На все четыре стороны

               Путевые заметки с 3марта по 17апреля1983года.

          Берясь за написание путевых заметок, я вспомнил о непростительной ошибке, допущенной мною в этом направлении.
         Волею Судьбы, путешествовать мне довелось, чуть ли не с рождения, и я никак не думал, что когда-либо свяжусь с писательским ремеслом.
          Всё шло, как и сейчас; бросал ставшими ненужными бытовые вещи, разрывал перспективу спокойной и сытой жизни, оставлял в недоумении близким мне людей, друзей и знакомых и, сломя голову, мчался по предварительному плану, на все четыре стороны, а точнее, в одну из сторон моей огромной страны.
         В очередной раз всё повторялось, но только тогда я не фиксировал увиденного, услышанного и обдуманного в своих тетрадях и блокнотах, острая нужда в которых ныне очень сказалась. В особенности по крымскому материалу, где спустя много лет, оказались герои моего рассказа, а я позабыл кое-какие подробности и детали тех мест, так необходимых для их нормальной, не противоречащей абсурдом жизни.
              Отправляясь в своё новое, но более грандиозное по размаху странствование, я, наученный прошлым опытом, решил вести записи в хронологическом порядке обо всём, что привлечёт моё внимание и над чем мне доведётся призадуматься, тем более, что эта дорога предстоит /только по предварительным планам/, очень долгая во времени и в пространстве, а значит  интересная и интригующая.
                ********
          И так, расположившись, как можно удобнее в промёрзшем вагоне поезда №179, я начал своё, невиданное до сель, путешествие под кодовым названием: «На все четыре стороны».
           По совету своих друзей и по просьбе Н*, которые хотели, чтобы я бросил якорь ближе к их дому, я поехал в старинный и знаменитый город Каунас, в поисках работы и нового жилья. Перед отъездом были разные толки об этом литовском городе и о его жителях. Одни соблазняли меня его близостью к Ленинграду и высокой культурой, вырастившей немало имён мирового значения. Другие  же остерегали от националистической надменности и чванства его обитателей, в особенности молодёжи. Третьи были и того проще: «На кой чёрт далась тебе эта Прибалтика, когда ты решил махнуть на Восток?»
           В общем, город, имеющий столько противоречивых характеристик, меня заинтриговал. Я серьёзно заинтересовался им, как интересуются огнём, пещерами, дебрями девственного леса, и, конечно же, как интересуются женщинами.
           Только поезд  прибыл в город, я не дожидаясь запоздавшего рассвета, кинулся на поиски гостиницы. К сожалению, эта задачка оказалась мне не под силу и, выбившись вконец из сил, я в 18.05ч. срочно отбыл в Калининград. Так я узнал об одной из негостеприимных черт, характерных для многих паломнических городов СССР. Но, несмотря на вынужденный отход «на заранее подготовленные позиции», я до отъезда, между перебежками от гостиницы к гостинице, всё же неплохо осмотрел город; его музеи, храмы, памятники. Не забыв при этом взглянуть на прилавки магазинов. Это частично включалось для десертного обмена новостями.
          Гуляя по Каунасу, если это можно назвать прогулкой, я надеялся, что к вечеру, где-нибудь дадут пристанище для цивилизованного скитальца и, после первых попыток, отложил проблему ночлега до вечера. Пока же я желал увидеть картины Н. Чюрлёниса, с репродукциями которого я давно был знаком.
         До открытия музея, я раза четыре пронёсся на своих двоих мимо стеклобетонного куба, напоминающего мне мемориальные пантеоны усопших лидеров, временно доминировавшей идеологии. Я ещё не знал, что это и есть то, что я так долго искал, и так же быстро терял. Но описав заключительный круг по горе, я, к открытию музея, стоял уже у его дверей, и лишь только отворили их, поспешил в святая - святых каунасского музея – к экспозиции живописи Н. Чюрлёниса.
            Прежде чем коснуться описания выставки, его шедевров, я хотел бы подсказать или посоветовать вам…  До прихода в залы музея с его произведениями, человеку, впервые приехавшему в Литву, и сам город Каунас, надо обязательно встать до рассвета; побродить по тихим ещё спящим улочкам. Понаблюдайте, как свободно и грациозно метут мощеные дороги и тротуары одинокие, сказочные дворники. Не чета им ленинградские коллеги, большей частью, состоящие из халтурящих студентов, лимитчиков и просто пьяниц. Каунасские дворники по-детски улыбаются вам и с любовью рассказывают о своём маленьком, но удивительном городе. Обратите внимание на то, как ярко вспыхивают чёрные квадраты окон, будто лопаются большие бутоны ночных, экзотических цветов. Постарайтесь увидеть, как уверенно и величественно идут на работу и по ранним делам первые жители сегодняшнего дня. Как божественны они в этом полумраке и, как естественны! Взгляните на чёрные склоны, усыпанные цветными огнями, будто океанский лайнер пришвартовался у освещённых пирсов и кварталов портового города. Затем эти лайнеры постепенно сереют, светлеют и превращаются в неприступный вал, защищающий город от неприятелей и стихий.
          Прежде чем придти на свидание с Н. Чюрлёнисом, непременно зайдите на утреннюю службу в ближайший костёл и присядьте на некоторое время на скамейку, что спряталась в нише у самого входа в храм. Вглядитесь в гипсовые и деревянные скульптуры святых и в живые лица молящихся людей. Вслушайтесь в музыку, написанную композитором  Н. Чюрлёнисом. Вглядитесь в тяжёлые черты лица старого ксёндза, читающего проповеди с отдышкой и в свежие, строгие линии молодого служащего, который по-молодости, не в меру суетлив и даже немного смешон. Его неуместная спешка, невольно, наталкивает на мысль, что он хочет успеть к девяти часам попасть на работу или на учебу в ВУЗ. Задержите свой взгляд на бронзовых распятиях Христа с зацелованными до золотого блеска коленями и он потеряет маску мученика, искупающего непосильную тяжесть греха четырёх миллиардов Адамов и Ев. Он удивительным образом превратится в Дедала с опалёнными крыльями, упавшего на обгорелое дерево. Он станет сравним с Прометеем, так и не покорившемся алчности и невежеству. Он, невольно, олицетворяется  с Фаэтоном, пронзённым молниями по рукам и ногам.
           Не спешите под купол из стекла и бетона. Смотрите, как играет восходящее солнце на заинеденелых крестах, шпилях, рекламных вывесках и на ручках сотен  открывающихся,  в сегодняшнее, дверей.
         Если до открытия музея, вы сумеете всё это увидеть и услышать, то мне не стоит описывать выставку его работ. Еже ли вам не удалось ознакомиться с повседневными шедеврами жизни Каунаса, то ни я, ни экскурсовод, ни сам художник и композитор не помогут увидеть и почувствовать весь мир, открывшийся на его полотнах.
      Быть может я, когда-нибудь и напишу о самой выставке и о том, какое впечатление она произвела на меня, а пока я ограничусь лишь репликой.
         Выставка оказалась одним из источников, питающих  своих последователей. Ведь Чюрлёнис интересует меня ещё и, как один из представителей художников работающих в направлении Модерна – Югендстиля.
         Я сейчас не смогу уверенно сказать, что именно я взял и возьму в будущее от него, ибо он не модный сезонник для мещанского спроса, и не иссыхающий источник от пресыщения вкуса  обывателя. Чюрлёнис есть вечная истина творчества, нашедшая своё русло к могучей реке жизни. Он – пластичная фактура мышления, которой претит косность школ, канонов и запретов.
          А вы знаете, как смотрится всё остальное после встречи с ним?
         Вот и я смотрел на всё остальное сквозь витражные стёкла его красок. Где-то в узком просвете проскользнули великолепная клюка, пара костяных чёртиков из музея чертей. Расплывчато и блекло проплыли полотна старых мастеров и моих современников, не оставив в памяти ни единого, равного по метафоре и колориту полотна. Они всю жизнь потратили на фотографическое или надуманное воспроизведение материи и пытались тягаться с самой природой, которая претворила замыслы всевышнего разума вселенной, не только с дотошной точностью, но ещё и в бесконечном движении в пространстве и во времени. Они всего лишь листочки большого растения, увенчанного одним или несколькими очаровательными цветками распустившимися, быть может, раз за сто лет.
          Вызывающе и дико бросилось в глаза  городская выставка витража и скульптуры, отхватившая для своих кунсткамерных недоносков центральный собор. Чтобы не было, каких-либо эксцессов, устроители и покровители убожества отгородили чёрной драпировкой своих дебильных акселератов от всего мира. Словно тайная ловушка для туристов. Входишь в храм полюбоваться витражами прошлого, позолоченной резьбой и лепкой, живописными полотнами и мозаикой, а попадаешь  в «Луна-парковый» лабиринт ужасов, с устрашающими скульптурными колоссами и цветной яичницей по тёмным углам.
          Были там и исключения, но они затерялись в общей массе «выставки».
          Под впечатлением символов Чюрлёниса, я весь день бродил по городу и очень хотел сходить к нему на следующий день, но город явно желал нащупать во мне жилки нордического характера, бросая мне в лицо сырые, промозглые порывы ветра и пронизывающие насквозь: - «Мест нет! Приходите попозже». А заодно город наслаивал на плечи сильную усталость от десятков километров пройденных по пересечённой местности.
          Я бы перенёс ночёвку на вокзале, будь там тепло и была бы она по-летнему короткой.
          А так, не выдержав холодного испытания, я через десять минут, как мне отказали и в привокзальной комнате отдыха, сидел в пригородном дизеле, и в тесноте и в духоте беседовал с капитаном, похожим больше на заехавшего в город по делам лесника или пасечника, чем на военного человека.
          Первый из «энных» этапов пути был позади. Он последний раз мелькнул своими вечерними огнями слева между снежными склонами пригородных мест и исчез, оставив в памяти и на листках первое впечатление о Земле людей.
          В Калининград ы должны были приехать поздно, и ночёвка на вокзальной скамейке прорисовывалась с каждым километром. За четыре часа езды я психологически настроил себя на худший вариант, а в душе всё же верил в свою звезду удачи. Она и впрямь не заставила меня коротать бесконечную, по-будийски поджав под себя ноги на одной из скамеек уже Калининградского зала ожидания.
          Вокзально – чемоданная экзотика не моя страсть. Я всячески сторонюсь избегать её, как избегаю назойливых мудрецов – дилетантов, питающихся транзисторной информацией слухов. Если к музейным зданиям, в каком бы затрапезном состоянии они не находились, я отношусь с искренним уважением и симпатией, то к вокзальным сооружениям, будь они ультрасовременны и благоустроены, я всё же отношусь с аллергической антипатией. Одно слово «Вокзал!» больно вонзается медицинской иглой в мои стопы, локти и ягодицу, и медленно накачивает тупую боль и сонливую усталость.
          Я по образу мышления и по натуре являюсь кочевником, от этого во стократ буду чувствовать себя лучше, если ночь проведу на скамейке, в кресле,  стуле автобуса, поезда, самолёта, чем на таких же предметах временного отдыха вокзального омертвления.
               
                *****

          Калининград приберёг одно койко-место в «комнате отдыха» именно для меня. Иначе, как мне воспринять то, что следующему за мною мужчине ответили: «Мест нет!», а время то было уже половина двенадцатого ночи. Повезло, бог ты мой! Крупно повезло в этот раз1
          Пройдя по замысловатому лабиринту старого здания в комнату №13, я сразу нашёл свою кровать. Я никогда не любил духоты и растянутых едва ли не до пола  пружинных сеток, но всё же, помывшись до пояса и ополоснув холодной водой горящие ступни ног, уснул сразу мертвецким сном, будто и не жил на этом свете, а только занимал место в привокзальной покойницкой.
