ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Борис вышел из автобуса на соборной площади – многолюдной, многошумной.
В воздухе пахло распаренной землей после удушливой июльской жары и долгожданного, но короткого дождя, с чирканьем ослепительных молний на черно-синем небе в сопровождении резких грозовых взрывов. Над асфальтом трепетал почти прозрачный пар, чем-то напоминающий женский газовый шарфик. Каждый листочек на деревьях умылся и излучал сочно-зеленый свет. Свежестью дышали кустарники, дома, асфальт узких улиц, стекающих со всех сторон на площадь, словно ручейки по извилистому руслу. И солнце светило как-то по-особому ярко, щедро одаривало теплом людей, а его лучи вроде бы подсвечивали их изнутри, отчего у прохожих лица светились радостью, глаза искрились в ожидании неминуемого счастья.
Но для Бориса, когда он шел домой мимо собора, вроде бы погасли все краски природы, как в тумане проплывали люди. Он поднял глаза к небу и посмотрел на крест центрального купола, но не увидел его, тот словно растворился в голубой бездне. Воспаленное воображение Бориса настойчиво подсказывало ему, что именно в это мгновение непременно должно произойти чудо: с облака, повисшего над собором, сойдет его Зина, и они, взявшись за руки, пойдут домой вместе. Их, как и раньше, с визгом восторга встретит у самого порога сын, сдержанная радость переполнит глаза по-взрослевшей дочери. А им с Зиной жизнь будет вновь представляться счастливой и бесконечной…
Его задумчивость и налетевший ветерок воображения вспугнул большой колокол своим чистым и громким голосом. Дом, в котором была квартира семьи Бориса, выходил фасадом на соборную площадь, и, когда раньше оживали колокола, в его душе разливалось что-то трепетно-теплое, волнующее. Ему казалось, что колокола разговаривают с ним, вместе с ним раскатисто торжествуют и веселятся, поднимая настроение, наполняют мощной жизненной силой. Но в этот раз они выводили для него мелодию, наполненную только щемящей сердце печалью. И в душе Бориса вновь дала о себе знать мучительная боль, точно такая же, которую он ощущал у гроба Зины и позже, когда почти ежедневно приходил на кладбище, где соседствовали холмики могил друзей и жены.
После того, как его настигло несчастье, он страдал от боязни одиночества, душевной пустоты и страшился жить дальше, а, может, ему и не хотелось видеть этот, кем-то названный "белый", но до безумия несправедливый, а теперь в его представлении еще и до бесконечности черный свет. Безутешное горе давило на разум, оно, казалось, окончательно разрушило прошлое благополучие и счастливую жизнь, оттого становилось гнетущим, и он сомневался, что когда-либо его одолеет. С тех пор, как в жизнь Бориса ворвались одна трагедия за другой, нет! он не жил – он существовал в липком тумане действительности, старался выбраться из него, но так и не находил вы-хода, а, может, и не хватало для этого душевных сил…
И вдруг он почему-то обратился к Богу, глубоко выдохнув:
- Господи, за что ты так жестоко наказал меня?..
Спросил Борис Коняев это от безысходности, по какой-то душевной инерции. Он же до последнего мгновения не верил в существование, а тем более во всемогущество Бога.
Тогда почему он вспоминал о нем? Он и сам не знал…
2
Они познакомились с Александром возле роддома. Оба волновались, то и дело поглядывали на входную дверь. Каждый ждал наследника-"мужика", которого ему "подарила" жена.
Сашка курил одну сигарету за другой. Борис - некурящий. Он лет на пять был постарше такого же, как и он, счастливого отца. Спросил, почти не скрывая волнения:
- У вас первенец?
- Нет, второго сына моя Клавдия на свет божий произвела… Она у меня баба что надо!
Умница! Знает, что я футбольную команду из своих сыновей хочу создать. Старается!
Борис заулыбался, нарочито вздохнул:
- А моя Зинаида с первого захода меня в "бракоделы" определила. Пришлось потрудиться – теперь сын, богатырь – под пять кило весом!
- Поздравляю! – и такой искренней радостью лицо собеседника светилось, что сразу было не понять, за кого он больше ликует – за себя или совершенно незнакомого человека.
Борис протянул руку в сторону будущего "капитана" футбольной команды:
- Меня Борисом зовут.
- Сашка.
И только они успели крепко пожать друг другу руки, дверь роддома распахнулась. В сопровождении двух медсестер с младенцами вышли медленно матери. Одна – худенькая и небольшого росточка – Клавдия, другая – чуть полноватая, высокая Зинаида. Глаза у обеих, будто изнутри их кто-то поджег.
Мужчины сорвались с места навстречу женщинам, не скрывая своего счастья. Хотя и не первые у них дети народились, а все равно они не знали, что же им делать: жен обнимать и целовать за бесценные подарки или сыновей у медсестер принимать. Да и огромные букеты цветов в их руках им мешали.
Борис первым пришел в себя:
- Зинуля! Спасибо!
У той лицо воспламенилось. Он поцеловал ее в щеку, опомнившись, почувствовал жар ее губ на своих губах. И только после этого его взор метнулся к укутанному в одеяло комочку.
- А где мой богатырь спрятался? - и быстро освободил руки женщины в белом халате.
Сашка, как после долгожданного гола, забитого его любимой командой, подхватил на руки, как пушинку, Клавдию, всем видом показывая безудержный восторг.
- Ой, слон, задавишь!
- Молодец, любимая!
- Отпусти, мне больно…
Муж ее поцеловал в губы и бережно поставил на ноги. Подарил цветы.
Медсестра пошутила:
- Вижу, вам не до сына, тогда понесу его обратно…
Александр тоже с нескрываемой шуткой, выплеснутой с бурной радостью, воскликнул:
- Я вас вместе с сыном домой утащу...
И осторожно, с нежностью забрал ребеночка из рук медсестры.
Самые счастливые на всей земле матери протянули только что преподнесенные им мужьями букеты цветов медикам:
- Спасибо вам за доброту и заботу, Валентина Ивановна!
- Дай вам Бог самим быть счастливыми, как мы, Анастасия Петровна!
Одна из них от души сказала:
- Спасибо, девочки! Вам и вашим деткам здоровья!
Другая опять пошутила:
- Будем вас примерно через годик вновь в роддоме ждать…
Кроме всеобщей радости, казалось, другого чувства ни у кого и не существовало.
А когда обе семьи с наследниками направились к поджидающим их машинам, Зинаида представила:
- Борь, познакомься, это Клава, мы с ней в одной палате лежали и, выходит, рожали одновременно, помогали друг другу, чем могли.
- Очень приятно, а меня уже жена представила – Борис.
- Саш, а это - Зина.
- Я рад, что и вы, и мы с Борисом успели познакомиться…
Вот так началась их дружба семьями. Потом, сговорившись, вместе регистрировали и крестили в соборе детей и, как положено в таких случаях, за общим столом "обмывали копытца" новорожденных.
3
Какое-то время спустя Борис и Зина узнали, что Александр и его Клава воспитывались в одном и том же доме-интернате. Разница в их возрасте была несколько месяцев. А вот попали они в то заведение по разным обстоятельствам.
Мать-одиночка Клавы заболела неизлечимой болезнью и оставила сиротой десятилетнюю дочь. Были у девочки какие-то дальние родственники по линии отца, которого она ни разу не видела. Он бросил мать, когда та забеременела, и сгинул где-то на Севере. Осталось о нем в память единственное "богатство" – отчество Сергеевна. Клава отличалась серьезностью и рассудительностью не по годам. И потому в доме-интернате воспитатели ее ласково и в шутку называли порой "Сергеевна".
А мальчика из роддома отправили в детский дом "Малютка", от него отказалась алкоголичка мать. Его даже Александром и то не она нарекла, а в детдоме кто-то из медперсонала предложил назвать его так по имени добрейшего и пожилого водителя, который привез мальчика из роддома и, как только мог, ругал ту "сучку", которая ребенка бросила. А отчество ему дали главного врача Тихона Николаевича. Так он стал Александром Тихоновичем. И только когда ему исполнилось 7 лет, его перевели в интернат.
Вот так оказались в одном детском заведении Александр Тихонович и Клавдия Сергеевна.
Но когда появилась в интернате девочка, Сашка уже был там в авторитете. Он присматривал по поручению воспитателей за младшими, помогал санитаркам разносить обеды по группам. Наверное, от Бога он был такой заботливый и безотказный.
Клава же словно растворилась среди своих сверстников. Ее угловатая фигурка с худеньким, почти прозрачным телом, вроде бы и не существовала. Девочка очень болезненно переживала смерть матери и долгое время не могла привыкнуть к казенной обстановке, у нее, казалось, каждое слово на вес золота было. Хотя училась она хорошо, к урокам всегда добросовестно готовилась, у классной доски отвечала четко, тихо, без запинки.
Сашка ее тогда вроде бы и не замечал. А если за редким исключением обращал на нее внимание, так только для того, чтобы уколоть потрепанной шуткой:
- Клав, ты язык не проглотила?
Девочка без злобы, грустно и молча смотрела на него. Мальчик делал заключение уже с усмешкой:
- Значит, проглотила…
После интерната их жизненные пути-дорожки разбежались и, казалось, никогда не пересекутся. Она поступила в техникум учиться на бухгалтера. Ему учеба давалась с трудом, его ждало профессионально-техническое училище и освоение специальности водителя-крановщика.
Клава, окончив техникум, работала бухгалтером в строительной организации, ей выделили комнату в семейном общежитии.
Саше вместе с удостоверением водителя-крановщика вручили повестку из военкомата. Служил он в стройбате и, посчастливилось, по специальности.
4
Встретились они неожиданно лет через пять после выпуска из интерната. Саше предлагали остаться в армии сверхсрочником, но он вернулся в родной город. Пусть его там никто не ждал, но что-то родное и притягивающее было в его людях, улицах и домах, шуме листвы на деревьях. Да и специальность крановщика была востребована на многих предприятиях. Он выбрал строительную организацию – в ней имелось общежитие.
Пришел оформляться на работу и заметил в бухгалтерии ее, стройную, с такими же большими и грустными глазами девушку. Сам не понимал почему, но у него учащенно при этом забилось сердце, он безумно обрадовался встрече с ней. Ведь это была та самая молчунья Клава, которую он хорошо знал, и она, наверное, не совсем забыла его насмешки по поводу "проглоченного" ею языка.
- Клава!?
- Саша!?
Они молча смотрели друг на друга. Грустинки из ее глаз испарились. У него почему-то вспотели ладони. Ни он, ни она не знали, с чего начать разговор. Он не отводил от нее взгляда, который не был насмешливым, как в интернатские годы, в глазах пылала нескрываемая радость.
- И каким ветром тебя в наше управление занесло? – чуть опустив глаза, спросила она, первой придя в себя.
Александр ответил шутливо:
- Тебя вот разыскивал…
Наверное, эти слова для нее были приятными, потому что она с теплотой заметила:
- А ты ничуть не изменился.
- Зато тебя не узнать. Замужество, видимо, повлияло?
- Чье замужество? – неловко переспросила Клава.
- Твое, - в его голосе слышалось напряжение.
Неожиданно для Александра пошутила и она:
- Кто меня такую возьмет? Я тебя ждала…
Бывает же такое с человеком, что несколько сказанных слов, может, даже рожденных шуткой, а душу теплом обдали. И он, словно в знойный июль водой родниковой обдал, в ее сторону бросил:
- Рад, что дождалась. Тогда выходи за меня замуж!
Она готова была на него обидеться, но в его глазах ни одной искорки насмешки не заметила. Более того, решила, не зная почему, подыграть ему:
- А я ведь сомневалась, что у тебя для серьезного шага смелости хватит, - выдавали ее игривое настроение глаза.
Что с ним произошло в эти мгновения, но он произнес слова, в которых чувствовалась боязнь, что эта хрупкая тростиночка откажет ему:
- Я тебя прошу, выходи за меня замуж…
Через нее будто ток пропустили, голова туманом наполнилась. Лукавые искорки в глазах исчезли. Глаза округлились до предела.
- Зачем ты так, Саш? – ее щеки пылали румянцем.
- Не понял?
- Почему смеешься? – она отвернулась от него, готовая разрыдаться.
А в его поведении словно тормоза отказали. Он отвел от Клавы глаза с явной растерянностью и обратился к работникам бухгалтерии, которые прислушивались к разговору двух молодых людей, как к сцене в остросюжетном спектакле.
- Вы меня, наверное, за сумасшедшего приняли?
- Так оно и есть, - не отрываясь от бумаг, вынесла приговор пожилая женщина, - только увидел девчонку, и на тебе - возьми его за рубль двадцать…
А Сашка опять, как ни в чем не бывало, к Клавдии приблизился:
- Я ведь тебе серьезно предложение делаю. Мы с тобой друг друга сколько знаем? А они "только увидел"…
Клава попробовала прекратить представление, от которого ей было и неловко, и стыдно.
