Щедрый на любовь живет богато,
До могилы бедствует скупой.
Татьяна Кузовлева
Проснулся я раньше обычного. Укрывшись с головой, лежу под одеялом. Мама гремит клюкой, выгребает золу из печи. Мороз сегодня, наверно, страшенный, и она решила затопить сама. Но мне кажется, мама сегодняшним утром все делает не спеша. Наконец-то, дождался: затрещали в печи дрова, запахло дымом и... с жалобным скрипом закрылась дверь. Ушла!
Сестер я еще вечером упросил, чтобы не говорили маме, не отпустила бы. Стараясь никого не разбудить, потихоньку оделся, обулся и вышел за околицу. «Порядок!» – оглядел я не проснувшуюся улицу и пошел по вчерашней лыжне дядьки Федора. Съехал с горки, не шлепнулся. Впереди темная синева еще укутывала острова и закованные под лед протоку и реку. Идти вперед стало страшно. «Может, обождать, пока развидняется?» – остановился я, слушая ворчливый разговор воды подо льдом. Смотрел в ту сторону, где слабым румянцем обозначилась заря. На фоне ее темнела высокая заводская труба, выталкивая из себя лохмотья дыма. От завода доносились стук, бренчание и какие-то вздохи, как будто дышит громадное чудовище. «А вдруг дядька Федор сейчас покажется и не успею подглядеть, как он ловит зайцев!» И я заторопился по чуть припорошенной лыжне. С протоки она увела меня к маленькому островку, потом к Иртышу, укрытому ровным снегом, синеватым в этот ранний час. Кругом тихо, только под лыжами поет снег, да далеко позади изредка продолжает вздыхать завод.
Сумерки постепенно отступали. Заметно бледнели звезды. Вот-вот должно показаться солнце: небо стало розовым. Посветлело ровное поле снега на реке, и зарумянились голубые макушки далеких гор. Светло-серыми пятнами вырисовывались кусты и деревья островов. Еще немного и... от заводского двора, как будто отлитое из красной меди, оторвалось огромное солнце! Сразу стало веселей. Остановился я, чтобы перевести дух от колючего морозного воздуха, проверяя, потер нос, потуже завязал у шапки уши. «Было б сейчас лето, то от этого большого солнца всем бы хватило тепла», – подумалось мне. Иду, посматриваю во все стороны. В поисках завтрака через Иртыш пролетела сорока. «Ничего не обломилось в свиносовхозе, так она теперь летит к нашим дворам», – сделал я вывод, провожая ее взглядом. Неожиданно низко надо мной пронеслась стайка свиристелей. Мелодично пересвистываясь, птицы опустились на кусты калины, встряхивая чубчиками, попрыгивали по веткам, попробовали замороженных ягод и, немножко посовещавшись, полетели к горам, в сторону леса.
Лыжня вела все дальше и дальше, тянулась по берегу острова. Я часто оглядывался: дядьки Федора не видно. «А, может быть, он не съел вчерашнего зайца, тогда зачем ему идти за вторым? Зря тащусь», – рассуждал я, входя в кусты с узкими проходами из ровных белых полос. Ровные белые полосы и были проточками. Теперь они подо льдом и снегом, а на снегу!.. следы! следы! «Вот, оказывается, куда ходит ловить зайцев дядька Федор», – понял я, разглядывая следы. По обеим сторонам тропок белели недавно обглоданные ветки, и везде под ними зеленовато-коричневые шарики, как будто кто рассыпал бусы и не захотел в мороз собирать.
