Проснулся от крика уборщицы в подъезде. Нет, никто ее не бил, это она с кем-то так разговаривала. На улице зафиолетило рассветом, в комнате темно. В квартире тишина, все ушли на работу. На белом кухонном столе записка.
«Ваня, загляни в холодильник, сообрази завтрак сам. Будь, как дома. Миша».
Судя по записке, Мишка, и в самом деле, вчера крепко спал, ничего не слышал.
Я приготовил яичницу, вымыл за собой сковороду, достал из чемодана нужные документы и поехал на завод.
Устроиться на работу оказалось не так-то просто, бюрократы все ещё оставались в силе и торжествовали, измываясь над рабочим человеком, которому срочно вздумалось по какой-то своей причине поменять место работы. Уйма кабинетов, важные государственные лица, без чьей подписи всё стопорится и нужно начинать всё сначала: бестолковые расспросы, словно и так не видно, что за человек стоит перед ним, и как будет работать. Наскоро перекусил беляшами, купленными в вестибюле, из большого солдатского термоса, и снова бесконечная беготня по кабинетам. Чуть не взорвался, доказывая равнодушной тетке с румяным лицом, что нужно направление в общежитие сегодня, потому что ночевать негде, не на улице же спать, зима за окном.
— Я вам ещё раз повторяю, соберите все подписи, тогда получите направление, — размеренно растолковывает она, — а вдруг вас не примут по состоянию здоровья, или ещё по какой причине? Подпишите обходной и приходите.
— Но меня же согласились принять! Вот роспись начальника цеха.
— Это ещё ничего не значит. Не мешайте работать, молодой человек. Вас тут тысячи ходят, и все с претензиями. Идите в гостиницу, в крайнем случае, снимите комнату; если вам жить негде. Маленькие дети, всё объяснять приходиться.
Она обиженно отворачивается к подруге из отдела, а я смотрю на часы — без десяти минут семнадцать. Конец рабочего дня. Больше не получить ни одной подписи, а собрано так мало, беготни на несколько дней. С трудом нашел гостиницу. Потребовали командировочное удостоверение. Как не хочется, но придется возвращаться к Мише и Ире.
Когда открыл дверь, Ира стряпала на кухне, с прищуром и со значением посмотрела, у меня отлегло на сердце — вроде не сердится.
— Не ждали? — громко спросил я, обозначая свой приход и для Миши.
— Наконец-то вернулся, — откликнулся Миша, выходя из зала. — Как успехи? Раздевайся. Сейчас Ирка ужин сварганит, ей где-то удалось мяса отхватить, а готовить она умеет. Слышь, Ирка, как я тебя нахваливаю? Ужин скоро будет?
— Не подлизывайся, приготовлю — позову.
— Я уже поужинал. В кафе заходил.
— Ну, это ты зря. Зачем Ирка старается? Ты ей хоть не говори, обидится. Рассказывай, что успел сделать?
Миша непосредственно и живо реагировал на рассказ о моей одиссее по заводу.
— Ну и ладно. Цех Моторов тоже неплохой, будешь по-соседству, только в другом корпусе. Можно сказать, повезло тебе, обычно всех на конвейер отправляют, а уж оттуда по цехам переводом, если разрешат. А в Ноев ковчег не торопись, ничего хорошего там нет. Живи у нас, пока не надоест, места хватит.
— Почему ты называешь общежитие Ноевым ковчегом?
— У нас все так называют. Огромное здание в три корпуса и в двенадцать этажей. Каждой твари по паре. Откуда там толь¬ко нет?! Со всех концов страны. Ты ещё на них насмотришься.
Вошла принарядившаяся Ира в строгом вечернем платье. Не лень было переодеваться, в любом наряде хороша, а уж в таком — нет слов.
— Мальчики, ничего, если я на кухне накрою? Неохота носить. Говорила я тебе, давай сервировочный столик на колесиках купим, а ты всё деньги жалеешь.
— Не всё сразу, Ирок,— взмолился Миша. — Мы же кредит за телевизор выплачиваем. Со временем будет и столик. Конечно, давай на кухне. Ты не против, Иван?
— Я же сказал, я...
— Хорошо—хорошо, давай на кухне. Тебе помочь?
— Сиди уж, я сама,
Ира, покачивая бедрами, выплыла на кухню.
