В середине Китая, в одной провинции есть домик с жёлтой толстенькой трубой над низкой крышей из шифера, покрытого жёлто-зелёным от старости лишайником. В этом домике на веранде от шести до семи часов утра пьёт чай один китаец.
Если утро солнечное, он задёргивает занавески, на которых нарисованы лимоны и листья, чтобы свет не резал глаза. Если же утро без солнца, то он, прихлёбывая чай, глядит сквозь стёкла на свой городок. Там сады и крыши, террасами спускающиеся к реке.
У китайца много разных занятий в течение дня и даже ночи. Но нас интересует и умиляет именно этот час его жизни, когда он пьёт чай по утрам. В это время его лицо не выражает никакого напряжения:оно словно нарисовано на рисовой бумаге кистью китайского художника.
Он — начальник одного маленького государственного предприя¬тия, под его началом семь человек.
От шести до семи — самое счастливое его время. Он знает, что находится в середине Китая, что где-то дальше, судя по географической карте, Иран, Европа, Россия. Слева внизу — Индия, сзади — океан и Америка, а с обратной стороны — пустынная Антарктида,— всё это ему приятно. «Что касается Европы, то это благодатный край, безусловно»,— размышляет он.— «Безусловно, Индия тоже великая страна».
Он пьёт чай из обыкновенной чашки с зелёным ободком. Зато заварник фарфоровый, расписанный коричневыми веточками с каки¬ми-то маленькими красными ягодками. Всё стоит на жёлтой клеёнке.
Китаец сидит неподвижно, ухватив себя за подбородок. Обычно в это время жена и дети спят. Его жена раньше была актрисой в китайском театре, а теперь она только растит детей. Иногда она вспоминает о своём загубленном таланте и осыпает мужа упрёками, а потом плачет. Но это—не очень часто.
Китаец не создан начальником, все другие китайцы это хорошо понимают. Служба идёт понемногу, ни хорошо, ни. плохо. Тем не менее он чувствует, что это не его призвание и живёт через силу. Он думает, что, может быть, его призвание — именно сейчас, от шести до семи, сидеть и созерцать что-то. Но это выглядит как-то неубедительно.
История началась в одно такое утро, когда в Китае была осень. Он, как обычно, пил чай. Ему было особенно хорошо, видимо оттого, что он родился как раз осенью, в утренний час. Его охватили воспоминания об одной юношеской любви. Это случилось в Шанхае, когда он был студентом. Девушка, в которую он влюбился, была соврменная. Задумчивость китайца перешла на слово «современность». В юности он понимал, что это такое. Но теперь уже не понимал, хотя и не отвергал наличие современности.
Потому, когда он увидел на столе между сахарницей и полиэтиле¬новым пакетом с рисовыми лепёшками двух малюсеньких, со спичку, чёрных людей, ему показалось (настолько плавен был переход от мысленного к зрительному), что это и есть «современность».
Он мог видеть их только боковым зрением. Как только он смотрел в упор, они исчезали, поэтому он не мог разобрать всех деталей. Один человечек был побольше, другой — раза в полтора меньше. Они говорили тоненькими, тихими голосками, соответствующими их величине. Большой, ухватившись за ручку сахарницы, раскачивался, пытаясь забраться на неё. Но так и не забрался. Тогда он спрыгнул и побежал к маленькому. По дороге пнул ногой крошку хлеба, которая попала в руку китайца. Тот едва ощутил прикосновение. Прибежав к маленькому, большой схватил его за руку и потащил к краю стола. К самому краю они подошли осторожно, уже на четвереньках. Высунув головы, они долго смотрели в пропасть, где находился тёмно-красный пол. Видимо, это созерцание встревожило их, или заставило задуматься. Они вернулись, и большой сел, тихонько прислонившись спиной к сахарнице, а маленький улёгся на столе, подперев голову кулачком.
Они были совсем чёрные, как сажа, и воспринимались силуэтами, тем более, что в упор их китаец никогда не видел. Что в них было современного, это совсем-совсем непонятно. Но.китайцу казалось очевидным, что, напимер, в семидесятые годы они появиться не могли...
