Чёрной Зимой люди называют зиму без снега. Памятная многим зима 1941-1942 года была как раз очень снежной, но для многих – очень для многих! – она стала Черной Зимой, Кровавой Зимой, Страшной Зимой.
Метельные вихри яростно кружились над мертвенно-белым полем, но в гаснущих глазах молодой женщины эти вихри становились черными смерчами, а вой и визг метели в ее ушах превращались в выстрелы, лай собак, злобные крики... Она была не так уж неправа, где-то – и неподалеку! – все это было, но в эту вьюжную ночь в этой крошечной точке земного шара происходило редкостное буйство стихий, когда и «собаку на улицу не выгонишь», и молодая женщина в самом эпицентре метели, посреди огромного, занесенного снегом поля, была совершенно одна.
Одна? Нет. На ее груди лежал привязанный дорогой ей, еще хранящий тепло, сверток, сзади ее шею слабо сжимали ледяные детские ручки; время от времени она слышала разрывающее её сердце хриплое: «Мамочка!» и тихий, безнадежный плач... Её щёки тоже стянуло ледяной коркой от бессильных слёз. Она, сама того не замечая, плакала всё время, плакала давно, плакала бы и сейчас, но глаза её почти замерзли, она почти ничего не видела, кроме бешено крутящихся черных вихрей.
Одна... Если бы она была одна! Она погубила, погубила детей!!! Она не сомневалась в том, что они скоро умрут, уже умирают; и сама бы приняла смерть любую, в самых лютых муках, если бы это спасло её маленьких. Или хотя бы дало им смерть милосердную, тихую, спокойную, похожую на сон – не здесь, посреди воющей метели, скованного снегом и льдом ночного поля, а где-нибудь дома, в освещенной комнате, в чистой теплой постельке... Вот о какой смерти – уже не о жизни! – для своих детей молилась эта почти безумная женщина. Она потеряла дорогу, она вообще не знала её, и всё же шла куда-то, спотыкалась, падала то в сугробы, то в колючую стерню, инстинктивно стараясь предохранить от удара всё более теряющий тепло свёрточек у себя на груди, а когда в очередной раз упала и не смогла подняться, поползла на коленях, надсадно хрипя. Она ползла, и ползла, и ползла, вначале ощущая дикую, разрывающую боль в ногах, потом – уже не чувствуя ног, не чувствуя ничего, не помня ничего, кроме того, что надо ползти! Зачем, кому? Кому-то, кто ползёт сейчас сквозь черную вьюжную ночь – ничтожной букашке на боку планеты Земля, кому-то, кто прежде был человеком, кого любили и кто сам любил... любит... надо... надо не... Но тут она вползла в какой-то особенно большой сугроб. Огромная масса снега мягким, обжигающим холодом обвалилась ей на голову и плечи, сбила с ног, дохнуло гнилью, и чей-то голос вкрадчиво прошептал ей на ухо:
- Люба моя...
Она упала в милосердную тьму, куда давно так настойчиво звали чёрные смерчи, не почувствовав, как ледяные ручки соскользнули с шеи. Пустота...забвение...но навстречу ей, улыбаясь и блестя влажными зубами, двинулся её муж, Степан Краевой, положив руку на темневшую под обнажённой грудью рукоять ножа.
- Что, люба, устала? – беззвучно проговорил он. – Не бойся! Теперь я, твой муж Степан, позабочусь о тебе! И о детках позабочусь! О твоей Розе и о моём Стёпике! Теперь я всегда буду заботиться здесь о вас! Больше и лучше никто уже не позаботится!
И сплюнул к её ногам сгустком крови, в котором сразу же закопошились черви. Его улыбающееся лицо начало сползать с костей черепа, осталась только эта не меняющаяся улыбка...
