Про мальчика, Дедушку и кобылку Майку
*
Когда я был совсем маленьким – жил в избе, рубленой из громадных сосновых брёвен, ещё не потемневших, жёлтых, словно мёд, и плачущих душистой смолой. Был посёлок – около десятка таких изб – на берегу синего моря. На горизонте всегда неясно маячили силуэты рыболовецких сейнеров, огромных транспортов и боевых кораблей. Море было необыкновенно синим. Никогда с тех пор – хотя позднее ходил я во многих морях Мирового Океана – но с тех пор такой синевы не видел я нигде. А может быть, это так мне тогда казалось, или сейчас так мне кажется, когда я вспоминаю об этом? Сейчас на старости лет – всё это снится мне по ночам, во сне я плачу, просыпаюсь в слезах. Но плакать на яву я почему-то совсем разучился. Очень жалею об этом.
Моё детство полно было синевы. Море было синее, а над ним небо тоже было синее, будто эти бездонные просторы друг друга отражали.
Угрюмым строем тёмно-синих елей спускалась к морю с высоты сопок сахалинская тайга. И сопки, одна за другой, одна выше другой – всё темнее и темнее густой синью – уходили в небо. Небо было светлее - днём. А к ночи тоже темнело, никогда не чернея, не теряя синевы. Помню тёмно-синее звёздное небо – чёрного бархата ночных тропических небес не было в моём детстве.
Кое-кто в посёлке держал корову, и гоняли в сопки на выпас небольшое стадо.
Пастуха звали Дедушка. Не только дети – почему-то и взрослые его так звали. Брился он редко – зарастал седой щетиной. У него не было левой руки – оторвало на войне. Папа же мой – в посёлке он был начальником и носил ещё с войны форму капитана первого ранга – иногда звал Дедушку Сашей Чёрным, потому что его фамилия была Гликберг. Но он вовсе не был евреем, как вы сейчас, возможно, подумали. Он был немцем. Вполне вероятно, впрочем, что до того, как стать немцем, он был всё-таки евреем, потому что Гликберг – фамилия не немецкая, а еврейская. Некоторым людям в те времена приходилось, знаете ли, петлять, чтобы не попасть на живодёрню. Как бы то ни было, а до войны Гликберг был поволжским немцем, и в городе Энгельсе работал парикмахером. Он записался евреем специально, чтобы его призвали на фронт. Ему так показалось безопасней. И он оказался прав. Руку ему оторвало при штурме города Будапешта. И, будучи вчистую комиссован, он даже на зону не попал, и как-то всплыл на Южном Сахалине. И прибился в тот посёлок пастухом. Пас коров он всегда верхом на лошади, которую звали Альфа.
Альфа была гнедая. Её однажды отогнали на погранзаставу к жеребцу, и она понесла. И родила Альфа рыженькую кобылку – совсем рыженькую, будто золотую. Родилась кобылка в мае, и её назвали Майкой.
Майка ещё совсем маленькая была, но уже бегала за матерью – помогала пасти коров. Однажды пригнал Дедушка стадо на выпас. Альфу расседлал. И выпустил пастись вместе со стадом. Майка бегала с матерью, и время от времени сосала у неё вымя. Дедушка прилёг на траву и задремал. Всё было прекрасно.
Но потом из тайги вышли несколько беглых. Эти беглые бежали из дальневосточных пересылок и переправлялись на Сахалин через неширокий Амурский лиман. Они уходили на Юг, где сахалинская тайга более жилая. И прятались. И жили в тайге. Так многим из них удалось дотянуть до смерти Сталина. Смерть же Сталина для каждого из них была равносильна помилованию.
Этих людей я судить не смею. И я за нашего Дедушку на них совсем не в обиде – это вы, как хотите, так и понимайте. Но если хотите правильно понять – прислушайтесь к стуку своего сердца. Они от лютой смерти в неволе бежали на волю. И вот на воле они должны были в тайге умереть с голоду, потому что никто из них охотником не был – а таёжная охота совсем не простое дело.
Беглые застрелили одну корову и, не обращая на старика внимания, её кое-как разделали, и мясо в мешках потащили в сопки. Однако, Дедушка имел при себе двустволку. Он залёг, выждал и с одной руки стал стрелять им вслед волчьей дробью. Он выстрелил одним стволом, потом другим – оба раза промахнулся. Стал перезаряжать, но одной рукой это долго. Один из беглых, повернувшись, произвёл очередь из автомата ППШ, отобранного ещё на зоне у перебитого при побеге конвоя. Дедушку убило. Ещё задело несколько коров, и Альфа тоже погибла.