         Под утро, сквозь ослабевающий сон, я, наконец, почувствовал, как, изредка, подёргиваются мышцы переутомившихся ног. От скинутой тяжести тела, мои ноги словно резиновые, то тянулись прочь от уснувшего эксплуататора, который чуть свет вновь воссядет на них всей своей массой, да ещё и одежду с набитыми карманами повесит, то безуспешно пытались втягиваться в тело, подобно улитке.
       Профессиональный охотник всегда даёт своим собакам отдохнуть перед зорькой. Так и я предоставляю своим ногам покой до рассвета, а утром буду их гонять до упаду тем более, что вопрос с предстоящей ночёвкой уже решён на целых  три  дня вперёд.
          Я открыл глаза.
         Мне показалось, что ночь пролетела мгновенно. Но проснулся я не от шума вокзального прибоя, пробуждающегося не по морскому расписанию портового города, а по сухопутному расписанию. Я проснулся от бодрого отдохнувшего настроения, не дающего телу спать лишнего времени. Так дети, вставшие рано, будят своих родителей и близких, чтобы те разделили с ними радость наступившего дня.
         На улице только начинало сереть, а я уже стоял на троллейбусной остановке и уточнял у местных жителей, каким именно маршрутом можно доехать до ближайшей бани. В Каунасе я упустил это из виду из-за стартовой прыти, с которой хотел, было в считанные дни… и Урал перемахнуть. «Блицкриг», да и только! На такой скорости только командировочные гоняют. У меня же время есть и денег хватает, а за километражём никогда не угнаться тем более, я связался с железной дорогой огромной страны.
          Баня у меня всегда шла второй после ночлега, даже пища и та отходила на третью позицию. Баня являлась дополнительным источником, снимающим усталость с тела и с души, и я в равной степени, дорожил ими обоими.
          И так, я выяснил, что до «ближайшей» бани ехать было довольно далеко.     Полнейший абсурд! Место круглосуточного скопления людей, а баня у чёрта на куличках!
Я сел в полупустой троллейбус и уткнулся горячим лбом в холодное стекло, за которым искал архитектурные особенности, отличающие любой город от всех остальных городов.
           Каждый раз попадая в новый населённый  пункт, я смотрю на него сквозь стёкла всевозможных  автомобилей, как сквозь стёкла детского калейдоскопа; стёклышки вроде одни и те же, а орнаментальный рисунок никогда не повторяется.
         Первое, что мне бросилось в глаза в утреннем Калининграде – он весь, от вокзала до бани, был выкрашен в жёлтый цвет. Это очень здорово смотрится  на восходе  холодного на Балтике солнца, словно город возведён из прессованного песка и неполированного янтаря, найденного целыми плитами и блоками на развалинах дворца Юрате.  На всех деревьях блестят мириады капелек, обманчиво играя со мною в ещё не пробудившиеся почки верб и других ранних деревьев. Я всё же приметил на липах набухшие, лакированные почки, но это было позже.
         А пока я по-детски верил солнцу, янтарно-песочному цвету кварталов, и сверкающим в чистых лучах «почкам» потому, что я выспался и ехал в баню. А в баню едут всегда, как на самый  светлый  праздник, и весь город встречал меня, словно только меня и ждал.
          Баню я нашёл не сразу. Из-за своей спешки мне пришлось «срезать напрямую»  квартала два. И всё же я время зря не терял. Пока блуждал по старым улочкам и закоулкам старого района, все дома моего любимого стиля архитектуры осмотрел. К одному дому я даже возвратился из-за его изящества и живописности среди старых могучих елей и сосен.
          Баня  была неотъемлемой частицей большого города и имела ту же янтарно-песочную фактуру и цвет стен. Она оказалась старой постройки, хотя и регулярно подновлялась. Вода, в особенности горячая, своими артезианскими и гейзерными возможностями, делала её из ряда вон выходящей, особенно в близком соседстве со своими холёными «модерными» чистюлями. Этот контрастный вид бань никогда не удручал меня. Я очень хорошо знаком с абстрактными отклонениями воды и пара, которых всегда тянет писать непонятные пейзажи и натюрморты других миров на всей площади каменных, штукатуренных, мозаичных, покрытых металлическим декором, и даже стеклянных стен, колон, фронтонов, крыш.
          Собственно говоря, я выехал пораньше на разведку; хотел узнать, где баня находится, в какие дни и часы работает и, как в ней с горячей водой – и такие проблемы в ней существуют. Но пока я разговаривал с кассиром, сзади меня образовалась небольшая очередь.
          «Сколько же будет людей, когда я приеду со своим умывальным реквизитом?» - мелькнуло в голове.
           Заплатив за вход, мыло, веник, полотенце, я устремился во внутрь, где было ещё свежо и свободно. Сегодня с баней мне повезло и потому, что сегодняшняя суббота была рабочей, а я, временно не числился в её списках, и в полной мере воспользовался этим.
            Хорошую штуку придумал человек – баню!
           Это я уже в парной расфилософствовался. Баня!!! Наверное, это второе по значимости изобретение после колеса. Мыло уж точно было вторым после «спичек».
Вот, на каких бы колёсах не вертелся, где бы ни колесил и, как бы не куролесил, но только остановился, то первым делом в баньку, а там уж и откушать можно, что бог послал, и выпить в меру не грех, коль найдётся.
          Сижу на верхней полке парилки, как патриций в римском сенате. Ещё дрожь по телу бегает – это пар холодный дух из организма выдавливает, но чувствую себя едва ли не императором. Правда, мини-императором потому, что сенат наш из девяти персон состоит и каждый из заседателей тоже себя императором мнит. Вон как самодовольно хлещут себя – позавидуешь! Я на них не в обиде. Пусть будет девять императоров, чем один Брут демократия! Голая демократия! Хорошо!
         Дрожь прошла. Стало жарко. Я почему-то вспомнил ливийскую пустыню, где Экзюпери с Прево  потерпели катастрофу.
         Если бы там оказался лётчик из Архангельска или Якутии, то, я так думаю, он вряд ли бы увидел в миражах оазисы, караваны, кресты, озёра. Ему, прежде всего, привиделись бы снег, сосульки с жемчужными каплями и, конечно же, баня.
           А чтобы я увидел, если, не приведи господь, попал бы на чёрную жаровню Ливии? Было бы мне тогда до бани или хотя бы до того Лиса, которым заинтересовался умирающий от жажды человек? Не знаю.
          Когда живётся хорошо, трудно оценить себя, друзей, вещи, время – жизнь!
           Вон в Каунасе, чуть попал в кризис с ночлегом, так сразу его вне конкурса, на первое место выдвинул. Без сна ни пища, ни, тем более, баня не помогут.
           Помнится, в ноябре 1975года, в Одессе, почти двое суток без корки хлеба и не заметил, что голоден. А вот ночь простоял  мокрым в тёмном, холодном вокзале, так две недели отходил, и на всю жизнь запомнил одесское гостеприимство непогоды.
          И всё-таки, что ни говори, а в наше время, после работы или после долгой дороги, первым делом, идём, как язычники, на поклон к воде. В баню!
           Пока я отвлёкся со своими мыслями, мои коллеги по сенату раскраснелись, словно каждый не менее двух часов ораторствовал, не слушая оппонентов. В запале они не заметили, как с их мокрых тел одежды попадали. Я задумался, а тут рядом жизнь так хлещет языком и веником. Разгорячились! Гуськом побежали охлаждаться – остывать от вечных дебатов. Бегите. Свято место пусто не бывает! Демократия вся на виду, только дверь открой. Новая партия счастливчиков, как бы стыдливо и неуверенно заполняет ярусы, тесня прозаседавшихся к выходу.
          Чувствую, что засиделся не в своём кресле. Пора в народ идти. Там та же голая демократия, но на виду разнообразнее её проявление. Под сильными струями душа смываю остатки пенной величавости и выхожу в предбанник.
          Посвежевший лет, этак на надцать, стою на резиновом коврике, как после крещения в воде, прячу в банное полотенце своё распалённое, парящее лицо и замираю, погрузившись в его махровую духоту.
          Я всегда люблю дышать минуту, другую в сухой мир полотенца. Кругом трескучий, шершавый мрак, будто ты попал в наэлектролизованную грозой тучу. Перед  закрытыми глазами плавают огненные шары, словно я в  парной вдыхал не пар, а жар, и теперь выдыхаю его в черноту, обжигая подсыхающую кожу лица. После лица я обжигаю скрытым жаром всё тело. Где проведу полотенцем, там ярко-красный  шлейф появляется, никак вместе с полотенцем проползли огненные фаланги. Термообработка, да и только.
         Такому чистому, свежему и разгоряченному сейчас бы к милой в постель, и в едином порыве страсти трясти райскую яблоню, осыпая грешную землю великолепными плодами здоровья и любви. Вот это было бы, воистину, божественно! Эх, чёрт возьми!
        Сияющий и воодушевлённый, я вышел на улицу, где утро успело обернуться настоящей весной.
         Покуда я смывал с себя культурный слой дорожной цивилизации, пробудившийся день так же не терял зря времени. Значит, когда я входил в одни двери бани, он проскользнул в другие… И как я не заметил его в душе или в парилке? Он, наверное, в женское отделение проник или в ванне нежился. Иначе, откуда такой чистый и свежий день появился?
         Дожидаясь троллейбуса, мы с интересом рассматривали друг друга. Он за мною следил из-за черепичных крыш самым краешком сверкающего диска, а я, щурясь сквозь ресницы, подсматривал одним глазом за ним. Интересно, кто же из нас любопытнее?   День всё больше выглядывает из-за пылающих в его лучах крыш, а я всё сильнее щурю свой хитрый глаз.
         Я бы непременно выиграл необычное состязание, но подошёл троллейбус и я спешно заскочил в него, пока не передумал ехать. Из окна я наблюдал, как утреннее солнце ловко взобралось на одну из крыш и, по-каскадёрски,  перескакивая с крыши одного дома на крышу другого дома, погналось за мной. И хотя оно спешило мне вслед, я не чувствовал себя победителем, потому что понял истинный смысл его поспешности; в тёмных закоулках города пряталась зима и именно её весеннее солнце торопилось выгнать из каменных укрытий, а я возомнил себя фаворитом Весны!
         Город оказался большим и разбросанным и, хотя день только начинался, я без экскурсионной карты буду бестолково кружить до глубокой ночи, как вокруг трёх берёз. А осмотреть его мне надо. Более того, я на Калининград свои новые надежды и планы с будущей работой и дальнейшим проживанием.
         Через три киоска я всё-таки стал обладателем туристического плана города и, когда заглянул в его схематический рисунок, то вспомнил, что у меня в Ленинграде остался точно такой же экземпляр, но там, в прошлом мне было не до него. В начале своей поездки я не собирался ехать в Калининград, а когда выяснилось, что он станет одним из первых пунктов остановки масштабного марафона по стране, то планы и карты городов, вместе со всеми оставшимися книгами, были упакованы в ящики и сданы в камеру безвременного хранения.
