Все звенит, разрастается
Голосов детский хор,
И, сверкая, качается
Елки пышный убор
Р. Кудашева
Рано утром меня разбудил щелчок выключателя. «Мама встала», – понял я и высунул голову из-под одеяла. Мама завешала лампочку тряпкой, чтобы не светила на нас, и забрякала умывальником. А я лежал, дожидался удобного момента, чтобы повторить вчерашнюю просьбу – купить мне краски, лежал и разглядывал наше жилище и думал. Все же мы, можно сказать, не бедно живем. Недавно электричество провели: его проводили только тем, кто работает на заводе. И монтер нам вкрутил неяркую лампочку, но все равно теперь даже иголку можно найти на полу. К тому же у нас и часы есть, и не беда, что не идут, время можно узнать у Семеновых или у Угаровых. Вот только пол у нас земляной, зато посредине комнаты стоит, подпирает матку столб. На него вешаем фуфайки и пальто, а то и штаны мокрые для просушки. А вот когда не было электрического света, этот столб ночью почему-то всегда оказывался на пути и не раз нам, полусонным, набивал шишки. Сестры еще спали: Нина с Томой, как будто рассорившись, лежали спина к спине, Галя, стянув одеяло со Светланки, укрылась с головой, а Светланка, наверно, видела хороший сон, улыбалась и одной рукой прижимала к себе кошку Муську, примостившуюся под боком.
Мама, умывшись, стянула полотенце с гвоздя, вбитого в косяк двери, один конец накинула на плечо и, вытирая лицо, подошла ко мне.
– Ты почему не спишь? Заболел? – положила она холодную и влажную ладонь мне на лоб, – еще рано, спи.
– Нет, не заболел, но не спится, – ответил я и стал рассказывать о красивой картине, которую видел у Шориковых.
– Мама, вот бы вместо тряпки на стенку возле твоей кровати нарисовать такую картину, – размечтался я и принялся упрашивать ее купить краски. А Мама, собираясь на работу, уговаривала:
– Кончится война, каждый день у нас будет хлеб и, может быть, даже масло, конфет сможем купить, и краски появятся в нашем магазине, тогда обязательно куплю.
Шли последние предновогодние дни. Тома с Ниной прибегали из школы веселые и сразу же раскладывали на столе листики цветной бумаги, клей, карандаши, ножницы. Они вырезали флажки, мастерили гирлянды. Меня теперь, как магнитом, притягивало к столу.
– Если хочешь заработать конфет из наших новогодних подарков, помогай, – сказала Нина и подала мне стопочку флажков. – Вот, рисуй на них звездочки.
И я старался, рисовал. Правда, звездочки получались кривые, кособокие, но я радовался, ведь первый раз рисовал красным карандашом, выпрошенным у кого-то сестрами.
Наконец-то, наступил новый тысяча девятьсот сорок пятый год. «Что он нам даст? Кончится ли война? Будем ли лучше жить?» – сколько раз сама себя спрашивала мама. У Томы с Ниной начались зимние каникулы. А первого января я, запинаясь в больших пимах, спешил за старшими сестрами на школьную елку. День был морозным. С низины от Иртыша тянул холоднющий, пробиравший до костей ветер. Тома с Ниной торопились и, сокращая путь, свернули в переулок. Я никак не поспевал за ними. Узенький переулок так завалило снегом, что от плетней дворов и огородов торчали только верхушки кольев. Ноги на узенькую тропку не всегда попадали. Я проваливался, падал и снова карабкался на кособокую тропинку.
– Говорили тебе остаться дома. Помогал бы Гальке и Светланке наряжать ихнюю елку, – выговаривала Тома.
– Знаю я ихнюю елку. Пусть сами наряжают, радуются, – дрожа всем телом, говорил я. Елкой Гале со Светланкой служил веник. Они его втыкали в пим и наряжали чем попало: цветными лоскутками, полосками бумаги. Клочки ваты прилепляли к прутикам. «Это будет снег», – хохотали они и брали кукол, ходили вокруг валенка с «елкой» и пели: «В лесу родилась елочка, в лесу она росла...» Сроду в лесу и не росла, а прутики акации для веника нарезали осенью за железнодорожной линией на каменистой сопке. И леса нигде даже не видно.
– А ну, снимай пимы! Трясешься весь, – взяла меня за руку Нина. Мы вытряхнули из пимов снег и побежали.
Пушистая красавица-елка, украшенная игрушками, стояла посредине длинного и низкого коридора. Сестры протискивались сквозь веселую и шумную толпу ребятишек. Крепко ухватив меня за руку, Тома пробиралась ближе к елке.
