В теплые погожие дни, когда с оконных стекол сползали ледяные узоры и в комнату заглядывало солнце, я бежал на улицу к мальчишкам кататься на своих самодельных коротеньких лыжах, которые помогала делать мама. Чтобы лыжи лучше катились, мы их подбили снизу жестяными полосками. На этих лыжах можно было кататься только по натоптанным дорожкам и то под гору. С незагнутыми, а подструганными носками лыжи врезались в снег, и я частенько кубарем летел впереди них, бороздя носом шершавый снег. А у некоторых мальчишек лыжи были как лыжи, сделанные каким-нибудь столяром, или даже фабричные, купленные в магазине. На таких лыжах хоть по сугробам ходи, хоть вихрем несись вниз под яр. Я шибко завидовал мальчишкам-счастливчикам. Похоже, что самые никудышние лыжи были у меня, да у дядьки Федора – не лыжи, а какие-то уроды. «И зачем он лыжи обил шкурой? – не мог понять я, – чтобы не мерзли, что ли? И куда это он ходит на них?» А однажды мой дружок Колька таинственно рассказал, что ходит он на острова ловить зайцев. И мне страшно захотелось подсмотреть, как это можно поймать зайца.
Как-то рано утром понадобилось мне выскочить во двор. Солнце еще пряталось за горой, но на месте восхода нарисовало розовую полоску. Где-то прокричал петух. Загремели ведрами во дворах. Басом отозвался бык у Колмогоровых. Я поддернул штаны и, съежившись от холода, хотел уже забежать в хату, как вдруг за плетнем заскрипел на дорожке снег. Выглянул: на своих лохматых лыжах медленно, в развалку шел дядька Федор и что-то бурчал себе под нос. «На охоту пошел, но где же ружье? Как он ловит зайцев? Другое дело – волк или лисица! Они подкрадываются, а потом гоняются за зайцем, пока бедняга не устанет. Вот тогда-то его и хватает разбойник-волк или хитрая кумушка-лиса», – размышлял я. А дядька Федор еле плетется. Его даже на войну не забрали, говорили, что одна нога короче. И он ходит, прихрамывая. «Неужто догонит?» – смотрел я во след ему, пока он не растворился в морозной мгле рассвета. Я часто в течении дня выбегал во двор, смотрел на дорожку, тянувшуюся с Иртыша, не покажется ли дядька Федор? Но до самого вечера так и не увидел. «Может, просмотрел, может, он зайца притащил уже потемну, чтоб никто не увидел», – размышлял я, лежа вечером в постели.
На следующий день и вовсе похолодало. В воздухе искрилась изморозь. От Иртыша – потяга. Я торопился в магазин и, прикрывая варежкой лицо, посматривал во дворы, на окна домов. Все попрятались, притаились в тепле, никого на улице не видно. А меня сестры погнали купить селедку.
– Вот деньги, – говорила Тома и подала мелочь, завязанную в тряпочку, – купишь одну селедку, а то не с чем есть картошку, нет ни капли масла, ни даже огурца соленого.
Дядька Федор сегодня дома: его лыжи, воткнутые в сугроб, стояли во дворе напротив крыльца.
Только дня через три мороз поубавился, и мы с Юркой после полудня катались на санках с ледяной горки. Увлеклись, разогрелись, раскраснелись и не заметили, откуда пришел дядька Федор. Когда увидели, он уже поднимался вверх по крутому берегу. В руках у него всего- навсего короткая палка и, самое интересное, палкой не опирается, и лыжи назад не едут!
– Юрка, видишь, у дядьки Федора лыжи какие-то волшебные, – сказал я.
– Никакие не волшебные, – возразил Юрка и предложил, – давай попросим у него лыжи посмотреть.
И как только охотник поднялся, вошел на улицу, мы –к нему. Вот он, кряхтя и сопя, нагнулся, отвязывает лыжи. А на его спине! На его спине, привязанный за лапы заяц!
– Ого! Какой большой! – удивился Юрка.
