Глава 22. ОТРАЖЕНИЕ
Никак не прорвётся сквозь тучи апреля сиянье.
Опять позасыпана снегом в усаде трава.
И чтоб не утратить желанное с Богом слиянье,
Шепчу и шепчу над укромной могилой слова.
Уйди, ветерок, не студи мою зябкую душу,
Ей всё к одному, и бахвалиться нечем судьбе,
Ведь выбрала я самолично устои нарушить,
По мнению света, неровню прижавши к себе.
С каких пьедесталов валила я гордые шеи,
Каких эполетов касалась без страха рука!
А вдруг оказалась я в серой осевшей траншее,
И мокрым снежком обдувает мне грудь и бока.
Унылые сердцем подруги вздыхали из лести,
Не зная, как правильней злую тираду начать:
«О чём говорите, когда вы в деревне с ним вместе?».
Но им невдомёк, что главнее – о чём помолчать!
И как я права, утверждает не лгущее сердце,
И древний Гольфстрим омывает мои острова,
И в толще миров открывается тонкая дверца…
И мне по заказу везут, наконец-то, дрова!
Простейшая рифма. Но я не стыжусь повторенья:
На этой земле ничему уже внове не быть.
И наша задача – отладить духовное зренье
И самозабвенно отстаивать право любить.
Над кельей моей твой фантом – как живая икона,
Но я не гоню, потому что его не боюсь.
Ведь нету важней на земле нашей нынче закона,
Чем тот, что хранит вековечную честную Русь.
А мы и сошлись, чтобы ей предложить свои плечи
И в тихом краю, где и встарь не гуляли враги,
Топить по утрам необъятные русские печи
И строго следить, чтобы встать со счастливой ноги.
В какие долги записалась у Бога эпоха!
Не только внучатам, и правнукам их отдавать.
Поэтому знаю: когда нам безудержно плохо,
Важнее всего не печалить болящую мать.
Когда бы во всём мы читали небес провиденье,
То ноша своя не тянула почти ничего,
Ребёнку бы двойки не ставили за поведенье.
А нынче поди-ка, сумей урезонить его!
Прорваться к душе – нет задачи сегодня огромней,
От первых шагов о космической вторить стерне,
Чтоб всякий узнал, что он Богу и космосу ровня,
И впредь не грешил на родимой своей стороне.
Будь воля моя, не киношки про звёздные войны
Смотрели бы дети, не били бы в играх врагов,
А пусть обмирали бы полднем протяжным и знойным
От нагло грохочущих смерти холодных шагов,
Как мучилась я, когда в питерских старых подъездах,
То рядом, то в доме напротив, то прямо у нас,
Рыдали прощальные звуки оркестриков медных,
Забыть не давая, что каждому – день свой и час.
Всё тот же великий, застыв над могилой соседа,
Был мыслью пронзён, что не знает, кто прав и умней:
Богатый и жирный, который в кафе отобедал?
А, может, другой, спину гнувший весь день на гумне?
Мы все – босяки, когда голыми встанем пред Богом
И некуда будет ни взятку пихнуть, ни диплом.
В российском краю, позабытом, голодном, убогом,
Учили меня различать правоту и апломб.
И больше всего я ценю в человеке открытость.
Куда без неё? Как тогда бы мне мужа узнать?
А прочее всё – это просто прикидка на сытость,
Которую любит красиво обёртывать знать.
Где настежь душа – там всегда отражение Бога,
И нужно учиться без страха в глубины смотреть.
Мы все – как личинки, которым прямая дорога
Прекрасною бабочкой в небо своё улететь.
А нас упрекали в мещанской мечте о бессмертье
Во всю полосу основной из центральных газет!
А нас уверяли: в земное, партийное верьте,
И будете счастливо жить до скончания лет!
Как выжили мы с усечённым оглохшим сознаньем
И как нарожали здоровых смышлёных детей?!
Спасибо, о, Боже, что Ты одарил меня знаньем
И смело направил на самый прямой из путей.
Отверзлись врата, и вселенской весны половодье
Наполнило мир, омывая подвалы души.
Сказанье о том, что нашлось, наконец, Беловодье,
По весям Руси, по разбитым дорогам спешит.
Имеющий уши, услышь и обрадуй соседа,
В минуты отмщенья постыдно о личном скорбеть.
А то, что победа… Победа, конечно, победа!
Какая хозяйка над миром оттаявшим смерть?!
Глава 23. ОГАРОК
Вот ещё один вопрос,
И не для виду, а всерьёз:
Была бы я такою стойкой,
Когда б не казус перестройки?
Я покидала города не оттого, что молода
И миру захотела прыть свою завидную явить.
Мол, дескать, вот я какова: меня не отпугнут дрова,
Мой дом не занесёт пурга. Мне просто предков дорога
Земля и все, кто там живут! Я полагала, что мой труд…
Простите, отдых за столом… свершит великий перелом
В народных массах и культ света я разведу там за два лета…
Блажен, кто верует. Пора и им бы прокричать «ура»,
Пока не упадёт культура под мягким гнётом физкультуры.
«Не причиняйте нам добра!». С какого мудрого пера
Стекло такое изреченье? И я его по отреченье
От шумных дел взяла на щит. Пусть только кто-то пропищит,
Что помешали, мол, помочь. Кому? Зачем? Ведь если ночь
Всегда в душе у человека, то он не светоч, а калека,
И как вокруг ты ни финти, не разожжёшь его фитиль.
И я тогда почти погасла. Стояла, опершись на прясло,
И было жутко на душе. Мы козью мучку от мышей
В чулане для себя спасали, над хлебной корочкой плясали.
И страшно было по ночам. Но муж не злился, не кричал.
Сверкая искрами кресал, покорно, тихо угасал.
Но видео! Но фотоплёнка! Как долго рвалось то, что тонко,
Они смогли запечатлеть. И долго-долго будет тлеть
Души огарок на кассете. Дороже ничего на свете
Уже не будет у меня. И помянуть при свете дня –
Святое правило в России.
Я не забуду, как косили своим «рогаткам» мы усад;
Как ползал по руке, усат и холоден клешнями ножек,
Огромный жук; из плодоножек окрестных яблонь дождь кропил;
Мы забивали до стропил сарайчик свой пьянящим сеном;
Как радостно бывало всем нам потом потоками воды
Вершить достойные труды! В тени гаражной остывал
Помощник наш шестиколёсный. Отец и сын, проверив блёсны,
Спешили вечером к реке. А я баюкала в руке
Костяшку шариковой ручки, но не всерьёз, на всякий случай,
Вдруг вдохновенье упредит и по себе само родит
Непривередливые строчки, и я пошлю письмом их дочке:
Спасибо, дескать, «шалашу», что я, хоть изредка, пишу.
Когда бы не всегда страда, я журналистского труда
Не избегала бы в ту пору. Хотя… ведь скоро на запоре
Окажутся столбцы газет: пригодны разве что в клозет
Их жёлтые страницы станут, а я чужая в этом стане.
Так мы практически без средств и будем длить существованье
Благодаря лишь упованью на милость праведных небес.
И не останемся мы без кусочка хлеба, ложки супа,
И дом не сделаем халупой, хотя он рухнуть мог совсем.
Мы даже, в назиданье всем, и новый возведём бок о бок!
Хоть муж и с виду был неробок, но этот подвиг доказал,
Что нас Господь не зря связал одной упряжкою навек.
Он был упорный человек и слов не отпускал на ветер,
И если он считал в ответе себя за что-нибудь в дому,
То делал в срок и по уму, свидетель – Бог.
Мужик с руками спасал свою семью веками,
Не полагаясь на господ. Отёр с лица незваный пот,
Для пущей важности покрякал и – инструментами забрякал.
В сорокоустные поминки я покажу родным картинки,
Заснятые в былые дни. Там всё без пояснений видно.
Но, Боже правый, как обидно, как горько видеть нищету!
Ужели выбрали не ту мы с ним дороженьку вначале?
Хоть что-то, может, получали б, живи мы в городе тогда?
И по касательной беда задела наше бы жилище?
Достаточной была бы пища, здоровье не дало бы сбой?
Жалею? Да ни Боже мой!
Сломалась? Муж наладит плитку. Обвисла? Приподнял калитку.
Потребны стрелочки у брюк? Берётся починить утюг.
Разобран древний телеящик – и тут он справится блестяще.
И телефонный аппарат его потом введёт в азарт.
Фальшивит старенький баян? И в нём отыщет он изъян.
Велосипед? Да хоть бы что! Шестиколёсное авто,
«Танк» самоходный? Ради Бога! И оглушённая дорога
Опять покорно полетела под огнедышащее тело.
Зимой он мог корпеть сутуло у расшатавшегося стула,
Он стриг цветные проводки и эту мелочь в завитки
Потом укладывал на клей. Уж сколько там дадут рублей
Ему за эти безделушки, он не гадал. Он чай из кружки
Прихлёбывал и напевал. И незаметно мне давал
Надежду, что – не плачь, прорвёмся!
Мой ненаглядный, мы всё рвёмся,
Мы всё надеемся, всё ждём.
Уж сколько лет наш новый дом
Стоит, не ласкан голосами.
Жизнь – она, правда, полосами.
Придёт, я верю, белый цвет.
Я помню, как мне муж в ответ на просьбу ставить этот дом
Сглотнул комок в груди с трудом и сипло-сипло произнёс:
«Поставить – это не вопрос, вопрос – получится ли жить…
Ведь время быстренько бежит. Но, если надо, значит – да.
Знай только: странная беда идёт под ручку с этим делом.
Ведь ты не первой захотела меня об этом попросить.
А будет так, что не носить уже кольца на правой ручке,
И даже в штампе закорючки меня не смогут удержать.
Дома я ставил, и бежать меня душа потом просила:
Я понимал – мужичья сила была нужна, а больше – всё!