- Саш, ты зачем в бухгалтерию пришел?
- На работу оформляться.
- Вот и оформляйся, не мешай своей болтовней людям делом заниматься…
Он выпалил, не задумываясь:
- Если за меня замуж не пойдешь, мне ваше управление ни к чему…
- Саш, ну тут же не цирк, - не знала, куда спрятать глаза Клава, - давай обо всем вечером поговорим. Хорошо?
- Как скажешь, - и Александр быстро направился к выходу.
- Молодой человек, а как же с работой? – спросила все та же пожилая женщина.
Сашка ничего не ответил, скрылся за дверью.
Вот такой он был человек – непредсказуемый. А потом оказалось, что его предложение Клавдии вовсе не было шуткой.
Поженились ведь они…
5
Медовый месяц, как им казалось, превратился в медовую жизнь. Люди, дожившие до двадцати двух лет без родителей, как он, и рано потерявшие мать, как она, спешат восполнить недополученное семейное тепло с жадностью, а накопившуюся за долгие годы невостребованную ласку без остатка отдать близкому человеку.
Комната Клавы в общежитии, куда подселился Александр, умещала на двенадцати квадратных метрах диван-кровать, небольшой стол, четыре стула, тумбочку под телевизор, а через год и коляску с первенцем Артемом. Но они не чувствовали тесноты, в хоромах-то никогда и не жили. Теперь у них была семья! Что еще-то нужно?
Она пробыла в декретном отпуске около года. Саша работал крановщиком в строительном управлении, его фотография с Доски почета не сходила, зарплата у него была приличная – особой нужды молодая семья ни в питании, ни в одежде не испытывала.
Кроме рождения ребенка, у них вскоре произошло еще очень важное событие: передовому крановщику и бухгалтеру строительное управление вручило ключи от двухкомнатной квартиры. Ну, как тут не задуматься о втором сыне, как желал он, или о дочке, как мечтала она? И на третьем году их совместной жизни исполнилось желание Александра.
Вот тогда-то и состоялось знакомство одной семьи с другой. Они даже жили через дом. Подружились и взрослые, и дети. Они ни одно семейное мероприятие по отдельности не отмечали, чем могли, друг другу помогали. Бывало, что дети иногда спорили, синяками раскрашивали сверстников, родители разнимали драчунов и только посмеивались – от тумаков, мол, характеры закаляются.
Года через два после последних родов Клава вновь забеременела. Александр подшучивал над Борисом:
- Пора и вам с Зинаидой подумать, как ухитриться, чтобы от нас не отстать.
Тот в ответ улыбался:
- Куда нам за вами, молодыми, угнаться.
- Кто бы прибеднялся, а у тебя здоровья и сил на домашний детский сад хватит.
- Но если так, то подумать надо…
… А в ту пятницу Александра и Клаву сослуживцы пригласили на турбазу, что была от их города километрах в сорока на реке Дон. Кто-то из их сослуживцев решил отметить день рождения на природе, с пахнущими дымком шашлыками и печеной в древесных углях картошечкой. Собрались провести мероприятие с ночевкой, у костра, с гитарой и песнями.
Александр попросил Бориса и Зину, чтобы те присмотрели за их пятилетним Артемом и трехлетним Максимом и, если можно, чтоб дети у друзей переночевали, а они их в субботу, возвратившись с Дона, заберут. Конечно, Борис и Зина пошли друзьям навстречу, позавидовали, шутя, их предстоящему сочному и огненному шашлыку, даже слюнки потекли, и романтической июльской ночи при подмигивающих прямо с небес звездах.
… Что и как там, на берегу Дона, случилось, теперь не столь важно. Но, наверное, как часто у русских людей приключается: после не иссякающих запасов крепких и так называемых "сухих" напитков, "царской" по обилию закуски, кто-то из веселой-веселой компании предложил охладиться в целебном источнике, что находился кило-метрах в десяти, рядом с женским монастырем. Застолье тут же превратилось в растревоженный улей. Самые нетерпеливые "пчелки" – женщины – чуть ли не сразу раздеваться начали, предвкушая ласки отрезвляющего источника, поспешно открывали двери автомашин.
Александр оказался за рулем чужого автомобиля, он был трезвее его хозяина, а рядом с ним на переднем сиденье села Клава. На заднем сиденье развалился виновник торжества в объятьях двух весело-развязных после обильного спиртного девиц.
Машина, миновав пригороды Задонска, мчалась в сторону целебного источника.
Властвовала глубокая, безлунная ночь. По обе стороны дороги, которая то ныряла вверх, то стремительно падала в низину, то делала резкие повороты, росли мощные и высокие сосны с тесно сплетенными ветвями; в свете фар они выстраивались в загадочно густо-зеленые стены сказочного замка, которые держали купол из кружева мерцающих звезд.
Мир загулявшим пассажирам и Александру казался удивительно легким и беззаботным, обещающим скорую целебную купель родника, который когда-то открыл для мирян святой Тихон Задонский. Смех с острыми шутками почти не затихал. Пробовали пассажиры подпевать певцу из автомобильного магнитофона: "Ах, какая женщина, какая женщина, мне б такую…".
В те удивительно счастливые мгновения поездки, под мелодию песни Клава мечтала непременно родить третьим ребенком только девочку, которая уж точно будет самой-самой красивой, и ей в свое время так же посвятит песню-признание самый-самый симпатичный и стройный парень-романтик…
Но ее мечты обрушил неожиданно пронзительный визг тормозов, страшный удар и …
Эта поездка для супругов, ждавших третьего ребенка, стала роковой. Александр не справился с управлением, вылетел на одном из крутых поворотов дороги на встречную полосу движения и врезался в грузовой автомобиль…
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Борис, отвернувшись от жены, громко посапывал.
Зина осторожно поднялась с кровати и направилась посмотреть – угомонились ли ребята. Семилетняя дочь Наташа спала на кровати в детской комнате, а мальчишки, все трое, прижавшись друг к другу, лежали на раскладном диване в зале и видели, наверное, свои интересные сны-фантазии. Самые маленькие, одногодки Максим и Андрей, раскинули по сторонам ручки и ножки, сбросили с себя одеяла. Зина аккуратно прикрыла их худенькие ноги. Потом загляделась на детей, подумала: "Человек бывает самым счастливым, наверное, только в детстве, потому что о счастье он не задумывается. Это взрослые придумали словечко – счастье. А что это такое? Может, вот этот сладкий сон мальчишек? Скорее всего…".
Она как зашла в зал и детскую комнату тенью, так и вышла бесшумно.
Стараясь не разбудить мужа, осторожно и тихо укрылась одеялом, притихла, ей нестерпимо хотелось уснуть, но…
… Ее душила бессонница. Зина пробовала закрыть глаза и умоляла прийти сон. А тот, видимо, заблудился где-то на дальних подступах. И она, вновь открыв глаза, уставилась в почти невидимый потолок.
Вечером у нее с Борисом состоялся резкий, с его стороны, разговор. Он был категоричен – детей покойных Саши и Клавы надо отдать в дом-интернат для сирот. Конечно, это было логично. Квартира у них хотя и трехкомнатная, но малогабаритная – и сорока квадратных метров не насчитывала. Завод, на котором работал Борис, балансировал в новых экономических и рыночных отношениях на грани банкротства. Зина, хотя и "пропадала" в школе, за что ее часто упрекал муж, а получала зарплату, о которой без стеснения говорить не удавалось. Потому общей зарплаты у них хватало лишь от получки до получки, и ту не всегда вовремя выдавали.
В то же время безмерно жалко ребятишек друзей, больно смотреть в их чистые глазки, чего-то и кого-то нетерпеливо ожидающие. Но Артем и Максим – чужие дети. Они еще не понимают, что остались на всю оставшуюся жизнь без родителей. Что с ними завтра будет? Их ждет казенный дом? Неужели им судьба приготовила такое же испытание, которое довелось выстрадать и пережить их родителям?
При этой мысли разум Зины оказывался в какой-то гнетущей пустоте. Она даже и представить себе не могла, что пустота врывается в душу лишь тогда, когда человек озабочен только собственным благополучием, тихой и, по возможности, спокойной своей семейной жизнью.
У нее беспорядочно одна мысль наслаивалась на другую, порой они налетали друг на друга, как льдины в бурный ледоход. Зина, неизвестно с какой стати, неожиданно вспомнила высказывание какого-то мудреца, который говорил: "Я не боюсь заработать ковыль в волосах, я боюсь поседеть душой". "А отчего седеет душа?" – Зина задумалась, но ее мысли, как муха в паутине, запутались, пытаясь найти на этот вопрос ответ, да и мало чего мудрецы не навыдумывали и не наговорили. "Надо же, перепугалась чего? – душа у нее поседеет. Тут боишься, как бы она не выскочила из груди, когда ребят в интернат поведут".
Насилие ночи над нею продолжалось до утра. Зина так и не заснула ни на мгновенье.
2
Когда Борис зашел на кухню, Зина уже приготавливала завтрак. Кухня у них была планировки хрущевских времен - шестиметровая, тесная. Почти проблемой было сесть за один стол всей семьей из четырех человек завтракать или ужинать, обедать они лишь по выходным вместе могли: в будние дни он питался в заводской столовой, она наспех перекусывала в школьном буфете, Наташа – в школе, Андрей - в детском саду. Кроме так называемого небольшого обеденного стола, на кухне чудом размещался еще и кухонный стол, четыре табурета, газовая плита, посудомоечная раковина и …холодильник "Полюс".
- Доброе утро.
- И тебе, Борь, утра доброго…
- Дети еще не проснулись?
- Пока нет.
Вид у Зины был такой, что вроде бы она всю ночь гуляла в веселой компании: глаза воспаленно-красные, веки опухшие, голова клонилась к груди.
Борис это заметил.
- Ты не заболела?
- Нет-нет, - растерянность перемешивалась в ее словах с торопливостью.
Зина гремела чашками и тарелками громче обычного. Никакого желания вести какой-либо разговор с Борисом у нее не возникало.
Пропал аппетит и у него. Он уткнулся в тарелку с яичницей, вилка в его руках была непослушной.
Прервала молчание Зина:
- Что ты, Борь, решил?
Он неохотно пробурчал:
- На работу идти…
- Я тебя серьезно спрашиваю, а ты…
- И я не шучу.
- А что с ребятами делать-то будем? – смотрела она на него непонимающе.
Он продолжал тупо изучать два солнышка глазуньи.
- Не знаю…
- Не поняла!?
- Ты мне, Зин, подскажи, куда их вести? В милицию? В интернат? На вокзал? Или еще куда-то? – в его голосе засквозили нотки раздраженности.
Растерянность закралась в ее глаза.
- Не …знаю…
Зина никогда не считала себя трусихой, а тут неожиданно ее душа тревогой переполнилась. К ней вдруг подкралось чувство необъяснимого страха, страха встретиться взглядом не только с детьми Александра, но и со своими дочерью и сыном. Такое свое состояние она пробовала объяснить сама себе бессонной ночью, израненными нервами от бесконечно тревожных мыслей. Те мысли были странные, отдаленные друг от друга, но фантастически где-то в сознании пересекающиеся, клубящиеся, все более туго спрессованные. А может, тут нервы ни при чем? А что тогда? Совесть? А при чем тут совесть? … А что если и она, и Борис по своему недоразумению, из-за страха перед подмявшими их под себя обстоятельствами поступаются чисто человеческой совестью – решили что-то, как-то, ну, не по-человечески, что ли?.. Может, поэтому она боится смотреть в глаза и своим, и чужим детям, они, их глаза, могут оказаться зеркалом ее души, чем-то запятнанной? А с другой стороны, почему она в пружину нервы закручивает?
Да и сколько же можно терзать себя вопросами-колючками, вопросами-хлыстами, вопросами, которые оголяют нервы, причиняют ноющую боль?
Жене через силу Борис ответил, стараясь это сделать как можно спокойнее:
- Вот и я в этом вопросе такой же грамотей, как и ты. Попробую с работы, если время выкрою, дозвониться до интерната, там-то должны знать, как в нашем случае поступать…
Она молча с мужем согласилась.