– Стой здесь, жди нас, – сказала Тома, и они с Ниной ушли в свои классы. Им нужно было снять пальто, чтобы всем было видно, что Нина – Золушка, а Тома – Колдунья. Я стоял возле елки, разглядывал игрушки, вдыхал приятный запах хвои и удивлялся: «Как это зимой все кусты, деревья голые, а елка такая пушистая, да еще и зеленая?»
Вокруг елки веселый шум, гам. С крупными цифрами на груди Дед Мороз. Он, с пышной белой бородой и с мешком на спине, важно расхаживал возле елки. На его голове надет красный колпак. Колпак почти касался потолка, задевал за подвешенные на нитке флажки, на которых красовались нарисованные мной звездочки. «Что, если сказать Деду Морозу, что звездочки на флажках рисовал я, может, даст конфетку или печенюшку, а то стою зря», – подумал я, но все-таки не насмелился. Возле Деда Мороза крутился совсем даже и не сердитый Серый волк. Он все время поглядывал на мешок с подарками и пискливым тоненьким голоском подпевал песенки. С настоящей морковкой в руке прыгал длинноухий зайка. Куцый хвостик сзади его белых штанов болтался на ниточке. «Может, волку не дал откусить морковки, и он оторвал зайчишке хвостик», – подумал я. В полосатых коротеньких штанишках, с сумкой через плечо и с букварем под мышкой бегал Буратино. Насмотревшись на елку, на хоровод вокруг нее, я отошел поближе к выходу, так как у меня в голове все закружилось и в животе заурчало. Здесь меньше толкали. Стою, слежу за Дедом Морозом: как бы он с мешком, в котором были подарки и моим сестрам, куда-нибудь не ушел. Наконец-то, от елки стали отходить счастливые, улыбающиеся ребятишки, которые были в новогодних костюмах. В одной руке кулек, в другой – длинный нос нес Буратино. Заяц уже не скакал, как пели в песенке, а шел без морковки, но тоже с кульком. Заячью морковку в сторонке догрызал «волк». Возле меня стояла маленькая и толстая от одежд Зинка – сестра Ксюшки, которая еще веселилась в костюме лисицы. Зинка, сморщив носик, долго смотрела на волка, потом часто-часто заморгала, хлопая светлыми ресницами, и прошептала: «Узас! Волки не едят морковку. Он же сдохнет!» Вот уже и Ксюшка-лисица, помахивая оторванным хвостом, протиснулась к Зинке.
– На, держи! – отдала Ксюшка ей кулек с конфетами и, схватив за руку, потащила за собой в класс, чтобы там снять с себя лисий наряд. Глядя на хвост в Ксюшкиной руке, я припомнил веселую, ласкавшуюся ко всем, рыжую маленькую дворняжку Куклу с таким же хвостом. Ксюшка с Зинкой жили у дедушки с бабушкой на другом конце улицы. Кукла никогда не сидела на привязи и, услышав чьи-нибудь шаги, поскуливая и виляя хвостом, становилась на задние лапы, начинала крутиться. Этим самым она зарабатывала угощение, иногда получая корочку хлеба или сухарик. Если же после циркового номера ей не давали угощение, она делала такую несчастную мордашку, что наворачивались слезы.
Как-то мы с Юркой Орсиным, довольные, возвращались из магазина: за три дня на карточки удалось купить хлеба.
– Надо кусочек отщипнуть Кукле, – сказал я.
И мы с Юркой подошли ко двору. Ксюшкин дедушка расчищал дорожку от ворот. Но Куклы не видно, не слышно.
– Дедушка, а где ваша Кукла? – отламывая от булки корочку, спросил Юрка.
– Да где ж ей быть, волки утащили поиграть, – невесело пошутил дед.
«Выходит, поиграли волки Куклой, а хвост оставили Ксюшке. Интересно, в какой бы она нарядилась костюм, если бы не Куклин хвост?» – подумалось мне. Мимо меня торопились домой мальчишки и девчонки, чмокали и хрустели на зубах леденцами. А я беспокоился: «Ну где мои сестры?» У Деда Мороза мешок-то уже почти пустой. Но вот раскрасневшиеся и радостные, прижимая к себе кульки, подошли Тома с Ниной. Тома торопливо надорвала кулек, покопалась в нем, выбирая леденцы поярче. Мне дала красный, синий – Нине, оранжевый положила себе в рот, и мы поспешили домой, ведь младшие сестренки ждут не дождутся своей доли от подарков!