Когда бы сразу я усёк такое в женской половине,
То предпочёл бы жить в овине, питаясь кашею пустой!».
«Ты золото моё! Постой молоть такую чепуху.
Скажу тебе, как на духу, и сам ты веришь: навсегда
Связала мама нас тогда, когда ей комья слали вслед.
И вот уже тринадцать лет, а как впервые каждый миг.
Ведь ты же знаешь, что для книг, для кабинета уголок
Мне очень нужен. Даже Бог, ты видишь, Он почти задаром
Нас одарил таким товаром: приличный брус, и пол, и двери.
Как в провиденье не поверить?» – «Я верю, верю», – муж сказал.
А мне припомнился вокзал, где он угодливо-упорно
Всем предлагал отнюдь не порно – литературную газетку,
Какую я без всякой сметки и без бухгалтерских азов
На свет пустила для низов: пускай читают, узнают,
Что нынче бабы создают; звалась газета «Бабье лето».
Теперь я наложила вето на то, чтоб бегать впереди,
Приклеив лозунг на груди. А прежде я была пустышка!
Кабы не ранняя «одышка», не «грыжа» от «великих» дел,
Я уготовила б удел завидненький для всей семьи.
И, слава Богу, что мои накрылись тазиком апломбы,
А то бы было поделом бы.
Потом я возжелала: «Дом бы!»: я не боюсь в деревне бомбы,
Бандитов, ядовитых жал…
А муж? Конечно, он сбежал! Таится под кривой сосной.
И с холмика его весной всех раньше исчезает снег.
И мне не позабыть вовек его усталых серых век.
Глава 24. РАЗВИЛКА
Присела в пути я: вдруг стали чугунными ноги,
И мысль перестала над жизнью по-птичьи летать,
И стали трястись, как на стареньких дедовских дрогах,
Корявые строчки о прожитых мною летах.
Мне страшно, как прежде, застрять на забытой дороге,
Где нету проезжих и пить не предложит никто.
Мои дорогие, всесильные русские боги!
Пускай меня срочно подхватит простое авто,
Пускай отвезёт на большак нашей рухнувшей жизни,
Пускай я увижу, поверю, что – нет, не конец!
Пусть ветром овеет, пусть солнце мне на душу брызнет!
Ну, вот и случилось. Я вижу облезлый ондрец
Под крышей повети гниющего старого дома –
Колёсам его никогда не сминать наших трав,
Как всем, кто ушёл, не услышать весеннего грома
И не проявлять свой весёлый покладистый нрав.
Но есть ли раздел между будущим и настоящим?
Ведь если сегодня подлечим мы корни причин
И женский зародыш, грядущие жизни таящий,
Впервые вдохнёт от познавших премудрость мужчин,
Изменится всё! Не о теле нам надо бы печься –
Не сможет бюджет профицитный исправить души.
И для возрожденья нам надо сначала отречься
От плотской доктрины, которая всё сокрушит.
Нет времени ждать, когда саженцы новой эпохи
Во зрелость войдут и даруют планете плоды,
Ведь наши дела на сегодня безудержно плохи,
И новые дни начинаются с новой беды.
Понятно, зачем не доверило небо мне право
На уровне высшем российские судьбы решать:
Я стала бы палицей грозно налево и вправо –
Чтоб всех отмести, кто посмеет нас права лишать
Идти по дороге, назначенной вывести к свету,
И стать соработником в сонме добрейших богов.
Почти двадцать лет я искала по книгам ответы,
Как мне, опознав, обезвредить духовных врагов.
А вышло так просто: любовью душить их, любовью!
И в каждом заблудшем невинное видеть дитя.
Тогда одним взглядом, единым движением бровью
Их можно вести за собою, как хочешь, вертя.
А впрочем, зачем я беру на себя эту ношу,
Не веря совсем, что смогу донести и не брошу?
Кто дал мне права говорить по мандату небес?
Ведь каждый свободен явиться с плакатами тоже
И так мешанину в умах одуревших умножить,
Что в ужасе голову склонит изысканный бес.
И будем мы драться за правду и за идеалы,
Как прежде – за женщин, за пищу, дворцы, одеяла,
Ведь сущность людей неизменной осталась в веках.
И сколько доктрин, постулатов и ложных учений
Влекли за собою искавших себе приключений,
И скольких потом настигали проклятье и крах.
Ужасней всего – сотворенье народом кумиров
В размерах села ли, столицы иль целого мира:
За ними всегда обезумевших бродит толпа.
А если позднее посулы окажутся ложны,
Отыщутся быстро ко мщенью готовые ножны
Иль вздёрнут кумира при всех на вершине столба.
Выходит, идти одному, проглотивши рыданья?
И сердцу не верить, что спущено сверху заданье
И должно ему непременно исполниться в срок?
Не слышать, как стукают в небе костяшками счёты,
Готовя со всеми живущими ныне расчёты?
Забыть, что над всеми висит неискупленный рок?
Дурную головушку гладил мне близкий мужчина:
«Оставь свои думы, не вывести им до добра!
С чего у тебя ненасытная снова кручина?
Ну, нет, и не надо нам лишнего в доме добра.
И не уморить нас, как ни расстарайся вражина,
Ведь нет ничего на планете сильней, чем любовь».
И он обнимал меня с силою целой дружины,
И в сердце моём, благодарная, пенилась кровь.
В разрисованных подъездах
Гнилью веяло и бездной.
Я взлетала по пролётам
Реактивным самолётом,
Чтоб заразу не тащить в свой тихий дом.
Да и душную клетушку
Для стола и для подушки
Этим словом назвала бы я с трудом.
И мой суженый метался
В этих стенах, как остался
Без меня однажды аж на целый день.
Ему в ужасе казалось,
Что несчастье привязалось,
Если мы поодиночке – быть беде!
По-над Сухоной неспешной
Ветерок носился вешний,
Звал его в родимые края.
Но на папины поляны
Залечить былые раны
Уломала, утащила мужа я.
Помню, встал он у забора,
Поглядел на кромку бора,
Взял топорик, пошагал – как век тут жил!
Всё, как долго я хотела:
Было жилистое тело,
И с руками со своими он дружил.
Ну, а боли рецидивы –
Эко в нашей жизни диво!
Посверкает, погрохочет, и опять
Отряхнутся с веток слёзы,
Будут радостные грёзы
Над укромным нашим домиком сиять.
Дышит память во мне кинолентой горючей.
Пусть с водою ведро будет рядом на случай,
Если вдруг не сумею пожара унять,
Потому что, раскаявшись, всех бы обнять
Я хотела, кому насолила невольно.
И сегодня так стыдно, досадно и больно
За слова, что кидала родному отцу,
Словно била наотмашь его по лицу,
Обвиняя за то, что не верил газетам.
Мне бы слушать его поподробней, да где там,
Хоть была председатель дружины я в школе
И уже понимала, что мысль на приколе
Для моей же мне пользы разумней держать.
Нас пыталась мирить моя тихая мать,
Но обычный конец был у этих спектаклей –
Сам отец, отсчитав ей сердечные капли,
Прекращал ненасытные наши бои:
«Поживёшь, и слова ты припомнишь мои!».
И припомнила я их при смене формаций.
А ещё – расписанье политинформаций,
На которые явка положена в срок:
Раньше, чем самый ранний по школе урок.
И со сна очумело тропинкой бежишь
И зачем-то предательски мелко дрожишь.
Проспала я однажды. Какой был позор!
Много дней я ходила, потупивши взор.
Пока дети мои были вверены школе,
Всё внутри изнывало от давешней боли,
Ведь повсюду, не глядя на смену времён,
Было вовсе не меньше парадных знамён.
Я их тоже, детей, как отец, наставляла,
Что не нужно стремиться в начальство нимало,
Что всегда с нечестивым разумней стерпеться,
Чем в бою загубить своё доброе сердце.
И, себе наносить не желая урона,
Подалась моя доченька к белым воронам.
Их, таких, в нашей жизни не малый отряд!
Буду ждать-обучать молодых воронят…
Ну, а сын слишком юн, чтобы делать мне вывод.
Не согласен на службе с уставом... А вы вот
Что в ответ на такое сказали б ему?
Если в жизни во всём поступать по уму,
То есть сердце не слушать, то будешь король.
Но куда же девать нам сердечную боль
От бессмысленных, злых и тупых унижений?
Тот, кто с детства не знает тончайших движений,
Он, возможно, муштру и признает родной.
А мы с сыном душевной породы одной.
Он лежал, распелёнатый, глядя вокруг,
А я робко ласкала кольцом своих рук
Его топкую ауру, силясь понять,
Где мой крошечный сын превращается в мать,
Ведь мы были одно. И так будет вовек.
Должен, должен других ощущать человек!
А весь мир – это соты, готовые к мёду.
Вы представить попробуйте, сколько народу
На планете людей! Этой мощною силой
Можно сделать мгновенно бы землю красивой,
Уничтожить всю грязь, всех обуть и одеть,
Отыскать для голодных достойную снедь
И навеки забыть про страданья и смерть!
Не хочу, не желаю, как всякая мать,
Чтобы стали сынка моего распинать.
А он рвётся, как всякий, кто молод, под молот!
И ползёт по душе моей зябнущей холод.
На бору полно дорожек.
У меня в корзине ножик,
То же и у сына с папой.
Машет ёлка колкой лапой,
Зазывает на поклон,
Чтобы взяли мы в полон
Белых целую семью.
Меж рассветом и семью
Чисто их роса умыла.
По соседству с ёлкой было
Три команды боровых
Среди шёлковой травы.
А за кочкой, у сосёнки,
Притаилися опёнки,
Истоптав берёзу-мать.
Даже моховик поймать
Мы успели по привычке
В жёлтом кружеве лисичек.