3
Зина была первым ребенком в семье, брат Виктор родился на четыре года позже ее. Отец, Иван Абрамович, знатный тракторист, орденом Ленина был награжден. Мать, Клавдия Петровна, работала кассиром на местном хлебоприемном пункте. Семья жила не богато, но и не бедствовала. Свой кирпичный дом имела, сад рядом с домом по осени краснобокими яблоками, рубиновыми вишнями и духмяными грушами-кувшинчиками баловал. Одно объедение! Летом, правда, Зина боялась в сад заглядывать: там ульи с вечно гудящими, чем-то недовольными пчелами стояли, а однажды, наверное, самая злая их них жало оставила на ее лице, которое после этого было похоже на резиновый сильно надутый мяч. Во дворе без устали о чем-то квохтали курочки, петух зорко за ними присматривал, с другими петухами дрался из-за них так, что по двору из перьев вьюга клубилась, что тополиному пуху такая не снилась. В закуте, на удивление девочки, целыми днями две лежебоки-свиньи, наверное, без перерыва какие-то сны смотрели, иначе почему же они не просыпались, да еще и не реагировали, когда им многочисленные мухи бока щекотали. Ей-то сны вырисовывались только тогда, когда в ее глазки ночь черным бархатом прикрывала. А в деревенском стаде на пастбище корова в большое вымя-бидон молочко накапливала, которым вечером угощала и ее, и Витьку – таким густым и парным…
Но только отходила она несколько дней в первый класс, на втором уроке учительница с грустными глазами сказала ей:
- Иди, Зина, домой.
Девочка уже плакать собралась:
- За что?
Обычно ведь с уроков выпроваживали баловников мальчишек, а она вела себя "ниже травы, тише воды"- так ей мать наказывала, да и учиться ей интересно было.
- У вас дома… - учительница замолкла, словно язык ее не слушался, а потом, немного погодя, вышла из затруднительного положения, - тебя мама просила срочно прийти…
- Я учиться хочу, - Зина зашмыгала носом, глазки набухли слезами, как весной почки на яблонях.
- Иди, деточка, домой…
Зине ничего не оставалось, как послушаться учительницу.
Оказалось, что у отца остановилось сердце, когда он в поле пахал зябь. Ему и сорока не исполнилось, был он всегда веселый, сильный. Иногда, когда у кого-нибудь из механизаторов в поле поломка случалась и требовалось что-то тяжелое на место по-ставить, то на помощь звали Ивана. Потом над ним мужики подшучивали: "Если тебе, Иван, дай волю, ты и трактор за передок поднимешь…" Он только молча ухмылялся в ответ. Но в этой шутке была и доля правды. Порода у них – Суляевых – такая. Отцу Ивана Абраму, выходит, деду Зины, в колхозе прозвище дали "трактор". А все потому, что он на спор действительно колесный трактор за передок от земли отрывал. Медвежья сила досталась от отца по наследству и Ивану. А вот сердце, видимо, по материнской линии "гнилое" оказалось, мать его также скоропостижно скончалась, когда корову доила. Абрам года два один Ивана растил, а потом в дом мачеху привел.
Когда Зина прибежала из школы домой, мама сказала в полубреду:
- Нет у нас, Зина, больше па-пы-ы-ы, - при этом не плакала, а остекленевшими глазами куда-то вдаль неестественно уставилась.
До Зининого ума тогда даже не доходило, как это отец умер? зачем его закапывают землей? почему мама не снимет с головы этот проклятый черный платок?
А тут еще мать после похорон отца в больницу на колхозной машине срочно от-везли, она на нервной почве несколько дней в бредовом состоянии находилась, порой сознание теряла. Хорошо, что в той же деревне родители отца и матери жили. Бабушка и дедушка по материнской линии, пока дочь в больнице отхаживали, присматривали за детьми и хозяйством. Только через две недели домой возвратилась Зинина мать.
Зина, когда сама станет матерью, будет удивляться, как это могла женщина с двумя детьми успевать и работать на хлебоприемном пункте, и домашнее хозяйство исправно вести, и детей неуемной лаской и заботой окружать. Дочь никогда в материнских глазах тусклый свет не замечала – на детей что ли она нарадоваться не могла? без мужа всю свою громадную любовь им из души выплескивала?..
…Когда Виктор пошел в первый класс и еще четверть не отучился, посадили на десять лет в тюрьму мать. Кассира хлебоприемного пункта осудили на такой срок лишения свободы, якобы, за крупную растрату денег. Хотя ходили по деревне упорные слухи, что деньги присвоил, а точнее, расхитил директор предприятия, а беззащитную женщину подставил вместо себя под статью уголовного кодекса. Тем же судом вынесено определение в отношении детей Суляевой – Зину и Виктора отправляли в интернат для сирот.
Но с этим не согласились бабушки и дедушки детей. На совете семей в противовес суду они решили по-своему: мальчика взяли на содержание и воспитание родители отца, а девочку – родственники матери. Может, Вити все равно было, какая его семья приютит, а вот Зина не хотела, чтобы она с братом оказались в разных семьях, которые жили на других концах большой деревни. Первое время плакала из-за того, что Витю видит только в школе и что без матери уж очень скучает. Но ни одна семья в отдельности не в состоянии была выкормить и выходить вместе двух ребят. Одно - годы к старости незаметно на очень уж резвых рысаках времени подкатили, другое – пенсии окостеневшими на руках мозолями заработали в колхозе такие, что, то и гляди, лекарства купить не на что будет. В общем, случилось то, что судьба по воле Всевышнего определила.
И к этой судьбе Зина претензии все больше и больше в душе копила. Вроде бы чужие люди сочувствовали ей, ее брату, дедушкам и бабушкам, что их так жизнь под-караулила и безжалостно наотмашь хлестанула. А у Зины от этого злость вскипала - терпеть не могла к себе жалости. Особенно это было для нее невыносимо, когда она вызрела в красивую девушку, высокую, с толстыми и тугими косами темно-русых волос, к которой так и прилипали ребячьи взгляды. Чувство жалости почему-то сковывало ее разум, считала жалость какой-то замаскированной неприязнью к себе. Ведь с возрастом она все больше чувствовала себя ущемленной несправедливой судьбой. Училась Зина с первого класса и до окончания школы на "отлично", что вызывало зависть подруг. Они не упускали случая, чтобы отпустить в ее сторону острое словцо: на насмешки никогда не скупились. Пусть они учатся так себе, но ребята от них на танцах не отходят, в кино приглашают. А она клуня клунею: одевается не по моде, с волосами прилизанными, словно ей прическу корова языком делала. Ну и что, если Бог ее при-родной красотой наградил, зато фантазией одеваться и преподносить себя перспективным кавалерам не наделил. И вообще в школе из ее сверстников редко кто отличников уважал. То ли ребят ее серьезность отпугивала, то ли они с плоскими шутками, непонятными намерениями, легкомыслием ее не интересовали. Правда, ловила она иногда робкие взгляды парня из старшего класса, оттого краснела и еще больше смущалась: не дай бог, девчонки это заметят, ох, и поточат тогда свои и без того лезвия-языки. Потому тайком злилась на них: за то, что они не в пример ей одеваются модно, потихоньку косметикой свою красоту подчеркивают; за то, что с легкостью жизнь воспринимают – ведь их бытовые и жизненные проблемы за них родители решают. А однажды нашлась "умница", которая резанула по ее нервам напоминанием, что она дочь воровки.
Отдыхала ее душа лишь тогда, когда приходила в дом, где воспитывался брат. Занималась с Витей по русскому языку, который ему с трудом давался. Ей рядом с ним было тепло, уютно, грусть в глазах таяла, как ранней весной снег на пригорках. Только с Витей не стеснялась своих слез, когда писала в его присутствии редкие письма матери (письма, как и посылки, Клавдии Петровне были строго регламентированы по приговору суда). Уверяла мать, что у них с братом все хорошо, что они на каждом листочке календаря отмечают пребывание ее в далекой неизвестности, волнуются за ее здоровье и больше всего мечтают, когда она развеет из их душ тягучую, как резинка на Виткиной рогатке, разлуку.
Зина старалась забыться от той тягостной разлуки, помогая и одной, и другой бабушкам стирать одежду и белье, мыть полы, управляться вместе с ними по дому и хозяйству.
И если в школе с одноклассниками была молчаливой, как икона, зато с дедом Абрамом у них беседа сама собой в ручейки-косички сплеталась. Несмотря на то, что дед разменял восьмой десяток лет, был еще силен не только телом, но и мудрость крестьянская его не испарилась от долгой жизненной сутолоки. Зина никогда не видала его в плохом расположении духа. Заметил он, что внучка-десятиклассница из школы пришла с красными глазами, от него взгляд старается спрятать.
- И кто же тебя, моя красавица, обидел?
Зинино лицо густой кровью налилось.
- Никто… - решила она увильнуть от неприятного вопроса.
- Можешь ответ вместе с обидой в душе паром держать. Но скажу тебе так – сильный человек никогда никого не обидит и другому подножку не поставит. Это сделает только слабак. А ты не обижайся на него, лучше пожалей убогого умом. Ему же стыдней за свой поступок будет…
- Она же меня дочерью воровки назвала, а я жалеть ее должна? – проговорилась о своей обиде Зина.
Дед помолчал немного, потом спросил:
А тебе противно быть такой, как она?
Ей в ответе и задумываться не надо было:
- Еще как!
- Вот и умница! И выкинь из головы эту обиду. Посмотри лучше, как вишня вон та наряд невесты примеривает…
Зина посмотрела сначала не на вишню, а на деда. А ведь у хитрого деда в глазах весна расцветала. Улыбнулась. С жадностью вдохнула густой и пьянящий настой весны. Она все времена года любила. Природа всегда по-своему неповторима.
Весной, медленно кружась, падают на землю цветочные снежинки: сначала вишневые, потом черемуховые, яблоневые и сиреневые, следом тополиные и одуванчиковые метели бушуют. А про лето и говорить нечего – сочная зелень деревьев и трав настолько заливает землю, что ее красота заставляет задуматься: а, может, и правда жизнь вечная, она только из одного состояния переходит в другое; осенью же валят "хлопья" из золотых, оранжевых, цвета меди листьев. И чтобы ни происходило в природе: зарождение, созревание, отмирание, сон - земля приобретает всегда удивительно яркий окрас. В природе есть какое-то постоянство, пусть не до конца, но она предсказуема.
А вот люди, думала Зина, во власти беспощадной судьбы обречены, как она и ее брат, участвовать в непрекращающейся борьбе за существование, и еще неизвестно, удастся ли в той борьбе одержать хотя бы маленькую победу, потому что человек, находящийся в постоянной борьбе, – непредсказуем. Он, человек, может быть и неблагодарен, непостоянен, жаден до наживы (мать-то сидит за чужие грехи и за свою дурацкую доверчивость). Исключением, разве что, являются их с Витей бабушки и де-душки. Оттого ее сиротская душа не верила, что от чужих людей она может рассчитывать на справедливость, беспристрастность, сострадание. А разве это не так?
Умер отец на работе, человек заслуженный, чуть ли не сутками пропадал в поле, хлеб выращивал. Но разве чем-то помогло их семье руководство колхоза после его смерти? Куда там, сразу все забыли дорогу к их дому. Обвинили мать в растрате или воровстве, при этом не найдя в доме лишней копейки. Может, на наворованные деньги мать что-то купила ценное или дефицитное? Так в доме кроме старой, скрипучей мебели другого-то ничего и не было. А может, она не была на Доске почета как добросовестный работник? Была! Почему же никто за нее не заступился, не разобрался, кто истинный вор? А потому, что истинный вор с кем надо поделился. Дети после этого остались сиротами? Ну и что? Это не первая семья с такой судьбой и точно не последняя.
Через считанные месяцы она получит аттестат с золотой медалью (другой оценки своих знаний Зина и не ожидала), а дальше что? Учиться в институте? А на какие такие шиши бабушка с дедушкой ее содержать будут в городе? А там, не успеешь оглянуться, и Виктора дальше учить надо, человек без специального образования, ни на каком производстве не нужен. Вот и получается: куда ни кинь – всюду клин…
Дед Абрам, словно ясновидящий, мыслишки Зины, как по печатному листу, прочитал. В огороде возится, а сам, как бы между прочим, рассуждает:
- Ничего, Зин, вот картошечку вырастим, на рынок свезем. Одного поросенка себе зарежем, а другого – тоже на базар. Глядишь, на первое время тебе на учебу в институте хватит. А там дальше, что Бог даст. Думаю, не будет же он до бесконечности наши семьи изводить. Как, Зин, кумекаешь?
Девушка грустно посмотрела на деда, она-то вроде бы без него свою судьбу в мыслях высветила.
- Нет, дедуль, никакого института мне не видать. Пойду я, наверное, в колхоз дояркой или телятницей…
Дед поспешил разговор в шутку перевести:
- А не боишься, что на твой аттестат телята посмотрят и от рева-смеха так и с копыт попадают? Ты уж не будь жадной – какому-нибудь бычку на шею и свою золотую медаль повесь. Знаешь, какой красавец получится, от телок ему отбоя не будет…
- Да ну тебя, дед. Все бы ты шутил…
- Это ты, внучка, шутишь, а мне не до того, - сразу посерьезнел Абрам, - зачем же мы с бабкой небо коптим, если тебя до ума не доведем? Какими глазами на том свете мы твоему отцу смотреть будем? Что твоей матери скажем, когда она... – он вроде бы поперхнулся, потом, немного погодя, продолжил внучку вопросами нагружать. - Ты об этом не подумала?..