          По дороге в баню, я приметил, кое-что для ориентации, теперь сверял эти отметки с планом города. И ещё, я искал на карте место, где в данный момент нахожусь и куда, в первую очередь,   мне предстоит сходить или съездить.
         Проезжая через речку Преголю, я братил внимание на панораму, виденную мною у Сергея, своего ленинградского друга, служившего здесь. На фотографии просматривался силуэт кафедрального собора. Я ещё не знал, что у его стен, разрушенных войной, лежит прах немецкого философа. О самом мудреце я слышал  много; читал отдельные высказывания, но никак не мог предположить, что он удостоит нас такой чести. Я предполагал, что каждый истинный немец старается, чтобы его останки захоронили ближе к Рейну – в землях своих далёких предков. Получается, что нет надобности выбивать визы на посещение некрополя; взял билет до Калининграда и ты у пантеона немецкого мыслителя со своими вопросами и сомнениями.
          Всё это пришло в голову уже потом, когда я стоял среди мраморных колон у серого надгробия Иммануилу Канту. А пока я, с минутной остановкой у монумента «Землякам – космонавтам», направлялся к бронзовому «Шиллеру», которого, честно говоря, тоже не ждал встретить в наших землях.
         Я сызмальства привык к монументам и памятникам, поставленным из чисто наших – русских и советских убеждений. В уме сложился, своего рода, стереотипный каталог известных лиц, имеющих доступ к бронзе и граниту на территории СССР. Но, к моему удивлению, Шиллеру, при всей моей, и не только моей, признательности, место не было выделено. А почему? Видимо, по цензурным соображениям, я многого не знаю о нём.
          Сам памятник прекрасен. И хотя ему более ста лет, он не устарел и смотрится оригинально.
При первом, издали, взгляде на памятник, мне бросилось в глаза сходство с «Пушкиным» с Тверского бульвара в Москве, и невольно закралась мыслишка о плагиате или об одном авторе двух памятников. Знаю, что их создатели два разных художника, но кто-то из них явно подсмотрел или был учеником у другого; уж очень схожи они в главном. Но я могу и ошибаться.
           У остальных памятников я не нахожу смысла останавливаться в своих записях, ввиду второстепенности для себя, да и времени у меня не хватает на город, где проживает 300 тысяч человек. Остановлюсь лишь на некоторых достопримечательных местах интересующих меня; если у меня это получиться, конечно.
          Вся сложность в том, что многие интересные места и памятники  разбросаны от центра города, как будто в 1945году, при штурме, на город упала чуть ли не тысячетонная бомба, начисто снёсшая с лица земли большую часть культурных ценностей.  То, что уцелело от взрыва, расшвыряло на огромное расстояние друг от друга.
           К примеру; областной, историко-художественный музей оказался на самой окраине города. А форта и уцелевшие крепостные ворота, где ныне? О культовых постройках и говорить нечего. Два реставрированных костёла превращены в культурные центры; один ныне служит для детей театром кукол, а другой оборудовали под концертный зал филармонии, и находятся они на разных концах города, как два мемориальных ствола бывшего леса, сгоревшего в собственном огне.
           Есть ещё стены Кафедрального собора на «Зелёном острове». Я специально нажимаю на слово «стены», потому что и они вот-вот рухнут. А о самом слове «собор»» даже грех говорить, как о чём-то цельном,  при виде жалких остатков былого величия.
          Если в крепости остаётся хоть один кирпич, где можно сдерживать натиск неприятеля, то мы не стираем слово «крепость» и после гибели последнего защитника. Если же у собора остались одни обгорелые стены, и те дышат на ладан, то тут надо помечать на туристических картах, как помечают на археологических раскопках: - «Остатки бывшего».
          После стольких лет забытья, «собор» пытаются консервировать от полного разрушения. О его восстановлении, на ближайшее время, не может быть и речи. А жаль! Он ведь доминирует над всей долиной реки, и мог бы стать грандиозным памятником, возрождённым из пепла войны.
           Больше в городе культовых памятников не сохранилось. При такой численности населения Калининград не имеет ни одной действующей церквушки и ни одного костёла. Как мне сказали в краеведческом музее; верующие, а их здесь немало, ездят молиться в Литву.  Это около ста километров в одну сторону. С подобным явлением  я сталкиваюсь впервые.
Часовенка на пустыре или скит в глухих дебрях леса и болот, где на добрый десяток километров ни единой души не обитает – это я видел, и не раз. Но огромный город и без захудалой церквушки, притом старинный город, поверьте редкость!
           Живучая религия и та была снесена чудовищным ударом войны, благословленной ею самой, против коммунистической ереси и мракобесия. Ирония коварной Судьбы, не правда ли? Где уж там другим достопримечательностям выжить в хаосе мировой бойни.
            От «Шиллера», пешком, чтобы не пропустить книжный магазин, примеченный мною из троллейбуса, я направился к знаменитым остаткам на «Зелёном острове» - уж очень они были призрачны и в тоже время величественны на светлеющем горизонте рассвета.
         Выйдя на эстакадный мост, перерезавший долину пополам, я почувствовал, как ветер резко изменил направление и скорость. Для себя в уме я отметил: «Как бы не похолодало и снега не принесло». Солнце продолжало радовать блеском весны и теплом далёкого лета, но стало изредка прятаться за появившимися, пока ещё редкими, скитальцами неба.
         Спускаюсь по ступенькам на кирпичную крошку широкой аллеи. Все аллеи острова были посыпаны дробленым кирпичом, идентичным по цвету и фактуре с кирпичом, из которого был сложен собор. Еже ли  это действительно соборный материал пошёл на красоту аллей, то я представляю, каков он был, когда красовался своим рождённым превосходством в человеческой фантазии.
         Кроме меня и парочки влюблённых, ищущих всегда уединения, на острове никого не было.
          Я почувствовал, что стало тяжелей дышать от нахлынувшего волнения перед большим ожиданием открывающейся тайны.
          Будь на острове много людей, я бы потерял ту остроту чувств от встречи с неведомыми силами, скрытыми в монументальных замыслах зодчих и мыслителей. А так, тишина и спокойствие, как на старинных, заброшенных погостах или на братских могилах.
         Чем ближе я подходил к парадному фасаду, проломленному насквозь, тем  сильнее он клонился на меня тупой вершиной. Обезличенный портал, подобно Пизанской башне, угрожающе заваливался от каждого моего, сотрясающего шага, готовый в любую секунду рухнуть и навечно похоронить непрошеного гостя под своими обломками, будто я был виновен в его нынешнем, удручающем состоянии. Война и время основательно поработали над усыпальницей прусских королей и рыцарей. Ныне собор был похож на изъеденную прожорливой коррозией корону одного из основателей престола, возложенную на землю его островного королевства и забытую и богом и людьми.
        И всё-таки, несмотря на превратность судьбы, стены собора и по сей день сохранили в себе притягательную силу.
         Готика всегда поражала меня своей стрельчатой устремлённостью ввысь. Глядя на аскетизм убранства, веришь в чистоту помыслов и  стремления в мировое пространство зодчих готического стиля. Веришь в их веру – не в господство церкви, а в господство духа и плоти, в господство свободы и мысли.
        Аскетизм – это голая истина жизни! Всё остальное лишь тщетные попытки скрыть нагую истину.
        Передо мною голая истина бессмыслицы войн, уничтожающих любые догмы о «временной», «ограниченной», «священной» междоусобице землян. Сколько демагогствующих черепов, подобно этому красному католическому черепу, красуется сквозными проломами своих амбициозных и воинственных идей вдали от разума жизни. 
         Всякая война несёт в себе смерть и разрушения культурных и духовных ценностей человечества. Всякая война убивает в человеке – ЧЕЛОВЕКА! Но что заставляет людей в мирное время разрушать то, что даже война пощадила? Что?
         Что может сравниться с разрушительными способностями любителей старины и сувениров на память, которые подобно прожорливой саранче, сносят всё живое на своём пути? Сколько же бесценных шедевров мирового искусства варварски разграблено и уничтожено?  Сколько ещё ждёт такая же печальная участь? Невежество – самое кошмарное оружие человечества! Ни одна цивилизация неспособна прокормить столь ненасытное дитя.
Вот и этот храм обгладывают цивилизованные ценители старины, как будто это не каменное здание, а очередной жертвенный барашек, поджаренный на невиданном огне 1945 года, трудно будет реставраторам, именно после «оглоедов», не гнушающихся никакой пищей.
        Обойдя четыре обескровленных стены собора, я остановился у классического пантеона Эммануила Канта, где  видны были следы капитального ремонта, а точнее, нового возрождения этого уникального памятника человеческой мысли.
        «Надо быть действительно мудрецом, чтобы в последние дни своей жизни не потянуться к рейнским коллегам по ремеслу!» - подумал я о прахе человека, покоящегося здесь.
         Отдав дань уважения его останкам, я решил придти к его могиле на следующий день, чтобы  сфотографировать на память. А сейчас поспешил с острова в музей «Янтаря», куда мог опоздать.
          Поинтересовавшись у встретившейся пожилой женщины, как можно пройти пешком до музея по-прямой, я отправился по её совету, а заодно ориентировался по карте города.
         Я спешил. Очень спешил. И пришел бы давно. Но на перепутье, как в сказке, увидел стрелку с надписью: «музей Блиндаж». Это значило, что по правой дорожке, я «срезаю» дорогу к янтарям.
         С первого захода в «Блиндаж» мне удалось попасть. Я так разогнался, что пронёсся мимо музея. Он ведь под землёй находился, а откуда мне было знать, что обычный газетный киоск является его кассой? Хорошо ещё, что не далеко ушёл, иначе вновь пришлось бы долго расспрашивать: «Как сократить путь к «Блиндажу?»
           Сам музей  представлял собою обычное бомбоубежище и разница от других была лишь в том, что здесь была подписана капитуляция гарнизона Кенигсберга. Подобных сооружений в этом городе-крепости можно найти десятки; их однотипность – это штамповка военной стратегии своего времени.
          Купив на прощание буклет по скудной экспозиции данного блиндажа, я в который раз заспешил по разлившимся лужам к калининградскому янтарю, о котором мне в Ленинграде все уши прожужжали.
         Что значит, бегать по незнакомому городу без карты?
        За день, я, словно гончая, не менее трёх раз пробегал рядом с фортификационной защитой музея, и один раз даже остановился напротив входа, отметив про себя, что  завтра надо будет обязательно здесь сфотографироваться, если погода улыбнётся. А на вывеску то и не взглянул! Видя её, я подумал, что выстоявшие казематы приспособили под, какое-то учреждение или под склады «ценной» продукции; у нас такое практикуется сплошь и рядом.
Как я не спешил, а у дверей музея оказался с последней экскурсионной группой – за полчаса до закрытия. Пришлось согласиться с минимумом, тем более, что мои ножки подустали от всевозможных плутаний по городу.
        Войдя в казематные лабиринты музея, я быстренько снял куртку и шарф и пристроился к группе, которой было разрешено ходить в верхней одежде.
       В экспозициях я ничего особенного не увидел. По «обалденным» вздохам я ждал от выставки большего, и был от этого немного удивлён и разочарован. Я же так спешил сюда!.. Именно музейных экспонатов было очень мало. Остальную же, основную часть выставленного на показ, составляла промышленная продукция современного ювелирторга. Некоторый интерес  у меня был к картинам, вернее сказать, копиям Галицкого. По всему видно, что художник учился в Ленинграде, в мастерской реставрации. И ещё привлекли моё внимание графические работы посвящённые истории и легендам янтаря, в особенности тот лист, на котором рассказано о происхождении огненного камня от Фаэтона. Это любопытная мысль для меня в области мифологии, к которой я питаю слабость. Молодцы в этом! Надо будет её обязательно использовать в своём рассказе-сказке о происхождении звёзд. Постараюсь не забыть.