А потом, коробку спичек
Доставая для костра,
Тихо молвили: ура!
Пока суть у нас да дело,
Где-то в небе прогудело:
Вероятно, вертолёт.
Вот бы нам туда, в полёт,
Осмотреть бы лес с верхов
И среди кустов и мхов
Все грибы бы различить!
Чу! А где же сын кричит?
Боже мой, да он на вышке!
И хватило же умишка
На такую высоту!
Там, конечно, за версту,
И за десять всё видать.
Только всё равно поддать
Ему надо для науки!
«Погляди, какие руки! –
Тянет мускулы сынок. –
Я никак упасть не мог!».
Ах, ты, милый глупый сын!
Вот как вырастут усы,
Будешь сам и дни, и ночи
За своих сынов и дочек
Без ума переживать.
А сейчас – пора в кровать!
Я и дочке, и сыну такую картину
Предлагала о жизни в уме рисовать:
Всюду лес бесконечный, ни друзей нет, ни встречных.
Как не пасть тогда духом, как же не спасовать?
И не три там тропинки у старой развилки,
А на разные стороны сотни дорог.
Задрожат поневоле у слабых поджилки,
И захочется, чтобы хоть кто-то помог.
Вот и стой, и молчи – свою душу послушай,
Ведь она видит сверху, как с вышки – смельчак.
Тебе будет казаться, что чаща всё глуше,
Но в конце всё равно ты отыщешь очаг.
Будет много соблазнов свернуть на дорожки,
Где богаче черничник, брусника крупней.
Не смотря ни на что, лучше выбери крошки
И дождись благодатных заслуженных дней.
А уж если заманит тебя отворотка
И душа задымится в болотном огне,
Знай, что надо покаяться полно и кротко
И без страха вернуться обратно по ней.
На искомом пути так привольно на сердце,
Что ничто никогда его не омрачит,
Будут тихою песней судьба твоя петься
И побрякивать громко от счастья ключи.
Хвастать мы о том не стали,
Где ключи себе достали,
Лучше ротик на замок,
Чтоб никто не уволок.
О себе нам часто мнится:
Мы как зрелая грибница,
И у нас в ногах сыночек,
Будто низенький грибочек.
Обнявшись, стоим втроём,
И сияет окоём!
Глава 25. СТРУНА
В день рождения вернулись ко мне скворушки-скворцы:
Оглядели свои серые облезлые дворцы,
Отдохнули еле-еле и торжественно запели.
Я их очень понимала, так не раз со мной бывало:
Зиму пережив с трудом, я летела в этот дом,
Раскрывала окна, двери, себе веря и не веря,
И душа вовсю звенела – тоже пела!
Нынче двадцать лет минуло, как к деревне я прильнула,
Словно к мамушке своей, и живу покорно в ней
Я не только красно лето. В шубу, валенки одета,
Я встречаю холода, да и грязь мне не беда,
Надеваю сапоги, и беги, нога, беги!
Было скептиков немало. «Видно, ей хребет сломало, –
Говорили, – в городах! Оклемается и встанет,
Только жить у нас не станет, непременно убежит!».
Двадцать лет весной дрожит у меня внутри струна.
И о чём таком она? Пусть сегодня я одна,
Но когда была полна счастьем старая избушка,
Ушки были на макушке точно так же в водополье.
Может, предвкушенье боли – это норма для Руси?
Значит, каждый день проси у небес благословенья
И по тонким дуновеньям угадать стремись ответ?
Целых долгих двадцать лет ноет и звенит струна.
Что нас ждёт, моя страна?
Переменчива погода. И давно уже в угоду
Людям не стоит она, тайны трепетной полна.
Все нарушились приметы, и весна с зимой и летом
В яростный сплелись клубок: то тебе согреет бок,
То царапнет острой стужей, то совсем не станет нужен
Ворох красочных одежд. И нельзя теперь надежд
Строить чётких в перспективе: есть у климата в активе
Столько редких ноу-хау, что похож он на нахала.
Жаль, с дороги не сойти, так с ним дальше и идти.
Но мы всякое терпели! Русский с самой колыбели
Был приучен не стонать и свою повозку гнать,
Не пеняя на погоды. Это знают в мире моды
И стремятся упреждать тех, кто так не любит ждать.
Но в основе все мы жданы, и мы знаем: будет дано,
Если выждать, дотерпеть. Вот тогда и будет петь
У тебя душа, как птица! И забудешь вереницу
Тягостных и мрачных дней. И уж ясно, что умней
Станешь, нежели вначале. Много предки замечали
Пользы в жизненном пути и не жаждали найти
Поукромнее ходы, не несли на все лады
Неурядицы, преграды – все всему бывали рады,
Уж такой у русских нрав. Ну, а кто же больше прав,
Бог рассудит, как обычно, это нам давно привычно.
Но мы о погоде и нашем народе.
Они же совсем не соседствуют вроде?
А мне неожиданно стало понятно,
Что связь эта древня, могуча и внятна.
Известно влияние наших просторов,
В которых лишь дали, долины, не горы,
А только холмы, перевалы, угоры,
И взор улетает по ним в бесконечность.
Вот это рождает у русских беспечность,
Поскольку о чём впопыхах хлопотать,
Когда столько времени всё наверстать?
Не чувствуем, словом, мы бега минут,
Поэтому ценим не пряник, а кнут.
Вот так же глубинно с природой сродненье.
Для нас не трагедия ночи продленье,
Явленье нежданной чудовищной стужи;
Весенняя слякоть, осенние лужи –
По нам так пускай это длится хоть год,
Особенно если есть повод для льгот.
Терпение наше – для многих загадка,
Ведь жизнь большинства нелегка и не гладка.
Но все, даже те, кто использует туры,
Мы все – порожденье пасхальной культуры.
Подай-ка нам сразу святые дары –
И мы заартачимся, ведь до поры
Нельзя ни скоромного, ни баловства.
Зато уж потом берегись озорства,
Мы всё наверстаем, мы всё доберём
И яствами жизни столы уберём!
Для нас некорректен наивный вопрос,
Что вдруг да не смог бы воскреснуть Христос.
Всегда из-под чёрного постного плата
Пасхально сияют нам нимбы из злата.
И что нам такой ли, иной ли правитель,
Когда для любого готова обитель,
Пускай не под боком, а в дальних краях,
Зато со святыми на равных паях.
Когда б для себя отыскала ответы,
То я раздавала бы их как советы
По жизни счастливой на нашей земле
И даже медаль получила б в Кремле.
А я вот строчу на бумаге в ночи,
И мысли тяжёлые, как кирпичи,
И страшно, и стыдно, что снова невмочь
Не только другим, но себе мне помочь.
А значит, не стоит и в голову брать вам
Всё то, с чем сегодня иду к вам, как братьям
По разуму, горю, любви и тоске.
Закрашу я хной седину на виске,
Спугну физзарядкой опухлость со сна.
Дождались, явилась. Ну, здравствуй, весна!
Расплылись поникшие мокрые гряды.
Ах, сколько же нынче мне силушки надо,
Чтоб свой огород довести до ума!
Немного и жаль, что не вечна зима.
Хотя… Я забыла – зачем мне морозы?
Ведь я отказалась от тягостной прозы,
В обнимку с которой нельзя не болеть.
А с рифмой возможно на солнышке млеть,
Вполне допустимо по лесу бродить
Без страха порвать стихотворную нить,
И в землю кидать семена, и ждать всходы.
Бегут и бегут мимо талые воды,
Неся за собой застарелую муть,
И не обойти, и сквозь них не шагнуть.
Стою и вздыхаю, увидев на дне
Обломки тяжёлых исчезнувших дней.
Глава 26. ПТЕНЦЫ
И опять вот эти грядки!
Надо, чтобы всё в порядке
Было в доме у меня.
А мужик средь бела дня
И не сеет, и не пашет.
Ручкой мне: мол, наше вашим!
И торопко – на попутку.
Мне бы только на минутку
Овенский умерить пыл,
Потому что это был
Не простой, а день Победы!
Нам бы славно пообедать,
В памяти взрыхлить комки,
А совсем не в огороде,
Нам побыть бы на народе,
Слёзно жертвы вспоминая
В этот день горчащий мая.
Я же гневно, напрямки,
Бабски глупо наорала,
Мужа по спине огрела,
Хоть и знала: так – не дело!
Каким чудом не сгорела
Наша пылкая любовь?
Он немного сдвинул бровь,
Молча стопку опрокинул
И шалашик наш покинул…
Он вернётся поутру,
Только я уж не сотру
В памяти его обиду,
Утаённую для виду.
Чтоб хотелось убежать,
От меня вот так сорваться,
Надо очень постараться!
Не хочу и продолжать.
Не остаться чтоб одной,
Я училась быть женой:
Не скворцом на ветке петь,
А терпеть, терпеть, терпеть.
Что в отце зияет рана,
Видела я очень рано,
Но, как маленькая дочь,
Не могла ему помочь.
Было: прятала бутылку,
Получила по затылку.
Если охраняла мать,
То могла тумак поймать.
Мучась над причиной ссор,
Не тащила сор во двор,
Но от горя обмирала
И терпенье презирала.
Наша мамочка над нами, как над малыми птенцами,
Захлопочет, и не видно, как ей горько и обидно.
А отец мой поседевший, до восьмидесяти бдевший
В огороде и в саду, так и мыкал ту беду.
Вдоволь мачехе досталось, но она с ним не рассталась,
Донесла терпенья крест.
«Дорог курицам насест!» – так я думала с презреньем.
В школе – предводитель звеньев, и отряда, и дружины,
Я была почти мужчина. Кто мне смеет приказать?!
Я умела доказать, что всегда во всём права.
И наломаны дрова были вровень с поговоркой.
Теперь выйду на задворки, вижу: накренилась клеть.
Чем её мне подпереть, не упала чтоб до сына?
