Те декабрьские дни выдались в городе необычайно пасмурными, во всех отношениях. Плотно закутанное в серую облачность южное небо словно раздумывало: разразиться ему холодно-мелким дождем или тепло-пушистым, сразу тающим на щеках людской суеты снегом. Особенно мрачная атмосфера воцарилась в районе центральной площади. И не потому что она раскинулась почти у подножия сурово смотрящих сейчас сюда заснеженных гор. Эту мрачность демонстративно создавали, прежде всего, сами шумно митингующие здесь молодые горожане. Недовольные ходом начатой перестройки общественной жизни, они настойчиво потребовали отставки назначенного Москвой руководителя республики. А непонимание их национально-демократических требований со стороны по-прежнему партократической власти вылилось в противостояние с вооруженными солдатами режима. Заалела кровь на почерневшем от гари снегу, запричитали матери над ранеными и убитыми сыновьями, застила глаза людей смута.
Эта тема стала главной всех заседаний политического олимпа, дискуссий и пересудов каждого учреждения, учебного заведения, дома, квартиры. И при этом всем настоятельно рекомендовалось не засиживаться на работе и не болтаться беспричинно по улицам. Приходилось задерживаться на службе лишь таким, как Степнов. Он вернулся домой позже обычно и не мог даже предположить, что его здесь ждет не только поздний ужин. Еще из прихожей услышал эмоционально сбивчивые, перебивающие друг друга голоса, которые неслись из комнаты его детей. «Называется, пришел отдохнуть,… - подумал он и направился к ребятам, а когда увидел их, разноглазых и разноволосых, с тревогой домыслил: -…а попал на заседание домового интернационала».
- Дядь Аркадий! – соскочил со стула расширивший свои раскосые карие глаза старший из них Чен. – Что это творится? Вашему Ардаше по уху врезали, прямо в троллейбусе!...
- Стоп, стоп! – остановил тот его взмахом руки и посмотрел на багрово-синюю ссадину сына. – А ты давай расскажи спокойно обо всем сам.
- Да что тут рассказывать! – едва сдерживая юношеский гнев, повысил голос первокурсник. – Вышел из института, подошел трол, я встал к окошку, задумался. И вот на одной из следующих остановок шумно вбежала группа пацанов. Самый высокий из них, с усиками, что-то прокричал по-казахски, задолбанил мне кулаком и тут же выскочил на улицу.
- Сво-о-о-лочи! – не выдержал и процедил вполголоса Степнов, глядя на травму сына.
- Вот видите, видите! – опять нахмурился Чен. – Национализм же это неприкрытый…
Его почти в один голос поддержали горбоносый с картавинкой в голосе Давид, беловолосый учащийся профтехучилища Стасик. Стал хоть и молчаливо, но поддакивать кивком коротко стриженой головы его сосед по лестничной площадке Кайрат.
«Едри твою кочерыжку! – охватив своим отсутствующим взглядом стрекочущих ребят, стал учиться даже мысленно не произносить без уважения слово «мать» отец невинно пострадавшего. – Значит, не зря я сегодня выдал газетам свои журналистские раздумья на эту тему. Да и оценки мои полностью подтверждаются кровоподтеком у сына, мнением его друзей. Ишь как разбушевались, бандюги…». И он невольно проиграл в голове тот сегодняшний эпизод своей жизни…
Поводом для написания этих очередных «раздумизмов», как он сам иногда их иронично называет, послужило утреннее партсобрание информагентства. Его директор проинформировал собравшихся о том, что экстренное заседание Бюро ЦК Компартии резко осудило неправомерные действия митингующей казахской молодежи, обвинило ее в проявлениях «махрового национализма» и призвало коммунистов республики дать этому «принципиальную оценку». А для еще большей, устрашающей убедительности сообщил внешне виноватым голосом «о нашей с вами политической близорукости». Оказывается, такую оценку у главных коммунистов республики получил оперативный снимок талантливого фотокорреспондента агентства, сделанный непосредственно с места события. И вся его «близорукость» заключалась в том, что фотография «вырвала» из площадной толпы всячески скрываемый властью факт: на застывшего в улыбке рослого «повстанца» шагнул прикрытый щитом солдат с саперной лопаткой.