Доля, сама не зная, как, одним рывком выдернула своё сознание прочь оттуда, от этой его ужасной улыбки, - в ночь, в метель, в лютый мороз, к умирающим детям. Всё, что угодно, но не там... не там!.. Для неё больше не существовало милосердной тьмы забвения. Там обитал её муж Степан, убитый ею... когда? Давно? Недавно? Она уже не помнила этого, не сознавала, сколько блуждает с детьми по бескрайней вьюжной степи. Но тут она забыла и о Степане, её пронзил дикий, холоднее самого лютого мороза ужас: она больше не ощущала ледяных Розиных ручек у себя на шее, не чувствовала её прижимающегося к ней тельца, не слышала захлёбывающегося кашлем плача... Она вскинулась, как раненая в агонии, забилась, разбрасывая вокруг снег, не думая ни о чём, кроме потерянной дочери, забыв даже о ребёнке у себя на груди...
- Ро-заа!!! – её истошный вопль заглушил на миг даже торжествующий рёв метели. Её не ощущающие холода руки, не сгибающиеся пальцы отчаянно шарили вокруг, искали, как будто в эту ночь, в этом мраке, среди этой вьюги можно было найти что-то живое. Среди чёрных смерчей танцевали белые тени-привидения. Смерть торжествовала зимой сорок второго года.
Она нашарила... нет, не дочь – что-то отличное от снега, что-то огромное надвинулось среди метели, и не бывающая практически за городом молодая женщина вдруг догадалась какой-то тенью инстинкта – это стог. Нет, она и не думала искать спасения, ею владела одна мысль – искать свою дочь, но тут, ледяной, казалось, свёрточек у неё на груди вдруг зашевелился и слабо пискнул.
- Господи! Он жив! Стёпик!.. – хрипло рыдая, женщина стала пробиваться вглубь холодного, пахнущего прелью и мышами сена. Холодного, да, но всё же оно было теплее снега, и вскоре, как обессиленный зверёныш, женщина свернулась внутри проделанного ею неглубокого лаза. Вой ветра и шум метели отдалился, и она мгновенно провалилась в сон, крепко прижав к себе ребёнка... Они спят в гнилом сене, а вокруг них метель и смерть, а дальше – война и смерть, но сейчас чёрные силы не властны над ними. Чёрная зима хочет высосать из них последние искры тепла, но не может – ей мешает окружающее их колючее, затхлое, но всё же сохранившее память о солнечном лете и добрых человеческих руках, сено, и поэтому метель воет особенно громко и яростно. Ничего-о! Она ещё добьётся своего-о! Она уже забрала одного человеческого детёныша и не намерена его возвращать!..
Но самая чёрная ночь когда-нибудь заканчивается и приходит утро. Чёрная зима когда-нибудь сменится весной... И войне когда-то тоже придёт конец.
Но ничто, ничто не могло послужить утешением Доле, когда она проснулась в своей норе и дико оглянулась вокруг в неясном свете наступающего дня. Чуда не произошло. Розы рядом не было.
Конец. Конец всего. Конец жизни...
«А Стёпик? – спокойный голос Старковского вдруг остановил её на самой границе подступающего безумия. – Что вы, Доля! Вы же – сильная женщина! Разве можно забывать о сыне?!»
- Стёпик... – сипло шепчет Доля. – Сыночек... – позвать громче она не может, голоса нет. Она начинает лихорадочно ощупывать привязанного к груди ребёнка, жив ли он, дышит ли. Боже, какой он холодный! Его тельце как безжизненная кукла в её руках, он не шевелится, не издаёт звуков и... не дышит!? Доля растирает его бледные щёчки, ручки, ушки, хрипло зовёт его, дышит ему на губки – ничего. Тогда она наотмашь ударяет его по лицу. Ребёнок вздрагивает, личико искажается в слабом подобии плача.
- Мамочка...
Господи, к постоянно призывающему её из тёмных глубин сознания голосу Степана теперь присоединилась ещё и Роза! Занятая ребёнком, Доля старается унять, задавить её призрачный зов в глубине своего сердца. Но она знает, что отныне будет слышать его вечно...
- Мама, зачем ты бьёшь Стёпика?