Бытовых забот трясина может обломать любого.
А уж мужа дорогого как бы надо бы беречь
И жалеть! Об этом речь.
Я продиралась через толщу лет,
Сдирая ненавистные морщины,
И снова обнаруживала свет
Мальчишеский у павшего мужчины.
От устья, из болота нечистот
Я поднималась к ясному истоку.
Я понимала: предо мною тот,
Кто был унижен и убит до сроку,
Кому вонзили в спину острый нож
Тупого равнодушного презренья,
Кому внушили, что он просто вошь
И нет совсем надежды на прозренье.
Ах, как моя исплакалась душа
По каждому лежавшему в канаве,
И слушала я долго, чуть дыша,
Того, кто исповедаться не вправе,
И чувствовала плотью эту боль,
Сжигавшую отверженное сердце.
О, правящий, теперь меня уволь
С подобным примириться и стерпеться!
Когда б хватило тела и души,
Я всех несчастных созвала б в объятья,
Отмыла бы их в праведной тиши,
Я им бы объяснила, что мы – братья!
Но бесполезен мой безумный жар,
И те, кого люблю, проходят мимо,
Ведь меж мирами тонкая межа
Другим невидима, и значит, мнима, мнима!
Хочу кричать и за собой вести,
Но опытом проверено – напрасно!
А за порогом ветер так свистит,
И на небе так пусто и так ясно.
Теперь готовы всё валить на стрессы. А я стремилась сразу интересы
В его душе измученной открыть, чтоб даже не любить, а просто быть
Ему на этом свете захотелось. По новомодной импортной шкале,
Считающей тяжёлые удары, которые наносит нам судьба,
Он набирал сто баллов. Как он выжил?! И, по сравненью с этим, сколько выжал
Он из меня отчаянья и слёз, неправомочным кажется вопрос.
О, дай мне, Боже, силы не сгореть
От пламени, бушующего зряшно,
Пошли того, кого должна согреть!
Пусть будет телом жалкий он и страшный,
Я в душу гляну и увижу – он,
И распахнусь доверчиво навстречу.
А дальше, если время, вечный сон…
Бери меня, я даже не замечу.
Опухший, грубоватый, пропитой,
Он оказался под моей пятой.
И голову взвила моя гордыня!
А он же, разводясь, решил: отныне
Никто не смеет на него повысить голос.
У бабы ум короткий, долог волос,
И ежели не так, то докажи!
Ах, Боже мой, какие виражи
Мы вытворяли при своём сближенье!
И спесь моя, поспешно на сниженье
Наметив курс, совсем сошла на нет.
Мы прожили пятнадцать нежных лет,
И если возникали вдруг причуды,
То волею свекровушки, оттуда,
Где узел наших судеб был зарыт,
Всё снова обретало вешний вид,
Ведь нас тянул друг к другу обоюдно
Невидимый божественный магнит:
Это с небушка сынок говорил, что вышел срок,
Больше он не хочет ждать, мы – его отец и мать!
Склеены своим сыночком, про раздоры мы звоночки
Слышали издалека…вот тебе моя рука…
Остальное между строчек. И в ногах наш сын-грибочек,
Голову задрав, стоит, не тая победный вид!
Распускался среди ночи страсти аленький цветочек.
Но была я журналистом даже под покровом мглистым,
Препарируя в душе наше счастье в шалаше
И готовя лестный вывод о себе…Стыжусь! А вы вот,
Если честно, то ни разу не болели той заразой?
Излечиться я смогла, когда в землю полегла
Плоть, ласкавшая мне душу. И глаза мои, и уши
Обратились в мир открыто: под крестом была зарыта
Шкура зверя чуды-юды, что берёг цветок от блуда!
А верёвкой вдоль неё… мама милая, моё!
И повадки все мои!… шкура высохшей змеи…
Дедушка почти не пил,
Бабушку мою не бил.
А, быть может, мы не знали.
Тихо лёжа в чистой зале,
Мы частенько отмечали,
Что они, сердясь, молчали.
Оттого, что всё молчком,
На душе томился ком,
И я делала попытки
Прекратить такие пытки.
В страхе виделось: вот-вот
Нам объявят, что – развод!
Как мы будем жить тогда?
Не домашняя беда,
А вселенский жуткий крах
В детских назревал умах.
Где мой папочка поранился и выболел внутри?
Быть всесильной бы, пожалуйста, возьми да и сотри
Из его рыдавшей памяти мгновения обид…
Слишком поздно поняла я, что его суровый вид
Не от гнева, не от злобы, а от спазмов на душе,
И измучены мы оба, и не надо гнать взашей,
Если кто разбушевался. Подойти и обними!
Ведь под жалостью открытой все становятся детьми.
А для женщины мужчина – вечный подсердечный плод…
Мимо зарослей лещины тихо тащится наш плот,
Огибая чутко отмель, выбирая чистый плёс:
На воде, как в нашей жизни, всё опасно, всё всерьёз.
Глава 27. СТОГА
Я встретила в заснеженном лесу…
Налившиеся ягоды малины!
А путь назад поскольку был недлинный,
Подумала: домой их принесу.
Не сознавая этот сон, обман
И торопясь даров набраться на год,
Я стала их пихать в пакет, в карман,
И руки застудила кровью ягод.
А поутру, свершивши дел черёд
И у окна присевши на минутку,
Я поняла, что то была не шутка.
И целую неделю напролёт
Болели пальцы, шелушась порошей,
А в сердце, тонкой веточкой проросший,
Малиновый тянулся к жизни куст,
Чтоб мир не оказался завтра пуст.
Расти, расти, не бойся, мой хороший!
Я не смотрела много лет на бабкин дом,
И мимо проходить себя с трудом
Я заставляла: было слишком больно,
Что посторонний кто-то бродит вольно
По залу, по повети, по траве.
Граблями мы гребли по мураве,
Спеша исполнить бабушкину просьбу;
Мечтали, если это удалось бы,
Для стариков устроить представленье;
Об этом не имея представленья,
Они бы внукам покричали «бис»,
И никаких не надо бы кулис;
Мы на Загаре ездили на речку
И там его держали за уздечку,
Пока другие чистили бока;
А речка та была не глубока,
Зато чиста, как девичья слеза;
А тёплым вечером любили залезать
Мы на черёмуху у старого пруда;
Была в нём очень грязная вода,
От глины мутная и от больших свиней,
Но всё равно барахтались мы в ней,
Намереваясь дома не сказать;
А позже приходилось обрезать
Девчонкам косы, а большим парням,
Задав, как полагается, ремня,
Устраивать «каток» на головах;
Во взрослых не кумекая словах,
Орали песни мы, взлетая к небесам
На лёгоньких качелях; и роса
Не омывала наших грязных ног,
И бабка не пускала на порог,
Пока мы не отмочим в старой бочке
Засохшие навозные «носочки»;
Вокруг деревни был тогда забор,
Ворота закрывались на запор,
И всем дарила радости немало
Работа головного «открывалы»;
Мы торопились очередь занять
И первыми с земли успеть поднять
Гостинцы, прилетавшие с машин;
Но главной была битва за гроши,
Упавшие дарами на песок,
Кому-то даже двинули в висок,
Без злобы, а в азарте, в суете;
Всё через сито сеялось, и те,
Кто накопил заначку до рубля,
Шёл в магазин, и мы давай «гулять»
Потом весь вечер, сидя на бревне;
Понятно, разговор не о вине,
А о конфетах, пряниках, халве.
Я это проживала, и молве
О трудной жизни не поверю, нет!
Она трудна, когда не светит свет
В тревожащей и горестной ночи.
А он светил! И всё о том кричит,
Когда в душе я фото достаю
И фильмом запускаю жизнь мою.
А бабка гладит, слёзную, меня,
И руки дышат запахом ягнят.
«Что наша жизнь?» - промолвит напряжённо
Какой-нибудь к народу приближённый,
Желая показать, что, дескать, да,
Она у нас одна на всех, беда.
А бабушка, в наивность не играя,
Сказала: «И цари, слышь, помирают,
И царства-королевства оставляют…
А нам чего о смерти горевать?
Останутся тужурка да кровать,
Поди, никто за них не станет биться!».
Последней молодая кобылица
Ушла на бойню, дёргая хвостом.
О том, что будет после нас, потом,
И думать не хочу, ведь дело к ночи.
Петух давно в деревне не кокочет,
Не блеют овцы, не орёт козёл.
Мы выбирали меньшее из зол,
Когда деревню предпочли для жизни.
Не будем говорить о дешевизне
Того пути, что предваряет тризну:
Гуманней на порядок он во всём.
Но главное, что сами принесём
Себе воды и дров мы, если надо,
Без жилкомхоза городского ада,
И сами нарастим себе еду,
А если наживём при том беду,
То, в общем, сами будем виноваты.
А то, что не найти в селе зарплаты,
То это не смертельно, видит Бог,
Который большинству, и нам, помог.
Соединяла горе и беду
Заплатами
И плакала немало.
Зато теперь у Бога на виду
Лоскутное цветное одеяло.
Оно согреет жаждущих тепла,
Напоминая, что все люди – братья.
И то, что жизнь напрасно протекла,
Уж не посмею с горечью сказать я.
Ещё лоскуточек – ещё три стежка…
Когда-то в вагоне отец показал мне:
«Смотри, перед Неей – всегда три стожка».
И вечно в волненье теперь предвокзальном,
Домой возвращаясь, смотрю на ручей,
Что поясом женским по зарослям вьётся,
И вижу, что он превратился в ничей,
И сердце испуганной птицею бьётся.
Покрасивее, чем в Ницце, над ручьём встаёт денница,
Неизменная в веках.
Луч на водах серебрится, и луга хотят побриться,
Только нет косы в руках.