Человечки стали появляться каждое утро. Китаец уже различал, что они говорят по-китайски, но как-то странно. Например, большой говорил:
— Обрека над Жёлтой локой. С сепадо-завера явер осенний ветился.— В это время маленький твердил:
— Бороб, робоб, орбоб, бробо, оброб, обрбо, брбоо...
— Наличествую в пропаже,— отвечал большой. Или каламбурил:
— Я Сен — ясен, но не ясень.
— И вы, сосна, ели тут.
— Любовь — не морковь.— И так далее.
Однажды на веранду вторглась жена. Она была спросонья удивительно красива. Она села рядом с китайцем и тоже стала смотреть в окно. Человечки спрятались за сахарницу.
— Сегодня куплю говядины, детям нужно мясное,— сказала она.— Ещё надо съездить на этой неделе к твоей маме, мне приснился плохой сон про неё. Китаец промолчал.
— Пойду ещё посплю,— сказала жена и ушла в комнату.
В следующий раз, входя утром на кухню, китаец поймал себя на мысли, что с раздражением и неприязнью ожидает появления человечков. Когда они появились, он впервые решил заговорить с ними:
— Ну, хорошо,— сказал он,— вот вы здесь ходите, болтаете... А откуда вы здесь? — И он глянул на них в упор. Они, конечно, сразу исчезли, а появились, когда китаец уже забыл о них.
— Давай съедим вон ту крошку хлеба,— сказал маленький.
— А, точно! Это ты здорово придумал с яблоками! — крикнул в ответ большой.
Большой всегда находился как бы в состоянии между сном и бодрствованием, когда всё понимается по неизвестным законам.
Скажем, тебя будит утром жена, а тебе кажется, что это огромный маятник Фуко.
«Просыпайся» — говорят тебе. А ты отвечаешь: «Но ведь платаны ещё не кончились? Ведь ещё не показалась вдали бурлящая река с рыбой — Фуко».
И по своему ты прав. Но реальная обстановка заставляет тебя быстро сопоставить все факты, осознать своё местонахождение и вернуться в ровное течение здравого смысла. Но потом, прожив день, ты видишь, что реальность мало отличается ото сна: она столь же абсурдна и неуловима,— и ты кричишь уже в состоянии бодрствования: «Но ведь платаны действительно не кончились! Не видать рыбы-Фуко!» И ты ложишься спать, и там к тебе возвраща¬ются и платаны и рыба-Фуко.
Маленький человечек был молчалив, наивен и по натуре непротивленец. Большой часто бил маленького и тот, казалось не замечал варварского обращения с собой.
Иногда китайцу было любопытно их наблюдать, даже умиление его охватывало, но иногда они вызывали в нём отвращение.
У них был пунктик, что они инопланетяне, любили распростра¬няться о каких-то созвездиях, с которых они прилетели, но, зная их низкий характер, китаец этому не верил. Где-то в глубине души он понимал суть их явления. И это было грустное знание. Они словно нарочно пришли, чтобы отнять у него счастливый час от шести до семи. Всё чаще ему нестерпимо хотелось разуться и сейчас же босиком, да, да, босиком, уйти, не оглядываясь, из дома, из этого города и идти вдоль Жёлтой речки, через Срединную равнину, где скачут комья колючек, по горной дороге Гуаньяна, через земли Саньцинь и дальше, дальше по светлому Китаю...
Однажды он, как обычно, вошёл в шесть часов на террасу. Остановился, хотел сесть. Боковым зрением увидел человечков. Они уже были здесь и лопотали вовсю. Китаец замер, и в этот миг, если бы мы могли увидеть, его глаза выразили очень многое. Пожалуй, редко очень человеческий взгляд выражает так много.
Китаец пошёл назад в спальню. Там он лёг рядом со спящей женой, вытянулся, руки сложил вдоль туловища и, окинув ясным мысленным взором свою жизнь, умер.
Когда жена проснулась, тело его было ещё тёплым. Позднее, когда горе улеглось, она с умилением и спокойной гордостью вспоминала, что муж её умер во сне.
Саратов - Раненбург 1989 г.