Доля резко вскидывает голову, её обсыпает колючей трухой. В проёме выкопанного ею лаза, на фоне багровеющего от встающего солнца неба -
чёрная фигурка Розы. Не там... Не во тьме... Не со Степаном... Молча, остановившимися, без всякого выражения глазами на неё смотрела несчастная мать, боясь поверить, что её любимая, бесценная дочка, её кровиночка, потерянная в ночной жуткой метели – не призрак. Может, она сошла-таки с ума? Ведь она видела во мраке Степана с ножом в груди, видела так ясно, как будто он стоял рядом с ней на самом деле, даже чувствовала его знакомый (и когда-то любимый!) запах, смешанный с запахом затхлости и крови. Теперь... она видит Розу, но как это может быть!? Может...и маленький её сынок давно мёртв, и то, что он слабо шевелится, пытаясь заплакать, всего лишь плод её больного воображения... Она кусает его за холодный пальчик. Он вздрагивает и тоненько вскрикивает. Живой?
- Мамочка!.. Мама, что ты делаешь?!
Роза отталкивает её (мать чувствует её прикосновение, но, может, это морок?), склоняется над тихо плачущим Стёпиком.
-Стёпочка, не плачь, мама просто пошутила, она больше не будет делать тебе больно! Пальчик болит, да? Ну, дай я поцелую, сестричка тебя поцеловала, уже не болит, вот! Ты кушать хочешь? Мамочка, Стёпик голодный и мокрый, и ему очень холодно! Отдай ему мою шубку, я согрелась, пока спала в сене!
- Ты спала в сене? – тупо спрашивает её мать. – Ты живая? Ты не погибла, не замёрзла ночью? – она не говорит, скорее, хрипит, но дочь её понимает и отвечает с серьёзностью, удивительной для её пяти с половиной лет:
- Нет, конечно, я не умерла, как бы я могла умереть, что бы ты без меня делала со Стёпиком?! – И добавляет с гордостью:
- Наверно, я никогда не умру! И ты, мамочка, никогда не умрёшь, не бойся!
- Доченька!.. – стоя на коленях, Доля сипло плачет, прижимая к себе Розу. Та гладит её по голове:
- Мама, у тебя на волосах снег!.. Но он не стирается! И не тает! Мама, тебе холодно?!
Из каких-то далёких-далёких глубин памяти Доля услышала свой испуганный голос: «Мама, вы поседели!» и вдруг ясно увидела свою мать, сгорбленную, с будто заснеженными волосами, выбивающимися из-под тёмного платка. Поседевшую, совсем не старую ещё её мать... Растерянные глаза матери ищут её, Долю, в толпе, и не находят... Из материнских рук падают на землю мешочки с мукой, солью, крупами – цена жизни Марии Смелковой, её матери... Как давно нет с ней мамы! Была бы рядом мама, всё бы у них сложилось иначе… Теперь и она, Доля, кажется, стала седой, и ей это совсем безразлично, но пугает Розу. Её дочку… Когда-то она сама была дочкой, была женой, теперь она только мать. Мать, готовая сойти с ума, не верящая, что её дети живы… Как они пережили эту ночь, Боже мой!?
- Мама, надо идти, - говорит Роза, - Стёпик заболеет. Ему нужно в тёплую кроватку.
Доля покорно кивает головой. Надо идти…куда? Ах, да, Починки… Она не может поверить, что они туда дойдут. Но она не верила и в то, что они переживут эту ночь, а ведь пережили же!
