У Лизки Ситниковой занеможело ее "ангелятко" - трехлетний сынишка. Сказала напарнице, и Леся не только отпустила ее со смены, она пошла в сепараторную и отобрала в солдатскую фляжку молока, на что сама бы Лизка не осмелилась.
Телят мало. Леся легко одна управляется: вычистить к ночи клетушки и, пока они просыхают, вывезти навоз в корытце на саночках к озерному берегу, затем принять пять бидонов обрата, разбить на колоде мерзлые комки высевок, которые привозят раз в неделю аж со Щучинской по строгому учету и только в обмен на сданные сливки; нагреть воды в сепараторной - она рядом с телятником - и размешать болтанку. Вот, собственно, и все. Остается последнее: напоить телят. Работа хлопотная, но Лесе в удовольствие. При звуках ее голоса, лязга бидонных крышек в клетушках поднимаются, глухо переступают копытцами по доскам настила телята, нетерпеливо и болезненно мычат, следят за ней поверх загородок фиолетовыми блестяще-бессмысленными глазами. Некоторым она дала имена - самым беспокойным, кто больше всех настойчиво и бестолково тычется под руку, чаще других, вылизывая последние капли, вдруг недовольно вскинет ведро на морде; дужка зацепится на холке - и теленок в ужасе шарахается по клетке: гулко и страшно отдается в ведре собственное мычание.
И за работой Леся в эти дни думает о том, чем тревожится сейчас все село: как там родные в извозе - ночами в пустой морозной степи, слышно, волков много, банды гуляют. Найдут ли пристанище, чтоб переобуться, подремать в тепле, горячего кондеру похлебать. Опыт опытом, а печальных исходов в истории края хватает. Ходили бабы к Гуцулке, и ворожея ободрила: хорошо выпадает, но позже проговорилась: хорошо, да не всем, кому-то - плохо... Нашла когда пророчествовать. Бабы - кто в тоску, кто - в голос. Коменданты решили выслать старуху, вот только вернутся люди.
Леся выпаивала последний бидон, когда в телятник вошел Назар. Увидела в узком, мокро натоптанном проходе его жестяной с мороза брезентовый плащ поверх ватника, молодое лицо с темными усами, которые он отпустил с осени, серую смушковую шапку, сидевшую на нем казацкой папахой, услышала его бодрый голос, каким он всегда окликает телятниц, - и ее охватило беспокойство.
Он снял, свернул плащ, положил его под себя на колоду, неспешно закурил.
- Новость есть. Хочешь послухать? - обратился он к ней, когда она проходила мимо, косясь на ее ноги в кирзовых сапогах под высоко подобранной юбкой.
Она остановилась с вилами в руках и напрямик ответила:
- Шел бы ты по-доброму отсюда. Вернется Максим - приходи до хаты, мы тебя вдвоем послухаем.
- Гляди, как бы ему одному не пришлось слухать! - крикнул он ей вслед.
Возвратясь, спросила помягче:
- Поднимись-ка, соломы возьму... Что за новость такая нетерпячая? Ему одному. А вдвоем с мужем мне нельзя?
- Подслухал нечаянно в сельсовете сегодня. Опять приехали разбираться с бандитскими сходками. На твоего батька указують.
Леся выпустила солому из рук, медленно выпрямилась.
- Батька? Господи... Моим не нашли вины! Максим поклялся и расписку дал.
- Кто он такой - твой Максим, - пренебрежительно отозвался Назар. - А нетерпячесть, Олесенька, в том, что, когда он вернется, твои в лагере окажутся або под расстрельный приговор встанут.
Леся опустилась с ослабевших ног на россыпь соломы возле колоды.
- Святый боже! Нет конца-краю... А кто приехал?
- Черт их знает! С милиции или гепеу, я их без фуражек не различаю. Долго с Гриценяком балакали. Орали на него. Перетрясся мужик. Ты сходи до него, распытай. Тебе он откроется.
Она сквозь слезы посмотрела в дальний конец телятника, где над последней клеткой тускло светила вторая лампа.
- Крепко прилюбил Господь... Где они? Уехали?
- Быстро хочешь! Прошлый раз сколько - полмесяца мужиков на допросы из амбаров тягали? В селе. У твоей... У Манички квартируют. Омелько тетке Дуське на пять дней продуктов выдал. Хочешь с ними поговорить?
- Схожу... Сколько их?
Он насмешливо сощурился, отворачиваясь.
- Для одной много... Четверо.
Она не поняла издевки, плачуще сморщилась, и дальний свет лампы расплылся у нее в глазах радужным пятном.
- Максиму обещали боле не трогать... Ящик водки выпоили...
Назар воровато оглянулся на дверь и наклонился к ней с колоды.