— Мишка, а ребенка почему не заводите?— тихо спросил я.
— Ты что?! Кто в наши годы детьми обзаводиться? Это же какая обуза! А расходы? На них больше, чем на взрослого уходит. Что толку, что у Сереги ребенок? Они же увязли. Никуда. А мы летом собираемся в Грузию махнуть, если к тому времени не отделятся. Да и машину хочется купить. Так что, брат, и тебе не советую, пользуйся предохранительными средствами, иначе надолго себя закабалишь.
— Мальчики, мойте руки и за стол.
— Командирша. То мать заставляла мыть руки, теперь жена, — добродушно забурчал Мишка, чувствовалось, что ворчит ради проформы, и ему нравится забота молодой и красивой жены.
Сели за небольшой кухонный стол. Мишка вынул из холодильника бутылку водки, взболтал, любуясь серебристыми пузырьками.
— Поставь обратно, — сказал я.
— Вчера мы — твою пили, сегодня я угощаю.
— Не каждый день. А предлогов будет еще много, успеем вы¬пить. Татку пригласишь, тогда и выпьем.
— Силен, — с восхищением произнес Миша, — вот за что я тебя уважаю, за выдержку, не знаю ни одного парня, который бы отказался выпить. По сто граммов, для аппетита? А к Таткиному приходу коньяк купим.
— Она только коньяк пьёт?
— Да она вообще не пьёт. Для себя купим, форс будем держать.
— Вот и хорошо, запрячь, чем больше выдержка, тем будет крепче. Я не хочу пить.
— Да и я, по правде, не очень. Думал, ты обидишься, если не предложу. У нас же так заведено: ты сегодня угостил, я — завтра.
— Ешьте, балабошники, остынет, и мои труды пропадут, Миша часто рассказывал о тебе. Как начнет вспоминать армию, так обязательно тебя вспомнит. Я таким и представляла. У Миши знакомых много, а товарища, настоящего, ни одного, вое любители закладывать. Как соберутся, так одни разговоры, кто сколько выпил? Даже о женщинах не заикаются, тошно слушать. Перевелись настоящие мужчины.
— А Ваня, чем не мужчина? Орел! — воскликнул Мишка, вгрызаясь в прожаренное ребрышко.
— Перестаньте, — недовольно сказал я. — Смеетесь, что ли?
Не люблю преувеличенных похвал, от них отдает неискренностью. Да и трудно понять, зачем они? Я никогда, не испытывал дружеских чувств к Мише, даже когда вместе служили. Не нравятся слабаки, которые не могут за себя постоять, а он был из разбалованных маменькиных сынков, которым вечно всегда больше всех достается. Но однажды случайно заступился за него, когда группа дембелей решила поразвлечься от скуки, а под руку подвернулся безотказный Мишка. С тех пор он не знал, как мне удружить, делился посылками, хотя я никогда ни о чем не просил, и даже не намекал, но и отказаться не мог, когда под нос суют разные вкусные вещи, и ещё при Этом рады, если соглашаешься взять. Миша старался держаться всегда рядом. Невольно вы¬ходило, что я, как бы оказывал ему покровительство. Больше ни¬кто не рисковал его задевать, потому что меня почти все знали как одного из финалистов чемпионата округа по боксу. У меня никогда не было намерения стать чемпионом, я преследовал другую цель, о которой не распространялся — главное, поддерживать бойцовскую форму. Ради собственного удовольствия никто бы не разрешил заниматься спортом, поэтому я старался пропускать как можно меньше ударов, часто уходил в защиту, заставлял противника переходить в атаку, открываться, и уж тогда наносил точные удары, набирая очки. Из-за пассивного ведения боя чаще присуждали поражение, я не возражал, не слушая проклинающего тренера, который обвинял в трусости и грозил не взять на следующие сборы. Разве в этом проявление смелости, чтобы безрассудно подставлять ГОЛОВУ ПОД мощные удары, от которых туманится сознание, и потом долго не в своей тарелке находишься. Не зря же многие знаменитые боксеры не блещут интеллектом, а мне хочется добиться в жизни кое-чего. А если голова не будет соображать, то какой прок от моих побед на ринге?
— Ваня, тебе какое варенье положить, клубничное или малиновое? — спросила Ира, прислоняя под столом свою ногу к моей ноге, отчего меня бросило в жар. Я поднес к губам чашку, чтобы скрыть смущение.