Она смачивает губы стонущего ребёнка талым снегом, потом старательно растирает его, укутывает, как может, и вновь привязывает себе на грудь. Её грудь – твёрдая, холодная, как камень, но пока ещё живая. Может быть, от неё сыночек сумеет получить хоть немного тепла…
- Я хочу есть, - неожиданно говорит Роза. Значит, она вправду не призрак!.. Только теперь поверив в это до конца, Доля достаёт из мешка замёрзшую горбушку, даёт её девочке, и они трогаются в путь. Доля не может больше нести Розу на спине, и девочка спокойно идёт сама. Теперь, при утреннем свете, видно, что не такие уж страшные вокруг сугробы. Да и в самом деле, это же не Сибирь, а обычная украинская зимняя степь. И где-то есть обычные живые люди, занятые своим делом, где-то есть кров, еда и тепло… Но и враги тоже есть…
Хорошо, что на небе солнце. Мало того, что солнечный свет бодрит несчастных, отчаявшихся людей, вдыхает в них силы, но при солнце намного легче ориентироваться. Нет, Доля не идёт совсем уж наугад, у неё есть компас – память ещё о покойном отце, чудом сохранённая во всех невзгодах. И всё-таки она кажется себе одиноким маленьким корабликом, заблудившимся в бескрайнем белом океане. Но, пока светит солнце, есть и надежда. Солнце указывает им путь. Впереди, на самом краю заснеженной земли, чернеет лесок. Он прямо по курсу маленького кораблика. И они идут к нему. Снег скрипит под ногами совсем как обычно. Когда они гуляли вечерами в своём садике, освещённом фонарями, он скрипел так же по-зимнему празднично, напоминая о тёплом доме, нарядной ёлке, вкусных пирогах, - всей мирной, прекрасной жизни, которой, наверное, уже никогда не будет… Солнце слепит опухшие глаза Доли, слёзы жгут замёрзшие щёки. Лесок уже совсем близко.
- Мама, лес! – хрипло кричит Роза. – Настоящий! А волки здесь водятся?
Доля качает головой, хотя кто его знает, что может водиться даже в таком небольшом украинском леске зимой, во время войны…
- Стёпик, посмотри, лес! – обращается Роза к брату, хотя он не может не видеть её, не, пожалуй, даже слышать. – Настоящий лес! Бабушка Вера всегда обещала, что мы пойдём в лес собирать грибы, и вот мы пришли! Теперь, конечно, зима, и грибов здесь нет, но зато водятся чудесные зайцы! А волков тут нет, не бойся, и если бы был жив мой папа, он застрелил бы волка из настоящего ружья!..
Вот они вступают на опушку. Сколько тут поваленных, покрученных непогодой деревьев! А может, здесь несколько месяцев назад разрывались снаряды?..
- Мама, давай посидим! – Роза садится на не до конца упавшее дерево, болтает ножками над запорошенной снегом воронкой. Немного поколебавшись, Доля присаживается с ней рядом. Она понимает, что им до наступления ночи необходимо добраться хоть до какого-то жилья, иначе они не выживут, чудо бывает только один раз. Но несколько минут отдыха они могут себе позволить…хотя бы ради девочки. И какая нестерпимая, острая, рвущая боль в ногах, особенно в коленях! Доля не может себя заставить посмотреть на них…
Роза простужено смеётся:
- Мама, мы с тобой сидим на пеньке, как Маша с медведем! Мам, не садись на пенёк, не ешь пирожок!
С каменной, холодной груди Доли внезапно доносится:
- Мама…мика…дай! – и тоненький плач.
- Родненький, ты хочешь есть? Пить? – неслышным, сорванным голосом зовёт Доля сына, но он не отвечает и только тихо, почти беззвучно плачет. Плач его истончается, гаснет в морозном воздухе.
Роза вскакивает:
- Мама, Стёпику холодно!
- Я знаю… - шепчет мать. – Что я могу сделать! Подожди…вот придём…в тепло…
Была бы она одна, никуда бы не тронулась с места, так и замёрзла бы здесь в лесу, и никогда бы больше не коснулись её тела чужие враждебные руки. Но, ради детей, надо идти, надо терпеть эту пытку мучительной физической боли и боли во много раз худшей – боли души, уже не верящей ни во что, потерявшей надежду. Что, если они не встретят никакого жилья… Им не захотят дать приют… Или – что самое худшее – они попадут в руки врагов. «Откуда вы идёте? Из города? Почему пустились в путь в такое время? Ваши документы? Адрес?..» Там, в дворницкой, осталась Смерть, пахнущая гнильём и кровью… А здесь – метрика, в которой у Розы записан отец Марат Штейн. Еврей… Зачем она вообще взяла с собой эти документы?! Лучше совсем без них, чем вот так мучиться…
Выбросить их в снег? Доля оглядывается. Ей кажется, что уже начинает темнеть, и ей сердце сжимается в ужасе. Часы ей недавно пришлось отдать…как, кому, сейчас что-то не вспоминается, да и не надо… Сколько они уже идут по этому лесу?! И солнца уже не видно… Разум ей подсказывает, что оно просто скрылось за облаками, но удержать панику почти невозможно. Скоро вечер, и они никуда не идут, просто кружат на одном месте… Замёрзнут здесь, или их разорвут волки…
- Мама, здесь живёт белочка? – неутомимая Роза показывает на довольно большое дупло в стволе раздвоенного дерева. Решение приходит мгновенно. Зачем бросать документы в снег, если можно положить их в дупло. Они завёрнуты в клеёнку, Бог даст, не промокнут. Дерево довольно необычное, Доля его запомнит, и потом, если останется в живых, когда-нибудь их заберёт. Столько «если»… Но иначе никак нельзя. Доля кладёт пакет с документами в дупло, старается просунуть его как можно глубже. Роза удивлена.