За такой «выражающий моральную поддержку хулиганствующим элементам» фотоснимок его автора оперативно, словно в годы сталинских репрессий, исключили из рядов КПСС и уволили с работы. Его непосредственный руководитель и выступивший с неброским покаянием на этом сегодняшнем собрании директор получили строгие партийные взыскания. В заключение последний даже обмолвился, что «теперь нам надо исправить допущенный промах в освещении данных событий и дать ряд более добротных информационно-иллюстративных материалов».
И в числе первых по уже сложившейся в агентстве традиции опять откликнулся на этот призыв Степнов. Сразу по окончании партсобрания, которое после выступления еще нескольких коммунистов единогласно осудило действия «националистически настроенной молодежи и ее подстрекателей», он вернулся в кабинет с воинствующим настроем мыслей. Будучи хорошо информированным аналитиком, быстро подготовил свою по-партийному обличительную корреспонденцию и пошел к директору.
- Вот, в ответ на ваш призыв, так сказать, - даже с некоторой гордостью за сделанное произнес автор.
- Да, добротно смастерил, - оценил написанное наказанный руководитель, завизировал текст и слегка задумался. – Что ж, проверь еще раз и если уверен в его правдивости, неси на выпуск и отправляй газетам.
«Понятное дело, - иронично подумал воодушевленный журналист, - обжегшись на так называемом фотомолоке, теперь вынужден дуть даже на текстовую воду». И все-таки покинул этот кабинет с легким ощущением того, что как будто бы его хозяин ему чего-то не договорил, сделал лишь намек словами «проверь» и «если уверен». Причем это ощущение в нем нарастало, подобно мокрому при здешней влажности снежному кому, и уже к вечеру стало обретать форму сомнения. Оно напомнило о себе и сейчас, при этой неожиданной встрече с друзьями сына. «Может быть, я поспешил со своим материалом, - задумчиво потер родинку Степнов. – Может, никакие они и не «бандюги», не «националисты»?
- Что же делать, дядь Аркадий? – прервал его мысли все тот же настойчивый голос Чена.
- Ах да, я немного отвлекся, - вернулся он к начатому разговору. Посмотрел на все еще взбудораженных ребят и крикнул находящейся на кухне супруге:
- Лин, а Лина! Сообрази-ка нам, мать, чайку в зал, тем более, я еще не ужинал… Вот и посидим, покумекаем.
- Плавильно, папка, плавильно! – вставила свой звонкий голосок внезапно появившаяся на пороге дочурка. – Только быстло сме-е-екай… а лучче дай за моего блатика фулюганам… по молдам, по молдам…
- Вот еще защитница, понимаешь ли, и слов каких в садике набралась! – едва сдерживая смех, взяла ее сзади за плечики мама и уже почти шепотом добавила: - Не женское это дело, умничка ты наша, лучше помоги мне на стол накрыть.
И довольная толи тем, что успела дать свой совет по такому важному мужскому вопросу, толи высоким женским доверием мамочки, малышка вприпрыжку последовала за ней на кухню. Не прошло и минуты, как оттуда последовали пышные баурсаки, ваза с конфетами, скромные чайные приборы.
Все улыбчиво переглянулись. А довольный такой неожиданной разрядкой домашней напряженности отец подумал: «Разве это не родительское счастье иметь хоть и в качестве последыша, но такую вот смышленую, сердобольную дочурку… Правда, разница в возрасте у них большая – сын уже в вуз пошел, а она еще «р» не выговаривает, только в школу собирается… Но и за то спасибо Всевышнему, что после двух выкидышей Линочка все-таки ее родила». Отпил после любимого бутерброда с ветчиной несколько глотков ароматного индийского чая из красочной железной упаковки, которая случайно досталась ему по талону на предновогодний «спецпаек» для чиновников. Еще раз внимательно посмотрел на сына, молчаливо ждущего отцовских рекомендаций, сделал глубокий выдох и спокойно-рассудительным голосом наполнил притихшую в ожидании комнату:
- А приключись такое с моим Ардаком, скажем, еще несколько дней назад, разве вы собрались бы на столь шумный межнациональный консилиум? Конечно же, нет. Повздыхали бы вон в ближайшем скверике, посочувствовали – и все тут. Значит, причина этого вашего сбора не в случайном обидчике, которого никто даже толком не увидел. Привело вас сюда другое - внезапно растревожившие ушедший в зимнюю спячку общественный улей события в центре города…
- А разве это не выходка националистов? - осторожно прервал его беловолосый Стасик. – Орут, никого не слушают, колошматят славянинов…
- Славян, - без малейшей картавости поправил и тем самым лаконично поддержал его, начинающего слесаря-сварщика, будущий учитель русского языка. Обратил свой горбоносый взгляд на нахмурившегося Степнова и осекся в ожидании его реакции.