- Но вам самим…
Дед не дал ей выговориться, возразил:
- Никаких "но"! Мы со сватьями на эту тему уже поговорили, и они наскребут кое-что на твою учебу… А то она телятницей… Вроде бы и на голову не больная, а что удумала… - ворчал обиженно Абрам.
… С того разговора с дедом, ах, как много воды утекло. Может, сейчас Зина и скажет, как незаметно растворились, просквозили более тридцати лет ее жизни, а тогда, в детстве, десятилетний срок их сиротства с братом без матери казался удушливо-бесконечным…
4
Борис рос и воспитывался единственным сыном в семье. Ему никогда не приходило в голову, что можно жить впроголодь, одеваться на последние семейные рубли и не модно. Его отец, Василий Андреевич, был известный в городе строитель. Он всегда имел хороший заработок, приносил домой почти ежеквартально премиальные, которых хватало не только сытно питаться, но и более-менее модно одеваться, позволять что-то приобретать из дефицитной бытовой техники. Мать работала фармацевтом. Оклад у нее был, конечно, намного меньше, чем у мужа, но небольшим привеском к семейному бюджету тоже являлся.
Так что Борис, высокий парень спортивного телосложения, мужественно-красивый, да еще всегда хорошо и со вкусом одетый, имел успех у девушек еще со школьной скамьи, потом и в политехническом институте. Он с серебряной медалью окончил школу, и в институте не было в его зачетной книжке баллов ниже хороших. До армии несколько месяцев поработал на местном элементном заводе. Пришел в тот же трудовой коллектив, когда снял армейскую форму. Стал инженером-механиком.
Постоянной девушки, из-за которой бы он не спал ночами, думая о ней, у него не было. Он даже в армии весь год ни с кем не переписывался. Считал это ненужной романтикой. Да и не было у него такой воздыхательницы, которой бы Борис верил, что она ждет целый год, пока он служит, только его. Что поделаешь, но такое мнение у него сложилось о юных и прекрасных созданиях. Может, потому, что победы над ними ему давались легко.
И если бы ему сказали в институте или армии, что его взгляд когда-то задержится на Зине, он посчитал бы того человека ненормальным. Да и кто она такая? Какая-то чертежница в конструкторском бюро. Наверное, только вчера школьную форму сняла, и руки, как следует, от чернил не отмыла. Он привык, что девушки устремляют в его сторону свои откровенные взгляды, не скрывая жажду знакомства с ним.
А она даже глаз не подняла от чертежной доски, когда Борис зашел за документами в бюро. Без единой крапинки макияжа на лице, одетая в простенькое и дешевое платье, которое прикрывало ее чуть полноватую фигуру, а так как она сидела за столом, то ему показалось, что еще и сгорбленную, Зина не могла у него вызвать другого чувства, кроме безразличия.
Хотя у начальника бюро поинтересовался с еле заметной улыбочкой:
- У вас пополнение, Станислав Валентинович?
- Какое пополнение? – сразу не понял тот.
- Смотрю, новенькая за столом свои грандиозные идеи на ватман переносит.
Улыбнулся и Станислав Валентинович, мельком удостоив взглядом чертежницу.
- Ты имеешь в виду Зину Суляеву?
- О! У нее такое романтично-волнующее имя? – явно корчил из себя артиста Борис. Сказал так, чтобы в небольшом кабинете его, безусловно, услышала и девушка.
-Хорошая девчонка, - сказал спокойно руководитель. Но Борис не понял, что означает эта предельно краткая характеристика. – Но ты же пришел не на нее посмотреть?
- И это тоже, - улыбка так и не покинула его лицо. - Станислав Валентинович, мне нужны чертежи по реконструкции цеха гальваники. Новые станки на завод поступили. Директор торопит с их монтажом.
- Так бы и сразу сказал. А то по моим сотрудницам глазами стреляешь.
Борис получил документацию. Уходя, вновь посмотрел снисходительно-насмешливо на новенькую. Он даже ее лица не рассмотрел. И что он к ней взглядом липнет? Молодой потому что! Интересно новыми впечатлениями душу потешить? Не более того, был уверен он.
Но…
Служба главного механика и конструкторское бюро завода сотрудничали тесно и плодотворно. В новых рыночных условиях требовались внедрение инновационных проектов, модернизация технологических линий и оборудования, выпуск продукции качеством не ниже мировых стандартов. А если брать в учет, что предприятие являлось разработчиком и производителем элементов и батарей для общепромышленной и специальной техники: ракетно-артиллерийских комплексов, авиации, военно-морского и гражданского флота, радиотехники, медицинской и бытовой техники, - то от слаженности и оперативности работы этих служб зависела его выживаемость в новых экономических условиях. А Борису доверили возглавить лабораторию опытно-внедренческих и исследовательских работ. Потому с заводскими конструкторами ему приходилось часто общаться, спорить, ругаться, праздновать общие победы или огорчаться неудачами.
Так что появление в лаборатории иногда два-три раза в день было и для него, и для конструкторов привычным.
… Однажды их взгляды встретились: его – блуждающе-уверенный, и ее – кротко- стеснительный. Зина на какое-то мгновение почувствовала, что его глаза, пронзительные, серьезные, не соответствуют тому Борису, который старается казаться остро-словом, немного развязным и высокомерным. А тот уловил в ее взгляде такую затаенную тоску, какая обычно бывает в глазах, которые меньше улыбались, чем плакали.
Но к своему удивлению ему хотелось вновь побывать на тех свиданиях-вспышках взглядов, которые становились все чаще, когда он заходил в конструкторское бюро. Его красноречие все заметнее затухало. Теперь он делал вид, что кроме производственных интересов его ничего не интересовало. Но глаза-то выдавали парня: он искал и ждал ее взгляда.
Зина ругала себя за то, что взгляды в сторону Бориса перестали слушаться ее, они происходят против ее разума. Она все больше чувствовала себя беззащитной перед его взглядами-стрелами, которые заставляли сердце биться учащенно.
Черная туча в ее душе с каждым очередным обменом взглядами разрасталась. Ей не давала покоя мысль, что они с Борисом совершенно разные люди. А их обмен взглядами сеет какую-то призрачную надежду в ее сознании, девичьей душе. Она же за свои девятнадцать лет ни разу не испытывала на губах неизвестного и таинственного ощущения от губ ни от одного молодого человека. Что это такое? Огонь? Сладкий или горький мед? Кипящая страсть или обжигающий мороз? Да что говорить о губах? К ее руке ни один парень не притрагивался своей влажной ладонью. Правда, на первом курсе института после одного из студенческих вечеров отдыха была попытка второкурсника с литфака проводить ее до общежития, но она почему-то испугалась этого. Подумала, а вдруг он узнает, что она дочь матери, которую обвинили в воровстве и осудили на длительный срок заключения. Шарахнется от нее, как от прокаженной. Что она поделать могла с такой мыслью-жалом? Она же ей покоя не давала, сковывала ее сознание, в поведении чувствовалась закомплексованность.
А Борис уже давно превратился в мужчину – самоуверенного, не обделенного вниманием девушек. Зина-то с какого бока ему приглянулась? Неужели шутки ради? Ей-то не до шуток было. Пусть он ищет приключений с другими. Разные они с ним – вот и все! Так раскладывала по полочкам разума свои мысли девушка.
И главное, по ее мнению, их различие было в понимании каждым по-своему ценностей жизни. Он рос в достатке и родительской ласке, это она услышала от других чертежниц бюро, которые на Бориса глаз положили еще до ее прихода на завод. Она же с детских лет натыкалась на колючки унижения, а хлеб сиротства соленой горечью отдавал.
Он и высшее образование получил, и армию отслужил, и все увереннее чувствовал себя на производстве, рос, несмотря на молодость, его авторитет.
А она? Окончила два курса физмата педагогического института с пятерками в зачетке и была вынуждена перейти на заочное обучение. Нужда продолжала ее судьбу на прочность испытывать. От дедушки с бабушкой, которые воспитывали Зину, помощи ждать грешно было – им самим их пенсий еле хватало на житье-бытье и лекарства.
А к деду Абраму вообще нежданно-негаданно горе ворвалось – вторая жена от сердечного приступа умерла. Сник дед, засобирался за бабкой последовать, интерес к жизни у него пожух. Всю живность со двора перевел. И в его кармане лишней копейке неоткуда было о себе звонко заявить.
Вот потому-то Зина была вынуждена думать: как, хотя бы два раза в день вместо одного, питаться; наконец-то сменить линялые, стиранные перестиранные платья, одно – летом носила, другое - зимой. А тут еще неизвестно каким сквозняком в ее голову занесло желание, чтобы брат продолжил учиться после восьми классов в техникуме механизации и электрификации. А уж если она что решила, то ее, как ледоход на реке, останавливать бесполезно. Виктор поступил в техникум, а она стала чертежницей на заводе. В институте перешла на заочное отделение. И какую тропинку в будущее их судьба с братом проторит? – туман сплошной.
"Нет, на Бориса глаза нечего пялить… У него жизнь в шоколаде… Да и он ничего обо мне не знает", - эту мысль она крутила-перекручивала в своей голове не раз.
Теперь, когда в бюро залетал ураганом Борис и в первую очередь голову поворачивал в ее сторону, она тут же краснела, глаза словно приклеивала к чертежной доске. Такое поведение Зины парень совершенно не понимал. И однажды, зайдя в бюро, прямиком направился к ней. Ни слова не говоря, положил на чертежную доску два билета в драматический театр, который недавно открылся в старинном здании бывшего Дома культуры.
- Что это? – так и не подняла глаз Зина.
- По-моему, билеты в драмтеатр, - спокойно ответил Борис.
Багрянец проявился на ее лице.
- Но мне-то они зачем? – откровенное удивление слышалось в ее дрожащем от волнения голосе.
Парень, казалось, ждал этого вопроса, потому с ответом почти не медлил:
- Я тебя приглашаю на спектакль…
Она растерялась, вроде бы ее язык заблудился где-то во рту, в голове мелькнуло: "Откуда он угадал, что я давно мечтала об этом?", но промолчала.
- Зин, ты мне не ответила, - хотя в голосе и слышалась настойчивость, но нотки волнения в нем Зина уловила.
- Что я должна ответить? И почему я? – глаза смотрели в расплывшийся почему-то чертеж.
За соседними столами прошелестел шепот. Но молодые люди слышали только друг друга.
- Спектакль, говорят, очень хорошо поставлен. Вот я и подумал, а почему бы нам с тобой его не посмотреть?
- А почему со мной?
- А с кем же еще?
- Не знаю…
Борис неожиданно для нее, а уж девчат-чертежниц вообще заставил рты рас-крыть, сказал:
- Не отказывайся только. Мне хочется посмотреть спектакль вместе. Так что?
Она неожиданно и тихо, чтобы не слышали соседки, ответила:
- Хорошо…
На раскрасневшемся лице Бориса крапинки пота появились.
- Я за тобой в шесть часов после работы зайду.
Она смогла только кивнуть головой, глазами так и не посмела встретиться с его взглядом.
5
С ней происходило что-то непонятное. Она смотрела в драмтеатре игру профессиональных актеров, занятых в музыкальном спектакле "В шесть часов вечера после войны", автором музыки которого был ее земляк Тихон Хренников. Надо же такому совпадению случиться, как у главных героев: они встретились с Борисом и пошли на спектакль в шесть часов только после работы. До этого Зина, кроме постановок участников школьной и студенческой самодеятельности, ничего подобного не видела и не слышала. А теперь она со слезами воспринимала сцены, в которых на долю влюбленных достались тяжелейшие испытания, боялась, что слезинки на ее лице заметит Борис. Потому как-то неуютно Зина чувствовала себя в кресле, пошевелиться не решалась.
Была и другая причина неловкости ее положения. Для нее в этот вечер все было впервые. Она впервые так близко сидела с молодым человеком, рядом с которым ей не так-то просто было, не волнуясь, дышать. Хотела она того или нет, но соприкасались их плечи, локти, коленки, а от этого ее душе давало о себе знать какое-то необъяснимое, неизвестное ей ранее чувство. Нет-нет, его нельзя было назвать зарождением любви или чем-то близким к этому таинственному отношению между молодыми людьми. Но ей вдруг взбрело в голову, что после спектакля она обязательно все расскажет о себе, о своих родителях, удивительном деде Абраме, другом деде и бабушках, брате, ради благополучия которого она готова пойти на любые лишения, лишь бы смогла их вынести.
