Мир за стенами вокзала встретил утренней свежестью, нежным дыханием трав и молодых листьев. Малиновое солнце недоверчиво выглядывало из грязно-фиолетовых, бомжеватых облаков. Они впитывали все его рассветные краски. Нечего красоваться – начало недели, людям на работу.
У здания вокзала, ближе к паровозу, кучковалась молодежь – с десяток стриженых наголо парней, разбавленных друзьями и подругами. Недалеко от них – взрослые. Женщины комкали в руках платочки, прикладывали к глазам.
Проводы в армию. Видно, последняя команда. Вдруг в молодежной группе возникает какое-то завихрение. Шум, крики. Вылетают два сцепившихся парня. Высокий, стриженый, уже с окровавленным лицом, и коренастый волосатик. Два милиционера, осоловевшие от бессонной ночи и вяло прогуливавшиеся по перрону, сразу оживились и, воспрянув духом и телом, рванулись к долгожданным нарушителям порядка. Один тут же заломил волосатику руку за спину и повел на разборку.
- Ну, бля, сука, менты! Руку сломаете!
- Тебе давно уже пора голову отвинтить, а мы все еще никак рук не обломаем, – спокойно ответил другой, оставшийся на перроне.
Призывнику рассекли бровь. Тут же появилась пластиковая бутылка с нарзаном. Девушка плеснула ему в лицо, умыла. "В медпункт!" Отвели в медпункт. В группе взрослых возмущались, но никто к нему не подошел. Видно, родителей нет здесь. А может, и сирота. Кому же еще проливать кровь в Чечне, как не ему. Как еще отблагодарить за свое счастливое детдомовское детство родную страну, ее генералитет и менталитет.
Из медпункта парень выходит с пластырем над глазом и верной своей санитаркой, достающей растрепанной русой головкой ему до плеча. Тушь на ресницах размазана, помада на губах стерлась. Глазки миндальные, ни в какой подводке не нуждаются. Бойкий чернявый парень утешает пострадавшего.
- Ничего, когда я уходил, у меня три ребра было сломано. Пока ребят в карантине е***и, я в госпитале кайфовал.
Захрипел динамик.
- Дорогие призывники!
Голос то пропадал совсем, то гремел, донося отдельные слова и куски фраз. От молодежи требовали "честно отдать долг перед родиной".
Великий и могучий, сталкиваясь с официозом, почему-то сразу тупеет. В сущности, они дают в долг родине свои жизни. На два года. В Беларуси – на полтора. И без процентов. А также безо всяких гарантий безопасности.
Стройная, темнорусая женщина с каким-то еще девичьим лицом – по чистоте и внутреннему достоинству – стоит, положив руки на плечи сутуловатому парнишке. Она ничего не говорит и только глядит на него. Крупные слезы прокладывают бороздки на ее лице.
- Мама, ну не надо!
- Надо, надо, сынок...
В черном, еще советском однобортном костюме переминается рядом такой же сутулый мужчина. Он плакать не может, – женское это дело, – а как выразить свои чувства – одолевают – не знает.
- Мать, ну ты что? Отслужит и вернется. Делов-то! Я вон в морфлоте три года отбарабанил!
- Вернется, а как же, конечно, вернется...
- Так прощаешься, как будто навек! Сейчас и он потечет.
- С кем навек прощаются – возвращаются.
Она припадает щекой к шее сына и вздрагивает от рыданий. Мужчина тоже не выдер-живает и отворачивается, достает платок.
На радиоузле врубают самый трогательный из маршей – «Прощание славянки".
"Не пла-а-ачь, не горю-юй!" Две группы – родительская и молодежная, – понемногу сближавшиеся, разом сомкнулись. Зарыдали женщины, обнимая немногочисленных ныне своих чад. "Береги себя, сынок, береги!" А как тут убережешься от коварной чеченской пули или неожиданно взрывающегося фугаса?
Давно стоящая электричка распахнула, наконец, свои двери. Парень с рассеченной бровью обнимает двух девушек сразу. Бойкий дружок, которому сломали три ребра на проводах, выбежал из вокзала с бутылкой водки. Привычным движением откупорил, протянул рекруту. Тот сделал долгий, булькающий глоток, передал другу. Подружки тоже сделали по глотку. Бутылку с остатками водки чернявый протянул подвернувшемуся там моему недавнему знакомому Володе. Тот осторожно допил, с сожалением глянул на бутылку – не приемная – и поставил у стенки. Поднимаю руку, чтобы он меня заметил, и захожу в вагон.
Новобранцы тоже, наконец, вырываются из материнских и девичьих объятий. Толпятся в тамбуре, высовываются в окна. Всего человек десять-двенадцать, минимальное, но все-таки уже войсковое подразделение. Смогут удержать какую-нибудь высотку или отдельно стоящий дом. Едут в Смоленск без сопровождающих. Немного ошеломленные, растерянные, во вневременном промежутке между жизнью прошлой и будущей.
Чернявый на перроне обнимает двух девушек, окончательно поплывших и перемазанных тушью. Их грязные мордашки так откровенно несчастны, что хочется тут же начать их утешать.
- Паша! Ты чеченов не убивай! – кричит чернявый пострадавшему парню, который высунулся в окно. – Ты им только яйца отрезай! И свои береги! Томка надеется! И Светка тоже! Я им скучать не дам!
- Нy, Гринь! Ну, козел! Том! Свет! Пока! Все о'кей!
Поезд трогается. Провожающие что-то кричат, машут. Призывники пробегают по вагону, высовываются из окон. Потом еще возбужденные, немного поддатые, бродят по электричке, пошатываясь, на каждом шагу извиняясь, дымя непогашенными сигаретами, пока, наконец, не находят себе место, добавляют, – сегодня что-то хмель не берет, – закусывают.
Ах, домашние пирожки и ватрушки! Не скоро вы к ним вернетесь, да и не все. Успокаиваются, затихают, забываются в тяжелом сне – всю ночь провожались.
из Путешествия для бедных, Вязьма-Смоленск