- Ты погоди, не выдавай себя до срока. Может, они на Гордея для страху кричали, шоб село вину помнило.
-Я же говорю! - горячо встрепенулась она, отирая слезы. - Прошлый раз гепеу все справки навело. Кого - забрали, а кто не виноватый - смиловались.
Назар назидательно поправил ее сверху:
- Гепеу только решку наводит. Упекло на смерть пятерых - и справку не выдало. Да ты не журись. Есть у меня в Басыре киргиз один. Друг мне. Он твоих при нужде в такой аул завезет, заховает - сам черт не найдет!
Назар перевел взгляд на ее крупные колени, туго обтянутые юбкой, и крылья носа у него дрогнули.
- Опять по наши души вороны слетаются... загнали... пропадать нам... - глухо бормотал он и, как бы невзначай, по-братски, опустил руку на ее плечо. - Не кисни... разузнай, может, обойдется, - он глубоко вздохнул и вдруг обрушился на нее с колоды, повалил на спину. Она охнула и захлебнулась слезами, но успела упереться одной рукой ему в грудь, другой - в колючий подбородок. Он легко оторвал, свел ее руки вместе, сжал в запястьях и с силой закинул их ей за голову, оставил свободной свою правую руку, скользнувшую вниз к ее ногам, бедрам...
- Ты опять? Не дури... Да больно же!.. - задыхалась она под ним, отчаянно изгибаясь телом, услышав, как он остервенело рвет пряжку брючного пояса. - Нельзя мне... болею... подожди, дай скажу... Назар! - дико вскрикнула она. Он, лежа на ней, в теплоте ее оголенных, беспомощно раздвинутых и согнутых в коленях ног, еще раз, ястребом вскинув голову, оглянулся по сторонам, и она, увидев его лицо и беспощадный взгляд, мгновенно ослабла, стихла, а чуть позже, уже подчиняясь и в лад его сильным движениям, сдвинулась по скользкой соломе вниз, чтобы ему было удобнее, полуобморочно шептала в ухо:
- Скорее... сторож... войдет...
В дальней клетушке сиротливо промычал телок, и в старой кошаре наступила тишина.
Через несколько минут он снова сидел на колоде, свесив голову, словно в глубокой задумчивости, она бестолково носилась в проходе.
- Доволен? Успокоился? - гневным шепотом крикнула она, пробегая в очередной раз мимо. Он и головы не поднял. Она остановилась напротив него.
- Про гепеу - правда?
- Был разговор, - неопределенно сказал он и улыбнулся той редкой, чудной и памятной ей улыбкой. - Фамилии называли, вашу упомянули... А про киргиза - правда. Надежный мужик. Ты, если почуешь неладное, загодя дай знать, чтобы нам за ночь управиться.
И уже уверенно предостерег ее в том, что, если вновь по бандитскому делу приехали, да еще по второму разу - ждет остальных то же, что и первых пятерых. Затем деловито, не сомневаясь в ее согласии, предложил: послезавтра, после смены, они тайком пойдут к верному человеку, где спокойно обсудят все, что узнают в эти два дня. Он завтра переманит к себе на постой одного из прибывших и, по возможности, выудит у него подробности.
Она стояла вся напружинившись, словно готовая в любой миг сорваться и выбежать во двор, пристально взглядывала на него, тупо соображая, верить ему или нет. Когда, понизив голос, он заверил, что в хате того человека им никто не помешает, они останутся вдвоем, она озарилась своей догадкой.
- А-а-а... Никто не узнает? Так ты заманить хочешь? Ославить, чтоб до него дошло. - И не успел он возразить, как она неожиданно схватила наперевес вилы и, отскочив с ними назад, направила в него блестящий трезубец.
-Уходи! - закричала она в полный голос. - Уйди, подлюшный, с моей жизни! Вставай! Зараз людей кликну... - и задохнулась от ярости, вскипевшей гонтаревской кровью. - Еще раз появишься - разгонюсь сзади и вгоню вилы в спину по самый держак. Уходи! Вон отсюда... Эй, сторожа!
Он вначале оторопел, потом встал и, смеясь, распахнул ватник.
- Разгоняйся зараз, я постою. А то потом на ходу промахнешься и точно засудят. - Он быстро подошел к ней, взял за зубцы, дернул вилы у нее из рук, отшвырнул в сторону, и она услышала слова, полные гнева и горечи:
- С кем ты связалась! Палач! Он же гнилой весь, ходит сипит нутром, наверное спит с цигаркой, через год сдохнет либо умом тронется. Невжели не видишь? Охмурил он тебя, страхом заставил... А я бы тебя, - голос у него дрогнул, зазвучал укоризненной страстью, - до смерти любил бы, жалел, берег... На председательство польстилась? Эх ты! Не я ли говорил тебе, что обманет с вашими правами и выездом на родину? Ты не послухала. А не по-моему вышло? - Он взял ее за руку, бережно прижал к щеке, усам. - Что ж не глядишь? Подними голову, Лесенька, да признайся наконец, что не в радость тебе житье с ним. Я же вижу, все видят.