— Мне всё равно. Давно не пробовал ни того, ни другого. У нас дома ничего не держится, вмиг всё подметают. У брата три сорванца, прячь не прячь, все найдут и подчистую съедят, вы¬лижут — мыть не надо.
— Значит, организм требует, — спокойно заметила Ира, не отнимая ноги, и продолжая водить своею. — И что же, у вас совсем не строят дома?
— Строят, но мало. Лет пятнадцать надо в очереди стоять, а за это время вся жизнь пройдет. Вот у вас уже и квартира есть, а я о такой и мечтать не могу.
— Так это нам родители подарили. Свою трехкомнатную разменяли, да тысячу рублей впридачу отдали. Со стариками, конечно, жить легче, но уж больно нудные они, всё поучают, всё им не так. Зато я сейчас хозяйка, что хочу то и делаю, правда, Миша?
— Да. Старики у нас молодцы, помогают. То одни, то другие продуктов подкинут.
— Счастливые вы, ребята.
— Велико счастье! — фыркнула Ира.— Мы же не лежим на печи, а работаем. Вдвоем! И не можем себя прокормить! У Миши товарищ в Канаду уехал, так он там пособие по безработице получает больше, чем вся моя зарплата со всеми левыми доходами. Счастье! Завтра же пойду к Татке и договоримся о встрече на воскресенье, а через три месяца и ты будешь таким же счастливчиком, всё будет, тесть на радостях свою "чайку" подарит.
— Она бензин много жрёт, вся моя зарплата на горючее уходить будет, — пошутил я. — А если я ей, или она мне не понравится?
— Ничего страшного, найдем другую. Из нашего класса Милка Криворотова не вышла замуж и, кажется, Танька Злобина. Верка развелась, но она с дитём. Дама с приданым. Не хочешь? Ну и ладно, можно без дитя. Кто ещё? Люська в Ленинграде манекенщицей устроилась. Татка самый лучший вариант, самая обеспеченная
из всех.
— Ладно, ребята, посмеялись и хватит, не собираюсь я жениться. Рано. Мой отец до двадцати пяти гулял, и я хочу столько же.
— Правильно, Ваня! Куда они денутся? А летом втроем махнем в Сухуми.
— Кто ж ему даст отпуск летом? Только через одиннадцать месяцев. А на следующий год нам летом не дадут.
— Черт! Действительно. Вот у французов хорошо. В августе, хочешь — не хочешь — иди в отпуск, всех отпускают, а завод тем временем на профилактическом ремонте, демонтируют устарев¬шее оборудование, красят, марафетят, а у нас — станки, как итальянцы поставили, так до сих пор и пашут, и ещё лет двадцать простоят, всё давай-давай, всё мало, как в прорву. Куда всё девается?
— Ну вот, снова о политике, — вздохнула Ира.
— Какая ж это политика? Это экономика. Чем больше работаешь, тем меньше получаешь. Не абсурд ли?
— У нас вся система абсурдная, однако, никто больше тебя не выступает.
— Но, Ира, неужели всем молчать?
— Надоело! Сколько можно одно и то же, говорильню развели, а дел ни на грош.
— Ты права, но раньше нам не давали говорить.
— Не смеши. Кто тебе не давал говорить? Точно так же и трепались на кухне, только разница в том, что об этом сейчас по радио, да на съездах говорят. Не верю я ни в какие перестройки. Закона о печати до сих пор нет. Землю крестьянам так и не осмелились отдать, пообещали в семнадцатом, захватили власть и кукиш показали. А у нас на заводе? Рабочих всё принимают и принимают, скоро в городе миллион жителей будет, а на "Фиате" за двадцать лет вдвое сократили численность рабочих при том же количестве выпускаемых автомобилей, что и у нас. Как это понять?
— Сравнила. Нам бы ихнюю систему, тоже начали бы сокращать.
— Вот-вот, и Ванечке пришлось бы дома сидеть, держаться за свое место на заводе. Так что не знаешь, что лучше, что хуже.
