Мама все так же с раннего утра до позднего вечера работала на заводе. Когда она приходила домой, уставшая, хмурая, опускалась на табуретку. Тома с Ниной, притихшие, поглядывая на маму, начинали собирать на стол ужин. В эти минуты и мне мама казалась какой-то постаревшей. Сединой засеребрились волосы. В светло-голубые, когда-то веселые глаза теперь вселилась грусть, и вокруг них больше стало морщинок. На потемневших руках вздулись фиолетоватые вены. От тяжелой работы, от частых недоеданий и от коротких тревожных снов по ночам у нее опухали ноги. Вдобавок я еще много хлопот доставлял ей со своей «интересной» болезнью – малярией.
– Че делать? Однако так не пройдет, придется везти к врачу, – металась вечером мама.
А тут еще пришла бабка Угариха, нагнала страху на маму. Подошла ко мне, внимательно пригляделась и изрекла, покачивая головой:
– Нет, не жилец он, сердешный, ишь как его трясуцка донимат.
У меня голова, словно раскалывалась, что-то тесно было в груди. Руки, ноги немели. Ну почему-то другие тихо, спокойно умирают, а меня то в жар кидает, то мерзну и трясусь так, что на мне ни одеяла, ни пальто не улежат.
– Ить это с Чертова болота комар принец лихоманку. Такая козявка, глядеть не нацто, а укусила и... – така бяда! –сокрушалась бабка. А Чертово болото, заросшее камышом и затянутое ряской, находилось как раз в стороне заката, откуда по вечерам в жаркую летнюю пору доносился лягушачий хор.
– Н-ну по-че-мму то-толь-ко меня уку-сил злой малярийный комар? Ведь на речке бывало полно и других мальчишек, девчонок, – трясясь, со слезами на глазах спрашивал я у мамы.
Иногда на некоторое время меня покидал жар, и даже не знобило, не трясло. Утром мама опять уходила на работу, и тогда за мной следили сестры. Вдруг меня снова начинало знобить, и сестры всей, какая была, одежонкой укрывали меня и ждали, как только согревался, хватали свои пальтишки и убегали играть на улицу.
Во время болезни по ночам навязывался один и тот же страшный сон: горит большой костер, раскаленный огонь пламенем охватывает меня, косой дождь из непроглядной черноты падает в костер, и мне кажется, не угли шипят, а клубок змей подползает к моим босым ногам. Я задыхаюсь, пытаюсь кричать, звать на помощь, но крика не получается, и мокрый, в поту просыпаюсь, откидываю одеяло, уверенный, что под него наползли от костра извивающиеся змеи.
Днем, когда становилось полегче, умолял Тому и Нину достать где-нибудь красный и синий карандаш. Мне хотелось нарисовать страшный свой сон и показать сестрам: пусть узнают и тоже испугаются.
В один из вечеров мама, придя с работы, застала меня в сильном жару. Меня бы вынести на снег, чтобы остудить, а мама и напуганные сестры одели меня да еще закутали в стеганое одеяло и, как какую-то мумию, положили на санки. Мама, вздыхая и охая, повезла меня к врачу. Жутко визжали на морозе полозья санок, и откуда-то с сопок доносилось «у-у-y!..» – волки! Волки выжидали, когда погаснут в домах огоньки, уснут люди, попрячутся, подожмут хвосты трусливые собаки. Мама, часто оглядываясь, спешила по удаленному от домов месту, мимо кладбища к переезду железнодорожной линии. За переездом возле амбулатории жила врачиха. Дорожки, образовавшиеся натопом, были узенькие, кособокие и в кочках. Извилистыми полосками они выступали из сугробов. Иногда я сваливался с санок.