         Я последним покинул музей. На улице немного посерело от приближающегося вечера и от низко нависших туч, норовящих поглотить город раньше, чем зайдёт солнце. Похоже, что тучи захотели залить его дождём или засыпать снегом.
          Ветер усилился, обхаживая меня не хуже березового веника.
         Я заскочил в трамвай и поехал к «дому», но моя нынешняя рассеянность после музея вновь сыграла со мною шутку. Трамвай  повёз меня в противоположную от вокзала сторону. Я не расстроился от этого. Мне, сидящему в нём, всё равно было, куда он меня везёт. Я отдыхал от дневной гонки и не очень спешил к коммунальному ночлегу в такой ранний час для сна. Ещё с час можно покружить по старым улицам западного мыса нашей страны, а заодно и к завтрашнему дню немного сориентироваться.
       Не доезжая пары остановок до конца маршрута, я пересел на встречный трамвай и уже без, каких-либо приключений и отклонений, доехал к месту моего отдыха.
        Ночь облавой заходила в обогретый солнцем город, а летящие с моря тучи насильственно загоняли её раньше времени. Они, явно,  замыслили, что-то недоброе и под покровом темноты, торопились в притихший  в тревожном ожидании город.
        По пути следования, я ощутил, как ветер всё крепчал и крепчал. Тучи слились в единую серо-чёрную массу штормовой закваски. Холодные порывы всё чаще и сильнее замечались на прохожих, подставляющих ветру защищённые бока и спины.
        После очередного порыва закапал мелкий холодный дождь, разгоняя по домам ненужных свидетелей приближающегося вторжения циклона. Меня это уже не касалось и не волновало, потому что я был в тепле комнаты отдыха и корректировал планы на следующий этап западного ответвления путешествия.
        За один день я не успел осмотреть и половины городских достопримечательностей, хотя на карте их было указано немного. На воскресенье оставалась большая часть осмотра, плюс фотографирование. Надо было ещё решить вопрос с работой и жильём в Калининграде, /я вовсе забыл про перенесённый на субботу понедельник и оставил последний вопрос на него/.
       До сна времени оставалось ещё много. Я подогнал свежие записи, затем помылся в душе и сходил за билетом на дальнейшую дорогу.
         Стоя в очереди у предварительной кассы, благо, она находилась в здании вокзала, я выбирал поезд и час, не в ущерб калининградским интересам, и в то же время, чтобы ночь выпала на поездку в поезде. Очередь на тупиковых станциях движется гораздо быстрее или мне просто повезло. Времени на выбор и сомнения оказалось мало. Ещё раз взглянув на расписание движения поездов, я взял билет до Бреста. Выбор был небольшой, но и он позволил мне взять довольно хорошее место в вагоне поезда. До семи утра я буду беззаботно колыхаться на застеленной полке вагона. После утомительного дня, это наивысшее блаженство, о котором всегда мечтают путники, застигнутые ночью вдали от ночлега.
         Я, наверное, родился на рассвете и был записан в графу «жаворонков», отчего очень плохо переношу ночь на ногах. Зато день – от восхода до заката – ношусь, как угорелый. Но едва солнце коснётся горизонта, работал я днём или нет, всё равно мои ножки спотыкаются, глазки мои слипаются, и я весь раскисаю. Правда, многое из моих рукописей, написано мною в основном вечером и ночью, когда остаюсь наедине со своими мыслями. Вот и сейчас пишу близко к полуночи, где-то между Каунасом и Вильнюсом.
          Что значит дороги?!
          Когда я направлялся в Калининград, то не предполагал, что дорога до Бреста проходит через Литву и, что мне придётся дважды её пересекать. Из-за своей спонтанной натуры и некоторой распылённости интересов, когда надо сосредоточиться на одном, у меня прямая превращается в замысловатое переплетенье микрорайонных тропинок, по которым никак не понять, сколько человек здесь прошло, куда они спешили и, из каких соображений, каждый протаптывал свою дорожку. Только ступив на путь, что-нибудь да откроешь для себя и для других людей. Но до описанного отъезда было ещё два дня и я телепортируюсь из поезда на вокзал, чтобы не опережать события, идущие своим чередом.
           Билет до Бреста лежал уже в кармане, понедельник со своими бытовыми хлопотами прятался за покатыми горами тёмных туч, и на первое место, в данный момент, выдвинулось естественное желание поесть. Сколько килокалорий за день израсходовано?!
          В вокзальном буфете ничего особенного не оказалось, и я обратил свой голодный взор на «Гастроном» за площадью. Чернота наступившей ночи скрывала от меня накрапывающий дождь, но отражаемость луж всё же выдавала его графическую пляску на площади.
       Надвинув пониже на голову капюшон, я выскочил под дождь и бегом устремился к магазину, а навстречу мне выскочил шквальный ветер, прятавшийся за ближайшим углом дома. Он терпеливо выжидал моего опрометчивого выхода из надёжного укрытия.  Сильным рывком он сорвал с моей головы капюшон и норовил, насильно раздеть меня прямо в центре площади. Я уже не рад был, что выскочил наружу и попался в руки невидимого и грубого грабителя.    Перебился бы буфетными пирожками с рыбой и жидким кофе. А, нет, особенного захотелось!
            Самое обидное то, что в магазине ничего толком на ужин не купил, а промок, будто стоял под струёй водосточной трубы. Хорошо, что комната отапливалась не хуже парилки, и я вскоре обсох.
         Поев немного всухомятку, я сел за свои рукописи у окна, которое было круглый год открытым, и за которым теперь слышался ночной шторм.
        Писал я долго, накопилось материала. С приходом второго постояльца, я убрал свои письмена до следующего раза одиночества и включился в обычный разговор незнакомых людей, в который постепенно втягивались и остальные жильцы, по мере своего прибытия.
         Ночью шторм разыгрался ещё сильнее.
          Наше не закрывающееся окно, хотя пряталось за высокими стенами, но всё же всю ночь держало нас в напряжении, хаотично хлопая створками. Как я не пытался его закрыть, оно всё равно вырывалось и выполняло обязанности вахтенного, предупреждающего команду о штормовой опасности.
         К утру всё стихло. В бессонное оконце проникли первые лучи, пробуждая меня к очередным поискам нового дня. Солнце вновь заиграло на прозрачных псевдопочках и на бесчисленных осколках дождевого зеркала, разбитого ночным штормом о булыжники площади.
Не теряя ни минуты драгоценного времени, я побежал с фотоаппаратом, не по достопримечательностям, отмеченными мною на сегодня, а в комендатуру, чтобы найти своему ленинградскому другу его дядю, который служил здесь, но где именно, он не знал.
       Комендатура не оказалась исключением от остальных интересующих меня мест. Она расположилась, едва ли не за городом, а часть, где служил его дядя и того дальше. Но я не жалею, что поехал на его поиски в этом направлении. Благодаря ему, я увидел улицы Артиллерийскую и Тельмана, от которых был просто в неописуемом восторге. Я даже пожалел о том, что в первый день не кинулся на поиски чужого дяди, а отложил до понедельника. Проходя по этим улицам, у меня перед глазами всплывали подобные пейзажи Карловых Вар, но в более скромном исполнении.
         По сравнению с центром города, окраина – райский уголок, скрытый от многих. Возможно, я преувеличиваю, но я говорю только о своих впечатлениях, а значит, для меня это видимый рай для глаз и души.
         Возвращаясь в город, я видел, как он поблек и стал серо-жёлтым, а когда же я доехал до центра, то он и вовсе преобразился в серого,  ветреного и холодного, негостеприимного хозяина.
         Из-за нависших над самыми шпилями мрачных туч, фотографировать не было смысла, и я пошёл по новым маршрутам, срезая и удлиняя свой путь.
           После двухчасовых манёвров в районе фортов и оставшихся памятников старины, я вышел к одному из бывших костёлов в ЦПК и О, где обосновался детский кукольный театр.
Походив вокруг, да около, я из любопытства заглянул во внутрь, и надо же, за минуту до представления. А тут ещё и кассир поторопила меня, будто я один из опоздавших и всё ещё копошусь с деньгами. Я почувствовал, что уже некогда размышлять о своём возрасте, когда, вот-вот, подымут занавес. Быстро беру билет, /он по-детски дешёвый/, на ходу снимаю куртку, последним захожу в тёмный зал и занимаю свободное место в последнем ряду.
          Первые ряды занимают самые титулованные, самые почётные, самые уважаемые люди города Калининграда – дети! Именно им по праву принадлежат самые привилегированные места и  условия в  этом театре.
        Как-то неловко признаться, что это первый, настоящий театр кукол в моей жизни. А ведь мне в мае исполнится 32года. Это же пять  дошколят  во  мне  визжат  от  восторга  счастливого детства.
Я знаю, что меня упрекнут, мол, многие в детстве не смогли побывать в кукольных театрах. У кого-то война сожгла, не только куклы и игрушки, но и представление о самом их существовании на земле. Кто-то детство провёл в глухих, таёжных, горных, пустынных селениях.
         Вся разница в том, что я родился и жил в мирное время, и притом в городах, где были театры и куда, я вспоминаю, приезжали областные и республиканские труппы.
Ныне я смотрю на азартные выкрики, хлопанье в ладоши, смех, а к горлу подкатывается комок и хорошо, что в зале темно и все заняты действиями на сцене, а то бы, кто-нибудь, наверняка, обратил внимание на одинокого мужчину с влажными, красными глазами. Да, предательские слёзы, хоть и не бегут женскими потоками, а всё же затуманивают, размазывают, на нет всё, чего достиг я в одиночку. Эта «мужская» слабость дрогнула при вспышке света антракта и после глубокого вздоха исчезла с глаз долой в самые потаённые уголки души. 
          Второе отделение я не стал досматривать. Ведь я зашёл посмотреть нынешнее убранство некогда культового сооружения, а заодно, понаблюдать за тем, как ведут себя молодые родители рядом со своими детьми, которые не меньше своих чад, старались участвовать в спектакле, чем профессиональные актёры и их куклы.
         Я вышел из театра и поспешил к чёрту на кулички, где затерялся областной, историко-художественный музей.
         Если бы не корабельные орудия, пытающиеся в мирное время быть полезными в роли шлагбаума, не пушки и якоря, то я вновь бы «изучил» все прилегающие к музею закоулки, а затем, с самой неожиданной стороны, вышел к его дверям. А так, ещё с остановки, я увидел военно-морской шлагбаум и другие атрибуты исторических музеев и направился открывать настежь калитку.
          По экспозиции, музей больше походил на краеведческий, чем на историко-художественный, но для областного города, имеющего морские ворота во все страны, всё же солидней иметь, не только вывеску историко-художественного направления, но и саму экспозицию музея. Но, как сделали, так  тому и быть.
          В самом музее меня в основном интересовало три вопроса, на которые, на улицах города мне не смогли ответить: «Есть ли в городе действующие церкви и костёлы? Был ли в Кёнигсберге Шиллер? И где стоял дом, в котором жил Кант?» Последний вопрос родился непосредственно в музее, у довоенной фотографии, на которой был отмечен дом Канта.