- Мама, ты что туда положила?! Там же белочка!
- Белочка убежала, дочка, - хочет ответить Доля, но вместо этого изо рта у неё вырывается страшный кашель, разрывающий ей горло и грудь. Доля долго кашляет, в изнеможении держась за дерево. Задремавший Стёпик от её кашля просыпается и вновь жалобно скулит. В его голоске отчётливо слышится:
- Пап… Папа-а…
Для Доли сейчас нет ничего страшней этого его зова… Она сплёвывает на снег – кровью – и с трудом поднимается. Идти, идти вперёд…
- Мама, посмотри! – идущая впереди девочка вдруг замирает. – Там люди… Они спят?
Чёрная метель таки нашла своих жертв этой ночью – в небольшой ложбине, слегка присыпанные снегом, лежат тела одетых по-крестьянски женщины и девочки, чуть постарше Розы… Доля касается твёрдой и холодной, как лёд, щеки ребёнка. Вот так бы могла лежать и её дочь, и снег бы не таял на её открытых стеклянных глазах…
- Мама, девочка уснула? – допытывается Роза. – Ей холодно? Мама, возьмём её с собой?
- Да, она уснула… Ей уже не холодно… - шепчет Доля. – Не надо их с мамой беспокоить…
Но вдруг какая-то мысль осеняет её. Она приоткрывает холодный ватник на груди женщины. Бумаги… Загоруйко Оксана, тридцати лет… Загоруйко Мария, семи лет… Украинки…
- Оксана и Мария, простите нас, - тихо обращается к умершим Доля. – Я вас не забуду. Может, когда-нибудь встречу ваших близких, сообщу им про вас… Лежите с миром и в покое, простите, похоронить вас не могу…
И, собрав силы, строго говорит дочери:
- Запомни! Ты больше не Роза. Роза осталась дома. Тебя зовут Мария. Как бабушку. Маруся, Руся. А я – Оксана. Запомнила?
- Запомнила, тётя Оксана! – смеётся Роза. Для неё это – игра. – А Стёпика как зовут?
- Никак. Он маленький. Остаётся – Стёпик. Пока… Понятно? Я – Оксана, ты – Маруся. Фамилия – Загоруйко.
- Мама, мне страшно, - жалобно говорит Роза. – Хватит уже в это играть. Я не хочу быть никакой Марусей, я не бабушка. Я просто маленькая девочка Розочка, твой любимый цветочек, ты сама так всегда говоришь. И в лесу мне страшно. Тут холодно. И волки, наверно, есть. Идём уже домой.
- Домой нельзя, Руся. Надо идти вперёд. Так велел наш доктор дядя Семён.
- Я не Руся!!! – отчаянно кричит Роза. – Идём домой! Ты простудилась, ты уже не умеешь разговаривать, ты только кашляешь! Бабушка Вера сказала бы тебе лечиться! Я тоже заболею, мне холодно! И Стёпику! И страшно! Это плохой лес! Я не хочу больше играть!..
По её побелевшим щёчкам текут слёзы.
- Идём домой, мамочка! – шепчет она чуть слышно. – Так домой хочется! Я не буду больше баловаться, я буду хорошо себя вести. Дядя Степан не будет сердиться… Хочешь, я вообще спрячусь в шкаф и не буду оттуда выходить? Только давай будем жить дома!