Они долго спорили, потом, посмотрев на часы, спохватились, пошли спать. Уже засыпая, услышал тихую возню в соседней комнате, и улыбнулся, проваливаясь в ирреальный, потусторонний мир, который зачастую является продолжением дневного мира, но там всё странным образом меняется, и уже не я отталкиваю Иру, а долго гонюсь за ней, задыхаясь от бега и страсти, и не могу никак настигнуть, увязая ногами песке. Устал до такой степени, что хватало сил вытащить хотя бы одну ногу.
Только на пятый день получил направление в общежитие и сдал паспорт на прописку. Когда заселялся в комнату, в ней никого не было. Воспитательница — молодая, привлекательная женщина — указала на свободную кровать и быстро ушла, можно подумать, боялась, что начну приставать.
Две маленькие комнатки, по две кровати в каждой, тумбочки, стол, навесные книжные полки, шифоньер, шторы на окнах, кухня с электроплитой, мойкой и небольшим холодильничком. Чем не жизнь? Довольный отправился за чемоданами к Мишке, который был сегодня выходным и вызвался проводить.
— Не забывай нас, Ваня, приходи, — сказала Ира, протягивая при прощании холеную руку с ярко красными ногтями.
— Где же твоя обещанная Татка? — пошутил я.
— Подвела меня подруга, — вздохнула Ира, — Вот уж не думала, что она кому-нибудь приглянется. Замуж собралась твоя Татка. Я её — отговаривать: такого парня тебе приготовила, а ты.
— Нет, не надо отговаривать, пусть выходит, — засмеялся я. Взяли с Мишкой по чемодану, и вышли из квартиры. Долго шли молча, изредка поглядывая друг на друга. Потом я сказал:
— Спасибо за гостеприимство, выручил. Небось, надоел за это время?
— Что ты! Я рад тебе всегда. Если бы не Ира, я бы тебя в Ноев ковчег не отпустил. Она очень увлекающаяся особа, а ты парень красивый, не то что я.
— Брось! Не говори ерунды. Ребенка вам надо, чтобы не бесилась.
— Я не против. Она не хочет. Говорит, выходила замуж не для того, чтобы нянькой сидеть. Я тебе кое-что скажу. Может быть, не надо говорить, я знаю, изменяет она мне, и с кем – знаю.
— Покажешь его, быстро отважу.
— Не стоит. Она другого найдет. Ей меня одного не хватает.
— Ну, так брось её к чертовой матери!
— Люблю я её, готов всё простить. Ты же видел, какая она! Ей стоит только пальцем поманить и любой пойдет за ней. Вот даже ты на нее глаз положил. Вижу, между вами ничего не было, но она от своего не отступится. Вообще-то, я не против тебя. Ты даже лучше, чем кто-либо другой.
— Тьфу, противно тебя слушать, рассердился я. — Давай чемодан, дальше сам пойду. Возвращайся.
— Ты обиделся? Я же не хотел, — заканючил он.
Не понимаю таких парней, вроде бы, нормальный, физически развит, а не может за себя постоять, за свою честь.
— Чего мне обижаться, не красна девица. Ступай. Спасибо за всё.
Я повернулся и решительно зашагал в сторону общежития, досадуя на своё проявленное благородство: знал бы такой расклад, не упустил бы из рук эту стерву. Для Мишки всё равно, с кем жена изменяет. Чем я хуже? Теперь хоть возвращайся. Жить втроем, как Маяковский с Бриками? Что, если Мишку побоку? А самому жениться на Ирке? Я её быстро отучу на других заглядываться. До чего же хороша, так и тянет назад.
На перекрестке в нерешительности остановился, раздумывая, не повернуть ли назад? Ох, бабы, что они с нами делают! Весь стыд и совесть с ними потеряешь. Пусть сами расхлебывают, я не буду вмешиваться, и вообще, больше не буду к ним приходить, чтобы не строили на мой счет никаких предположений, то какую-то Татку выдумали, словно я не в состоянии себе невесту найти. Таких хромоногих и дома навалом, не стоило уезжать, бросать родителей, родные места.
Поднял чемоданы и быстро пошел на красный свет через пустынную улицу. В общежитии было, как в муравейнике, взад-вперед сновали парни с невыразительными лицами, не потому что все на одно лицо, а потому, что мало кого можно было запомнить, хоть чем-то выделить. За дверью комнаты слышались громкие возбужденные голоса. Я толкнул ногой дверь и занес чемоданы. В соседней комнате на кроватях сидели шестеро парней за столом с нехитрой закуской из кусков ржаного хлеба и рыбных консервов, стоящих прямо в банке с узорно вырезанной откинутой крышкой. По разгоряченным лицам и оживленному разговору можно понять, что выпита не одна бутылка.