         На два первых вопроса я получил, не очень уверенные, но удовлетворительные ответы. Но с последним произошла загвоздка.
         К трём работникам музея, к трём пожилым жителя города, я подходил со своим вопросом. Они же смущённо ссылались на свою второстепенную роль в работе музея и направляли на первый этаж к научному сотруднику, как к вездесущей Кассандре, которой я немного завидовал потому, что жители очень плохо знали культурную историю Кёнигсберга-Калининграда.
        Осмотрев последний стенд, я иду со своим назойливым вопросом к музейному Сфинксу.
Когда,  во время отпусков, я бывал в Торезе, то моя классная руководительница, как-то вспоминала, как я на уроки, откапывал неведомо, где заковыристые вопросы, от которых некоторые учителя выходили из себя и, иногда, не начинали урока, пока я не покину класс. Правда, она призналась, что задаваемые мною вопросы всегда были по теме, которую мы проходили. Учителю, за планами, проверками тетрадей, уроками, педсоветами, вечерними самоподготовками, семейными хлопотами и проблемами, просто не успеть узнать, что нового открыла наука на сегодняшний день.
         Я не припоминаю за собою таких «проказ», но всё же помню, что меня довольно часто выгоняли с уроков и вызывали на педсовет или к директору за срыв урока. Глуп был в житейских вопросах, да и мал ростом. А внимания и признания хотелось до небес. А как было этого добиться? Вот и  избрал, видимо, тернистый путь к познанию, доставлявший столько неприятностей не только моим педагогам, но и себе самому.
        И вот годы спустя, со мною редко бывает, чтобы не появился провокационный вопросик, а по существу, обычный вопрос по теме, застигающий тех, кто подолгу службы  должен дать на него исчерпывающий ответ.
          Прежде чем продолжить тему с выяснением злополучного вопроса, я хочу возвратиться к аналогичной ситуации, случившейся со мною почти год назад в Праге.
На одной из денежных банкнотов Чехословакии, кажется, достоинством двадцать крон, был изображён портрет национального героя Яна Жижки. Так вот, однажды, повезли нас на гору, где находится пантеон героев чешского народа и могила Готвальда.
        Мы осмотрели всё. Возложили цветы на могилы героев и пошли вдоль здания на смотровую площадку, откуда открывался великолепный вид на старинный город.
         Ещё издали меня поразила огромная статуя всадника на белом коне. Подойдя ближе, гид сказала, что это памятник Яну Жижке. Всадник уверенно смотрел в красующийся у подножия горы город, за свободу которого он сражался всю жизнь.
         Пока мы шли к нему, он был к нам спиной, но при обходе его слева, я почувствовал, что-то неладное в каменном седоке. На подсознательном уровне я заметил, какую-то существенную разницу между головой  восседавшего на коне  Жижки и его головой на банкноте. Но в чём именно она выражалась,  я ещё не мог сообразить.
        Достав из кармана одну купюру, я сличил их изображение. Всё сходилось, а вот глаза были перевязаны разные. Я сейчас не помню, где был перевязан левый глаз, а где правый.
            Со своим нелепым и, возможно, несвоевременным вопросом я подошёл к гиду. Она покрутила банкноту и так и этак, но повязка никак не хотела покидать оба глаза. Смущённая женщина пообещала, что завтра даст точный ответ, хотя она должна знать своего героя, как Отче наш. Ни на следующий, ни в день отъезда, ни сейчас, я не знаю, какой именно глаз потерял Ян Жижка. Странно, что на другое утро у нас был уже другой гид, да и я переключился на другие темы экскурсий и забыл про свой вопрос.
          Что-то схожее закручивалось и с домом Канта, но только не в международном масштабе и без столь существенной путаницей. Я же не виноват, что такой любопытный, а в мире случаются нестыковки в тиражах.
         - Скажите, пожалуйста, а где стоял дом Канта? – спросил я у научного сотрудника музея.
         Солидная и авторитетная дама не ожидала подобного вопроса и, застыв на мгновение, повторила вслух мой вопрос, как бы убеждая себя, что не ослышалась и, что кого-то действительно интересует история её города. По её озабоченности, я предположил, что ей уже давненько не приходилось отвечать на подобные вопросы, а может быть, она вообще впервые сталкивается в стенах этого музея, с вопросами с человека с улицы. Я уже хотел было вежливо откланяться и уйти прочь, с чем пришёл, но в умудрённой позе музейной научности зарождалось стремление помочь жаждущему познаний, и дама пошла, как ей казалось, по логическому пути.
        - Вот если бы была карта, - а карта лежала у меня в кармане и была готова выскользнуть в нужный момент, - я бы ткнула в то место пальцем. – Уверенно произнесла она в стенах музея, где в залах висело и лежало под стеклом множество самых разных карт, как всей Европы, так и самого города в целом и поквартально, и притом за многие года.
            Не правда ли, достойный ответ учёного человека?!
       После такого мудрого ответа, моя рука, самопроизвольно, вытащила из кармана, нет, не козырную, не крапленую, а самую обычную карту города Калининграда и протянула её научному консультанту музея.
           Взяв её, как «чёрную метку», дама не решилась в кругу других сотрудников открывать, а быстро скрылась за дверью «Научной консультации» и вскоре возвратилась подобно мифической птицы Феникс, возродившейся из собственного пепла.
       Она отдала мне карту в открытом виде и победоносно «ткнула» своим пухлым пальцем в район Московского проспекта, при этом закрыв им чуть ли не весь прилегающий к нему квартал. Этот самодовольный жест напомнил мне историю с императорским пальцем, внёсшим свою анекдотическую извилину в «прямолинейном» отношении  и внимании российского государя к проекту строительства железной дороги Петербург-Москва.
         Не удовлетворившись подобным ответом, я ждал, что она снизойдёт ко мне со своих титулованных вершин научной информированности и уточнит место, где именно стоял злополучный дом Канта. И дама, набравшись терпения, «уточнила», очертя захватническим маникюром ещё пару прилегающих кварталов города.
       Боясь, что сей Сфинкс в юбке, развивая свои умудрённые предположения, может так и весь город, вместе с новыми районами, очертить под таинственный дом, я поспешил отблагодарить за «исчерпывающую» информацию, полученную в стенах историко-художественного  музея, затем одеться и поехать  на вокзал так, как уже темнело и искать по данным сведениям это значит, ночевать под крышей призрачного дома.
        Утро вечера мудренее!
          Последний прибалтийский день начался для меня довольно рано, едва ли не с ноля часов. Хотя я спал за двойной стеной от улицы, а всё же всю ночь просыпался от сильного шума разыгравшегося на Балтике ночного шторма.
           Сто лет я не видел телевизора!
          Даже не верится. Что прошло всего полмесяца, как я продал свой телик. Вот он казённый передо мною и показывает мною любимый «Клуб кинопутешествий». Прямо по заказу: «Чукотка, Аляска» Ю. Сенкевич немного успокоил меня своими путевыми заметками. Значит не я один такой непоседа на белом свете.
         Почему я вдруг переключился с ночного шторма на телевиденье?
          Да просто, на том месте я прервал свои записи и уснул в духоте купейного вагона, не глубоким, но всё же «горизонтальным» сном, а теперь, обосновавшись в одноместном номере гостиницы «Буг», что находится недалеко от брестского вокзала, продолжаю свои путевые заметки, которые завтра вечером прервутся на некоторое время так, как я возвращаюсь с «Западного» этапа путешествия в Ленинград. Затем поверну свои неугомонные стопы в «Южном» направлении. В Ленинграде засидеться не дадут; я уже пришлый люд для него.
        Окно стучало ошалело. Деревья шумели так сильно, будто я слушал их не из комнаты, а из вороньего гнезда, куда занесло меня штормовым порывом ветра. Где-то резко и пугающе прозвучал звон разбившегося вдребезги стекла.
        Какой там сон!
            Я лежал с открытыми глазами и вспоминал газетные и телевизионные подробности январского урагана, пронёсшегося своим адским лемехом по Калининградской земле.
        «А вдруг, это надвигается шторм, подобный тому?» - подумал я.
         Вот именно этой «достопримечательности», навязываемой мне среди ночи, я не планировал видеть в своём путешествии. Но и избегать создавшейся ситуации у меня не было опыта, кроме кошмарной, октябрьской «Одиссеи – 75».
          Прислушиваясь к ритмичным порывам за беспокойным окном, я пытался успокоить себя соломоновым бальзамом: «И это пройдёт!» Но это не очень-то помогало.
         Начинало светать.
           Ветер не стихал но и не усиливался. Это уже хорошо! Жаль только было дня, который мог унестись вместе с рваными клочьями туч. Именно на сегодня я запланировал фотографирование остатков Кафедрального собора и приютившуюся под его разбитым покровительством, могилу Канта.
          Ещё я надеялся на своё везение. А пока завтракал, подгонял записи и, раз за разом, выглядывал в окно.
          Шторм не унимался.
         Более ждать у меня не хватало ни времени, ни терпения. Да я не привык сидеть сиднем в чужих апартаментах… Наваливается  предательская зевота, скука и опустошающая хандра.
        Иду пешком. А ветер так и норовит, на глазах у народа, смотрящего в окна, исподтишка посадить меня на задницу, и мне приходится не сопротивляться упорному коварству стихии, а бросками вперёд убегать от её бешеных рывков. Я стойко сражался с ветром, не отступавшем от меня ни на миг.
          А тем временем, вместе со мною, и солнце в небе то же сражалось с налетавшими на него лохматыми тучами, желающими любой ценой помешать нашей встрече на Зелёном острове. Но, как ни старались посланники циклона и зимы, а мы всё же , с удивительной точностью, встретились на мосту и пошли уже вместе к собору – солнце с востока, а с запада.
        Яркое солнце было мне в награду за мою настойчивость на пути к цели, а моё фотографирование и щедрая улыбка сквозь ветреные слёзы были не меньшей благодарностью от меня солнцу.
        Засняв во всех ракурсах собор, могилу и памятник морякам, я пошёл по Московскому проспекту, к предполагаемому месту дома Канта.
         Ветер дул в лицо и от злости того, что я не сдался, швырялся в меня всем тем, что удавалось поднять с асфальта. Я был твёрд в своём решении и это выводило его из себя. Раза  два, он с такой силой ударял меня  в грудь, что мне приходилось даже отступать на несколько шагов. И всё-таки жажда неведомого была сильнее разыгравшегося ненастья. Она гипнотически притягивала меня к району новостроек, где я нашёл кучку довоенных домов. Часть из них была разрушена до основания, а в остальных ещё теплилась жизнь.
          Я стал у одного уцелевших каменных старожил поджидать редких жильцов, чтобы от них узнать о доме. Не дающим мне покоя. Мне нужен был именно пожилой человек, помнящий этот район, чуть ли не с 45го года. но, увы! Никто не мог помочь мне сузить территорию, очерченную ноготком музейного «Сфинкса».
         Спасибо всем за то, что хоть стремились как-то помочь мне!
         До отправки моего поезда оставалось довольно много времени. Я же на понедельник планировал своё трудоустройство, забыв о перенесении его функций на субботу, и теперь располагал им, как свободным от бытовых хлопот днём.
        Свернув все свои творческие искания и терзания, я решил ещё раз съездить в баню, где никогда не грех, посидеть лишние полчаса, распаляясь от пара и кипятка. Но эта радужная идея, уподобляясь пару, быстро растаяла ещё далеко от входа в баню.