– Вот горюшко ты мое! – тяжело дыша, поднимала меня мама. И снова – скрип, и опять надо мной прыгали неясные звезды, и в морозной синеве кувыркалась обгрызенная луна. Но, наконец, добрались. Тяжело поднявшись по ступенькам крыльца, мама внесла меня в темные сени, поставила и, придерживая, чтобы не свалился, постучала. Долго никто не открывал. Но вот послышались шаркающие шаги: «Кто там так поздно?» И сразу со скрипом отворилась дверь. В глаза больно ударил яркий свет лампы, висевшей под потолком безо всякого абажура. Белый и очень ровный потолок отражал свет на блестевший желтый пол, на стены. Полная женщина, со строгим лицом, в цветастом домашнем халате и в шлепанцах на босу ногу, пристально посмотрела мне в лицо, потом на маму. Я вдруг почувствовал, что куда-то проваливаюсь. Стены с какими-то рамками, полками и шкафами закачались, закружились. Женщина подхватила меня, посадила на стул.
– Раскутывайте, – сказала она маме, сама скрылась за шторой в другой комнате.
Пока мама меня тормошила, раздевала, я немного пришел в себя. Стены уже твердо стояли, и рамки висели, не падали. Встряхивая градусник, уже в белом халате подошла врачиха. Сунула она мне градусник под мышку, посмотрела язык, послушала, как стучит сердце. До какой цифры нагрелась полоска градусника, я не знал, но врачиха нахмурилась, сердито посмотрела на маму, покачала головой и что-то стала быстро писать.
– Вот вам направление, и утром сразу же везите в больницу, – сказала она.
Утром положили меня в больницу. В ней я тогда и узнал, что такое хина. Тяжело было врачам бороться с моей малярией. Сначала подошла к моей кровати медсестра со стаканом какой-то желтоватой жидкости, которая и оказалась разведенной хиной.
– На, выпей. Не мед, конечно, но лечиться-то надо, –сказала улыбаясь медсестра.
Стоило мне только глотнуть... – противная! Горькая-прегорькая!
Сжал я зубы и чуть не выбил из рук медсестры стакан. У нее исчезла с узкого лица улыбка. Немного она постояла, глядя на меня маленькими мышиными глазками, и вышла из палаты. А через каких-нибудь пять минут слышу топот по коридору и... в палату вваливается! Сначала мне показалось, толпа разбойников! Но нет, все в белых халатах, только одна седая, морщинистая тетенька в сером халате, со шваброй в руке. Белые халаты окружили мою кровать. Здесь был и врач, и медсестра со стаканом все той же желтой жижи, няня, невысокая, но широкая, словно сундук, обернутый в халат и поставленный напопа. Вот она-то и навалилась на меня, придавила всей тяжестью. Сетка под матрацем заскрипела, зазвенела, и я, кажется, спиной, почувствовал пол. Остальные не бездействовали тоже: кто держал голову, кто руки, кто ноги, а сестра, снова улыбаясь, заливала мне в рот разведенную хину. «Попила бы сама, узнала бы какое это лекарство!» – брыкался я, крутил головой. В рот попадало меньше, чем на рубаху. Как только стакан опустел, все оставили меня в покое и ушли. Морщась, я вытер губы, подбородок, выступившие слезы, я позавидовал соседу по койке, дяде Грише. У него что-то болело в боку, и он его все гладил рукой. Ему пока не давали ни таблеток, ни жидкого лекарства. К другим подходили со шприцем и втыкали уколы. А он еще проходил анализы, и врачи обещали докопаться до его болезни. Но у дяди Гриши были, на зависть мне, железные зубы да такие плотные! Без щелочек, словно новый забор в продснабе. «Мне бы такие зубы! Фиг бы разжал», – подумал я.
Долго я лечился в больнице. Когда длинная больничная рубаха перестала пахнуть хлоркой, а из белой превратилась в желтую, меня выписали домой. Радуясь, что наконец-то вылечили, что не надо больше пить хину, из-под подушки я забрал тетрадь и карандаш и побежал к выходу, где меня поджидала мама.
Дома к моему возвращению сестры помазали жидко разведенной глиной пол нашей единственной комнаты. От протопленной печи расходилось тепло, и чем-то вкусным пахло из чугунка. После долгого лежания в больнице с неприятными запахами дома было уютно и хорошо, а главное, что до лета еще далеко и нечего думать о малярийных комарах-кровопийцах.