Так она и сделала, когда они с Борисом шли тихо по направлению к заводскому общежитию. Ничего не стала утаивать, при этом у нее сердце вот-вот собиралось выскочить из груди, а из глаз настойчиво просились на волю слезы. Хорошо хоть свою исповедь ему она закончила у входной двери общежития. Зина была уверена почему-то, что это свидание, если его можно так назвать, с Борисом - первое и последнее. Она представляла свое будущее в черно-сером тумане, как и судьбу брата, матери. Потому-то считала, что Борису она не пара. А если он ищет развлечений, острых ощущений с девушками, то явно ошибся адресом. Вон сколько чертежниц его глазами поедают…
Он же угадывал в ней стыдливость, которую ранее ни у одной девушки не заме-чал. Борис чувствовал ее необыкновенную слабость, порождающую недоверчивость ко всему и ко всем. К этому, судя из ее рассказа, принудила Зину уж очень несправедливая к ней судьба. Но эти стыдливость и слабость выдавали в ней натуру романтическую, меланхоличную, не способную играться и размениваться чувствами. А разве не такую девушку он мечтал видеть рядом с собой? И, может, не только видеть…
Она уже взялась за ручку двери общежития, засуетилась, сказала с какою-то обреченностью:
- Спасибо за спектакль. Мне пора…
Он крепко сжал ее локоть, удерживая девушку от того, чтобы она не скрылась быстро в темноте коридора общежития.
- Зин, выходи за меня замуж…
После этих его слов она замерла, ее разум отказывался что-то понимать:
- Зачем ты так? – в ее глазах застыл укор.
Он смотрел на нее, сам не понимая, почему сделал такое предложение. И то ли себя, то ли ее спросил недоуменно:
- Как?
Она рванулась к двери, освободив резко локоть от его руки, сказав задыхаясь:
- Смеешься…
Зина вихрем скрылась за дверью. Он стоял, словно его обухом по голове стук-нули. А потом вдруг…усмехнулся: "Нет, девонька, ты меня еще не знаешь!" На одном каблуке развернулся у закрытой двери и бодро зашагал, насвистывая одну из мелодий, которую они с Зиной недавно слышали в спектакле.
Утром он, как обычно, появился в конструкторском бюро, весело со всеми поздоровался:
- Всем солнечный привет.
Прямиком направился к столу, от которого Зина не решилась поднять голову. А когда Борис произнес первые слова приветствия, она еле заметно вздрогнула.
- Зина, вот на этом документе твоя виза нужна.
Она уставилась на него такими глазами, которые, скорее всего, всю ночь ни на мгновение не сомкнулись и боролись с половодьем слез. Омут грусти, а не глаза. Ее лицо, словно его коснулся Борисов "солнечный привет", пылало.
- Что за документ?
- Посмотри - увидишь, - он это сказал серьезно.
Она взяла в руки лист бумаги, на котором было крупными буквами написано: "Зина! Поменяй свою фамилию Суляева на Коняеву!" Девушка неловко почувствовала себя на стуле, будто на нем, как раньше делали ребята в школе, кто-то кнопки верх остриями рассыпал. Руки ее дрожали то ли от волнения, то ли от злости на насмешника. Щеки сделались пунцовыми.
- Зин, подпиши, а то меня в лаборатории ждут.
Она молча убрала со стола лист бумаги:
- Борис Васильевич, не мешайте мне работать, - она так и не подняла головы, ее глаза вроде бы смотрели на чертеж на ватманском листе, но кроме расплывчатого пятна ничего другого на нем не видели.
- Хорошо. Я завтра обязательно приду, а ты уж будь добра – черкани.
Зина, казалось, не слышала его слова, начала что-то чертить.
На другой день он вновь пришел с таким же листом бумаги и с той же просьбой к Зине. Она с ним даже разговаривать не стала, быстро убрав "послание" со стола.
Повторялась точно такая же сцена всю неделю. В лаборатории начали шушукаться:
- Что зачастил Коняев к нашей тихоне?
- Клинья к деревенской дурехе подбивает.
- Это он умеет…
Заведующий лабораторией Станислав Валентинович спросил у Зины:
- Какой, Суляева, ты документ ему несколько дней не подписываешь?
Врать она не привыкла, но на этот раз и правду сказать не могла. Поспешно выдумала:
- Пусть он его сначала оформит, как следует…
Начальник обрадовался: "Молодец девчонка! Требовательная!".
- Он привык спешить, как на пожар. А настоящее дело торопливости не любит…
- И я ему об этом твержу, а он…
А сама при этом чувствовала себя так, словно на нее все пальцем указывают и от смеха захлебываются. "Неужели он не прекратит надо мной издеваться?" – с болью и тревогой в душе думала она.
Но он для своего "творчества", наверное, целую пачку писчей бумаги запас. Борис и другую неделю продолжал с утра заносить ей листы бумаги с одним и тем же предложением. И вдруг такая злость в ней воспламенилась, что она после, кажется, пятнадцатого или шестнадцатого послания под его словами "Зина! Поменяй свою фамилию Суляева на Коняеву" спешно написала: "Ну и поменяю!!!"
Когда Борис увидел, что черканула Зина, с восторгом и так громко выпалил, что девушки бюро от неожиданности испуганно вздрогнули:
- Товарищи конструкторы! Мы вас с Зиной приглашаем на нашу свадьбу!
Она беспомощно сидела за столом, не переставая в душе восклицать: "Господи! Какой же он бешеный! А ведь он серьезно!.."
…Свадьбу они сыграли в заводской столовой. Сколько их с Борисом поздравляло гостей? Нет, Зина теперь этого не помнит. Было много молодежи, веселой, неуправляемой и безгранично счастливой.
Плакали на этой свадьбе только два ее деда и бабушка. Гости не понимали почему. Но Зина-то знала, что слезы в их сердцах от радости за нее зародились…
6
"Господи, прости меня! Чем я перед тобой прогневалась?"
Зина все чаще и чаще задавала этот вопрос.
В ее октябрятские, пионерские и комсомольские годы в школе, да и потом в институте о Боге не упоминали во всеуслышанье, не говоря уж о посещении церкви. За это было одно наказание – исключение из детской или юношеской организации. Но в сельской местности религиозные традиции и обряды оказались намного живучее и выносливее, чем в городе. Беспартийные родители крестили в церкви и Зину, и ее брата Виктора. Сказать, что они были глубоко верующими людьми, нельзя. Но и Бога никогда не хулили. А вот родители и матери, и отца, когда садились за стол или вставали из-за него после приема пищи, обязательно осеняли себя крестным знамением. Дедушки и бабушки, с малых лет приученные к крестьянскому труду, вставали до восхода солнца, молились обязательно Богу, испрашивая его помощи на все свои бесконечные деяния. Не помолившись, они не начинали никакого дела. Когда в тридцатые годы XX века в соседнем селе закрыли церковь и использовали ее помещения под механическую мастерскую колхоза, предки Зины, отправляясь ли в дорогу, перед началом ли строительства дома или сева в поле, ехали в город, где оставались действующими церковь на городском кладбище и собор, и просили у Бога благославления. А перед тем, как отправиться на войну с немцами в 1941 году, также в городских Божьих храмах причастились и исповедались. Может, по чистой случайности, а, может, и нет, но оба деда вернулись после победы домой, хотя и с отметинами-рубцами на теле от ран. Но живые!
Они-то и учили любопытную Зину молитвам: как правильно креститься и не обходить, как многие пионеры и комсомольцы, стороной веру, которая призывает только к праведным деяниям. В школе, конечно, об этом не знали, но девочка, а потом девушка и замужняя женщина всегда дома молилась и просила Господа Бога о помощи, верила, что он милостивый и щедрый. В квартире Коняевых в каждой комнате имелись маленькие иконки: или Божьей Матери, или Николая Угодника…
Борис это не приветствовал, где-то в уголках своей души прятал насмешки в адрес жены, но и открытого недовольства ее религиозным пристрастиям не высказывал. Она же его ни разу не упрекнула, что он никогда не перекрестится, на храм смотрит только издалека.
Но религиозность Зины после четырех лет их совместной жизни вызывала в нем и настороженную обеспокоенность. Она чаще стала ходить в собор. Обряжалась в одеяния темных расцветок, которые ее старили, делали похожей на женщину преклонных лет. И это та самая Зина, которая с красным дипломом окончила физмат пединститута? Это та самая выпускница вуза, которой предложили продолжить учиться в аспирантуре, но она предпочла работать учителем математики в обыкновенной средней школе? А что могло быть общего с тоскливо одетой посетительницей Божьего храма и красивой, высокой, пусть немного полноватой, но стройной, простенько, но всегда элегантно одетой молодой учительницей? Но, может, в том и заключается колдовская прелесть женщины, что она непредсказуема ни в увлечениях, ни в одежде, ни в поступках? А разве не эта самая таинственность сражает любого мужчину? И можно ли когда-либо найти разгадку самого таинственного существа на земле – женщины?
А Борис и не стремился разгадать причину усилившегося влечения Зины к религии. Она же из-за набожности не стала чем-то хуже той незаметно тихой девушки, которую он первый раз увидел в конструкторском бюро и которая зажгла огонь в его груди непонятно чем и как. Да и о такой жене может только мечтать любой мужчина. В квартире не найдешь ни пылинки, ни паутинки. Казалось бы, из обыкновенных растительных продуктов без мяса и животных жиров приготавливала необыкновенно вкусные блюда во время православных постов, которые она всегда соблюдала. А в ее нежности он тонул, сгорал в живительном пламени ее глаз. И пока единственное его желание плавало в туманной неопределенности. Борис с первых дней их супружеской жизни хотел, чтобы она зажгла еще одно солнышко в его душе – родила сына, хотя и дочери не меньше радоваться будет.
Но с рождением ребенка Зина в первые годы замужества постоянно уговаривала Бориса чуть-чуть повременить. То ей надо было получить институтский диплом, что с ребенком на руках будет затруднительно. То брата доучить в техникуме следовало, а уж потом… А там, в деревне, дед Абрам совсем занемог, приходилось на выходные дни к нему ездить, по хозяйству помогать управиться, обстирать, да и мало других дел за неделю накапливалось у одинокого старика. Никогда не обходила стороной Зина дом дедушки и бабушки по материнской линии. В преклонном возрасте какие только болячки назойливо и бесцеремонно возле них не шастали, дни раскрашивали в темно-серые тона. А душевное тепло внучки и ее помощь, пусть даже самая малая, их жизненные сумерки рассеивали…
…А потом Всемогущий Боже еще одно испытание ей послал. Один за другим умерли оба деда и бабушка. Похороны, поминки организовывала она с Борисом. После этого дорога в деревню звала только лишь за тем, чтобы на могилах родственников сорняки вырвать, земельку поправить, изгороди покрасить.
Окончил техникум Виктор. Его призвали в армию.
Теперь-то что ей мешало родить ребеночка? А теперь она не могла забеременеть.
Вот поэтому Зина и зачастила в собор, не переставала молиться:
"Услышь меня Милосердный и Всемогущий Боже, да молением моим ниспошли благодать Твою. Милостив буди, Господи, к молитве моей, вспомяни закон Твой об умножении рода человеческого и будь милостивым Покровителем, да Твоею помощью сохранится Тобою же установленное…"
Смилостивился над ней Всемогущий Боже. Только на седьмом году их совместной жизни с Борисом родилась Наташа, а еще почти через пять лет у нее братик Андрюшка появился.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Борис навел справки, как и куда определить сирот. Зина слушала его и ловила себя на мысли, что они с мужем участвуют в решении израненных трагедией судеб как-то не по-человечески, вроде бы не детей собираются выпроводить в сиротские заведения, а какие-то неодушевленные существа.
"А если бы, не дай Бог, подстерегла беда не Клаву и Сашу, а нас, и наши бы дети остались сиротами? А на нашем месте оказались Клава и Саша. Они также наводили бы справки и с зашторенной душой, окаменевшим сердцем отправили Наташу и Андрюшу есть горький хлеб в каких-то там интернатах или приютах?" – думая об этом, она плохо слышала, что говорит Борис.
А он пояснял, как следует правильно поступить в создавшейся ситуации с чужими детьми:
- Мы с тобой сегодня же должны письменно сообщить в орган опеки и попечительства администрации города, что Артем и Максим остались без родителей и родственников.
- И что дальше? – спросила Зина, не глядя мужу в глаза, а мыслями витала где-то далеко-далеко. А сознание, словно дятел, долбили слова: "должны", "письменно", "орган опеки"…
- Их заберут в детское отделение больницы.
- А туда еще зачем? Они же вместе с родителями в аварии не были? Ребята не ранены, румянцем на щеках с другими детьми поделиться могут…
Борис посмотрел на жену. Он не понимал: лицо у нее безразличное или озабоченное? почему взгляд и сама она застыла, словно мумия?
- Точно не знаю, но вроде бы они должны пройти медицинское обследование.
- А дальше-то что?
В ее голосе Борис уловил пока необъяснимую для себя тревогу, отчего и в его душе стало неуютно, пасмурно.
- Максима, наверное, отправят в детский дом "Малютка", а Артема – в дошкольный детский дом.