Вдруг за кустами прошмыгнул какой-то зверь! «Не волк ли это?» – испугался я, почувствовав озноб, словно кто мне за шиворот сыпанул горсть колючих льдинок. Однако тут же легко вздохнул, обрадовался – лисица! Она, словно в мягких тапочках, неслышно переступая лапками, вышла на открытое место и, по-видимому, нисколько не напугавшись меня, уселась, аккуратно положила пушистый рыжий хвост на ослепительно белый снег. Я свернул с лыжни, направился ближе к ней, ведь лису живую видел в первый раз. А лиса, склонив голову и прищурив янтарные глазки, смотрела на меня. Может, и она, как и я, впервые видела человека, если меня уже можно считать человеком, а может, понимала, что не охотник я, раз уж нет у меня ружья. Однако рыжая быстро разочаровалась во мне: ни вреда, ни пользы я ей никакой не мог принести. Показав язык, она отвернулась. Видно, зря ночь пробегала по заячьим местам, а сейчас самое бы время залечь спать, да брюхо пустое. Потом, как будто что-то вспомнив, она поднялась, встряхнула огненно-рыжий мех и усталой походкой направилась в сторону каменистых сопок, перед которыми белели копны соломы. Я еще немного постоял, посмотрел, как она лапами печатала прямую и ровную строчку следов. «И даже не оглянулась», – обиделся я.
Солнце поднялось выше. Близился полдень, но почти не теплело. Большой палец правой ноги опять стал высовываться. «До весны хватит», – говорил дядя Сережа, когда подшил, вспомнил я. «Эх, подвел дядю Сережу!» Стянув пим, я погрел палец в ладонях и снова пошел по лыжне, тянувшейся к невысоким тополькам среди темных кустов черемухи. Дальше виднелись присыпанные снегом вербочки. Я остановился, осматриваюсь. И здесь следов много, и даже на лыжне дядьки Федора четкие отпечатки пальцев и дырочки от когтей заячьих лап. Тихо-тихо кругом – ни малейшего ветерка. Снег, нападавший несколько дней назад, сейчас выглядел различными фигурками: то походил на птицу, белую, как чайка, то казался медвежонком, а вот на деревянной ножке стоит «гигантский гриб», а вот и вовсе похож на зайца, даже кончики ушей темные и... вдруг! этот заяц шевельнулся, голову повернул в мою сторону! Так этот же настоящий! Живой! Вот и глаза глядят на меня. Подхожу ближе. Он как-то дернулся раз-другой и, усевшись на задних лапах, замер, не убегает, а еще говорят, что заяц-трус. Я подошел к нему совсем близко. Заяц подпрыгнул и... вдруг упал. И я заметил на его задней лапе проволоку. Проволока тянулась от лапы к стволу поваленной вербы, за которую и была прикручена. «Быстрее, пока не явился охотник, нужно спасать зайчишку!» – я торопясь, отвязал лыжи, опустился перед ним на корточки. Видно, долго бедняга бился: снег вокруг изрыт, исцарапан. «Как же тебя освободить?», – глянул я на его острые когти и протянул руку к петле – заяц задрожал, из глаз выкатились две слезинки и тут же на снегу превратились в ледяшки, и еще две, похоже, теперь упали из моих глаз. Попробовал я зайти сзади. Заяц прыгнул и упал. Я моментально навалился на него, прижал и дрожащими руками стал растягивать петлю, а он кричал, как ребенок, рвался, порвал фуфайку и до крови ободрал мне руку. Но зато как мчался! Как пушистый колобок, зигзагами прокатился по заснеженной проточке, еще миг... исчез за кустарником. Теперь не слопает тебя лиса, не обдерет на варежки охотник. Не попадайся больше в его петлю. «А варежки из твоей шубки были бы теплые-претеплые», – дул я на озябшие пальцы, возвращаясь домой.
Вечером я принес Кольке лыжи.
– А где прутья? – спросил он сразу.
– Ты лучше посмотри, чем дядька Федор ловит зайцев, – вытащил я из кармана тонкую стальную проволоку, – а прутьев завтра нарежу.
В этот же вечер я выклянчил у Нины пару обложек от исписанных тетрадей, склеил их вместе, чтобы получился большой лист, и принялся рисовать плачущего зайца в петле. Никак мне не удавалось добиться похожести на того, живого. Я тер рисунок, подправлял, сверял с нашей кошкой Муськой. Нарисовал зайцу уши длинные и лапы задние большие, не как у Муськи, но чего-то еще не хватало?! И тогда нарисовал: с одной стороны крадется к зайцу лисица, с другой – охотник на лохматых лыжах и с палкой-колотушкой в руке. Рисунок тут же показал сестрам и был очень доволен: понравился он им, а Светланка даже заплакала. Размазывая кулачками слезы, она сказала: «Зачем нарисовал лису и охотника?»