Когда вели, уже не боялся Данила. Отбили, видать, на допросах то, чем боятся обычно. Или само оно чуяло, что ТАМ недолго осталось. То, чем смотрят, ещё ждало страшных железных дырок – так не было и их. Ударило сзади – и взвился.
За ним вскоре и дядя Сеня взвился, но куда-то в сторону, так и не виделись больше. А ведь его-то тридцать рублей, его! На суде вспомнил один про сребреники, и даже цыкнул на него судейский – не полагалось никого по старине оговаривать, даже их. Так чего ж к Пашке ему одному теперь?
Вот, и деда нет – оставили в темнице помирать-мучиться, с бабкой вместе. А ведь гнал его, Данилу, когда уж и злость первая ушла. И Федьку держал, стервец!
Что-о-ож одному-то теперь? Ой, тоска-а-а!
А у Пашки, ясное дело, тоска своя. Встретил Данилу ТУТ в той же кепке своей, такой же злой и молчаливый. Ну, нечем говорить, оно понятно – но Даниле-то почему было, чем говорить да и смотреть тоже?
– Пашка… Кумунист…
Адская боль пронзила. Неважно, что и болело – важно, что «кумуниста» забыл тут же. Да сразу и освоился, хотя поди разберись, сразу ли. Времени-то нет, кончилось совсем или не начиналось вовсе. А вокруг и вовсе чуднО – и всё, и ничего. И село родное, и город дальний, где раз побывал, и мир любой, о каком ни поп не проповедал, ни умники не болтали.
А иной раз – ничего, никогда и нигде. Только Пашка один.
Почему вне времён издевался Пашка, догадаться можно было Даниле, да понять нельзя.
Каждому надо было порой ТУДА. Так повелось. По тамошнему времени и сто веков назад могло быть, и тысяча вперёд. Полагалось и Пашке – сам не ангел, поди.
Но кем и как Даниле ТАМ быть, решал Пашка. А кем и как быть Пашке, Данила и помыслить не мог. Вот и мелькали тамошние жизни Данилы без начала и без конца.
То голодал он целыми жизнями этими, да от голода и издыхал по всяким неведомым странам.
То в боях секло его самым разным оружием, виданным и невиданным.
То царём становился затем лишь, чтобы растерзали его псы-бунтовщики.
То на какой-то машине летал без конца в поисках мира, что и так ТУТ – смешно.
То отряжали его в невиданные скоморохи, что завывали не по-русски под ревущие свои балалайки, а потом и вовсе поганым зельем травились.
То чуть ближе кидало: Данила вязал на шею красную тряпку и маршировал под красным же флагом мимо памятника. Ну, а на памятнике сам Пашка и стоял-ухмылялся. Поухмыляется так – и кидаются из-за угла какие-то грязные и небритые. Хватают и душат красной этой тряпкой тут же.
Но особо полюбилось Пашке определять Данилу в еретики латинские. Гореть огнём было уж привычно, но до огня так попы ихние лютовали, что и неясно было, ТАМ ты ещё или ТУТ уже. Хуже и быть не могло – так думалось.
И думалось зря. Для вечности один миг, а для Данилы неведомая эра была, есть или грядёт, когда вдруг понял он: на сей раз ему Пашку отправлять. Ибо повелось ТУТ и так, и этак.
Ничего в Пашке не изменилось – ни облик, ни одежда, ни взгляд лютый. Смотреть нечем – а смотрел Данила долго. Звериться тоже нечем – а, вот, вызверился.
– Гад, ну, га-ад! Что надо мной-то удумал! Убить тебя мало, гада! Несчётно ТАМ убить мало! А, вот, пойдёшь теперь и ТУДА, и ТОГДА!
И впервые ушла куда-то Пашкина злость. Дышать нечем – а выдохнул. Говорить нечем – а сказал, наконец.
– Ой, дурак ты, Данила! Сам же, аки пёс на блевотину свою! Ой, дура-а-ак…
Весёлые мальчишечьи голоса приближались, разливаясь по осеннему лесу. Данила похолодел.
– Де-е-да-а… Может, того?.. Не надо, а?..
Дедовы пальцы стиснули кадык.
– Спужался, гадёныш? А хлеб мой лопать – так зався? А ну…
Данила последний раз посмотрел на небо. Не положено было ни видеть, ни помнить – но что-то помнилось.