Нет, я ещё не дожил до своих поминок, не пролились горьким потоком суетно-поминальные речи пришибленных горем друзей, не почувствовал на лбу их ритуальные поцелуи, и горячие слезинки не упали на мои прохладные, подёрнутые воском щёки. Ещё никто не изрёк, мол, был не квёлого ума человечище – трудился, дерзал, не искал ни халяву, ни славу.
Ну, а пока живу и что-то творю, душе любезна свобода. Все мои заботы не ведут до ворот рая, а все мои думы – ремесло заразы желанной воли. Имя этакой заразы – Творчество.
Потому и зараза, что шарахает то в одни страсти, то в другие, и покоя нет от подобных блужданий по закоулкам загадочных сторон жизни. Нам на то и даётся талант, чтоб себя не жалели. Художники – дети неба. Вроде бы от избытка особости мы звёзды считаем на ночном небосклоне, но на самом-то деле для искусства одной жизни почему-то всегда не хватает…
Время изменяется, а мы остаёмся в чём-то главном всё такими же, как в нашей жутко глупой юности. Мы шествуем по кругу собственных судеб, у каждого – свой отсчёт, и долгота дней – своя.
Вот и у меня последняя осень вызрела невозможно долгой: за три месяца успел трижды расшибиться в лепёшку.
Ничего!.. Счастье творческих побед не навсегда сроднилось с уксусом неудач. На то нам и даётся талант, чтоб – вдребезги, где можно и где нельзя…
Впрочем, зачем я так настырно глаголю о себе, пока ещё живом и при полном здравии, словно жалуюсь на злую долю. Увлёкся, не сразу распознал, куда вырулит привольно блуждающая мысль. Блажь и случай, увы, непостоянны в своих прихотях…
Нет, не злая долюшка мне всё же выпала. Очень даже добрая, потому грех жаловаться на судьбу, а тем паче в гробу себя представлять – время такое ещё не приспело. У других доля намного злее бывает, однако не жалуются, молча несут в душе камни печали.
А мысли эдакие с дружеским визитом посетили мою голову вот почему.
Был у меня знакомый бомж, которого на французский манер звали Жоржем. Георгию «импортное» имя отчего-то даже нравилось. Говорю «был», потому как теперь его нет нигде. Умер Жорж в самом начале минувшего лета, до полтинника полгода не дотянул – усмирился навсегда.
Выпить любил, но оставался вольнопьющим – в запои не входил и, страдающе, стало быть, потом не выходил. Каждый день опиваться не мог, да и не хотел. На зависть ли остальным бомжам или, возбуждая их недоумение, по две-три недели в стакан не заглядывал вовсе, чем иногда слегка обижал стабильно пьющих особей вольной жизни.
– Жорж, ты чё? Ты нас не ув-важаешь? Тебе с нами западло?.. – с недоумением вопрошали собратья по несчастью, но потом, хватив по соточке, хвалили другана за «железячность» характера и втихую радовались: им же водочки больше доставалось душу сполоснуть. Слегка захмелев, льстили Жоржу:
– Ты, Жоржик, – молодцом!.. Умный, чертяка!.. Голова – пылесос, всё на лету схватываешь. Шибко интересно тебя слушать, особливо, когда рассказываешь всякие-разные истории про Шерлока Холмса, ну, того самого – закадычного дружка Конан Доля.
При упоминании имени и фамилии автора знаменитых рассказов, ударения делались исключительно на последних слогах, что делало классика детективной литературы на слух почти неузнаваемым. Эту книгу долгими зимними вечерами Жорж от нечего делать читал новым друзьям, когда те приходили к нему в гараж погреться. Рассаживались вокруг горячей буржуйки и почтительно слушали. А потом пела скрипка, до слёз царапала что-то там, внутрях…
Новые друзья жалели и уважали Жоржа уже хотя бы за то, что он оставался единственным в городе бесприютным бродягой, кто имел консерваторское образование да к тому же с корочкой красного диплома. Когда-то Жорж играл на скрипке в филармоническом оркестре, а вдруг по-чёрному запил. Вроде бы не алкаш со стажем, но однажды сразу резко вошёл в пике и уже через месяц мытарств был выброшен за ненадобностью на свалку жертв искусства. Уволенного мужа жена тоже наградила презрением – взяла и выставила к порогу чемодан с пожитками, скрипку в дерматиновом футляре. Взашей турнула: мол, проваливай с глаз долой.
А случилось вот что.
