожу за водкой. Мне нужно прийти в себя.
- Ох, прости, милый, я совсем забыла. Я купила замечательный коньяк для тебя. Только не спрашивай, сколько стоит. Сейчас я принесу, и мы вместе выпьем. Ведь это у нас шабат не настоящий - это я сама так придумала. Мы выпьем, ты будешь курить. И я курю иногда. И тоже буду курить. Ты, наверное, думаешь, что я сумасшедшая?

- Нет Наоми. Нет. Я так не думаю! - но стальной клинок Зла упирался в спину.
В салоне она звенела посудой, а он смотрел в стену. Что толку в стену смотреть? Никто оттуда тебе не явится, пока до белой горячки не допьёшься. Наконец, она вошла в салон с подносом, где были сладости, хрустальные рюмки и пузатая бутылка коньяку.
- Courvoisir. Мне объяснили, что такой коньяк пил всегда Наполеон. Ведь ты так любишь этого Наполеона….
- Он давно умер. Да его и не было никогда.
- Как?
- Его придумал Тьер или, может быть, Коленкур, или Тарле.
- Стефан, расскажи мне об этих людях.
- Жулики.
- Французы?
- Что тебе до них? Тьер и Коленкур – французы. А Тарле - еврей. Ну, я ещё раз попробую: Послушай, не зови ты меня Стефаном. Я - Степан. Если уж правильно по-русски - я ведь не мальчик - так Степан Иосифович Бурович. Но я еврей, как и ты – мама моя еврейка. Её звали Елена Абрамовна Бурович, в девичестве Шимонович. Так вот, завтра у меня праздник. День Военно-морского флота СССР. Проклятый этот советский флот, но я был старшиной первой статьи.

- Что это?

- Вроде старшего сержанта.
- Пригласим гостей.
- Сюда?
- В ресторан. Пригласим мою подругу с мужем. Они знают о нас, и они нас не выдадут, никому о нашей любви не расскажут.

Он вздохнул.
- Хорошо. А пока одевайся, и выйдем на улицу. Может быть, посидим в кафе, послушаем музыку. Здесь есть некошерное кафе, где всегда латиноамериканская музыка. Да ты не грусти. Тебе грустно? Ты права: Давай в эти наши дни и ночи думать только о хорошем.
- О чём хорошем? Что хорошего?
- Наша любовь.
- Сейчас я оденусь для кафе. У меня есть пончо. Я похожа на латинос?
- В пончо невозможно будет тебя от латинос отличить. Настоящая латинос. Мы будем думать и что-нибудь придумаем.

Пока шли они, не торопясь, улочкой, ведущей к некошерному кафе, и уже слышалось издалека: "Бесаме! Бесаме мучо!"- небо стало чёрно-бархатным, но таинственно светилось в бездонной глубине и было полно бесчисленных звёзд. Наступило время строгого поста.

Степан глянул в небо. На Севере Большой Ковш был на горизонте, а Полярную и вовсе он с трудом нашёл. Как далеко, чёрт возьми! Калининград, Мурманск! Но в светящейся бездонной небесной глубине чёрного неба кто-то сурово хмурился - они совершали большой грех.

- Ты боишься, Наоми? Не бойся. Мы что-нибудь придумаем.

- С тобой никого не боюсь, - она протянула руку и крепко стиснула его плечо. - Совсем не страшно. Клянусь!