— А-а, соседушка пришел! Проходи, милый, проходи, — поднялся рослый амбал, на голову выше меня и довольно полноватый. — В самый раз заявился. Я смотрю — кровать заправлена, а никого нет. Давай знакомиться — Витёк. А тебя? Ваня! Это по-русски! Уважаю. Садись за стол. Мужики, штрафную! Пусть сравняется. С трезвым какой разговор?
— Здравствуйте, ребята! За приглашение спасибо, но пить не буду, у меня язва. Завтра на работу.
— Ты чего, Ваня? — пьяно изумился Витёк. — Брезгуешь нами? Так не пойдет. Выпьешь, а потом катись, держать не будем. Спать собрался? Сколько сейчас? Пора? Нет. Бери — тяни. Я по-хорошему с тобой. Будешь упорствовать — ножом рот открою и волью. Лучше пей.
Я посмотрел в пьяные глаза и понял, слова бесполезны, они не воспринимаются должным образом, повернулся и пошел в свою комнату. Толкнул чемоданы под кровать и остановился в раздумье, что же делать? Оставаться нельзя, эти паскудники выпьют и снова начнут приставать, знаю эту вредную натуру. Надо будет попросить коменданта переселить в другую комнату. Но тут же вспомнил, как буквально сегодня при мне такой же парень умолял, переселить к другу, но пожилой комендант был неумолим.
— Там, где прописаны, и живите. Не положено. Ваш друг — ходите к нему в гости, или он к вам, а жить без прописки — никому не позволено.
Этого старого сморчка ничем не разжалобишь. Уйти на улицу? Каждый раз не набегаешься. Может, лечь спать, вспомнить армейскую выучку, когда засыпал в таком же шуме и гаме? Эти увидят спящего, и не будут трогать. Я отвернул одеяло. Сзади кто-то грубо схватил за плечо и развернул меня.
— Ну, ты чего, паря? Я к тебе, как человек, как друг, земеля.
— Отстань. Тебе же больше водки достанется, — добродушно произнес я.
Витёк коротко замахнулся пудовым кулачищем, на который не налезет ни одна боксерская перчатка. Я привычно уклонился, пропуская удар над ухом, а правой рукой, автоматически произ¬водя классический апперкот. Витёк опрокинулся, сбивая настольную лампу. В соседней комнате весело заржали, отодвигая стол.
— Ну, Витёк, ты даешь! На первый этаж слышно. Не убей парня.
Они появились в дверном проеме, с удивлением глядя на распростертого Витька и на меня, стоящего поодаль, словно я ни при чем, а Витёк сам упал, по собственному желанию, может быть, водка свалила, выпили немало. Двое ближних, подбадривая себя матом, кинулись вперед, зовя собутыльников, то ли на помощь, то ли на погляд. Я уложил на пол и этих двоих, а трое, зверея, застыли в прихожей, не решаясь вломиться в комнату, видимо, были не настолько пьяны, чтобы потерять инстинкт самосохранения, или благоразумия.
— Подожди, сейчас я ему врежу.
Послышался бутылочный удар о край железной мойки, потом ещё удар второй бутылки.
— Держи. Заходи слева. А ты, Шурка, утюгом его сбивай. Под руку, мать твою, не заходи!
Я с отчаянием оглянулся, ища, чем бы защититься, но на голой полированной поверхности стола ничего не нашел, и в этот момент над головой взметнулась рука с бутылкой без дна. На остром изломе коротко блеснул свет лампы. Я подставил руку, толкнув парня всем телом на второго нападающего, а третьему чувствительно вправил челюсть. Некоторое время меня спасало ограниченное пространство, в котором они мешали друг дружке. Я успевал уклоняться и наносить удары от всей души. И всё же, пропустил удар бутылкой, острые края врезались в левое плечо, с ужасающим скрипом скользя по кости. Боль пронзила до сердца. Подкатила бешеная ярость. Правой рукой принялся избивать троих, не заботясь о защите, лишь бы успеть отомстить за развороченное плечо. Когда в комнату ворвались посторонние люди, я потерял сознание от большой потери крови.
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2013/05/18/1142