         Предпраздничный день, плюс выходной у многих, и каждый желает быть чище и красивее других. Очередь вылезала из дверей бани и тянулась по улице. «Это, максимум, часа 3,4, если не больше  стоять в очереди» - пронеслось в мыслях.
        Не тая; на них зла за их здравое желание, я с лёгкой душой пошёл по улицам и переулкам, не переставая любоваться авторской фантазией выстроившей модерн.
       Выйдя вновь на мост у того же «Зелёного острова», я вдруг услышал необычные, но очень приятные звуки, летящие мне вдогонку.
        Я оглянулся, но не увидел ксилофониста играющего, где-то рядом, и только увидев обгоняющие меня стеклянные обломки трубок иллюминации рекламы, понял, кто скрывается под маскою невидимого исполнителя. Если бы ветру удалось свалить и подчинить меня, то, наверняка, он извлёк бы из моей души нужные ему звуки и преподнёс бы их миру, как авторский замысел, требующий особого внимания, признания, ну и «некоторых» жертв.
          Ветер был в ударе своего настырного творчества и пытался каждым своим движением удивить меня. За мостом, он с завидной ловкостью и лёгкостью сорвал с газетного киоска два больших листа шифера, поднял их в воздух, затем грохнул их об булыжник тротуара в двух шагах от меня и стал, как заправский ложкарь, выбивать на их осколках неслыханную чечётку, поражая своим опасным искусством всех прохожих.
         Я остановился. Мне было уже не до музыкальных ассоциаций невиданного варвара. Ведь он может преспокойно разбить оставшийся шифер на моей испуганной и опустошённой голове, и с удовольствием послушает, как она будет звучать на радость и удивление другим.
Обходя стороной злополучный киоск, переступая через сломанные ветки, перевёрнутые урны и разбитые стёкла, которые всё больше попадались на моём пути следования, я поспешил укрыться в привокзальном зале ожидания. В спасительном уголке зала, я слышал от пришедших с улицы, что где-то дерево старое завалило, провода оборвало, в сквере перевернуло декоративные скамейки, что у кого-то ветром сорвало шапку и унесло в канал. Но при всём при этом, это был не январский ветер, принесший городу немало неприятностей, тем более, что он уже заметно ослабел к вечеру.
         Когда я садился в поезд ветер уже не буйствовал, а весело теребил полы плащей и пальто. Как-то грустно стало от расставания именно с ним, и именно на калининградской земле, где мифический Фаэтон расплавлялся на мириады солнечных капель и, остужаемый и разносимый морскою волною по всему прибалтийскому побережью, обогащал её своим   неземным сокровищем.
         Я не люблю купейные вагоны, но выбирать не приходится, коль даётся всего один вагон (прицепной) для сообщения между Калининградом и Брестом. Чувствуешь  себя словно в камере. Но только в мягких и комфортных условиях. Скучно! Не говоря о попутчиках.
         Вот и в этот раз, я был один на всё купе. Тоска. Сижу, жду, когда проводник выдворит из вагона провожающих, когда дизель дёрнет вагон и перевернётся ещё одна страница западной главы.
       Отъезжая от калининградского перрона, я подумал, что хотел бы видеть над зданием вокзала слово Кёнигсберг. Мне оно больше нравится. С Калинином у меня  больше ассоциаций с деревней, притом лапотной. Для моего слуха приятны многие германские слова. Вот  только не переношу их слов с буквами «Ш» и «Х». И  вообще, не в обиду немцам, не переношу песни в их исполнении, точнее, на немецком языке.

                *****

          Всю ночь до Бреста наш вагон так сильно качало, что я, грешным делом, думал: «А не соскочит ли мягкая колыбель с тележек в наивысшей точке амплитуды». И инстинктивно хватался за перекладину для полотенца. Такое чувство, что меня  не  в вагоне везут, а на батуте. Вагон-тренажёр и только! Хорошо ещё, что не «солдатиком» тренировали.
          Не выбросив меня и не потеряв по дороге, прицепной вагон поезда «Буг», с мягким, душным комфортом довёз до станции назначения, куда я давно хотел попасть.
Было ещё темно.
         Я узнал, что на сегодня – 8марта – билетов до Ленинграда нет, и поспешил в предварительную кассу, что находилась в центре тёмного города, будто в глубине крепостного каземата.
         Сев в автобус, я поинтересовался у одинокого пассажира, где именно находится касса и во сколько она открывается?
         С восточной стороны начинало сереть. Единственный сосед по автобусу сказал мне, где выйти и ещё добавил, что этим же маршрутом можно доехать до самой знаменитой в Союзе крепости.
        В столь ранний час выходить у предварительной кассы не было смысла, и я поехал до конечной остановки. Рассвет с трудом пробивался сквозь толщу намёрзших на горизонте тёмных туч.
         Доехав до конца, я вышел из автобуса. Было ветрено и морозно. На территории Брестского мемориала  непривычно тихо и безлюдно. Наверное, в то памятное утро войны было такое же состояние тишины и тревоги.
         Крепость ещё отдыхала после вчерашнего и ночного циклона, и лишь пара дворников тщётно пыталась убрать огромную площадь от бумаги, листьев и веток, которые ветер накидал сюда, приняв по своему дикому невежеству, мемориальные развалины за свалку кирпичного завода или иного объекта.
           У циклона руки дотянулись и до Бреста.
           Прямо у главного монумента, он вырвал с корнем и бросил наземь старое дерево. Теперь оно очень походило на скульптуру «Жажда». Даже в округлой яме под оборванными корнями была вода и в ней, в предсмертном порыве, тянулась толстая обломанная ветвь  погибшего дерева.
         Чуть подальше ещё два древесных ветерана  навсегда рухнули на бетонные плиты, обнажив миру своё трухлявое бессилие перед временем. А ведь они выжили даже тогда, когда война сжигала вокруг них и живое и неживое. Теперь свидетели кровавой  истории покорно легли под напором всемогущего Рока, уступив место под солнцем тоненьким тростиночкам посаженных лип и берёз.
          Фотографировать было ещё рано, и я ходил по мемориалу, отмечая про себя, что можно будет снять при нормальном освещении.
        Выйдя за Холмские ворота, я увидел сразу за мостом громадную осину переломанную пополам. Она шлагбаумом перекрывала дорогу к «Берестецу». Рядом с ней лежала кряжистая, в два обхвата, верба, которую ветер хотел использовать вместо моста для массированного штурма бывшей цитадели. Он сильно навалился на неё, да перестарался. От быстрого падения тяжёлая верба разломилась на части; треть, вместе с ветками, унёс на своих ледяных плотах весенний Буг, ещё треть погрузилось в холодные воды бурной реки, задерживая большие льдины с ветками от других обломанных деревьев. Оставшаяся треть дерева обречёно торчала корнями к верху.
         Иногда ветер удивлял меня своей ювелирной работой, которая ему никак не шла.
           Только диву даёшься! Как он умудрился «вытащить» из застеклённой крыши «Берестеца» около 6кв.м. толстого, около 2см., стекла и разбить его, не о тонкую шиферную часть, а разбить его  в десятке метров от здания на мелкие осколки. На осколочную работёнку он мастер.
        Позднее, днём, в городе, мне пришлось увидеть много обломанных тополей, осин, сорванных знаков ГАИ, битого стекла и шифера. Запомнилась же ещё одна тонкая работа пронёсшегося циклона.
          На одном деревянном доме, ветер хотел снять жестяное покрытие единым листом. Но, то ли ему не хватило силёнок, то ли жесть изнанкой не понравилась, не знаю. Он не стал корёжить и рвать её на части, а аккуратно свернул в трубочку и край, как у салфетки, уголком свесил с оголённой наполовину крыши. Издали, казалось, что вот-вот подойдёт Гулливер, возьмёт за опущенный край жестяной салфетки и вновь закроет ребристый каркас пострадавшего жилища.
       Дождавшись восхода солнца, я спешно сделал несколько снимков «Крепости» и, изрядно замёрзнув, поторопился в город обогреться, подкрепиться, взять билет и устроиться на ночлег, который, несмотря на патетику и символику города, был мне не менее необходим, чем бойцам, сражавшимся днём и ночью на этих рубежах.
        Когда все житейские задачи были удачно решены, да плюс ко всему,   я ещё и хорошо помылся в ванне с душем, то вновь направился в легендарный мемориал Бреста.
         На этот раз я пошёл напрямую, через городской парк, в котором зимнюю запущенность и грязь скрашивала весна, как улыбка проснувшейся женщины скрывает помятое и запятнанное, от совместного упоения плотской любовью, постельное бельё.
          Я никуда не спешил, и от этого был внимателен и чувствителен к пробуждению природы.
        Ступая на сырую землю с зелёными земными звёздами, я мысленно возвращался то в одну, то в другую весну, оставивших в моей памяти свои яркие созвездия событий. Я начинал грезить, и не мог уже избавиться от наваждения. Признаюсь, я не пытался это делать и в самой крепости. Никто меня за это не осудит. В мирное время я прежде всего должен думать о жизни, о её завтрашнем дне и, именно они, погибшие, наказывали нам думать  и мечтать. Ведь только думая о жизни сегодняшней и завтрашней, помнишь о вчерашней жизни ценой, которой был спасён мир.
          То, что я дал такой крюк в моём западном марафоне, доказывает, что за меня не зря сложили головы защитники Бреста.
         Я помню их так, как думаю, мечтаю, фантазирую – живу!
           Остановившись на позеленевшем холме крепостного вала, я, неожиданно, вспомнил слова Сент-Экзюпери, обращённые к ливийскому бедуину, спасшему ему  жизнь в пустыне: «Что до тебя, спасший нас ливийский бедуин, твой облик совершенно сотрётся в моей памяти. Я никогда не смогу вспомнить твоего лица. Ты – Человек и рисуешься мне с лицом всех людей. Ты никогда не присматривался к нам – и сразу же узнал. Ты – возлюбленный брат мой. И я, в свою очередь, узнаю тебя в каждом человеке…»
       Я родился после войны. Меня не вытаскивали из-под обломков разбомблённого дома, не спасали из Саласпилса, не вывозили полуживым из блокадного Ленинграда в глубокий тыл. Я не могу знать людей, жертвовавших своей жизнью ради моего рождения. Да, если бы я и видел это, то не смог бы сохранить в своей памяти лицо и руки своего спасителя, хотя бы потому, что он шёл вперёд, ничуть не заботясь о почестях и славе. Ты, лежащий в земле солдат – Человек! Ты думал, мечтал и жил ради завтрашнего поколения – ради меня. Даже бог и тот имеет три лица, когда не может справиться с ролью Спасителя. Но ты, наш Спаситель, выше всех богов человечества потому, что ты имеешь всего одно лицо – Человека! Неизвестный  Солдат – Человек! И я, в свою очередь, узнаю тебя в каждом из живущих на земле.
         Солнце, оглядев вместе со мною все доступные закоулки крепости, стало медленно спускаться к закату.
         Находившись до боли в ступнях, набравши массу впечатлений и израсходовав всю плёнку, я вернулся в гостиницу, где меня ждал заслуженный покой в однокомнатном номере, и, самое главное, телевизор на сон грядущий.
         На следующий день – это значит, уже сегодня, я с утра пораньше побежал по книжным магазинам. Но, увы, здесь, как и везде прилавки были завалены макулатурной литературой и лишь в «Букинисте» мне удалось купить двухтомник Э. Хемингуэя, «Избранное» Лескова и из «Всемирки»  «поэзию менестрелей», трубадуров и вагантов».