- Как это так? – встрепенулась Зина. – Мало, что они остались сиротами, теперь их еще и разлучат друг от друга? – ее глаза округлились.
- Такое положение в опекунском комитете существует.
- А это человечно?
Борис, конечно же, понимал, что она задала такой вопрос не случайно. Зине и ее брату Виктору пришлось пережить почти подобное испытание. Пусть они после суда над матерью жили в разных семьях, но у родственников, в одной деревне, могли хотя бы ежедневно видеться. А тут? Ну что он мог ей ответить? Потому и сказал уклончиво:
- Но не мы же с тобой виноваты, что такой закон или положение кто-то придумал.
Зина оставалась задумчивой, молчала, глубоко вздыхала. Потом то ли себя, то ли Бориса спросила:
- А наше сердце такое положение может принять? Или оно ищет выгод только для себя? И наплевать ему на благополучие других?
- Не понимаю, Зин, о чем это ты спрашиваешь, а главное - кого?
- Себя я, Боря, спрашиваю, себя… - сделала продолжительную паузу, а затем дрожащим голосом спросила, вновь неизвестно кого. – А, может, отвернувшись от чужой беды, мы так накличем и свое горе-горюшко? Не думал ты над этим, дорогой мой человек? – слово "человек" она произнесла, делая ударение на каждый слог.
Он начал уже нервничать. Завалы и проблемы на работе горой надвигаются, а тут еще и дома покоя нет.
- Хватит тебе, Зин, философию разводить, ты же не на уроке с учениками сложную задачу решаешь. Что тут думать? Пойду я в опекунский комитет…
Она лишь обреченно смогла ему ответить:
- Ну, ну…
2
В опекунском комитете с ним беседовали две женщины – председатель и ведущий специалист-психолог. Естественно, они поинтересовались, как Артем и Максим оказались в его семье. Борис, волнуясь, рассказал. Про Сашу и Клаву вспоминал тепло, глаза его были добрыми.
Такое настроение посетителя, его эмоции не могли не вызвать вопрос у психолога Ларисы Николаевны.
- Борис Васильевич, а не возникала ли у вас с женой мысль стать опекунами или попечителями, а, может, и приемной семьей для детей ваших бывших друзей? – ее красивые и пронзительные глаза уставились на человека, который явно ей был симпатичен.
Он не отвел от нее взгляда, выдававшего в нем мужчину, которому нравились такие женщины – симпатичные, с обезоруживающей улыбкой, с глазами, наполненными светом и, ему почему-то казалось, необузданной страстью. Но Борис быстро взял себя в руки, когда разум напомнил ему, зачем он сюда пришел.
- У нас своих двое малышей, как бы их до ума довести…
Его уклончивый ответ не удовлетворил Ларису Николаевну.
- Я не о ваших детях спрашиваю, а об Артеме и Максиме, - лицо ее стало серьезным.
Борис хотя и почувствовал какую-то неловкость, но ответил уверенно:
- Давайте все же решим, куда определить детей, и как можно быстрее.
- А опекунство? – теперь вопрос задала руководитель комитета Галина Григорьевна.
Он не стал даже раздумывать:
- Об этом не может идти и речи.
Женщины неловко и, наверное, разочарованно отвели от него свои взгляды, переглянулись между собой с сожалением: он не оправдал их чуть затеплившиеся надежды.
- Тогда вам придется потерпеть присутствие сирот в вашей квартире дня три-четыре. Не возражаете?
- А это еще почему? – такой поворот дела его явно не устраивал. И не потому, что не хотел, чтобы дети Саши и Клавы пожили у него три-четыре дня, пусть бы и больше. Но он волновался за Зину – сердце у нее за последнее время пошаливать начало. Борис не мог спокойно наблюдать, как она болезненно переживает за смерть друзей и за судьбу их крошек.
- Борис Васильевич, мы должны приехать к вам с комиссией и забрать детей.
- Какой еще комиссией? Мы с женой вам их по акту что ли должны сдавать? – горячился Коняев, вспомнив заводские порядки.
Галина Григорьевна постаралась его успокоить:
- Поймите нас правильно, Борис Васильевич. Мы и вы решаем судьбу сирот. Это очень серьезный и ответственный для всех шаг. Потому и создается комиссия из представителей отдела социальной защиты, нашего комитета, комиссии по делам несовершеннолетних, обязательно присутствует детский врач, а, если понадобится, то и сотрудник милиции или какой-либо другой службы администрации города. Сообща мы и будем решать, куда определить Артема и Максима. Это нормальный процесс согласно существующему положению. Вот вы нам и ответьте, могут побыть у вас дети несколько дней или нам надо принимать какие-то срочные меры?
- Неужели вы думаете, что у нас с женой в груди не сердца, а камни замшелые?
- Вот и хорошо.
С работы Борис позвонил Зине домой и сообщил о решении комитета по опеке и попечительству.
"Значит, несколько дней они еще побудут у нас", - обрадовалась она. У нее затеплилась потаенная, пусть пока и призрачная надежда, что дети, Бог даст, не попадут в казенный приютский дом, а…
3
Когда члены комиссии убедились, что супруги Коняевы не намерены оформить опекунство над Артемом и Максимом, против этого категорично был Борис, Зина начала собирать одежду детей и одевать их.
- Теть Зин, а можно я поиграю в паровозики с Андрюшкой? – спросил, заглядывая ей в глаза, Артем.
Зине помешал ему ответить ком, застрявший в горле. В разговор вмешался Борис.
- Вас с Максимом тети и дяди ждут, одеваться надо… - ему тоже эти слова дались не без труда.
- Я поиграть хочу, - захныкал Артем.
- Потом… - больше слов для мальчика у Бориса не нашлось.
Она же хорошо понимала, что от ее чувств к малышам, которые стали ей по-матерински дороги и близки, ничего не зависит. Она не сможет повлиять на дальнейшую судьбу этих милых созданий, добрых и чистых, какими были и их родители. Их заберут! Так надо! И тут же поймала себя на мысли: "Кому так надо? Неужели Всевышнему? Не может такого быть…" В ее душе что-то перевернулось. Она почувствовала, что ее тело превратилось в единое сердце, которое забилось, как дикая птица в клетке, только что лишенная воли.
Зина, уже не давая отчет своим словам, вдруг удивила всех:
- Иди, Артем, играй с Андреем…
От сказанного ее и у мальчика глаза заискрились. Он закричал:
- Ура!..
Борис на какое-то мгновение потерял дар речи, а потом с недоумением и растерянно спросил:
- Ты что? Как?
А Зина вроде бы его и не слышала.
- И ты, Максимка, в детскую быстро топай, - нежно она шлепнула ладошкой по попе карапуза.
Ребятишки с радостным визгом исчезли за дверью соседней комнаты. Члены комиссии смотрели недоуменно друг на друга. Председатель комитета по опеке и попечительству Галина Григорьевна пришла в себя первой:
- Зинаида Ивановна, я, да и, наверное, мои коллеги так же, вас не поняли. Почему вы не стали собирать детей, а отправили их играть в соседнюю комнату?
Зина, казалось, вся светилась изнутри. Она смотрела на Галину Григорьевну, излучая глазами тепло.
- Что я завтра скажу своим детям, когда они спросят, где Артем и Максим? Какой пример им покажу, если от чужого горя отвернусь? Да и Бог меня не простит…
Борис смотрел на жену с беспокойством: "Не заболела ли серьезно моя голубушка? Это же безумие! Да и мы уже не раз обсудили с ней, как поступать с сиротами. И вдруг?.." В нем все кипело внутри.
- Зина, извини, но ты в своем уме?
Она отвечала спокойно:
- Мы все себя считаем умными, когда рассуждаем и поступаем в свою пользу. А как совесть оценит наше с тобой, Боря, решение – отдать малюток в приют?
- Наша совесть чиста, – быстро и резко отреагировал муж. И тут же обратился к председателю комитета по опеке и попечительству: - Галина Григорьевна, у моей жены эмоции через край перехлестывают. Это пройдет.
- Нет! – вскрикнула Зина. – Борь, мы поступаем не богоугодно.
- Зин, но мы уже с тобой раньше все решили, договорились. К чему эти неожиданности?
Она задумчиво смотрела перед собой, вроде бы никого не замечая, ответила, как показалось не только мужу, но и всем присутствующим, уверенно-назидательно:
- Можно договориться с кем угодно, чтобы не совершать грешных деяний, а мы настойчиво обрекаем детей на сиротство…
Терпение постепенно покидало Бориса:
- Но мы-то тут при чем с тобой? – послышались нотки раздражения.
Казалось, что она была под гипнозом спокойствия, на самом деле сердце колотилось от волнения.
- Мы люди, Боря, с тобой, у нас есть души. Они почернеют, если мы…
Борис грубо с ней почти никогда не разговаривал, а тут не сдержался:
- Ты, Зина, не на женском рынке. Да и дети - чужие дети, напомню тебе, - они не товар: хочу - пригрею возле себя, хочу - нет. Мы по закону их должны передать органу опеки. Так я говорю, Галина Григорьевна?
- Вы правы, но если…
Борис не дал ей договорить:
- Никаких "если". Будем детей отправлять, куда положено, - твердо решил он.
Зина медленно присела на диван и еле слышно вновь повторила:
- Нет… Бог нас не простит… - она почувствовала боль в сердце, сознание ее по-плыло. Зина умоляюще смотрела на Бориса, на людей, присутствующих в комнате, хо-тела взглядом подать знак, чтобы они не забирали детей. Ее глаза все расплывчатее видели стол, стулья, прямоугольник окна сливался со стеной, и люди начали растворяться, словно стремительно уходили в густо-кисельный туман…
Но ни Борис, ни члены комиссии не обратили внимания на ее последние слова, а точнее, не услышали их.
- Галина Григорьевна, делайте что вам положено, - настойчивость слышалась в голосе Бориса.
- Я вас поняла, Борис Васильевич. Приведите детей.
4
Казалось, Зина настолько устала и физически, и морально, что, опустив голову на грудь, сладко задремала.
Борис собрал одежду Артема и Максима. Отдал Галине Григорьевне свидетельства о рождении детей. А те то ли стеснялись присутствия чужих людей в квартире, то ли чувствовали что-то, не отходили от Зины, присев рядом с ней на диван с обеих сторон, жались к ней. Обычно она их обнимала за плечи или нежно гладила волосики на голове, когда они подобным образом находили возле нее теплый приют после гибели родителей. Но теперь она безразлично сидела и молчала, не обжигала своими горячи-ми-горячими ладонями их угловатые плечики, не притрагивалась и к их головкам.
- Пойдемте, мужики, на улицу, там вас машина ждет.
- Ура! – зашумел Артем. – Кататься на машине будем! Да, дядь Борь?
Борис не мог скрывать волнения и дрожащим голосом ответил:
- Конечно, конечно…
- Да, настоящие мужики, - похвалила ребят детский врач.
Из детской Артема и Максима вышли провожать Наташа и Андрей, которого держала крепко за руку сестра. Ему тоже хотелось покататься на машине, но Наташа почему-то не отпускала его. Он злился на нее, пробовал даже вырваться от сестры. Не получилось, Наташа оказалась вредной.
Когда Борис, Артем и Максим, члены комиссии вышли на лестничную площадку, в комнате на какое-то мгновение наступила тишина. Ее вспугнула Наташа:
- Мам, а ребята к нам еще придут?
Но Зина ничего не ответила.
Андрей, обиженный на сестру, захныкал:
- Мам, я к тебе хочу, - и потянул ручки к Зине.
Та никак на его просьбу не отреагировала.
- Мама заснула, пойдем, Андрюшка, в свою комнату.
- Нет, я к маме хочу, - капризничал брат.
Но девочка силой увела его в соседнюю комнату.
Возвратился Борис. Он присел на диван рядом с женой.
- Все! Проводил… - сказал он жене, тяжело вздохнув.
Обычно эмоциональная Зина не отреагировала на его слова.
Он удивился:
- Ты спишь?
По комнате гуляла тишина. Борис решил гнетущую обстановку отпугнуть шуткой:
- Не рано ли ты, моя голубушка, в розовом сне поплыла?
Она не ответила на его шутку. Он подумал, что жена обиделась на его грубость по отношению к ней, вот и надула в молчании губы.
Борис хотел обнять ее, придвинувшись к ней вплотную, но она как-то странно повалилась на бок.
- Зин, что с тобой? – уже тревога ворвалась в его душу.
Зина не дышала. Он пробовал привести ее в чувства легкими похлопываниями по щекам, тряс за плечи. Но она в ответ на его действия никак не реагировала.
Борис бросился звонить в скорую помощь. Медики приехали быстро. Врач взял руку Зины, попробовал нащупать пульс. Покачал головой:
- Пульс не прощупывается.
Кончиком пальцев правой руки притронулся к шее, где находилась сонная артерия.