Доля тяжело переводит дыхание. Берёт девочку за ручку и решительно уводит её с этого места, не оглядываясь на мёртвых. Она не знает, что Роза до сих пор видит перед собой замёрзшие стеклянные глаза на бледном личике Марийки и запомнит их на всю жизнь…
Собравшись с силами, Доля решительно говорит дочери, стараясь меньше хрипеть:
- Розочка, мой любимый цветочек, прости меня! Так надо. Мы не можем возвращаться домой. Нас убьют…плохие люди. И если они узнают, что ты не Маруся, а Роза, нас тоже убьют. Ты же большая девочка, ты у меня умница, всё понимаешь. Ты теперь взрослая. Нам придётся теперь жить так…пока война не кончится.
Она ожидает новых слёз девочки, взрыва плача, но Роза молчит. Потом, искоса поглядывая на мать, спрашивает:
- Мама Оксана…нам придётся всегда жить здесь, в лесу? Тогда мы должны до ночи построить себе дом!
Горло Доли сжимает судорога… Она качает головой.
- Нет, маленькая моя, мы скоро выйдем из леса и придём к людям. Мы обязательно встретим хороших людей. Дядя Семён сказал… - она больше не может говорить и замолкает, обессиленная. И вдруг чувствует – маленькие пальчики крепко сжимают её руку. И уже не она ведёт дочь, а та почти тащит её за собой, приговаривая:
- Мама Оксана, идём! Идём скорее!
Лес внезапно заканчивается. До самого горизонта распахивается угрюмая степь, но это уже не заснеженное ровное поле, по которому они шли раньше. Всё пространство изрыто какими-то буераками, оврагами, совсем неподалёку за камышами угадывается замёрзшая речка. Камыш словно звенит на ветру… Через речку они перебираются по большим камням, не доверяя неверному тонкому льду, под которым чернеет быстрая вода. Доля замечает у водопоя следы, похожие на собачьи, но слишком большие, и в страхе отводит глаза… К счастью, её дочь следов не замечает. Она безустанно щебечет, называя ей мамой Оксаной и явно старается как-то ободрить. Малышке нравится окружающая её природа, она в восторге от речки, спрашивает Долю, водятся ли в ней рыбки… На другом берегу они, чудом не завязнув в болоте, начинают подниматься на крутой склон балки, и вдруг…
Доля каменеет на месте. Схватив дочь, она стремительно скатывается вниз и забивается в самую чащу сухого камыша. В ноги начинает просачиваться ледяная вода, девочка протестующе пищит, но мать зажимает ей рот.
Сверху доносится нарастающий глухой шум. Он стремительно приближается и перерастает в надсадный рёв, в плач, в отдельные выкрики и жуткий гул. Там наверху движется огромная толпа людей, и Доля с ужасом ждёт, когда они покажутся над оврагом и сразу обнаружат их, забившихся в высохшие промороженные камыши… Но никто не появляется. Это просто какое-то чудо – но мало ли их в абсурдной жизни этой женщины?! Что, как не чудо, что она здесь, живая, и даже дети пока живы (ах, Стёпик, маленький Стёпик, почти не шевелящийся, едва сохранивший тепло крошечный свёрточек, что с ним, выживет ли он??!), а где-то в страшно далёком городе, на кладбище, рядом с двумя дорогими могилками, стоит покосившийся крест, на котором написано её имя!?. Люди наверху рыдают, ревут, как звери, что-то кричат, слышен лай настоящих зверей, но не видно никого…они проходят мимо, как призраки, и в голове Доли, едва не взорвав её мутным красным взрывом, горит одна мысль – они спасены!!! Да, да, шум становится меньше, плач, крики отдаляются…всё дальше…всё тише…даже лай, их не заметили даже собаки!.. Вдали хлопает несколько совсем нестрашных, как в кино, выстрелов, слабый гул стихает, стихает, и – тишина… Блаженная тишина…
Доля ещё некоторое время боится поднять голову, но плач Розы, её жалобы, что ножки промокли и замёрзли, заставляют её пошевелиться. Оставив девочку, несмотря на её протесты, внизу, она, прижимаясь к склону балки, почти ползёт вверх.