          Другие магазины меня почти не интересовали. Оставалось немного времени и я пошёл на набережную Буга, полюбоваться поредевшим ледоходом.
        Маленький лиман у моста был ещё подо льдом, я всматривался в песочную желтизну оставшейся зимы, спрятавшуюся в тихой гавани от стремительных и мутных потоков весенних вод. Полноводная бурлящая река спешно сплавляла обломки грязных льдин, кроша их прямо на моих глазах. Я шёл вдоль гранитного парапета к скверику, чтобы посидеть немного.
Глядя на свободное движение весны, я, невольно, завидовал ей. Для неё не существуют наши условные границы, наши искусственные препятствия, наши надуманные проблемы. У неё солнечная виза на въезд в любую страну без исключения. Мне очень хотелось слиться с её вездесущими водами и, дерзко дразня разомлевших на посту пограничников, понестись по пробуждающейся Европе.
         Я люблю свою Родину. Но, что поделаешь, если во мне живёт вечный путешественник, не дающий мне ни секунды покоя? Хорошо ещё, что я родился в стране занимающей одну шестую часть суши; есть где,  отвести душу блудному сыну.
         И так, отдохнув немного, я пошёл в сторону вокзала.
          Проходя мимо предварительной кассы Аэрофлота, я увидел, за витринными стёклами, маленький уголок помещения, отгороженный от основного, склеенным полотном из ватманской бумаги, на котором был набросан карандашный эскиз настенного панно. Ко мне спиной сидел молодой художник из недавних выпускников и расписывал маслом перерисованный на стену замысел эскиза. Меня удивило и заинтересовало назначение отгороженного уголка под роспись, потому что на всю, единственную стену, были нарисованы рядом Шостакович, Циолковский, Эйнштейн, Маяковский, Высоцкий, Попков, которого поначалу я спутал с Жилинским.
         Я спросил: - В чём смысл такого абстрактного союза деятелей науки и культуры нашего века и, что здесь будет?
         Он, тоном знающего себе цену, ответил: - Смысла никакого! Они мои современники! А будет здесь зал ожидания.
        То, что для него в этом не было никакого смысла, я понял по возвышенной интонации богемного ремесленника. А то, что все они его современники сомневаюсь, за исключением Попкова, которого хвалил, как-то Р. Гуттузо, и с которым он, наверное,  был знаком. Так раболепно стараются лишь поклонники, кичащиеся случайным знакомством с истинными творцами и гениями.
        Я много раз встречал подобное убожество души и не стал щекотать его детское самолюбие. Я был рад лишь одному, что он, из преклонения перед разумом и способностями других, в ряд, истинных деятелей мировой науки и культуры, вписал В. Высоцкого, заслуживающего столь почётное место свободного человека.
        Спасибо ему за это!
          С мыслями о Высоцком и о его многогранном творчестве, я незаметно пришёл к вокзалу. Закупив своей любимой баклажановой икры, при полном отсутствии колбасных и мясных изделий, я сел в поезд Брест-Ленинград и поехал к исходной точке своего путешествия: «На все четыре стороны».
           P.S.  Заходил в Семёновскую церковь, построенную около 150лет назад. Голые белёные стены расписаны простеньким орнаментом под самым куполом, да в беспорядке висят иконы всех святых и всех времён. Война сильно ободрала её христианское, правильнее сказать, русское единство веры, что не стали, а может, не смогли восстановить старинную лепку и роспись. Оштукатурили, аккуратно побелили, и на этом реставрационные работы завершили.
        И ещё. В трёх часах езды от Бреста всё ещё лежит снег, и чем дальше мы ехали на северо-восток, тем толще был его слой.
          Это было возвращение в зиму, которая всё ещё цепко держит свои позиции в Ленинграде.

                *****

          Когда я понял, что мне предстоит, не плановая дорожка в неведомое, да ещё и по кругу, то решил, что лучше бежать по маршруту против часовой стрелки. Пока я буду объезжать западное и южное направления, весна, наверняка, подойдёт к востоку и прорвётся к северу, и я тогда смогу легко проникнуть на край Ойкумены. На свой край Ойкумены!
Первый этап марафона бегун преодолевает довольно легко. Он может многое себе позволить на этом отрезке. Материальные, физические и душевные запасы ещё переполняют его. Ещё есть возможность остановиться на длительный срок или свернуть с дистанции в заинтересовавшую сторону, а затем наверстать своё. Только надо быть внимательным и расчётливым со старта. Необходимо  помнить о всей дистанции марафона, всегда ждать превратностей в пути и быть готовым ко всяким непредвиденным случаям жизни.
          Западное ответвление путешествия явилось важным, но не трудным испытанием для меня. Она оказалось как бы инертным барьером, который я преодолел при всех плюсах, не потеряв ни одного зачётного балла. Трудоустройство в Каунасе или Калининграде могло сорвать все планы, и я не очень стремился их решать.
         Южное направление станет на моём пути тепловым барьером, не из-за географического положения, хотя это тоже станет влиять на скорость передвижения. Тормозящие трения появятся между мной и заманчивой экзотикой весеннего Крыма, где я хочу пожить несколько лет в районе города Старый Крым. Так же появятся сцепляющие трения между мной и близкими мне людьми, которые пожелают, чтобы я остался рядом с ними. И трения произойдут между мною – южанином и  мною – северянином. За годы проживания на берегах Балтики, север обворожить меня своими таёжными лесами, изумительными озёрами и речушками, девственной красотой своего первозданного края.
          Заключительная, северо-восточная дистанция видится мне комплексным барьером с финишем. В нём я буду терзаем материальными остатками, дефицитом времени, психологической истощённостью, а главное, буду терзаем климатическим прессингом затяжных и низких МИНУСОВ в атмосфере.
          Всё это я стараюсь предусмотреть в дальнейшей поездке по бескрайней стране. А пока я возвращаюсь в прекрасном настроении, в ореоле первого успеха и новых надежд, как возвращается влюблённый со своего первого свидания, наградившего его своими первыми, многообещающими поцелуями.
         Под Ленинградом зима была ещё полноправной хозяйкой. Она крепко держалась своими ночными морозами за утренний воздух. Как безнадёжно больной, цепко хватается своими мертвящими руками за руки близких и друзей, так и она сжимает тёплые клубы дыма, неохотно покидающие через трубы домашний уют. Растягивая дым над снегами, зима пытается спастись под полупрозрачной оболочкой от раннего, убийственных лучей весеннего солнца.  Она ещё сильна для нас людей. Вон, как вся сверкает под защитой восемнадцатиградусного мороза. Не сразу заметишь губящие её приметы Весны.
          И всё же весна чувствуется. Местами даже видна.
          Как зима не пытается удержаться на подступах Ленинграду, а всё же солнечные лучи, изо дня в день, всё глубже и глубже окапывают воронки вокруг стволов деревьев на южной стороне склонов, холмов и оврагов, освобождая их от цепенящих воротничков ледяных рубашек, которые сильно потемнели от пыли и времени и давно уже вышли из моды. Всё больше проклёвывалось серебристых почек на кустах вербы. Они, подобно птенцам клёста, не боятся морозов, усыпляющих всё живое и, с каждым днём, заметно прибавляли в росте и в весе.
        Это была ещё не та весна, которую воспевают и люди и птицы. До той цветущей красоты было ещё целых два месяца борьбы с зимними налётами, заскоками и полной капитуляции. И всё же, это обстоятельство, не удручало меня так, как через пару дней, я выходил на старт в южном направлении, где по прогнозам,  весна   шла   полным   ходом,  пригреваемая лучами южного солнца.
        … «Планы наши мнимые»…  (В. Высоцкий)
         Когда я возвращался с первого этапа, окрылённый лёгким успехом, то в мечтах уже обдумывал, анализировал южную ветвь, которая на карте походила на гигантское лассо, наброшенное на Москву, Донецкую область, Крым, Краснодарское побережье Чёрного моря, где конкурировали между собою Новороссийск и Сочи.
         На белых листах бумаги я уже подсчитывал предварительные расходы во времени в средствах, и ничуть не сомневался в его блестящем осуществлении. Но, увы, пока я западничал налегке, мой гигантский по замыслу и смелости план подвергся беспощадной корректировке, если можно так назвать, чуть ли не перечёркнутый южный маршрут.
        … «Планы наши мнимые!»…
         Удивительно! Но, когда замышляешь, что-то из ряда вон выходящее, то тут же появляются непрошенные соавторы, желающие внести и свою лепту, и тем самым стать причастными к разработке чужих замыслов и планов. Им не важно, осуществится ли эта затея блестяще или провалиться с полным поражением. Они, соавторы – друзья, близкие, и, конечно же, недруги, будут на каждом перекрёстке стучать себя в грудь: «Что, мол, ему советовал! - Или же, - Я его предупреждал! А он!..»
        Хороший стратег до конца скрывает свои планы. В целях конспирации, он даже идёт на дезинформацию или вообще молчит, лишь бы всё до последней секунды оставалось в тайне.
Я это понял, когда уже вновь стоял на ленинградской земле, когда заходил к друзьям, подругам и знакомым.
            Уже на второй день я не узнал своих радужных планов.
            Друзья, из добрых побуждений, выбросили из моих сетей, наброшенных на едва ли не на половину европейской России, бессмысленно соперничающих между собою Новороссийск и Сочи, Донбасс, в котором меня ждут давно. Заодно, и Москву пытались отбить. Они по-дружески  хотели меня остановить от этих планов, будто бы я по – браконьерски  подошёл к своим деньгам, ко времени и к перечисленным пунктам путешествия.
Я увидел, как под их настойчивым нажимом, мой океанский трал превратился в тонкую леску, готовую от чрезмерной длины и нагрузки лопнуть, долетев лишь до Москвы. Я понял, какую опрометчивость допустил, посвящая многих в свои планы, и теперь в спешном порядке передислоцирую свои силы и ресурсы, стараясь сохранить намеченные планы.
            Не теряя больше времени на разговоры, я спешу забросить капризную снасть до Белогорска, и оттуда уже попытаться  выловить свой Крым; очень важный для меня стратегический плацдарм. Март месяц способствует этому, предоставив мне свободное приобретение билета до Симферополя.
          Когда защитный билет уже лежал у меня в кармане, и вещи были уложены, я немного успокоился в надежде на сопутствующую мне Фортуну.
           За несколько часов до старта в южном направлении, я шёл с Н* по Невскому проспекту к кафе «Полярное2 посидеть на прощание за чашкой кофе, поговорить о пройденном и предстоящем пути, и, куда без этого, «погоревать» о предстоящей разлуке, быть может на долгие годы или навсегда. «Полярное» оказалось переполненным, и мы поехали в свой излюбленный «Фрегат», где есть столики на двоих, где всегда бывает шампанское и, и где я чувствую себя лучше всего.
          Странно, мне сильно нравилась Н*, и всё-таки я уезжал от неё, как уезжают от родимого дома, который вечно дорог, но всё же, не в силах удержать возле себя покидающего его человека.
        Я знал, что она хочет быть рядом со мною, но назвать это ЛЮБОВЬЮ нельзя было. Ей видимо было приятно и любопытно находиться в моём обществе. Мне так же было приятно и лестно видеть её рядом так, как она вписывалась в эталон женской красоты, заложенный во мне природой. И ещё, она не врала, не капризничала и не была навязчивой, чего с лихвой было у других девушек.