Рядом скрипнули воротца, и со двора Колмогоровых выскочила Надька. В коротких обрезанных пимах, сверкая худыми розовыми коленками, она подбежала к нам, постояла, как будто ее кто приморозил, и, сморщив нос, прошептала:
– Бедненький зайка!
Осторожно погладила его белоснежную шкурку. Дядька Федор отвязал лыжи, подхватил их под мышку и оглянулся.
– Ну, мелузга, че, зайца не видели?! – сердито сказал он. Но не успел и шага ступить, как Юрка ухватился за одну из лыж.
– Вовка! Смотри! – и он провел ладонью по плотным блестящим волоскам, – а теперь сам проведи ладошкой в одну и в другую сторону.
Тут и я стянул варежку, погладил плотные холодные волоски от носка лыжи к ремню крепления. Ладонь легко скользила, но в обратную сторону упругие волоски задирались, становились дыбом: рука запиналась.
– Все, понял почему лыжи назад не катятся! – смеясь, сказал Юрка.
– Ишь, варнаки, все вам надобно знать, – криво усмехнувшись, дядька Федор вразвалку пошел к своей хате. На его спине поверх черного полушубка, словно слепленный из снега, белел заяц.
Надька все еще стояла и уже порядочно замерзла. Покрасневшие коленки у нее дрожали. По щекам, украшенным мелкими конопушками, ползли слезы. Вот она, по-старушечьи сгорбившись, поплелась к своей избе.
Мне тоже стало очень жаль зайца. «Надо завтра же сходить по следам охотника, посмотреть, где он ловит зайцев», – решил я. Когда наступил вечер, пошел к Кольке попросить у него лыжи, мои-то никуда не годные. Окна Колькиной избы были почему-то темными, но слегка изнутри освещались красным светом. А из трубы дым валил. Я вошел. В комнате полумрак. Под потолком колыхался синий чад. Пахло вкусно. В животе у меня сразу как-то жалобно заурчало.
– Вовка! Это ты? – спросил Колька и добавил, – у нас лампочка перегорела.
Я пригляделся. Колька сидел за столом и уплетал оладьи. Светлела его голова с растрепанными волосами. В его глазах плясали веселые красные чертики, озаряемые светом от дверцы печи. Губы и щеки масляно блестели. Мать стояла возле жаркой плиты и на сковороду большой ложкой лила тягучее тесто, которое, коснувшись раскаленной сковороды, шипело, расплывалось кружочком, разбрызгивало масло во все стороны. Я позавидовал Кольке, объедавшемуся горячими оладьями: «Конечно, Колька один сын у матери, не то что нас пятеро. И кукурузы у них в углу комнаты полно, хватит, наверно, до весны. Вот мать на оладьи ему и шелушит початки кукурузные, толчет в ступке.» Стою я у порога, а Колька ест и ест. Помаячил я ему, чтобы подошел. Он запихал в рот последний оладушек, посмотрел на сковороду и, вытерев рот рукавом рубахи, подошел. Я прошептал ему на ухо свою просьбу.
– Чего шепчетесь? Что за секреты? – повернулась от плиты мать и протянула мне небольшой подгоревший оладушек.
– Он просит лыжи, чтобы сходить на остров, – сказал Колька.
– Если не будешь кататься, дай, да пущай за это нарежет нам тала, – сказала мать, снова отвернувшись к плите.
Обжигаясь, я тут же проглотил угощение и с лыжами выскочил на улицу. «Зачем им тал? Корзину, что ли хотят плести?» – строил догадки я. Еще не успело в животе остыть съеденное, как я снова был дома. У нас в этот вечер ничем вкусным не пахло. Наскоро проглоченный оладушек только раздразнил мой тощий живот. Я заглянул в чугунок: пусто, открыл дверку стола: краюшка черного ржаного хлеба выделялась на светлой отбитой тарелке.
– Не трогай, скоро мама прийдет, супу сварит и хлеб разделит, – подскочила Светланка и, подобрав возле тарелки крошку, положила в рот. Ничего не поделаешь, придется ждать маму, а пока я попил воды, чтобы унять жжение в животе, и стал примерять на свои пимы Колькины лыжи. Надставил к креплениям веревочки и вынес в сени. Скорее бы утро!