И душа моя пронзится ором раненной зегзицы,
И растает в облаках…
Каждая ягода хочет быть съеденной,
Всякая травка – попасть под косу.
Тяжкую ношу земного всеведенья
Я на себе неотступно несу.
Но на тропе выбираю тропиночку,
Чтобы живое ничто не примять,
Камень жалею, сосну и былиночку,
Словно всему и отец я, и мать.
Тяжко даётся нам реинкарнация,
Медленно всходит над нами заря.
И непростительно страны и нации
Дни и столетья расходуют зря.
Им бы омыться от пут наваждения,
Им бы стряхнуть опьяняющий плен,
Только больные мы все от рождения,
И не подняться нам быстро с колен.
Жалость – не лучшее средство от гибели,
Только пропитана ею земля.
Пусть и согнуты судьбой в три погибели,
Насмерть стоят они возле Кремля,
Богатыри в шутовском одеянии,
Слова не смея сказать поперёк.
Горькую правду об этом стоянии
Каждый провидящий честно предрёк.
Вот и пришли времена распоследние,
Никни, трава, трепещите, листы!
Страны далёкие, страны соседние,
Все ль перед Богом душою чисты
В ваших доходных и прочных владениях?
Скоро куранты окончат свой бой.
Нынче и самым продвинутым гениям
Не совладать с одуревшей судьбой.
А до чего ж были зори певучие,
Как же волшебно дышали луга!
Всё. Дождались. Приговор нам озвучили.
И бесполезно пускаться в бега.
Разве имеющий уши да скажется
И повернёт на спасительный путь,
Разве на Божьем решении скажется
Наше желание всех помянуть,
Кто нас веками держал в напряжении,
Совесть будил, охраняя от бед…
Чуете? Где-то на небе движение…
Скоро, сейчас мы услышим ответ!
Глава 28. ВОРОНЫ
Заклинаю, Святый Боже,
Так, что аж мороз по коже,
Помоги!
Мою плачущую душу
Благовест возьми послушать!
Сбереги
От слепого наважденья,
От опасного движенья,
Где бои.
Одари Своей любовью,
Из потира с пряной кровью
Напои,
Чтоб душа была согрета,
Чтоб ей пели оперетты
Соловьи.
А не получу ответа,
Значит, песенка пропета.
Се ла ви!
Среди прочих я взывала переделать на орала
Всё, что убивает жизни;
Игнорируя забрало, громко лозунги орала,
Думая помочь отчизне;
Я всегда была тараном, то есть овном и бараном,
Никогда не лезла в дипломаты;
И зализывала раны перед новым боем рьяно,
По-мужичьи сплёвывая маты.
Тезисы свои, как Ленин, я писала на колене,
Сытя гордость,
И совсем не знала лени я при возбужденье прений,
Знала твёрдость.
Одним словом, профурсетка, как один заметил метко
Друг народа.
И пока хлестнула едко по губам опухшим ветка,
Прошли годы.
И, пока меня носило, муж совсем лишился силы,
Делом споря.
«Мы пахали, я и трактор», - говорила я в антрактах,
Воя с горя.
И дался мне этот домик! Сочинила бы я томик
Прозы.
И зачем мне нужно это, если ни зимой, ни летом
Дозы
Я не получу любви?!
И отчаянье в крови, хоть реви, хоть не реви.
Я билась рыбою об лёд,
И всё напрасно.
Я знала, что житьё не мёд
И что опасно
Прогневать Бога хоть бы раз
Своим упрямством,
Что Он с завидным постоянством
С нас не спускает горьких глаз.
А вот поди ж ты, всё равно
Я – лбом о стену!
И пусть изранены давно,
И в кровь, колена,
Не отойду, не отступлюсь,
И своего добьюсь!
Добилась, нет сомнений в том.
И своего, уж точно.
Меня по заднице – кнутом,
И въяве, не заочно,
Меня – до воплей, до тоски
Изнеможенья.
Теперь лежу и тру виски,
И без движенья,
Похоже, буду доживать
В мечтах о воле.
И вы хотите пожелать
Такую долю
Себе или своим родным,
Друзьям, коллегам?
Отбросьте этот сладкий дым
И оберегом
Возьмите на своём пути
Молитвы слово.
Иного людям не найти
В основу
Своей неведомой тропы
По мирозданью.
И мы при этом не рабы,
А мы созданья,
Способные взойти в конце
К вершинам духа,
Где Повелитель наш в венце
И рай для слуха.
«Кабы с ним бы мирно жить, из него б верёвки вить», –
Его мамушка вздыхала и в конверт письмо пихала
В солнечные те края, из которых его я
В глушь потом перетянула.
Я верёвок не вила, просто каждый день ждала,
Словно праздник.
Я же видела, что он, доброй мамою рождён,
Не проказник.
Затерялся он в пути, не сумел тропу найти
Верно,
И построилась судьба, как плохая городьба,
Скверно.
А мы начали сначала, и обоим полегчало:
Плохо,
Если на душе свербит и с тобой теряет вид
Эпоха.
А мы вылечим её! Что нам стоит? Ё-моё!
Взяли!!
Как ведётся сотни лет, он улёгся на столе
В зале.
Я не поднимала вой и не стала головой
Биться.
Сколько миновало лет, он не звал меня вослед –
Сниться,
Говорят, стремятся те, кто не счастлив во Христе,
Кто обижен.
Он же с истеченьем дней мне понятней и родней,
Ближе.
Возле режущей черты я в себе его черты
Вижу часто
И, как дом, мету весной под накрененной сосной
Тот участок,
Где давно решила лечь, когда сброшу ношу с плеч.
«Это сын у аппарата, твой ефрейтор Лихачёв!
Ты меня услышать рада? Ну и ладно. Я о чём…
Помнишь, папу провожали? Я тут вспомнил, как дрожали
Тогда скрипок голоса. Видно, снова полоса,
Где картины из былого. И я папу видел снова,
Он наличники для домика пилил, пилил, пилил.
Лишь теперь я понимаю, что мы были на мели,
Ведь ни пенсий, ни зарплат, ни гонораров у тебя,
А домашние – живые, постоянно теребят.
Я люблю тебя, мамуля… И ещё мне подскажи,
Это что за композитор брал такие виражи,
Что душа от плача стынет, будто бы тебя покинет?» –
«Это, милый, Альбинони, он любую душу тронет». –
«Точно! Понял: это мультик всё во мне разворошил!
Мы «Адажио» смотрели. Но я так и не решил,
Правильный ли сделал вывод из истории я той». –
«Ты же умница, и вывод, хоть печальный, но простой.
Не нужны толпе вороны, крашенные в белый цвет,
Не для них пустуют троны, не о них печётся свет.
Только в них кидают камни, им плюют во злобе вслед.
Их же позже и возносят, им и молятся в поту.
И всегда мы у развилки: эту выбрать или ту,
Поспокойнее дорогу, где теплее и сытней?
Ведь всегда примером ярким толпы двигались по ней». –
«Я всё понял. Закругляюсь. Не печалься, сын умён.
Я давно не обольщаюсь тем, чем раньше был пленён.
И не верю сочиненьям из красивых новых книг.
Помнишь, как поётся в песне? Есть на свете только миг
Между будущим и прошлым. Миг – и больше ничего!
Я не верю басням пошлым, значит, выловлю его!».
Пало яблочко от яблони, не одно, а целых два!
Знать, болеть тебе по деточкам, дурная голова.
Значит, им терпеть и мучиться не менее, чем мне.
Может, что-то и получится в истерзанной стране?
Глава 29. КРЕСТЫ
И вот наступила страстная неделя.
И силы, и нервы мои на пределе,
Хоть был несказанно приятен и прост
Великий, к концу устремившийся пост:
Ещё никогда так не пела душа,
Страдальческий подвиг послушно верша.
Но я о деталях теперь умолчу,
Поскольку сегодня совсем не хочу
Свой опыт на общий обзор доставать:
А вдруг неожиданно недоставать
Мне станет моей потаённой печали?
Я смело о ней говорила в начале
Пути, по которому вдруг устремилась,
Отдав все надежды на Божию милость.
Но позже пришло понимание сути,
Что каждый по самой последней минуте
Своей на земле будет небом ценён,
А кто изворотлив и слишком умён
Под сводами храма, получит по счёту,
И нам не доверят такую работу.
А значит, расслабься, живи, растворясь
Во всём, что дарует незримую связь
Бескрайних просторов юдоли богов
С заросшею поймой земных берегов.
Когда-то всему неземному был меркой
Багрицкий со смертью его пионерки,
И все заучили в единый присест,
Что крест человека, конечно, не съест,
Тем более, тонкий, красивый и маленький.
А я была дамой смешной и удаленькой.
И вот на каком-то высоком собрании
Едва на себя не накликала брани я:
Ещё пребывая в разряде невест,
На грудь я открыто повесила крест
И, вдруг ощутив небывалый покой,
На взгляды косые махнула рукой.
Начальство хватилось, когда я с трибуны
Зазывно вещала про праведность юных.
Мне был в кулуарах поставлен вопрос,
Каким я святым предъявляю свой спрос
И верю во что, если Бога вдруг нет.
А я отвечала: «В разумность планет!
И в светлое завтра любимой Земли!».
Тогда атеисты решили: мели,
Поскольку, Емеля, страстная неделя.
Как раз середина сырого апреля
Стояла в ту пору у нас на дворе.
А как-то в студёном седом январе
Я тайно подругу до церкви вела:
Её со здоровьем плохие дела
С рожденья достали, и кто ей указ?
И это был первый осмысленный раз,
Когда подняла на иконы я взгляд.
А дальше случайно содействовал брат.
Он с первой, бесстыдно гулявшей женой,
И телом иссох, и душой стал больной.
Я ехала, чтобы его поддержать.
А стала дрожащей рукою держать
Свечу в дальнем храме, где братова сватья
Меня подпихнула к иконам в объятья.