Дедушку похоронили на «Второй сопке» - так называлось место, где было кладбище. Плотник сделал ему монумент из фанеры с красной звездой. Крестов на том кладбище ставить тогда ещё не решались – тем более каких-то иных религиозных знаков. На похороны отец явился в мундире с орденами. И он вдруг сказал:
- Карл Максимилианович Гликберг, как недавно удалось выяснить Южно-Сахалинскому Управлению МГБ, по национальности был немцем. Он был поволжским немцем. Родом из Покровска. То есть, в том смысле, что из города Энгельса. Однако он имел медаль «За отвагу». Получил её в 41-м году под Москвой. А под Будапештом был он уже лейтенантом – командовал пехотным взводом. Удостоен ордена «Красной звезды». А на будущий четверг ему было предписано явиться в Южно-Сахалинск. В МГБ, твою Бога мать! – отец вдруг страшно закричал и вынул из кармана кителя свой ТТ. – Его вызвали на допрос! Он жил по поддельным документам! Чего встали? – крикнул отец двум матросам, которые выкопали могилу. – Опускайте!
И когда стали гроб опускать, отец трижды выпалил в воздух. Женщины стали всхлипывать.
Майка осталась сиротою. Она теперь стала бегать по посёлку, будто собачонка. Все её кормили. Она умела разговаривать. Сначала она бегала и ржала:
- Где моя мама?
Ей отвечали:
- В тайге убили твою маму, бедная ты сиротка. На вот, милая, тебе морковку, похрусти. Забудется.
Забылось. Майка была очень весёлая и ласковая, росла быстро. Уже на следующий год вымахала в такую красавицу, что начальник погранзаставы даже её хотел у отца купить. Но отец сказал майору:
- Мне самому в посёлке нужна лошадь. Обойдёшься.
- Товарищ капитан первого ранга, что ж её в упряжке-то гноить? На такой кобыле только маршалу ездить!
- Ну вот, как дослужишься до маршала, тогда продам тебе её. Только вряд ли. Куда тебе!
Я привык к кобылке, и были мы неразлучны. Часто мы вместе бегали. Я бежал, что есть сил, а кобылка тихонько рысила рядом. А потом можно было, уцепившись ей за гриву бежать быстрей, быстрей, ещё быстрей! У меня от таких упражнений постоянно были разбиты коленки, потому что наступал момент, когда я, не удержавшись, падал. Майка тогда останавливалась и лизала мне лицо, по которому текли солёные слёзы. И я сквозь слёзы улыбался ей.
Прошёл ещё год, и Майку нужно было объезжать. Что делать? Человек так определил каждой лошади.
И я никогда не забуду, как объезжали Майку, которую я очень любил.
Была она уже сильна, хотя не больше полутора лет отроду, кажется. Майка привыкла к воле и к доброму отношению людей посёлка. И вот, всё для неё изменилось – так уж мы, люди, устроены неведомо кем и для чего - или так уж мы в этом нашем мире сами всё устроили. Много раз она переворачивала, опрокидывала сани, металась и кричала, будто женщина, которую насилуют. Но все взрослые вокруг меня с улыбками смотрели на это. И уж когда она впряглась и бешено понесла намётом по берегу моря, послышались одобрительные возгласы:
- Эх, хороша! Чудо, а не лошадь!
После этого Майка уж не бегала вдоль по улице, выпрашивая хлебушка с солью или морковки. Её стали держать в стойле, которое построено было под присмотром моего отца.
И однажды я пришёл к ней. Я долго не хотел видеть её неволи. Но я соскучился и пришёл. Я принёс ей несколько яблок, полбуханки хлеба и в банке много соли. Лошади это любят. Я кормил это чудесное существо, такое всегда безоглядно доверчивое и доброе к человеку. Она ела, всхрапывая, хрустела яблоками.
- Помнишь, как мы бегали с тобой? – спросил я её.
Майка посмотрела на меня своими восхитительными огромными чёрными глазами. И сказала:
- Нет, мальчик. Я забыла. И мне вспоминать нельзя. Но ты не забывай.
Вот, я и не забыл.