Тот молчаливо сделал еще пару глотков уже остывающего чая, резко поставил на блюдце пиалушку и с трудно скрываемым раздражением спросил:
- Неужели, сынок, перед тем как тебя ударить тот усатый спросил у тебя свидетельство о рождении, какой-нибудь другой документ, да и еще с фотокарточкой?
Ардак и его друзья лишь недоуменно переглянулись, словно вопрошая своей немой мимикой: «наш папашка-то случаем не перегрелся на этой теме молодежной смуты?» А он, не обращая на них внимания, сам же ответил на заданный вопрос:
- Нет, ребятки! Бьют обычно не по паспорту или национальности, а по носу, по уху… А если бы тот усатый к тому же еще знал, что собирается ударить парня с таким прекрасным казахским именем тюркского происхождения со значением «нежный», которое досталось ему исключительно в память о моем крестном отце и спасителе семьи нашей… Даже догадайся он об этом – никогда бы не тронул его, кстати тоже, как видите, довольно смуглолицего и с темными глазами. Значит, причина не в этом…
Аркадий Степанович замолчал, облокотился на край стола и начал медленно массировать пальцами той же левой руки свою лобовую родинку. «Значит, причина не в этом», - мысленно повторил он сказанное и на мгновение задумался. Его сомнение еще более усилилось при внезапно нахлынувшем сравнении двух фактов: репортажный снимок фотокорреспондента и собственная журналистская корреспонденция. За вчерашний выпуск в СМИ первой продукции строго наказали сразу троих его коллег по агентству. А вот за свой сегодняшний информпродукт он получил лишь не совсем внятную похвалу первого руководителя. Поведение последнего, находящегося между властным молотом и народной наковальней, во многом объяснимо. Тем более если учесть, что к его назначению на этот пост причастна и Москва. Поэтому душу журналиста распирал другой вопрос: почему такими диаметрально противоположными оказались оценки одного и того же события? И где все-таки лежит истина? Хотя бы попытаться пролить свет на нее он решил неожиданно для ребят путем их элементарного тестирования. Едва они тоже молчаливо задумались, как опять услышали его рассудительный голос.
- Вот представьте себе, - для большей убедительности зажестикулировал он, - что перед вами сейчас появились две газетные публикации. В первой из них запечатлена фотография с изображением вооруженного солдата, который наступает на митингующих студентов, а вторая – осуждающий их неповиновение властям комментарий журналиста. Скажите, какая из них вызовет у вас, почти ровесников тех, больше доверия?
В растерянности от такого необычного задания, казалось, затаила дыхание даже сама комната. Ребята настороженно, исподлобья посмотрели на ее хозяина и лишь после его подбадривающего «ну, смелее же!» переглянулись и устремили взгляды в сторону наиболее бойкого Чена. Однако вопреки их ожиданию тишину нарушил не он, а молчавший до сих пор Кайрат.
- Написать можно всякое, - почесал он вспотевший, видимо, от волнения затылок, - а вот фотография считается документом… И оказывается, на безоружных митингующих направили армию?
- Так они же жестко потребовали, чтобы республику возглавил не русский посланец Москвы, а непременно ставленник нашей республики, - дипломатично подал свой голос за текстовую публикацию горбоносый Давид, даже не догадываясь о ее авторстве сидящего сейчас с ними человека.
- Конечно, и сфотографировать можно с искажением жизни, - не зная отцовской цели начатого разговора, осторожно вступил в него Ардак. – Но если только этот снимок не постановочный, то и доверия он вызывает больше.