В филармонии чуть было пожар не произошёл – прямо во время репетиции оркестра замкнуло электропровода в щитке. Раздался зловещий треск, повалил едкий дым, и свет во всём здании тут же погас. Стало непривычно темно и тревожно.
Электрик заявил, что неполадку сможет устранить лишь к вечеру, да и то, коль удастся добыть новые провода, предохранители и тумблеры. Дирижёр распсиховался, напрасно накричал на несчастного, но вскоре всё же распустил музыкантов до следующего утра.
До дома Жорж добрался маршруткой незадолго до полудня. Жена в это время, конечно, на работе сидит, в офисе компании. Минут через двадцать вдруг услышал щелчок дверного замка, а затем и знакомый воркующий баритон в прихожей:
– Рыбка моя, я хочу тебя … Хочу!.. хочу!.. хочу!.. Я соскучился жутко!
– Подожди, мой ненасытный, я тоже тебя хочу. Изнемогаю! Но прежде нам надо бы душ принять, Жара стоит… Я потная, и ты – тоже. Раздевайся, мой котик, вместе обмоемся…
Жорж обомлел. Сам не осознавая своё действие, поспешно заполз под кровать. Неожиданности иногда ломают логику наших поступков. Куда спрятаться – выбора не оставалось. Не без труда протиснулся под двуспальное брачное ложе и затаился там. Зачем затаился – себя не понимал. Скорее всего, испугался позора неминуемой сцены семейного скандала, которые он никогда не устраивал, и всякую брань, будучи человеком интеллигентным, старательно избегал.
А потом … Потом началось самое страшное: любовники приняли душ и резво занялись сладострастными утехами прямо у него над головой. Обманутому, униженному и оскорблённому мужу было совершенно невыносимо слышать охи, вздохи, их томные стоны и междометия. В порыве отчаянья хотелось неожиданно выползти из укрытия, обоих задушить, за ноги подвесить с балкона пятого этажа, а потом облить керосином и поджечь…
Он чувствовал себя, как пескарь в унитазе среди плавающих нечистот – ни выпрыгнуть, ни нырнуть поглубже. Омерзение и стыд прожгли душу насквозь…
Натешившись, через час любовники ушли. А может, и раньше закончили любовную случку – там под кроватью время утратило точную меру.
Когда под вечер жена пришла с работы, Жорж уже был безобразно пьян. Впервые в жизни он вот так по-скотски напился, чем ужасно разозлил жену.
– Ты зачем нажрался? – почти визжала она. – Ты вылакал всю бутылку дорогого французского коньяка, который мне подарила подруга.
Он молчал, и тупо смотрел в перекошенное ненавистью лицо и уже точно знал, что она нагло врёт: коньяк подарил любовник – её шеф, этот сытый холёный котяра.
Жорж трудно сопел, непонятное брезгливое выражение лица ещё больше бесило жену. Наконец, он мутно глянул в её суженые глаза и зло приказал:
– Заткнись, с-сука!
Покачиваясь, дошёл до дивана и рухнул подкошенно. Жена обомлела и… заткнулась. Впервые в жизни её покорный, её улыбчивый Жоржик вот так грязно оскорбил свою «рыбку». Что произошло с извечно тихим и покладистым мужем – понять не могла.
Больше он с ней не разговаривал и в спальню с того дня почему-то вообще не заходил. Пил каждый день и спал на диване, не раздеваясь. Она опять визжала, опять пускалась в слёзы, а он глухо молчал, будто язык отсох и отвалился.
В начале сентября они расстались. Причину катастрофы жена так и не разгадала. Старость близилась, одиночество страшило... Быть может, будут и другие любовники, да какой прок от краденных наслаждений!
С того дня Жорж жил в гараже, спал в своей старенькой «Тойоте». Разложил кресла, надул матрац походный и коротал ночи, пока холода не придавили.
Познакомился с бомжами. Вернее, они сами его нашли в один из вечеров, когда услышали долгий плач одинокой скрипки.
Выпили, поговорили, а наутро новые друзья принесли ему буржуйку и трубу к ней. Трубу Жорж вывел в проём в задней стене гаража, утеплил ворота, все щели законопатил. Пить надоело, да и деньги на счёте быстро таяли.