Она потянула руку назад, он не отпустил.
- Знала ведь, что любил и люблю тебя беспамятно, - и заколоть хочешь... Дура ты, Леська. Сволочь хорошая и дура набитая. Мне жизнь попортила и свою затрепала. - И как бы с отвращением отбросил ее руку, оттолкнул ее саму.
Она склонилась на загородку, на руки и заплакала тихо, безутешно. Он постоял возле нее и опять сел на колоду, посматривая на дверь, откуда вот-вот должен войти в телятник ночной сторож.
Всхлипнув, обернулась.
- Назар! Как Бога молю - отступись! Не мучь, не ходи за мной. Дойдет до него - он на месте убьет нас обоих. Моя вина перед тобой небольшая, но и за нее - винюсь перед тобой. Прости, Христа ради. Да и ты виноват. Тебе бы тогда, летом, придавить меня. Я бы встала да поклонилась. А зараз поздно. Я хочу жить с ним какой есть. Моя вина - моя беда. Не мешай, прошу!
Подошла к нему, опустилась на колени, и заплаканное лицо осветилось такой затравленно-жалкой, униженной улыбкой, что он широко раскрыл глаза.
- Спасибо тебе! - исступленно шептала она, хватая его за руки. - Бог отблагодарит твою доброту! Что тебе от меня? Скажи. Еще... хочешь?
Жаром полоснуло по сердцу, он схватил ее за голову, обнял, целуя волосы, шею, потом вскочил, опрокинув чурбак, кинулся к двери, к скользкому и тяжелому деревянному засову...
А когда уходил вскоре, то у дверей сказал ей с какой-то строгой повелительностью, словно не было только что ни страсти, ни нежности, ни жалости, ни прибереженных, выстраданных слов, ни общего для них мучительного чувства глупо упущенного обоими молодого семейного счастья:
- Когда-нибудь отступлюсь. Мне тебя, дурочку, от сердца одним днем нелегко оторвать. Навязываться в мужья больше не буду. Живи с ним. Живи, как хочешь. Но вот сюда - смотри! - вот сюда, - он безжалостно указал на соломенный ворох, - ты еще не раз ляжешь. Или он узнает. От меня узнает. Запомни мои слова крепко-накрепко.
Она, не поднимая глаз, попросила потухшим голосом:
- Ты хоть не сболтни кому. Я насмерть встану, отрекусь. За поклеп на меня он тебя убьет или засудит... - Хотела еще что-то добавить и не смогла.
- Я-то смогу. Ты сама гляди не припади перед ним в раскаянии. - Посмотрел на нее и сжалился - посоветовал своим обычным насмешливо-веселым тоном и - уже как близкий ей человек: - Ты бы под низ чего-нибудь поддевала, ходите голые... На дворе тепло, а тут сырость, сквозняки гуляют - застудишься...
Шел к дому все еще возбужденный неожиданной удачей, простотой случившегося, тем, на что он, по его глубокому убеждению, имел право. Леся должна была принадлежать ему. Похмельный, пользуясь властью, отобрал ее у него, а сегодня он вернул Лесю себе. На его стороне все: молодость, внешность, прошлая помощь, чувства, наконец; старый Лукьян, который иногда выползает из своей конуры к Чепурным посумерничать, ее брат Иван - всегда первым виновато сует руку при встрече.
Завтра она, конечно, узнает, что приехали обыкновенные районщики. Фамилии выселенцев упоминали в связи с требуемым планом колхозных работ по подготовке к севу и, как обычно, - с ором, угрозами. Но если бы приехали по бандитскому делу - неужто и вправду прятать их троих в аулах? Глупость: найдут через сутки и увезут его вместе с Гонтарями туда, куда увезли тех пятерых. С районщиками проще: недослышал, недопонял, тем и оправдается перед ней. Другое странно: он не знал, что теперь делать с этой удачей, с этим счастьем обладания ею, которого он добивался.
Если узнает Похмельный и бросит ее - она так же будет дорога и желанна, как сегодня? Он женится на ней? До этого вечера Назар не сомневался, что так и поступит. Сейчас эта уверенность почему-то исчезла. Он не хотел понимать почему, не хотел загадывать, как сложится дальше. Как бы ни было, самое важное уже произошло. Сейчас он был доволен своей решительностью, силой, правом повелевать Лесей, чувством хозяина положения.
Полная луна сквозила в тончайшем кружеве облаков, освещая село мягким, грустно-загадочным светом.