- Я согласен, что заснятый факт не украшает власть, - наконец-то опять заговорил взявший в руки гитару Чен. – Однако и повстанцы не должны забывать, что мы живем в республике с подавляющим большинством русскоязычного населения. И с этим всем нам надо считаться…
Ведущий столь стихийно собравшейся вечеринки на миг даже растерялся. Он и предположить не мог, что в этом маленьком кругу, хоть и формально, но представляющем интересы сразу нескольких этносов городского населения, и то мнения по заданному вопросу могут разойтись. «А коли у них такое равное разделение голосов, - подумал он, - то теперь и мне не хрен больше балансировать в этакой «проруби нейтралитета», пора самому окончательно определиться, за кого же подать свое судейско-гражданское слово». И решил. Глядя на начавшего перебирать какие-то пока еще неясные аккорды паренька, сначала тихим, потом все более нарастающим, чтобы слышали все не только сидящие здесь, твердым голосом произнес:
- Ты только что выразил укоренившееся в обществе мнение о безоговорочном приоритете русскоязычного населения. Но правильно ли эту сложившуюся под напором истории статистику мы с тобой понимаем? Ведь каждая национальность имеет свой голос, свое звучание, подобно гитарной струне. И этих этносов в нашей республике гораздо больше, чем струн у твоей гитары. Причем есть у нее и самая голосистая, басовитая. Но вот сейчас, их все одним или несколькими аккордами перебирая, ты разве забиваешь этой бас-струной звуки остальных ее соседей? Нет же! Даешь ей ровно столько силы звучания, сколько нужно для единой сбалансированной мелодии. Так и надобно в жизни нашей относиться к струнам национальным…
Ребята согласно закивали приведенному аргументу, вконец успокоились и принялись за лирические песни. «Любимая моя, солнышко земное…», - понеслись легким облаком их голоса над тихими гитарными звуками. И каждый при этом, наверное, чувствовал и видел что-то свое, только ему очень близкое. А утвердившееся в сознании Степнова новое понимание происходящего потребовало от него и других действий. Но как же ему теперь опровергнуть самого себя, сегодня им отправленные газетам строки осуждения? Неужели опять сесть за письменный стол и публично признаться, что это его поддержанное казахстанским руководством мнение оказалось на поверку поспешным, преждевременным, ошибочным. А сделать сейчас так – значит еще больше завести в непролазные дебри заблуждений коллег, друзей и всех читателей, которые восприняли и разделили его точку зрения как официальную, общепартийную. Как же поступить?
Ответить на этот вопрос, переросший в его душе в набирающий силу укор самому себе, вскоре помогло принятое кремлевским руководством партии специальное постановление по тем декабрьским событиям. Они названы самыми мрачными словами общественно-политического лексикона, а казахский народ обвинен в крайне опасном проявлении махрового национализма.
Прочитав в печати столь огульную оценку молодежного протеста, он почувствовал небывалый жар в лице, словно его приблизили к раскаленным углям той домашней печки детства. Только теперь он уже не ждал оттуда горячей соседской лепешки апашки Раушан, а это прильнула к нему кровь стыда перед ее щедрым хлебосольством. Стыда перед другими аульчанами сталинской эпохи, перед теми же друзьями сына, с которыми он провел ту вечернюю дискуссию, перед многими коллегами и товарищами по жизни. Стыда за себя и всех других, кто вольно иль невольно причастен к такому жестокому приговору хозяину этой древней казахской земли.
«Вот тебе и кремлевские мечтатели! – сердито прошептал Степнов, чтоб не слышали уже уснувшие домочадцы. – Ведь не любите, когда на Украине вас называют «москалями проклятими», а тут целому народу ярлык националистов пришлепали». Он даже в высочайшем полете своих фантазий не мог представить, за что же так клеймили этих людей. А вкупе с ними и давшего ему эту жизнь бригадира Ташенова, и воспитавших его рано осиротевшую супругу Сыздыковых, и позвонившую вчера из Турции старшую дочку от брака с Жулдыз. В памяти всплывали целые картины хлынувших на эту землю депортированных сталинским декретом разноязычных переселенцев, передислокации сюда прифронтовых фабрик и заводов, двухэтапного освоения казахстанской целины. И первыми, кто радушно принимал всех этих посланцев с самых разных концов Союза, были именно они, братья казахи. Братья не по пятой строке паспорта, а по содержанию души своей. Братья, которые щедро делили с этими миллионами тоже не очень сладких людских судеб свой и без того убогий дерново-юрточный кров, последнюю испеченную на еще не успевшем высохнуть кизяке лепешку, просто пиалушку забеленного молоком кипятка. И делали все это в ущерб своим здоровью, семье, а нередко – даже ценой самой жизни. Потому что всегда помнили поговорку еще далеких предков: «Для хорошего друга и жизни не жалко».