- Нет, - словно приговор были его слова для Бориса.
Врач приоткрыл веко одного глаза Зины, потом другого.
- Борис Васильевич, крепитесь, но ваша жена мертва…
… Экспертиза определила: у Зины случился инфаркт миокарда и его церебральный вариант.
И еще…
Она была на пятой неделе беременности.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Он чувствовал себя так, словно судьба ему на день рождения гроб подарила. В смерти Зины он винил только себя. И у той вины была своя судья – совесть, которая с каждым днем превращалась в тирана.
Его добрая, любимая Зина хотела не дать безжалостной судьбе сделать пусть и чужих детей сиротами, потому что она на себе испытала, что это такое - горький хлеб, смоченный слезами. И это была ее совесть.
А он? Он даже не попытался приоткрыть хрупкую завесу в ее душу. Но ведь он стремился к благополучию Наташи и Андрюши, точно к такому же детству, а, может, и чуточку лучше, чем его: сытному, теплому, обласканному родителями.
Ее сердце в тайне от него болело за чужих детей, из-за них, видимо, и останови-лось. Да, ему жалко было Артема и Максима! Но они же - чужие дети. И детей с подобной судьбой, брошенных, нищих, беспризорных в его, Борисовом, городе, а уж о стране в целом говорить жутко. Он же не может всех приютить в своей квартире. А вот Зине взбрело в голову, что хотя бы детей их друзей – обязательно надо. Она где-то прочитала или увидела по телевизору, что одна семья на Кубани, народив шестерых своих детей, сделала приемными еще тридцать. Неужели они с Борисом не смогут хотя бы по крупинке счастья подарить двум ребятишкам?
Выходит, Зина и он проснулись в разное время со своей совестью. Ее она погубила, и ему теперь не давала покоя.
Она верила в Бога, он – нет. Может, за это и наказала его судьба? Но почему тогда та же судьба лишила жизни верующую в милость Всевышнего, молодую, цветущую женщину, да еще и будущую мать третьего ребенка? Это же несправедливо! Борис считал себя разумным человеком, заботливым мужем и отцом. И его решение передать детей Саши и Клавы в Дом ребенка или куда-то еще было продиктовано в первую очередь его природной рассудительностью. И ведь Зина до последнего момента в этом ему не возражала. Почему ее мнение о судьбе сирот при членах комиссии по опекунству неожиданно взбунтовалось? Он же поступал честно и с пользой для своей семьи. Потому Борис ее странное поведение тогда посчитал вспышкой женских эмоций и демонстративно проигнорировал мнение жены.
А теперь вот нет рядом Зины, неизвестно как определилась судьба Артема и Максима. Сослуживцы смотрят на него почему-то сочувственно и в то же время осуждающе, на работу ходить все желание испарилось. Какой-то замкнутой, неразговорчивой, без искорки-улыбки стала Наташа. На постоянные вопросы и хныканье Андрюши "Где мама?", он не знал что ответить. Шел по улице, и ему казалось, что и деревья указывают на него ветками, и листва в его адрес что-то недоброе шепчет.
Хотя рядом с ним и были его дети, но душу остро тревожило одиночество без Зины. С каким-то особым трепетом Борис кроме отцовских забот стал проявлять к дочери и сыну еще и материнские, а точнее, женские заботы. Теперь он сам закупал продукты и хозяйничал на кухне, засучивал рукава, как это делают прачки, заботился, что-бы в порядке были обувь и одежда ребят, укладывал спать Андрея, проверял уроки первоклассницы Наташи…
Да разве все перечислишь, что делала Зина по дому, о чем он даже представления не имел. От понимания того, что Зина никогда больше ему не улыбнется, не зайдет на кухню и не накормит вкусным-вкусным обедом, не обожжет страстью в постели, не согреет лаской и нежностью, его страдания становились все более тягостными. Раньше, когда Зина была в его жизни, он никогда и не задумывался, что у него есть пристань для души. Неужели надо обязательно потерять самое дорогое, чтобы понять: существовал человек, который его ждал, всегда безмолвно и искренне радовался ему, мог выслушать, понять, простить, принять таким, каким Борис был, при этом не подстраивался под его далеко не всегда медовый характер? А его судьба, выходит, оказалась со слабыми объятиями, если не удержала сосуд, наполненный счастьем?..
2
После смерти жены прошло более двух недель, но Борис ничего не поменял в квартире: все вещи были на прежних местах. Стояла на комоде в спальне прислоненная к стене, без рамки, размером в половину книжной страницы и Икона Божией Матери Песчанской. А рядом с ней лежала тонюсенькая брошюрка "Песчанская Чудотворна Икона Божией Матери. История ее прославления и Акафист".
Борису почудилось, что вроде бы не Божия Мать смотрела на него с ангелочком на руках, а его Зина. Но она была еще красивее, чем раньше. Сомнений у него не было, что лицо с Иконы с заметным, но неброским румянцем обрамлял плавный овал подбородка, с прямым небольшим носиком, чуть припухлыми губами с зовущей нежностью, напоминало лицо его любимого человека. Но самое главное, от чего не мог Борис оторвать взгляд, - это глаза! Они были наполнены теплом, смотрели на него проницательно, вызывали трепет в душе. А длинные дуги бровей, как на крыльях, несли взгляд ее глаз к нему.
Зина с Иконы вдруг спросила:
"Почему ты, Боря, не взял этого мальчика-ангелочка к себе?".
"А чей это мальчик у тебя на руках?" – Борис пристально вглядывался в ангелочка. Он никого ему не напоминал, хотя расплывчато в нем что-то было и от Артема, и от Максима. Взгляд у него был, как и у Зины, добрый и озабоченный не по годам. Наклонив головку к Матери, он глазами задавал тот же вопрос, что и лик с Иконы.
"Неужели ты его не узнаешь?"
Борис еще пристальней начал вглядываться в ангелочка. Вновь уловил укоризненный взгляд с Иконы.
"Ты держишь ребеночка, которого унесла с собой в могилу?"- от этого вопроса-догадки ему стало даже жутковато.
" Спроси у Бога. Он тебя ждет…".
"Что за наваждение?..".
Борис резко встряхнул головой, приходя в себя. Ему стало жарко, на лбу появились крапинки пота.
Икона молчала.
Борис, не понимая зачем, открыл лежащую рядом с Иконой брошюрку. В ней на первой страничке красным карандашом кто-то подчеркнул строчки: "В этой Иконе преизобилует особенная благодать Божия; в ней Пресвятая Владычица являет особое знамение Своего заступничества для веси сей и страны в целом".
Только теперь он понял, что совершенно не знал свою Зину, был далек от ее таинственного внутреннего мира. Далее он прочитал:
"Царица Небесная внемлет нашим мольбам, слышит наши сердца, спешит нам на помощь и никогда вплоть до Страшного Суда не снимет своего Покрова с многострадальной православной России".
"Эти строки могла подчеркнуть только моя Зина! - мелькнула в его голове до-гадка. – Господи! – теперь он обратился к Богу не только на словах, в его душе происходило какое-то, пока непонятное для него, перерождение. Борис уже ругал себя. - Почему я был к ней так слеп и невнимателен?".
3
Он не понимал, что с ним происходит. К нему почти каждую ночь во сне приходила жена.
Однажды присела на кровать и спрашивает:
"Ты не болеешь, мой дорогой?".
Он удивился ее вопросу:
"Почему ты так спрашиваешь?".
Она, не задумываясь, ответила:
"Глаза у тебя воспаленные, красные, словно плачешь не переставая".
"Душа у меня без тебя слезами обливается, а глаза, наверное, ее отражают…".
И только протянул к ней руку и хотел погладить ее волосы, лицо, ощутить тепло любимой женщины, но Зина мгновенно испарилась. Он проснулся. Его тело прилипало к простыни и одеялу.
Борис от кого-то слышал, если покойник приходит во снах, то он требует по себе помина в церкви. Но одно – он в собор заходил очень давно, и то ради любопытства; другое – понятия не имеет, как, кого и каким образом поминают; и третье – он же никогда в своей жизни не крестился. И все же призрачная мысль у него появилась: зайти в церковь и у служителей спросить, как поминать умершую жену.
…Был и такой сон.
Зина явилась к нему одетая странно. Она была облачена в темно-серую одежду, которой он на ней раньше никогда не видел. Платье до самой земли, настолько ветхое, что, то и гляди, расползется и не удержится на теле, обнажив его. Голова покрыта плат-ком, таким же, как и платье, темно-серым, да еще дырявым. Только лицо светлое-светлое, глаза хотя и задумчивые, но добрые. Весь ее облик выражал крайнее смирение.
Он попытался заговорить с ней.
"Ты бы, Зин, переоделась, вон целый комод твоих платьев храню…"
Она промолчала. Взяла его нежно за руку и повела за собой. Сколько они шли, он сказать не мог. Но ему было удивительно легко, хорошо рядом с ней. Борис боялся о чем-то ее спросить, а вдруг она опять испарится, как тогда, когда заглянула в его сон первый раз.
Зина привела его в деревню, где проходило ее детство. Но ни в один дом не за-шла, а подвела к лужайке на окраине деревни. Они ступали по половодью цветов – таких ослепительно ярких, каких раньше Борис никогда не видел. Она с момента появления не проронила ни слова, продолжала его вести по лужайке.
Они шагали под пронзительные голоса ласточек, которые низко-низко чиркали возле земли, потом резко поднимались в небо, молниеносно прошивали его, вроде бы хотели яркое и пестрое полотно лужайки пришить к голубому без единого облачка небосводу. У Бориса мелькнуло в голове: "Это они дождь с неба накликают, если так громко о себе заявляют и изнывающую от жажды землю чуть ли не утюжат…".
И вдруг…
Под каким-то прозрачным куполом, обнявшись, сидели Артем и Максим. Они были одеты также в темно-серые рубашки и брючки, ноги босые, волосы на головах коротко стрижены. Дети молча смотрели на Зину и Бориса тоскливыми глазами. У Артема глаза карие, крупные, носик-курносик и алые-алые губы. А у его младшего братика, копии отца, глаза голубые, кожа на лице тонкая и белая-белая. Незримая сила мешала подойти к ним ближе. Когда дети, словно по команде, одновременно протянули почему-то только к Борису ручки, Зину подхватила на крылья стая ласточек, и они устремились вместе с ней туда, где в бездонной синеве начали собираться облака.
"Зина, куда же ты от меня улетаешь? Зачем ты меня сюда привела? Да и с ребятами что делать?".
До него с небес донеслись глухо и еле слышно ее слова:
"Сходи в храм, у Господа спроси".
Борис проснулся…
4
Вроде бы ноги, не советуясь с головой Бориса, сами привели его к собору. Он зашел в храм, в который раньше крайне редко заходил, лишь по какому-либо случаю.
…Присутствовал Борис в соборе на венчании, священнослужители этот обряд называют "совершение таинства брака". В середине 90-х годов двадцатого столетия в городе вспыхнула мода заключать брачные союзы в церквях на другой день после официальной росписи молодых в ЗАГСе и свадебного пиршества.
Бориса пригласил на свое венчание школьный друг. Оно проходило в тот день, когда желающих совершить бракосочетание по церковным канонам оказалось несколько пар. Пришлось, как в советские времена в магазинах за колбасой, долго ждать своей очереди другу с невестой, их многочисленным гостям. На совершение таинства брака одной пары уходило около часа. А тут, как на грех, будущая жена товарища была на седьмом месяце беременности, несколько раз от духоты в соборе впадала в полуобморочное состояние.
Да и венчание, когда, наконец-то, подоспела очередь, проходило, по мнению Бориса, долго и нудно, многое в нем молодому и еще холостому Коняеву было непонятно и, наверное, чуждо. Да, оно совершалось в особой и торжественной обстановке, но по шаблонному сценарию. Не верил Борис, что супружеская жизнь его друга будет от этого прочнее и счастливее. И надо же такому случиться, что года через четыре он по каким-то обстоятельствам оставил жену с ребенком и завел новую семью, даже не развенчавшись…
…А однажды, на религиозный праздник, Зина уговорила Бориса пойти вместе с ней в Божий храм. Только из-за любви к ней, не желая ранить ее религиозные чувства, Коняев присутствовал на службе в соборе. Но он тогда даже ни разу не перекрестился, лишь с любопытством рассматривал иконы, искусно исполненные росписи на своде и стенах собора. Во всем чувствовалось великолепие! Но полета души от службы он так и не испытал, равнодушно еле вытерпел ее окончания. А вот одухотворенной Зине словно в храме крылья подарили. И, как она его уверяла, на душе у нее было чисто, легко, радостно…
Пожалуй, на этом и ограничивались его посещения собора.