Тогда я на исповедь встала впервые
И с дрожью смотрела, как, словно живые,
Колышутся, дышат мазочки свечей.
И вдруг ощутила, что Бог – Он ничей,
Как мы б ни старались его улещать.
Зато он способен любого прощать
За все прегрешенья, какие ни будь.
Из той старой церкви я двинулась в путь.
Ещё две заметки на этой дороге.
На первых стояниях плакали ноги
И кругом от запахов шла голова,
А все прозвучавшие в храме слова
Тонули в угаре и были чужими:
Тогда я не знала о связях меж ними.
Намного поздней моё сердце прозрит,
Как просто вписаться в божественный ритм:
Доверься напевам и тихо плыви,
Лелея дыханье ожившей крови
И чувствуя, как в поднебесье манят
Тревожные взмахи свечного огня.
Как жарки одежды церковного чина…
У каждого в прошлом найдётся причина,
С чего он случайно, не следуя моде,
И вовсе без всякого повода, вроде,
Добрался до храма и двери открыл,
И вдруг ощутил дуновение крыл.
Я дочку крестила в отцовских краях,
Мне не позволяла работа моя
При церкви большой совершить это дело,
Как я ни хотела.
И там же впервые в одиннадцать лет
Она перед Богом держала ответ.
То было на Троицы праздник святой,
И нас окропили живою водой,
И плач умиленья стекал по лицу…
Присев на траве, съели мы по яйцу
И быстро, вприпрыжку – попутку ловить.
Блаженство, увы, не случилось продлить.
А в нашем селе храм с войны был закрыт,
И душу терзал удручающий вид:
Давно уже стёкла разбитыми были,
Во мраке белели барханы из пыли
И кучи половы с сухого зерна,
Которое съёла родная страна.
И ветер под сводами дико свистел,
На стенах фрагменты терзаемых тел
Пугали детишек картинами ада.
Конечно, здесь всё восстанавливать надо,
Решила я твёрдо с приездом в деревню.
Мне голос какой-то, чуть слышный и древний,
Про это шептал от домашнего тябла,
А я сомневалась, молчала и зябла:
Я просто боялась, достанет ли сил.
Но Бог мой про это меня не спросил,
Он просто поставил меня перед фактом,
Что церковь общине колхозом по акту
Была отдана: забирай и владей!
Тогда на субботник немного людей
Пришло, но убрали всё чисто и споро.
А дальше, в согласии полном, без спора,
Взялись за ремонт. Мой мужик и помощник
Полы перебрали; таких больше мощных
Нигде я не видела в жизни досок;
Всё было сохранным, как будто бы сок
Таился в надвое делённых стволах.
О наших успешных при церкви делах
Писали в газете. И люди несли
Свои подаянья. И этим спасли
Тогда нас от голода. Смелый Гайдар
За Павловым вслед нанесёт всем удар,
И нищими станут спасители наши,
Ни с кем не сварить будет больше нам каши,
И скоро повиснет на храме замок.
Я знаю: тогда и мой муж занемог,
Хоть долго не знал, что глухая обида
Лишает его залихватского вида.
Мы долго под сводами церкви корпели
С дешёвой побелкой; о новой купели
Мечтали, разливши из термоса чай;
Бывало, что кто-то из нас невзначай
Вдруг пробовал голос: как будет звучать?
И даже пытались столярку начать:
Просили старухи Михайлов придел…
И вдруг оказались мы все не у дел!
Да ладно бы это: финансовый крах.
Но всех охватил вдруг дурманящий страх,
И люди из добрых наивных зевак
В момент превратились во свору собак.
Мы шли напоследок, как будто сквозь строй,
И это казалось мне просто игрой,
Ведь вслед – подозренья о кражах и сплетни!
А день был притихший, воистину летний,
Когда бы не думать совсем о плохом…
Понятно, что мужа назвали лохом:
Чужой, мол, приезжий, его провели.
Но я-то корнями из этой земли!
И мне – униженье за доброе дело?
Когда бы меня это так не задело,
Наверно, давно бы забыла о том.
Но мы же тогда позабросили дом,
И с малым сынишкою нянчилась дочка!
И даже теперь не поставлю я точку.
Я думаю, нынче возьмись за такое,
И сразу готовься к больничным покоям:
Никто не поддержит, никто не подаст!
А раньше со всех учреждений балласт
Давали без слов и ещё хлопотали
О том, чтоб бесплатно нам всё залатали,
Покрасили, бросили бы провода,
И чтоб под рукою была бы вода,
Не мёрзла бы краска, не сохла доска.
А нынче… Ах, Боже, какая тоска!
Прости мне минутные слабости эти.
Я знаю, за всё мы на свете в ответе,
Но я не могу, извини меня, нет,
До нашего храма направить свой след!
Я сделала всё, что меня Ты просил.
На большее нет ни желанья, ни сил.
В больших городах захожу и молюсь,
Поскольку ни взоров, ни зла не боюсь,
А мимо самой возрождённого храма
Иду, замерев, спотыкаясь и храмля.
Там службы идут, и священник другой
Низводит на души пришедших покой.
А я проживу, затаясь, ещё долго
С сознанием тихо свершённого долга.
Да вот: накануне сестрица-кузина
Решила зайти по пути с магазина
На службу и там до конца достоять.
Конечно, не смеет никто настоять,
Чтоб люди дневать-ночевали при храмах.
При всяческих бедах и жизненных драмах
Не может без плотского жить человек,
Не может неделю не смеживать век:
Хватает у сельских хозяйственных дел.
И, видно, крестьянский таков уж удел,
Что ближе им день, по-земному полезный,
Чем в церкви слиянье с невидимой бездной.
Воскресную вербную слушали службу
Такие, кто с библией вовсе не в дружбе,
А просто зашли освятить свой букет.
Но как они вербу держали в руке,
Как взоры от батюшки прятали скромно
И как доставали монеты укромно,
Мне всё бы сказало о чистых сердцах.
А то, что могли бы промолвить в сердцах
Простые, во многом несчастные люди,
Не будем судить, и судимы не будем.
Однако вернулась сестрица в слезах
И долго терзала больные глаза
Бумажным платочком: «Сказали – не дело,
Что шляпу и брюки на службу надела!
Да ладно бы тихо, а то ведь при всех!
Ты тоже считаешь, что это был грех?
А так хорошо мне до этого было…».
Сестру уложив, одеялом укрыла
Я ноги её и рукой по спине
Тихонько водила, покуда во сне
Она не вздохнула, защиту найдя.
А я ощутила, что знаю, пройдя
Сквозь беды, разлуки, отчаянье, страх,
Что нету на свете надёжней костра,
Когда тебя кто-то за что-то отверг,
Чем добрый и тёплый родной человек.
Глава 30. ДВЕРЬ
Скоро, скоро всё прогреется. На хорошее надеются
Человечии сердца, слыша пение скворца.
Скоро, скоро наш Егорий! Будут слышны на угоре
Наши вешние колядки. Значит, будет всё в порядке!
Мне в окошко постучат и во мраке прокричат:
«Встань, встань, хозяюшка, встань, пробудися,
Егорию помолися!
Батюшка Егорий! Макарий Преподобный!
Спаси нашу скотинку, всю животинку,
В поле и зА полем, в лЕсе и зА лесом.
Лешному зверю пень да колода, по-зА морю дорога.
Петушок, топчися, курочка, несися! Хозяйка – раздобрися!».
Я им вынесу яичко, разных сладостей кулёк,
Про запас коробку спичек. Ну, а если кто промок,
То в момент переоденем – разберёмся на неделе…
А наутро все с посудой соберутся на родник.
Если кто-то «на Егория» к водице не приник,
Не омыл лицо и руки, не набрал воды с собой,
То, считается, счастливой обделил себя судьбой.
А в хлевах потом хозяйки окропят своих коров,
Чтобы в поле – безопасно, чтобы дома – тёплый кров,
Чтобы на столе – достаток, чтобы нА сердце – покой.
Перекрестят всю скотинку своей грубою рукой,
После освящённой вербой выгонят её пастись.
Почему бы этим людям в Божьем царстве не спастись?
Да, они не бьют колени, падая на службе ниц.
Но они не знают лени на десятки поколений вниз!
В их душе живая вера, а не взятая из книг.
Отрицая полумеры, все они умеют миг
Уловить, облагородить и запомнить на века.
И течёт – ещё не высохла! – широкая река
Благородной русской крови, горяча и глубока.
И я нашла себе завиднейший альков
Меж костромских и вологодских берегов.
И, памятью баюкана, плыву,
Не ведая, во сне иль наяву.
На Сухоне, на берегах санскрита, души российской основанье скрыто.
Домов пустых опухшие глазницы напоминают мне ушедших лица,
И прошлое всё длится, длится, длится…
Водою свежей полнятся криницы,
Ведь сотни родников – не единицы! – из толщи бьют,
И запах медуницы ночами потревоженными мнится,
Когда Господь на яркой колеснице несётся, нас приветствуя десницей.
Там в деревянном ветхом стылом здании,
Как парки над куделью мироздания,
Склонились девочки над прялками с резьбой,
Не ведая, какой великий бой
Им выиграть предписано судьбой.
Там сутками кружит гончарный круг,
И тайно вырастает из-под рук
У кринок лебединых шей изгиб.
В сыром лесу щекочет землю гриб,
Чтоб вырасти и вовремя попасть
В корзинки новой ивовую пасть.
Когда за дверью холода и снег,
То шьют, у печек сидя, оберег
Мамаши юные, чтоб семьи сохранить.
Там без обрывов вьётся жизни нить!
Там жив народный русский календарь,
И все застолья, как когда-то встарь,
Сопряжены с работой на земле.
А если баба вдруг на помеле
Вас пригласит играть на пару в прятки,
То вы не сомневайтесь: это святки!