Их братская бескорыстность оказалась настолько терпеливой и безграничной, что они взамен ничего не просили. Лишь добровольно стали покорными и любознательными учениками, вбирая в себя мельчайшие крупицы еще неведомых в этих краях знаний и житейского опыта приехавшего люда, его основного языка. Очень трудно росли вместе с ними, народными песнями радости встречали каждый успех по возведению общего шанырака новой жизни. Увлеченные таким созидательным ученичеством, они даже и словом обиды не обмолвились о том, что постепенно остались на вторых и более низких ролях общественного положения. А возглавившие почти все руководящие должности их учителя попросту «закрутились» в колесе ответственности и позабыли: ученики ведь должны идти дальше своих наставников, добиваться большего. Повели себя подобно затяжной зиме, которая иногда с большим боем, природными катаклизмами уступает дорогу уже календарно наступившей весне… Вот и вышла под очередной Новый год наиболее организованная и напористая молодежь, чтобы напомнить этому руководящему обществом учителю: мол, подумайте, товарищи наши «старшие братья» и приструните гордыню свою, дайте теперь нам возможность реализовать право нарекшего республику своим именем народа…
Когда просидевший наедине с самим собой почти до рассвета Степнов вошел в кабинет директора агентства, тот ожидаемого им должностного гостеприимства не проявил. «Чувствуется, и он моей обличительной статьей не доволен, хоть официально ее поддержал», - подумал журналист и замедленно-сонным кивком молча поздоровался.
- А-а, Аркадий, - лишь на секунду оторвав взгляд от газеты и не здороваясь, буркнул Казбек Казыгулов. – Что у тебя?
- Да вот, набросал свои мысли по поводу…
- Что опять?! – с заметной тревогой прервал его директор. – Ты же свое слово уже сказал.
- Но оказалось, что нет! – решительным шагом приблизился к столу шефа его подопечный. – Вы только прочтите, пожалуйста. Это строки моей совести.
Тот неторопливо, словно взвешивая на точность только что услышанные слова, достал из кармана уже не свежий платочек, снял и протер каждое стеклышко очков в серебристой оправе, опять надел их на широкую переносицу и протяжно вздохнул:
- Ну, давай твою совесть, что ли.
Еще несколько секунд, и кабинет замолчал, слышался только тихо отсчитывающий их ход деревянных маятниковых часов. Директор погрузился в чтение рукописи, а ее автор – в мысленное «прокручивание» всего здесь написанного. «Интересно, как он оценит этот мой шаг, не назовет ли меня перевертышем бесхребетным?» - подумал Степнов в заключение своего внутреннего анализа и слегка вздрогнул от неожиданного покашливания шефа. Прочитав рукопись, тот задумчиво глядя в окно, снял очки, поправил оголивший небольшую залысину пучок смолистых волос и посмотрел на все еще стоящего у стола сотрудника. Еще раз быстро пробежал глазами по тексту, хлопнул по нему ладонью, медленно поднялся из кресла и, впервые глядя ему в глаза, сказал:
- А ты молодец, Аркадий! Но не боишься ли за последствия такого откровения? – и бросил уточняющий свои слова взгляд на висящий справа портрет Генсека.
- Нисколько, Казике! – не задумываясь и тоже глядя прямо в лицо, твердо ответил тот. – Я же сказал, что это строки моей совести.
- Рахмет тебе! Ты настоящий джигит, айналайын! – по-отечески положив ему руку на плечо, уже притихшим голосом вымолвил директор. Несколько секунд помолчал и совсем доброжелательным тоном добавил: – Только давай этот материал мы немного придержим.
- Как это?! – нахмурился едва повеселевший автор. – Такая оплеуха казахскому народу, а мы…
- …А мы немножко подождем, совсем немного - прервал его тот. – Потому что подставлять твою честную и умную голову я теперь не имею ни малейшего права. Но как только произойдет замена Первого секретаря, ты открыто и выступишь за отмену того кремлевского решения, твоему примеру последуют другие видные фигуранты… И будет это, судя по всему, скоро, раз он на вопрос одного из московских депутатов Верховного совета «как вы отреагируете, если вдруг предложат другую должность?» на днях ответил на сессии прямо: «куда партия пошлет, туда и пойду, хоть главврачом, понимаете ли!» Так что ты меня, Аркадий, понял? Совсем ск-о-о-ро…
- Теперь понял, коп рахмет за вашу заботу, Казике! – вернувшись в бодрое расположение духа, ответил на его рукопожатие Степнов. И едва взялся за ручку двери, как услышал догнавший его сзади голос:
- А ты прав насчет «приструнивания гордыни своей». И должен это делать каждый народ любой страны, а ее титульный, государствообразующий – прежде всего! Тогда жить будет одинаково комфортно мне и тебе, всем нашим близким, друзьям, товарищам.