Да, это было чудо… Наверху, за несколькими голыми кустами шиповника и дикой маслины, делает крутой поворот просёлочная дорога. Сейчас на ней никого нет. Прошедшие по ней…люди? – исчезли, скрылись в серой мгле за степными горбами. Они ушли, ушли, и Доля откуда-то знает – им никогда не вернуться, не пройти здесь вновь, они никогда с ней не встретятся. Они ушли, но…
С каким-то тупым недоумением Доля разглядывает ледяную степную дорогу, по которой только что прошли люди. На ней остались отпечатки их следов, а может, и не только их – похоже, много людей проходило по этой дороге с тех пор, как выпал снег! Отпечатки сапог, башмаков, большие, маленькие…а это что – босые ноги!? И не одни…вот ещё отпечатки совсем детских ножек, не больше Розиных, маленькие пальчики, и капли свежей крови! И вот ещё кровяные пятна, здесь, там, отпечатки собачьих лап…а вон, в снегу у дороги, уже не собачьи, большие, как внизу у речки, и снег разрыт, и чья-то голая рука, как кость, торчит среди кровавых лохмотьев!
Да, много людей прошло по этой дороге за зиму! Повсюду остатки их вещей – какое-то тряпьё, разбитая чашка, бесформенный башмак, а рядом – совершенно новенькая серая шляпа (как у доктора Старковского, отстранённо думает Доля), возле неё что-то блестит – разбитые очки! А дальше – детская бутылочка с соской! Доля машинально нагибается, поднимает бутылочку, в ней – незамёрзшее ещё молоко!
Доля не замечает, что постепенно сама продвигается по этой дороге в сторону заснеженных холмов, где скрылись ушедшие люди. Она напряжённо смотрит под ноги и вокруг себя, как будто ещё немного, и сумеет разгадать какую-то страшную тайну! Дорога вновь описывает поворот, рядом с ней вырастают стеной камыши, в них шуршит речка – как она оказалась наверху, она была же внизу, в балочке, там…там, где её девочка!
Доля за секунду как приходит в себя. Что с ней?! Как она оказалась на этой дороге, куда идёт по ней, что ищет?! Ведь она должна искать одного – какого-то приюта для себя и своих несчастных детей! Над камышами леденеет зелёное вечернее небо, ночь, что придёт следом, станет для них последней, если они встретят её здесь, в степи!
Скорее к Розе…к Русе…бедная, бедная её крошка, с промокшими ножками, но живая, живая, ещё живая! А вот дети, что прошли по этой дороге…тот ребёнок, что шёл босиком, роняя капли крови на снег, другой ребёнок, не допивший молоко из бутылочки… На миг Доля ощущает в своей груди горячую судорогу, будто молоко у неё не пропало уже давно… Или это шевелится замерзающий, голодный её малыш?..
В камышах что-то чернеет…волки??! Нет, это кучей тряпок неподвижно лежит человек…другой… Доля поворачивается и бежит по дороге обратно, скорее, скорее, к Розе… Вот только ноги почему-то не разгибаются…
А Роза идёт навстречу ей. Такая маленькая и беззащитная на этой ужасной ледяной дороге, полной следов смерти, под этим стальным зимним небом. Маленькая, тонкая и прямая, как камышинка, она что-то несёт на руках.
- Мама… Посмотри…
Какой-то узел, рукав…пиджака? Что-то белеет, совсем маленькое… Кукла! Какое она дитя, горько думает Доля. Сейчас ли, в эти часы думать об игрушках…
- Ро…Руся, положи! Не надо здесь ничего брать. Это…это очень плохо!
- Это я его нашла, - гордо говорит Роза. – Посмотри, мама, правда, он похож на папу?