На Масленицу – ряженые в дом,
Чтоб было у хозяев всё ладом.
Когда качели, хороводы, смех
И море безобиднейших утех,
Когда прилив в душе и не до сна,
То значит, это Троица, весна.
Я знаю, знаю: жизнь была трудна! Обидно, если вдруг она одна,
А ты, с крестьянской долей обручён, с утра до самой ночи обречён
Пахать ли, сеять, веять, молотить и всё равно к себе не обратить
Лица удачи, явной для других, и знать, что наших помыслов благих
Не слышит небо, хоть ты заорись…
Но ведали бы вы, как звонко ввысь стремятся русских женщин голоса!
Как после самолёта полоса, их пение висит на небесах, не исчезая целых полчаса.
А вслед уже летит другой посыл, и клубы этой новой полосы
Танцуют с нотным станом на просторе.
И не до стонов людям, не до горя, ведь песня, как молитва, лечит их.
И незатейливо-простой народный стих,
Как шёпот моей бабки у иконы, как в церкви фанатичные поклоны, –
Берётся всё на небе на учёт.
А дьявол-искуситель или чёрт, они как подозрение - не в счёт.
Господь, прошу, ну, вразуми же всех,
Что жизнь любить – не есть великий грех,
Что хуже – ненавидеть, не любить
И постепенно всё в себе убить,
Что заложил Ты в тленные тела
В надежде обнаружить те дела,
Которые украсят все миры.
Да, Ты молчал, Ты выждал до поры,
Когда душой созреет человек.
И мы готовы всё, что Ты предрек,
Принять и вынести, преображая плоть,
И въяве ощутить Тебя, Господь!
Я чувствую – великодушен Ты,
Ведь все мои задумки и мечты
Ты помогаешь воплотить в миру.
Ты знаешь: я боюсь, что вдруг умру
И не успею выполнить наказ,
А ты сурово скажешь: «Вот те раз!
Я сколько позволял тебе отсрочек?
А нынче – извини, уже звоночек
Зажал в руке прелестный ангелочек.
Похоже, что учиться в тот же класс
Прийти придётся в следующий раз!».
А мне б на верхние скорее этажи,
Там, говорят, такие витражи,
Такие галактические сферы,
Такое солнце выстраданной веры!
Прости, коль превышаю свой предел.
Но дух мой столько в этом мире бдел
И столько «рубиков» сломал в порыве страсти,
Что в миг один я различаю снасти
Подводных браконьерских кораблей,
И столько не найдёт никто рублей,
Чтоб продала я чистое наитье.
Но в эти дни пришло ко мне открытье,
Которое не смею утаить я,
Ведь даже людям лгать я не могу.
Ты знаешь, как я свято берегу
О милом память и что эту боль
Намерена туда забрать с собой.
И вдруг я понимаю: вы – одно!!
Когда глядела я в его «окно»,
То видела…Тебя! И вот теперь
Через Тебя…к нему открыта дверь!
И нет раздела! Нет начала и конца!
Как так?! Я не бывала у венца.
Одно я знала: ангелов пыльца
Питает наши хрупкие сердца,
И непременно наступает час,
Когда Всевышний обнимает нас.
Я верно комментирую Тебя?
Там, высоко, я слышу, как трубят.
Во славу людям? Иль зовут на Суд?
Пускай домой повестку принесут.
А я пока под сосенки схожу –
Всё милому о жизни расскажу.
Глава 31. ЗАПОВЕДИ
Опять твой домик завалило хвоей,
И ветер от реки осипло воет.
А я не буду выть, я обещала.
Прости, зимой тебя не навещала:
Никто не умер, вот и не гребли.
Когда б нашёл какие-то рубли,
То сельсовет расчистил бы дорогу.
Да и колхоз в надежде на подмогу
От государства вовсе захирел,
Ни разу тракторишко не согрел.
Но вижу, ты – в порядке, я и рада.
Как хорошо, что нет вокруг ограды,
А просто травка, кустики, сосна.
И снова ненасытная весна.
Вернётся скоро наш сынок со службы.
Как обещали, между нами – дружба,
Об этом можешь ты не горевать.
Наверно, вырос, и мала кровать
Ему окажется, но новой не купить.
Да и зачем? Ведь если дома жить,
То это значит загубить себя.
Его друзья вот так вот и сидят:
Без денег, без работы, без надежд.
А им теперь купить одних одежд,
Так можно разориться, знаешь сам.
Я потреплю его по волосам…
Он всё поймёт. Но дома жить не дам.
Пока ты был, то денег по трудам
Не мог ни разу получить достойно.
Теперь в правительстве идут такие войны,
Чтоб «социалку» людям облегчать.
И, представляешь, сын наш получать
Ещё три года может «по потере»
Тебя, кормильца. Знаю, не кормил,
Но был официально у кормил!
С деньгами его можно доучить.
Но радости при этом исключить:
Как хорошо, что папы, дескать, нет.
Конечно, твой послушаем совет,
Но пусть решает сам, куда идти.
Какие бы ни выбрал он пути,
Пусть перво-наперво живёт, как человек.
Смотри, опять сорит на землю снег!
Ну и весна... А сын наш, между прочим,
От сигареты отказаться хочет,
Уже неделю терпит. Дай бы Бог!
Хотя не знаю, кто тогда помог
Тебе от рюмки взгляды отвести.
Ведь я тайком успела навестить
Одну колдунью…или как назвать…
Ну, не сердись, не заругала б мать
Меня за это. Знает и она,
Как ты мечтал отбиться от вина.
И нам ты всякий дорог был и люб.
Ты знаешь, а теперь пустует клуб.
В библиотеке дремлют полки книг.
Казалось, без тебя прошёл лишь миг,
А столько перемен, что страх сказать.
Конечно, надрываю я глаза,
Когда смотрю в компьютер день и ночь,
Но понимаю в нём, почти как дочь!
И как без этой штуки бы теперь
От вереницы убежать потерь?
А я на службе у привычных дел,
И мне не угрожает передел
Больших сокровищ – всё моё при мне.
Ты знаешь: это вётлы на гумне,
Берёза и рябина под окном,
Мой старый дом, а рядом – новый дом,
С таким тебе доставшийся трудом.
Об этом я пишу, кино снимаю.
Не знаю, позовут ли в этом мае
Меня саму на фестиваль прибыть,
Но фильм берут, а это, стало быть,
Какое-никакое, а признанье.
Ещё я совершить хочу признанье,
А то ты думаешь, поди-ка, чёрте что…
Запомни: никогда, нигде, никто
Мне не был близок на подобных встречах!
Они спокойно могут покалечить
Случайный или временный союз,
А где замок моих с тобою уз,
Ты знаешь, повторять мне ни к чему.
Мне многое теперь не по уму
В укладе жизни, а делиться с кем?
Пожалуй, утонула бы в тоске,
Но стала депутатом, вот те раз!
Надумаешь, и ты давай наказ,
Как лучше обустроить этот свет:
Поди-ка, ты на всё нашёл ответ!
А здесь у нас вожди гадают вновь,
И критика нужна бы в глаз, не в бровь.
Дырявый сельсоветовский бюджет
В верхах бы растянули на пять лет.
Москва – живи, деревня – выживай
И рот привычно свой не разевай
На всероссийский тощий каравай.
«Оптимизацией» беду теперь зовут,
Грошами ценят самый тяжкий труд.
А немощным дан перечень услуг,
Приобрести которые у слуг
За деньги можно в нужный тебе час.
Вообрази – так было бы у нас?!
И маме бы твоей или моей
Топили печку аж за семь рублей,
За десять принесли б ведро воды,
Из магазина сеточку еды
Везли бы за двенадцать шестьдесят.
Ещё в том списке «доброты» висят
Сопровожденье в церковь, банк, аптеку,
На рынок, коль нужда – на дискотеку,
Куда захочешь – плата за минуту!
Чего «Да ну ты!»? Просто лапти гнуты.
И высохли мозги. Или сердца.
Ну, как бы я покинула отца,
Доверила его чужим рукам?
Смотри, какие в небе облака…
И зарево шарфом во все концы!
И, кажется, уже летят гонцы,
Чтоб сообщить про тлеющий пожар.
Ты знаешь, у меня на сердце жар,
Когда я думаю о будущем Земли.
Казалось бы, затихни и внемли
Сакральным знакам: все на мушке мы!
И самые достойные умы
Уже признали первенство небес.
А нас всё искушает старый бес
И заставляет мелочно дрожать,
Что может кто-то где-то вдруг нажать
Крючок для спуска, кнопку, телефон!
И этот унизительнейший фон
Сопровождает нас на всём пути.
Как это сумасшествие дойти
Уже успело до моих краёв?
Приказ района: чтоб со всех краёв
Начальной школы камеры стояли!
В психушке, говорят, не состояли,
Кто эдакое выдумать сумел.
А как наш депутатский круг шумел,
Когда услышал о «тревожной кнопке»!
Народ у нас, ты знаешь, он не робкий,
И, если что, то, братец, не взыщи!
О чём такая кнопка запищит?
Уж ежели до нас дойдёт беда,
То это – расставанье навсегда!
Твои слова я часто вспоминаю,
Что был бы мир земной подобен раю,
Когда б у всех любовь – подобна нашей,
Чтобы с краями наполнялась чаша.
Ведь только тот, кто вовсе не любил,
Во все века и убивал, и бил,
Кровавые в сознанье строил планы,
И создавал предательские кланы,
И направлял энергию на то,
Чтобы любить вокруг не смел никто.
Любовь, конечно, победит в веках.
Но узы от неё в земных руках,
И мы её не смеем предавать.
Пустует без тебя моя кровать,
Ведь для меня ты рядом и живой.
Минувшим летом был ужасный зной,
И очень бы не надо повторенья.