Коварство жены старался не вспоминать. В сердце образовался тромб печали. Казалось, свыкся с новой долей, но в тишине ночной часто сжигался, думая о прошлом. О будущем гадать страшился. Как-то незаметно и без изнуряющей ненависти любовь ушла. А вскоре и опухоль обиды рассосалась…
Теперь он радовался, что взрослая дочь живёт в далёкой Норвегии. Однажды она позвонила. Жорж обмер, но не ответил. Тут же отключил телефон и забросил его в бардачок машины – никому не хотел доверять катастрофу души, все его знакомые и друзья остались навсегда в отломанной жизни.
Зима выдалась тёплой, часто шли дожди, и лишь в феврале случились десятиградусные морозы. В одну из таких ночей выпал снег, украсил ослепительной белизной улицы и скверы. Но дней через десять снег отсырел и быстро растаял. Морозы больше не возвращались.
В ту, последнюю в его жизни весну, Жорж со своей подругой-скрипкой не раз приходил ко мне в мастерскую.
Он всегда оставался трезв и гладко выбрит. Похоже, свобода ему нравилась. А может, делал вид, что нравилась. Однажды вдруг признался:
– Я себя испугался, когда обнаружил одну очень важную пропажу.
– У тебя что-то украли или ты потерял?
– Потерял. Интерес к жизни медным тазом накрылся…
Значит, такая свобода, – подумалось с горечью, – без семьи и уюта домашнего очага Жоржу изрядно поднадоела. Нормальный мужик, он стосковался по покою и ладу.
– А ты женись, – посоветовал я. – Вон сколько их вокруг, женщин одиноких, каждый день ждущих своего принца.
– Не хочу. Второй раз ошпариться не желаю. Да и без любви – какая жизнь!
Достал из футляра скрипку, встал у окна на фоне рваного серого неба, и опять скрипка заплакала. Нет, скрипка зарыдала, заголосила о какой-то таинственной бродяжке – неутешной чернице-скиталице, лишь ей одной известной.
Я молчал, слушал, и страшное предчувствие нарождалось в груди…
От меня он ушёл, когда дождь застучал по стёклам окна. С высоты третьего этажа сквозь стекающие слёзы дождинок я мутно различил его удаляющуюся чуть сгорбленную фигуру с чёрным футляром в руке. Долго за ним наблюдал, ещё не зная, что больше Жоржа никогда не встречу.
На кладбище я опоздал, потому как поздно узнал о смерти друга. Приехал на такси, а на свежий могильный холмик уже составляли венки, живые цветы клали. В окружении родственников и близких друзей чуть в сторонке в тёмных платьях стояли жена и прилетевшая на похороны дочь Жоржа. Дочь беззвучно плакала и сжимала в руках кружевной платочек, а у жены глаза были сухие и строгие. В этот миг она припоминала последнюю случайную встречу с мужем у входа в супермаркет ровно за неделю до Великого поста, в Прощённое воскресенье.
– Здравствуй, Георгий – поприветствовала мужа тусклым голосом. – Давно тебя не видела. Выходит, не зря в такой день Господь встречу нам устроил. Ты не желаешь у меня попросить прощение?
– Это я-то у тебя должен просить прощение?! – вспыхнул он. – Да неужели!.. Нет, дорогая! Коль Бога боишься, это ты должна у меня вымаливать прощение. Вот здесь и сейчас упади на колени, и ноги мои слёзно целуй.
– Изверг! – только и вырвалось в ответ.
Спорхнула со ступеней и прочь поспешила, а у самой туман в глазах и обида: «За что он так меня ненавидит?»
– Что случилось, отчего он умер? – спросил я у стоящего рядом мужика не очень опрятного вида. – Говорят, водкой отравился – это правда?
– Отравился, но не водкой, – ответил тот хмуро. – Тонкая у него была душа – порвалась. В один момент измены не выдержала. Вот так-то, брат!..
Жена Жоржа стояла вблизи и, видимо, отчётливо расслышала слова последнего друга мужа. До этого её лицо выражало лишь тихую скорбь, но в момент по нему полыхнул багрянец, она ладонями охватила жаркие щёки и низко опустила голову. Зашаталась тонким деревцем, словно под напором ветра, а потом вдруг сломилась, упала на колени у свежего могильного холмика и захлёбно запричитала в голос:
– Прости меня, Георгий! Прости меня! Умоляю – прос-ти-и-и!..
Свою последнюю мольбу она кричала мужу с этого света на тот…
А вот теперь я понимаю крепко: нет у меня причины таить обиду на свою судьбу. Уныние не случайно считается одним из самых тяжких грехов. Запретно себя хоронить даже в мыслях.