- Кто? Кто похож? Положи немед…
Голос Доли прерывается. Рука бессильно падает. В рукаве старого пиджака не кукла – там среди каких-то клочков материи шевелится и беззвучно раскрывает синий ротик почти голый, от холода одного цвета с этой степью, с небом над ней – ребёнок… Похож на Марата? Он и на живого сейчас не похож, умирающий от холода и голода крошка, настоящим милосердием было бы положить его сейчас просто в снег, чтобы он больше не мучился и как можно скорее забылся бы переходящим в вечность сном, встретился бы там со своей матерью… Да, было бы милосердием дать ему умереть как можно скорее…но Доля почему-то не может этого сделать. Никчемный она человек, ничего не может сделать ни для своих детей, ни для чужого, не спасти их, не убить…но дать ему молока из бутылочки, которую до сих пор, оказывается, судорожно, сжимает в руке – может! И даёт. Зачем?! Продлить его мучения?!.
- Мамуся, - почти шепчет Роза, - не бойся! Я понесу его, как ты Стёпика. Он сейчас согреется, у меня под шубкой тепло. Я смогу, он же не тяжёлый, совсем малюсенький, как куколка!
И быстро прячет судорожно дососавшего последние капли молока ребёнка себе на грудь. Доля тупо смотрит на неё, не в силах не возразить, не принять какое-либо решение. Она уверена, что все они умрут, очень скоро. Ко всему остальному ужасу прибавились мокрые, промоченные ледяной водой ноги…Стёпик давно не двигается, его не слышно…и небо наливается свинцовой темнотой. Что ж, значит, они умрут все вместе… И этот малыш тоже… Его мать, уронив его или специально выбросив на обочину дороги из прошедшей здесь колонны людей, идущих к смерти, надеялась, что её дитя всё же спасётся…но какой шанс был у него? Один из ста тысяч… Здесь, в безлюдной глуши, на морозе, среди волчьих следов, ребёнок был в любом случае обречён на гибель. Что ж, может, его матери легче было бы узнать, что он умер не в ледяной дорожной борозде, не в волчьих зубах, а до конца находился в тепле, рядом с горячим сердечком маленькой доброй и смелой девочки… Хотя с наступлением ночи волки, возможно, не замедлят объявиться. Или двуногие существа, ещё худшие хищники… Доля берёт дочь за руку.
- Идём, любимая моя… Надо идти…
Они поворачивают в сторону, противоположную той, куда прошла колонна. Доля в любом случае не пошла бы за ней – оттуда веет смертью. Но по чистой случайности выбранное направление совпадает с дрожащей стрелкой компаса. Что ж, это их личный стотысячный…или стомиллионный шанс, и они борются за него, идут так решительно, будто их ноги не изранены, они не обессилены прошедшим путём, кошмарами минувших дней, крепнущим с приближением ночи морозом, а умирающие или уже мёртвые малыши, которых они несут, вместо того, чтобы разрывать их сердца страхом и болью, наполняют их удивительными новыми силами. Доле кажется, она идёт всё быстрей, она уже не чувствует ног, словно летит над этой дорогой, покрытой ледяной коркой, мимо холмов и балок, мимо звенящих на ветру камышей, мимо указателя с выведенными жирными чёрными буквами какой-то надписью на немецком языке. Это прекрасно, что она, оказывается, умеет летать, ведь идти она больше уже не может, но как же Роза?! Доля слегка поворачивает голову – Роза, конечно, рядом, она летит возле неё, как маленький ангел, и у матери вырывается невольный вздох облегчения – она знает, что дочь больше никогда не покинет её! Ужас минувшей ночи никогда больше не повторится, они всегда будут вместе! Может, они уже умерли, сами не заметив, и все кошмары для них наконец закончены?! О, это было бы слишком прекрасно!.. Лёгкая улыбка касается Долиных губ. Роза шевелит губами в ответ, но мать не слышит её. Нет, первое слово она понимает, «мамочка», но второе, состоящее из двух слогов, понять не может. Быстро? Волки? Стёпик?.. Всё-таки в этой не-жизни есть необходимость общаться, Доля изо всех сил напрягается, вдруг что-то словно лопается в её голове, и она слышит:
- Сани! Мамочка, сани!
Оглянуться она не может, помнит одно – ей необходимо спасаться и спасать детей, и она бежит, летит, как можно быстрее, волоча за собой Розу, и их настигает, окружает, врезается в уши, в мозг, в память оглушительный звон колокольчиков!..