А знаешь ли, что договор даренья
Оформлен на один приличный дом,
Который рядом с нами, за прудом?
И две семьи ещё вернулись год назад.
Наш сын, узнав об этом, был так рад,
Что я теперь в деревне не одна!
И даже если полная луна,
Она мне светит тоже не одной,
И мир вокруг опять такой родной.
Водопровод налажен – это раз,
И что-то говорят опять про газ.
Не верится, что нас не подведут,
Ведь подведут – за так не продадут.
Но эта перспектива далека,
Не будем говорить о ней пока.
Про Аллу как бы мне не позабыть!
Какую Аллу? Ну, кого любить
Я начинала с первых же шагов
Её на сцене? Алла – из богов,
Теперь-то это видно стало всем.
Вообрази, она ушла совсем!
Ну, не туда, а перестала петь!
Другому это было бы, как смерть,
А у неё опять нашлись дела.
Ну, и любовь, ещё она была
Тому причиной, понимаю я…
Какая, посуди ты сам, семья,
Коль невозможно вам побыть вдвоём?
Теперь же, представляешь, водоём,
Закаты, терпкий запах от цветов…
Она сказала, что её годов,
Которые на сцене, ей не жаль,
Но в будущем пускай: на плечи шаль
И медленный покой земной тиши,
А если позовёт – садись, пиши.
Но я не это донести хочу.
Я думала, что мне не по плечу
Достойные, но трудные года.
А на поверку вышло: ерунда!
Глаза боятся – руки шебаршат.
И наплевать на домыслов ушат,
Они забудутся, останутся дела.
Когда меня в деревню привела
Дорога жизни, было не до дум,
Мы весь с тобой употребляли ум,
Как просто выжить, как найти поесть.
И всякую волнующую весть
Несли, как флаг: а вдруг да облегчит
Нам долю тот, кто получил ключи
С олимпа власти. Верим и сейчас.
Но всё-таки надеемся на нас,
На нас самих, на деток, на внучат.
Они теперь «ура» не прокричат
За просто так, как допускали мы.
У них, наверно, правильней умы.
Но я о том…волнуюсь, ты прости…
Вот если счастье бы зажать в горсти
И рассмотреть до крошечной черты,
То будут там – деревня, я и ты.
А Алла, мой игрушечный кумир,
Она ведь только открывает мир!
Она ведь только научилась млеть
От пальцев, перепачканных в земле!
Вчера познала, что важней не петь,
А от свободы воздуха неметь!
А мы давно, без денег, всё имели!
Никто не слышал, а мы пели, пели…
Ты помнишь, ты работать уезжал,
И голос мой испуганно дрожал:
Я знала, у тебя не хватит сил,
Но ты так страстно, искренне просил!
Конечно, деньги, кто их отпихнёт…
Но если ради них – чиновный гнёт,
Душевная тюрьма, кольцо интриг,
Я лучше сохранила б, что внутри.
Достроив дом за тридевять земель,
Ты получил себе инфаркт к зиме.
А после дом сожгли, нашлись «друзья».
Зачем им это, спрашиваю я:
Крутиться белкой, не видать детей,
Быть в бизнесе на йоту от смертей,
Копить «зелёные», чтобы построить дом,
И раз в году попасть туда с трудом!
Возможно ли так счастье ощутить?
Я знаю: не способен Бог шутить,
Он не хотел пожаром наказать.
Но что-то же хотел он всем сказать?!
Я думаю, Он звал: остановись!
В круженье вечном – разве это жизнь?
Нет смысла в беспросветной суете!
Ну, как расслышать Бога могут те,
Кто с Ним не побывал наедине?
И это счастье подарил ты мне!
Не встреться мы, то я бы никогда
Одна не переехала сюда –
Без мужика в деревне не прожить.
Я б не могла над словом ворожить:
Его рождает только тишина,
Достоинства и истины полна.
Я не могла бы научить детей
Сопротивляться колкостям властей.
Я не узнала б нутряную Русь…
Зато теперь я вовсе не стыжусь
Сказать давно крылатыми словами:
Лихое время прожила я с вами,
Мои друзья, родные, земляки!
И то, что мне казалось не с руки,
Вдруг превратилось в лёгкое уменье,
И я своё поверхностное мненье
Народным начала обогащать,
Я научилась верить и прощать,
Идти, поднявшись, не стыдясь ошибок,
И мой хребет вынослив стал и гибок,
Терпенье возросло не по годам.
Я ни за что вовеки не продам
Устои ваши, ставшие моими:
За ними проступает Бога имя!
Умеешь, так летай смелей, как птица,
Но вниз смотри, чтобы с пути не сбиться,
Ведь тот, кто залетает высоко,
И падать будет долго-далеко.
Пришедшего в твой дом прими, как брата,
И не печалься о невольных тратах:
А вдруг да твой переступил порог
В одежде ветхой наш усталый Бог?
Приказы верхних строго исполняй,
Но при любых властях припоминай,
Что истину всегда несёт народ,
Хоть нам твердят совсем наоборот.
Пусть голод страшен, сытость – худший враг,
Не ешь досыта, выживем и так.
Даны всем людям и глаза, и уши,
Но песню лучше петь, чем просто слушать,
А красоту полезней создавать.
Всё, чем богат, старайся отдавать.
Нельзя идти по жизни на таран,
Нельзя бодаться с нею, как баран,
Разумней ждать, когда осядет муть
И перед взором обнажится суть.
Законы жизни, и любви, и чести
Должны всегда стоять на первом месте,
Они даны в посланиях богов
Для сокрушенья внутренних врагов.
Шагай по жизни, не чураясь дел,
Но свято помни: небо – наш удел,
И всем известно, как оно манит.
Эй, мой небесный старенький магнит!
Ты слышишь ли премудрости мои?
Опять в твоём «мобильнике» фонит,
А у меня назло «телефонит».
Пора, пожалуй, убредать домой.
Ты не печалься, драгоценный мой,
Ведь мы всегда с тобой теперь на связи.
Приду опять, когда обсохнут грязи.
Глава 32. ДЫХАНИЕ
Я плёнку жизни вам перемотала
С конца в начало и опять в конец.
Опять себе я душу измотала.
И вот он – сочинению венец.
Что не вошло – найдёт себе приюты
В других строках, коль это суждено.
А я хочу последние минуты
Над этим текстом выпить, как вино.
Я выдержала пост душевной скорби,
Я надышалась омертвевшим днём.
Но больше он меня пускай не горбит,
Мне хочется светло купаться в нём.
Ведь после чёрных постных дней страданий
Сияет храм, как солнечный зенит.
И я хочу, исполнивши заданье,
Уйти на волю – слушать, как звенит
Вдали ручей, водой играя талой,
И как скворец с подругою поёт,
Хочу увидеть я, как мир усталый
Из-под снегов омытым восстаёт.
«Христос воскресе!» - в нашем старом храме
Споют, уже не плача, не скорбя.
И я закрою дверцу меж мирами,
Чтоб больше не испытывать себя.
Я обнажила плачущую душу
И не стыжусь за канувшие дни.
Невыносимо больше было слушать,
Как на бумагу просятся они.
Теперь гуляйте, как гряда барашков,
Егорий охраняет вам луга,
А с ним и волк зубастый вам не страшен.
Но не пускайтесь в дальние бега!
Как знать, а вдруг опять прорвётся стадо
Из памяти моей на этот свет.
Я тысячи ягнят принять бы рада
И от любого выслушать совет.
Я так легка сейчас – как роженица,
Прикрывшая усталые глаза,
Из-под которых, крадучись, стремится
Сползти на шею сладкая слеза.
Я так светла – как Бог преображённый!
И не боюсь равняться по Нему.
Собрав останки от мостов сожжённых,
Я Господа, как брата, обниму.
Скажу ему, от страха не робея
И глаз не пряча от земной толпы,
Что у Него и небо голубее,
И лучше видны истины столпы.
Скажу – прости, что все Твои молитвы
Переписала на народный лад,
Ведь главное, мы выиграли битву
И отпихнули ненадолго ад.
Теперь вздохну, чтобы набраться силы,
Травы гребёнку молча теребя.
Я получила всё, о чём просила:
С Тобой – живу и гибну – без Тебя…
Какая благодать! За мной скорее!
Куда вчерашний мокрый снег исчез?
Берёзы ветви под ветрами реют,
И силится вздохнуть дремавший лес.
Нарциссов стрелы вырвались из почвы,
Черёмухин набух в комочке лист.
Уже не будет заморозков ночью,
Хоть серый небосвод сегодня чист.
Как долго я шагала к воскресенью!
Недели дни тянулись, как года,
И я переживала потрясенья,
И снова я бывала молода.
Не верится? А мне-то и тем паче.
Но мы не будем горевать о том.
Вы слышите? Девчонка где-то плачет!
Пойду проверю опустевший дом…
«Чего, глупышка? Стукнула коленку?
А, может, ты наказана? За что?» –
Сидит, бочком прижавшись к серой стенке,
И руки сжала. – «Покажи – там кто?».
О, Господи! Там ласточкин сыночек!
Откуда? Видно, выпал из гнезда.
Она его укутала в платочек,
А глазки светят мокро, как звезда.
Чего ты ждёшь, наивная соплячка?
Давно у птицы мертвенная спячка!
Какие вы смешные, малыши!
«Неправда! – заревела,
И содрогнулось тело. –
Мне дедушка сказал: сиди дыши!
Ведь если не лениться,
То может возвратиться
Не только птенчик, но и человек!
Хотя бы на денёк, пусть не навек…»
И вот с тех пор в развалинах сижу
И всё дышу, дышу, дышу, дышу….
И всё пишу.
Пишу,
Пишу,
Пишу…
Написано 23 марта – 23 апреля 2011 года.
Исправлено 17 февраля – 25 февраля 2013 года.