И вот он из притвора через двустворчатые двери вошел в среднюю часть храма. Борис оказался в нем впервые после смерти жены и тех снов, в которых она советовала ему обратиться к Творцу, побеседовать с Ним, сообщить о своих бедах и трудностях, попросить Его милости. Если в первые посещения его глаза бегло осматривали лишь иконы и росписи на стенах и своде, то теперь он внимательно всматривался во внутреннее устройство храма. Думал, что это поможет ему соблюсти в дальнейшем церковное благочиние.
У левой от входа стены стоял стол с ячейками для свеч и небольшим распятием. Бориса удивило то, что рядом с ним были еще два стола, на которых почему-то лежали батоны хлеба, пачки печенья, конфеты, целлофановые небольшие мешочки с мукой, сахаром…
Он обратил внимание на образ Голгофы – большой, в рост человека, деревянный восьмиконечный крест с изображением распятого Христа, укрепленный в подставке в форме каменной горки. На лицевой стороне "горки" увидел изображение черепа и костей, по правую руку от Спасителя – фигуру Богородицы в рост, по левую – фигуру Иоанна Богослова. В центре храма стоял аналой с иконой.
А вообще-то иконы были везде: на стенах, столбах, иконостасе, в киотах. Некоторые иконы, видимо, особо почитаемые, решил Борис, помещены в оклады с позолотой и драгоценными камнями. Хотя свет с улицы в храм почти не проникал, так как его окна небольшие и немногочисленные, но иконы хорошо освещались от лампад, свечей, крупного кадила в центре зала и двух небольших поликадил в боковых приделах, снабженных по-современному вместо восковых свечей электрическими лампочками.
Дополняли великолепие зала горшечные и срезанные живые цветы, стоящие в больших вазах по обе стороны царских врат иконостаса.
Но главное, что удивило Бориса, - это лица людей. Они, как показалось Коняеву, были добрые, открытые, смиренные. Вроде бы разные собрались в храме прихожане: по возрасту, полу, темпераменту, а у них схожие, устремленные куда-то вдаль взгляды, и ни одного злого или недоброжелательного лица…
…Борис вдруг поймал себя на мысли, что в собор-то он пришел не на экскурсию, а, скорее всего, по велению с того света Зины. Но он не знал, как себя вести в храме, какому угоднику и где поставить свечку. Заметил, что большинство прихожан молятся стоя, в какие-то определенные моменты делают поклоны и творят крестные знамения. Были и такие, кто молился на коленях, систематически припадая лбом к полу, выстланному керамической плиткой. Одну молодую и, видимо, парализованную женщину родственник привез в инвалидной коляске, она что-то шептала себе под нос, скорее всего, произносила слова молитвы.
Борис, склонив голову на грудь, внимательно слушал, как читает молитву батюшка, как помогают ему певчие церковного хора. От их пения по телу Бориса мурашки побежали.
Ему показалось, что он услышал откуда-то сверху знакомый голос, очень напоминающий Зинин, но таинственный и уверенный:
"Пришло то время, когда ты должен перекреститься по велению души…".
Борис впервые в жизни перекрестился трижды. Приподнял голову, осмотрелся по сторонам - служба продолжалась. Никого рядом, кто бы к нему обращался, он не увидел. Направил взгляд к своду собора. Никого.
"Что за наваждение?" – подумал он и еще раз перекрестился, словно это делал не впервые.
Затем в храме произошло необыкновенное оживление. Борис увидел, что из левого придела появился батюшка. Движения его отличались стремительностью. На вид ему было чуть за сорок лет, глаза, пронзительно устремленные на прихожан, выдавали в нем уверенность и в то же время доброту и простоту, хотя одежда ему придавала величие и значимость. Облачен он был в белый легкий подризник, широкие полосы плотной ткани с изображением креста посредине охватывали его руки в запястьях, спереди длинная вдвое сложенная лента - епитрахиль - спускалась с шеи почти до самого пола, она, как и подризник, была перехвачена широким поясом. На голове обозначала сан священника бархатная высокая камилавка цилиндрической формы, а на груди выделялся большой наперсный крест.
Прихожане поспешили священнику навстречу. Женщина средних лет почти силком тащила за руку то ли дочку, то ли внучку. Вид у девочки был болезненный: лицо цвета мела, к губкам словно прозрачно-синее небо прикоснулось и свой след оста-вило. Когда заботливая мама или бабушка что-то стала взволнованно говорить батюшке, он накрыл епитрахилью голову малышки, перекрестил. Спросил о чем-то ее, девочка подняла на священника глаза, на светло-восковых щечках еле заметно выступил румянец.
Благословения у священнослужителя хотели получить окружившие его со всех сторон прихожане: старушка, трясшая непрерывно головой; молодой парень, стоявший с помощью двух костылей на одной ноге, вместо другой ноги была подвернутая и заправленная за пояс штанина; молодая беременная женщина…
Борис так и не осмелился подойти к батюшке. Неожиданно с левой стороны от себя он услышал тихий и, ему показалось, старческий голос:
- Молодой человек, у вас растерянный вид? Вам помочь?
Рядом с ним стояла и крестилась женщина вся в черном одеянии, только голова покрыта белым платком.
- Извините, но…
Еле слышно та спросила:
- Почему я к вам подошла?
- Да…
Она оставалась спокойно сосредоточенной, взгляд ее был устремлен к священнику. Казалось, разговаривая с Борисом, женщина внимательно следила, что происходит в главном зале собора, кто подходит к батюшке. Ответила загадочно:
- Не вы первый и не последний, кому Творец указывает сюда тропинку. Вы впервые ступили в храм Божий?
- Нет, но…
Она словно читала его мысли.
- Но не ведаете о церковном благочинии, не знаете, как себя вести, что делать?
- Да…
- Что вас сюда привело?
- Я хочу помянуть жену.
- Бог вам за это воздаст. Она была крещеная?
- Да. Но какое это имеет значение?
- Некрещеных Церковь не поминает, - объяснила женщина спокойно, не поворачивая головы в его сторону. – Вам надо поставить в первую очередь свечку на канун.
Борис растерялся:
- Извините, куда?
- Видите, стоит столик с распятием?
- Да…
- Он и называется кануном. Поставьте свечку на канун, а после подайте церков-ную записку о ежедневном поминовении вашей жены в течение года.
- Спасибо вам большое, вы, действительно, мне очень помогли.
- Не мне говорите спасибо, а нашему Спасителю, это его милость, - сказала она уверенно и как-то таинственно. - Но я вам советую заказать еще и панихиду на будние дни. И попробуйте договориться с отцом Николаем, чтобы он отслужил литию на могиле вашей жены.
- Спасибо вам еще раз за доброту и помощь…
5
Когда Борис совершил какие нужно обряды поминовения Зины, она перестала навещать его во снах. Но он-то до мелочей помнил, что она ему советовала. Да, он обратился к Богу, стал посещать собор, но еще не совершил таинства покаяния в главном своем грехе…
…В этот раз он пришел на утреню вместе с Наташей и Андреем.
Борис остановился у входа в храм.
- Дети, повторяйте за мной то, что я буду делать.
Он трижды перекрестился, совершая после каждого крестного знамения поясной поклон. Наташа послушно повторила то же самое. Насупившийся и чем-то недовольный Андрей носком правого ботинка чертил на асфальте круги, руки заложил за спину.
Отец попросил его:
- Сынок, не упрямься. Перекрестись и попроси у Бога разрешения посетить Его Дом.
- Пап, он не умеет, наверное, креститься, - подзадорила брата сестра.
Тот выпрямился, как это сделал перед крещением отец, и заявил уверенно:
- Умею! - он неловко перекрестился и поклонился.
Борис с еле заметной улыбкой похвалил сына:
- Я всегда знал, что ты молодец!
Он взял детей за руки и повел в собор. Пройдя через его притвор, Борис освободил руки дочери и сына. У входа в центральную часть храма вновь трижды перекрестился на три стороны и поклонился. Детям ничего не говорил, но они сами все за ним повторили то, что делал он.
К началу службы, которая начиналась в семь часов, они опоздали. Андрюшка никак не хотел рано вставать, долго куксился. Наташа тоже не спешила просыпаться, она ходила в школу во вторую смену и обычно поднималась, когда отец с руганью умывал, кормил, одевал и уводил сына в детский сад. Без капризов и слез ни одно утро не обходилось. "Какие нервы нужны были Зине, чтобы управляться с Андрюхой? – удивлялся Борис. – Да и Наташа далеко от брата не ушла. Набаловала ты их, моя добрая Зина…".
Они вошли в храм и стали позади молящихся прихожан. Почти тут же в зале зажегся свет (когда служба начинается, он по церковным канонам гасится). Открылись царские врата и все священнослужители вышли на середину храма. Алтарник подал священнику горящие и потрескивающие восковые свечи в специальных подсвечниках.
Торжественно запел церковный хор: "Хвалите имя Господне, хвалите раби Господа…". Священник, возглавлявший службу, начал совершать каждение всего храма – окуривать его ладаном.
Дети вели себя тихо, а что касается Андрея, даже робко. Они пришли с отцом на богослужение впервые. Их воображение поразило большое скопление людей, загадочные лики икон, огонь горящих многочисленных свечей, церковное песнопение, запах ладана… Атмосфера таинственности, огромные размеры храма, выход из алтаря в ярких одеяниях и с большими крестами на груди священнослужителей так подействовали на Наташу и особенно Андрея, что они не смели шевельнуться. А у Бориса на душе было ощущение легкости и радости, и вроде бы рядом с ним стояла Зина.
Хотя прошедшую ночь он ни на миг не сомкнул глаза, обдумывал, как повести детей в собор, а после службы отправиться в Дом ребенка. Это его решение дети восприняли с восторгом. Зачем надо было им идти в храм? Это он им объяснит позже. А вот встречи с Артемом и Максимом в детдоме боялся. Борис не представлял, как он им посмотрит в глаза? Что скажет, почему ни он, ни Наташа и Андрей до сих пор не навестили их?
Но больше всего его беспокоила мысль о решении, которое принял ночью…
…А в это время священник через открытые царские врата вышел из алтаря и благословил прихожан. Затем царские врата закрылись, и священник вновь благословил народ, но уже на выход из собора.
Литургия закончилась.
Борис вместе с детьми подошел к священнику. Сложив крестообразно ладони, правую поверх левой и держа руки на уровне груди, в которых была еле заметна дрожь, склонил голову. У него на лбу выступила испарина. И Наташа, и Андрюша сделали то же самое, что и отец, только мальчик не знал, какую ладонь класть сверху. Борис ему помог.
Коняев обратился к священнику:
- Благословите, батюшка.
Сын, последовав примеру отца, опередил сестру:
- Батюшка, и меня благословите.
Вслед за Андреем попросила благословения Наташа.
Священник осенил Бориса, Наташу и Андрея крестным знамением со словами:
- Бог благословит! – и положил свою правую руку на сложенные руки Бориса, тот поцеловал ее.
Перед тем, как покинуть храм, Борис, миновав дверь, разделяющую притвор и собственно храм, повернулся к алтарю, перекрестился и поклонился. То же самое он повторил уже на паперти. Дети следовали его примеру без напоминания. Они услышали немного взволнованный голос отца:
- Господи, прости и помоги!
Не выговаривающий букву "р" Андрей повторил:
- Господи, плости!
Не понимая, в чем она провинилась, Наташа робко прошептала:
- Господи, прости!
Но после посещения собора в Дом ребенка они не пошли. Борис неожиданно огорчил ребят:
- А теперь пойдемте, дети, домой. Вы у меня молодцы!
У Наташи глаза округлились от недоумения:
- Пап, мы же собирались проведать Артемку с Максимом?
Борис постарался ее успокоить:
- Обязательно мы к ним нагрянем, но чуть позже.
Захныкал Андрей:
- Я к Максу хочу…
- Увидишь ты, мой родной, и Макса, и Артема. Потерпи малость, хорошо?
Мальчик ничего не ответил, только часто зашмыгал носом…
А Борис шел от собора к своему дому и впервые после похорон Зины почувствовал, что рядом с ним есть какая-то сила, которая поднимает его душу на крыльях. Он теперь отгонял от себя постоянного и нудного своего собеседника – одиночество, ведь оно сковывало его разум воспоминаниями о тех счастливых мгновениях, которые ему подарила щедро судьба в прошлом. Он же хотел заглянуть в будущее, которое ни-когда не умирает, но всегда рождает надежды на что-то светлое, значимое. У него появилась уверенность, что он способен не только сочувствовать горю близких и друзей, но и сделать все возможное, чтобы облегчить его. Разве не об этом при жизни всегда думала Зина?..
Борис шагал по улице размашисто, легко. Не отставали от него и дети. Удивлялся, почему он в последнее время не замечал, что вокруг такая яркая и сочная природа. Ему с нескрываемой радостью улыбалось солнце. Птицы пели только песни нежности и любви. А деревья дышали глубоко, чисто, дарили свежесть и зелеными губами листвы шептали что-то доброе…