             Вот и сейчас, она меня не винила, не упрекала, не наставляла на путь истинный, а лишь спрашивала о многом, и просила не исчезать из её жизни навсегда. Не ведая, что руководит нашими мыслями и действиями, я всё же пообещал ей, совсем не веря в будущность наших встреч. На это было много веских причин скрытых в ней самой и во времени, которое неумолимо ни перед какими заклинаниями. Н* и сейчас была спокойна и очень мила, и ни чем не  выдавала  свои  переживания от предстоящей разлуки.
          В отличие от неё, другие же, едва узнав о моём снятии с насиженного и перспективного гнезда, спешили к «заблудшей овечке» с проповедями, упрёками и нелепыми просьбами.
             Я всегда уважаю мнение людей, которые, выслушав и поняв меня, советуют  исходя из моего рассказа. Но мне противно слушать этаких «премудрых пескарей», не зависимо от их ораза жизни и положения в обществе.
           После западной гонки, я понял, что весь разум человеческого бытия заключается, не в выживании в создавшихся условиях ценою свободы, мышления и творчества, а в вечных поисках среды, где он способен, помимо чисто животных функций, заложенных в нём, ещё и творить, что характерно выделяет его в целом мире Жизни.
        Я заметил, что люди по своей природе, независимо от характеров и способностей, делятся на центробежных и центростремительных особей. Я принадлежу ко второй группе. И лишь затем они различаются на мещан и творцов.
            К примеру, в неразумной природе есть мигрирующие животные, птицы, рыбы, насекомые. Они преодолевают тысячи километров ради своего нормального существования. А есть (и это в основном), оседлые представители природы, которые тысячелетиями живут в одной местности и развиваются так же нормально, как и их путешествующие собратья по планете.
        Для меня разница заключается в том, а она существует в обеих группах, приемлемы ли те условия для творческого мышления, деяния или нет?
           Есть люди живущие на одном месте почти безвыездно и создают (я не боюсь банальности этого слова), именно Вещь всемирного значения. А другие должны для этого всю жизнь прожить на колёсах или в седле. И те и другие – истинные творцы! Именно им по силе вырваться из жирной, удушливой шкуры «Гадкого утёнка» и превратиться в символ свободы и гения! Кстати, я заметил, что ныне люди стесняются слов: «Свобода» и «Гений»
         В любых ситуациях  творцы в первую очередь ищут среду и материал для творческой жизни, а затем уже для живота. Мещане же ищут вначале потребительскую почву и лишь затем, весь свой человеческий разум, подчиняют «рациональному» увеличению источников дохода, постепенно превращаясь в человеко - животных, иногда и не глупых по рассуждениям о Мире.
          Я не собираюсь устраивать им дантового судилища по двум причинам;  первая та, что во мне очень многое от них и избавиться, к сожалению, очень нелегко. Вторая же причина в том, что они не поймут в своей губительной шагреневой коже моих опасений. Их молодые души, как сорванные цветы увядают раньше, чем успели поставить в хрустальную вазу. Их мечты, подобно золотому яйцу, разбиваются серостью мышиной возни, так и не подарив ничего людям! Их мышление превращается в единый блок рефлексов выживания.
        Они не…
        Мне всегда неприятно выслушивать их «практическую» мудрость. И, чисто по-человечески, жаль мне их.
         Я не хочу быть им подобным и, как умею, борюсь со своей мышиной вознёй.

                *****

         Эти размышления пришли ко мне в поезде, надолго увозившем меня из Ленинграда и от Н*
           В поезде было непривычно жарко и душно. Весеннее солнце конкурировало с нерегулируемым отоплением. Снег за окном и тот предлагал нам свои медвежьи услуги, ослепляя глаза и обжигая лицо отражёнными лучами. Казалось, что за стеклом мелькают раскалённые добела, испепеляющие пески, сжёгшие траву и листву, и теперь пытаются на ходу проникнуть к нам в вагон и превратить весь поезд в пекло.
          Духота меня не очень донимала, она больше удивляла своей летней схожестью и лишь в тамбуре, она теряла свою фарисейскую сущность и, вперемешку с клубами табачного дыма, кристаллизовалась на стенках, потолку и грязных стёклах.
        Наш «скорый» так спешил к югу, что своими минутными остановками не давал мне сосредоточиться на проезжаемых городах. Он, словно ищейка, идущая по следу, на мгновение останавливался и, не дав осмотреться, рвал ещё с большей силой поводок, вдогонку убегающему.
         В данном случае, поезд был в союзе с моей поспешностью, как можно скорее ухватиться за Крым. Даже Белгород, которому я хотел уделить особое внимание из-за Н* и тот затерялся в моей памяти рядовым полустанком. Позже, созвонившись с Уралом через Ленинград, у меня появилось дополнительное время, чтобы заглянуть, не только во все намеченные города юга, но и дополнить их жемчужное ожерелье Белгородом.
            Прекрасно!
           Всё прекрасно!
          Намеченный план,  не только восстановил свои первоначальные границы действий, но и пытается, в дополнение, расширить их другими городами.
        Кажется, всё складывается, как нельзя лучше. Но один лишь, с виду незначительный (чиновничий) штамп, наводит губительную  тень на южную разработку путешествия. На северо-восточную компанию, это кабинетное клеймо, уже целый мрак возможного провала нагоняет. А всего лишь штамп в моём паспорте о выписке!
          С первого апреля, на одной шестой части суши, именуемой СССР, он опечатает все двери гостиниц и привокзальных комнат отдыха, и поставит меня перед законом об ответственности – уголовной ответственности! К тому времени, успею ли  осуществить свои грандиозные планы или нет, я буду  вынужден бросать якорь там, где застанут меня врасплох бюрократические, назойливые кодексы и законы.
         А пока я ещё далеко от своих преследователей и могу сполна насладиться экзотикой весеннего Причерноморья, а заодно и пополнить записные книжки материалами для рассказов и путевых заметок.
          Симферополь встретил меня предутренним морозцем, довольно редким явлением для весеннего Крыма.
         Встреча с холодком! И где? В Крыму? Оригинально!
          К большому сожалению, я не только был одет по-весеннему, но психологически был настроен к южному теплу, цветению, и, выйдя из душного вагона, сразу же замёрз. Да очень сильно замёрз! Тяжёлый чемодан своим напряжением и тот не смог сбалансировать непредвиденную утечку тепла, и стал дополнительным раздражителем и потребителем нервных клеток.
          В зале ожидания, я надеялся скрыться на пару часов от нежданного «Ледникового нашествия», пока пойдут троллейбусы, а заодно и вздремнуть немного. Для уставшего человека ни свет, ни шум не помеха. А вот холод, весь сон будет рвать на мучительные клочья забытья.
         За какие-то два часа симферопольского сна, я замёрз сильнее, чем за всю зиму 1982-1983года. несколько раз я вздрагивал от жуткого ощущения окоченения.
          Признаться, я не был готов к такому арктическому приёмы потому, что ехал не на Север, а на Юг, и всеми биоритмами был настроен на тепло и только тепло. Опередивший меня циклон, за считанные минуты ввёл меня в ледяной шок, как лев своим рыком парализует настигнутую жертву. Так судорога сводит мышцы пловца.
          В томительном ожидании рассвета, я продолжал сидеть, бессильно пытаясь напряжением мышц поднять температуру остывающей крови. Это помогало, но лишь до дремоты, не более.
          Так промучившись целых два часа в не отапливаемом помещении, мне пришлось ещё полтора часа, как в невидимой клетке, вышагивать на самой остановке в ожидании спасительного троллейбуса, которого, как назло, всё не было и не было.
           Я знал, что не замёрзну насмерть. В худшем случае, простыну от переохлаждения, и буду расплачиваться насморком, кашлем и температурой за гостеприимство крымчан.
          На автовокзале, где я опять  минут сорок метался по кругу невидимой ограды, в ожидании белогорского автобуса, было гораздо холоднее, чем на железнодорожном вокзале, будто я вышел на лыжную прогулку в Канельярви или Зеленогорске.
          Хороши ассоциации в солнечном Крыму, где весна опережает Ленинград месяца на три, и где к 8марта, она одевает большую часть полуострова в яркую зелень и в бело-розовые цветы.
         Вот так легко можно попасть на коварный крючок погоды, даже в вечно тёплом Крыму, где в феврале уже было выше 10градусов тепла, где начинали цвести плодовые деревья и кустарники, и где на улицах появились первые смельчаки в лёгких плащах, куртках и пиджаках.
       Только по дороге на Белогорск я отогрелся и по-настоящему уснул, не вздрагивая от проникающего вглубь тела холода, хотя хотел описать восход солнца в горах на колёсах. Слишком много энергии было истрачено на сопротивление северному сюрпризу, и сон легко одолел истомлённый борьбой организм. Во сне я чуть было не проехал свою остановку.       Хорошо, что сел не у окна, а возле мужчины, ехавшего до Белогорска.
        С автостанции, я, первым делом, бросился прямёхонько к гостинице, где удалось устроиться на одну ночь, а затем уже пошёл искать своего давнего друга из Тореза, у которого я был семь с лишним лет назад. На моё последнее письмо, как и на предыдущие, он не отвечал и я не надеялся, что найду его по старому адресу. За эти годы, ой, сколько раз можно адрес поменять, тем более, что Саша не собирался задерживаться в этом городе.
        Город забылся во многих деталях. Ведь я в свой первый приезд был занят предстоящей встречей с Н* из Тореза в далёкой Одессе, которая отрабатывала там два положенных года после окончания педучилища.
         За три далёких дня я в городе был меньше, чем в его живописных, осенних окрестностях.
        Когда я всё же нашёл его на новой квартире, то понял, что за семь лет можно, не только поменять несколько квартир, но и заиметь детей, развестись, отсидеть срок, вновь жениться и, не дай бог, вообще исчезнуть из этого мира. Но, несмотря на все превратности жизни и Судьбы, я понял, что такой срок, так же можно сохранить свой характер, человечность, гостеприимство, верность к друзьям и близким.
          Я был немного удивлён тем, что за эти, не радужные  годы Саша ничуть не постарел, хотя ему уже за сорок будет. Он только практичнее и пристальнее стал смотреть на вещи и на людей, и стал больше обычного пить, хотя это на нём ничуть не сказывалось.
            Хорошо, когда у тебя много друзей по всему Союзу!
         С одними общаешься повседневно. С другими держишь связь звонками и перепиской.  А есть друзья, с которыми, как бы утеряны нити былых связей, но при этом ни ты их, ни они тебя не теряют, не хоронят в своей зыбкой памяти, как «бывших» друзей, а изредка, по случаю, вспоминают в беседах и разговорах со своими новыми друзьями, как бы заочно знакомя нас для будущих встреч.
            Так хранят семенной фонд для будущих посевов. Так сохраняют свой род, по крупинке передавая самое ценное, на чём держится его отличительная черта. Так Природа конструирует генную память жизни для иных миров.
        Накануне моего приезда, Саша, в разговоре со своей женой, вдруг вспомнил обо мне и, когда ему передали о том, что его ищет друг по старому адресу, то он сразу подумал обо мне.
         Что ему подсказало вспомнить меня за день до моего приезда? Какая связь сработала, минуя совершенство технической эры? Мы же с ним не связаны родственными нитями, опережающими с передачей информации телеграф. Что же скрывается за предчувствием совсем чужих людей? Если это случайное совпадение, то не много ли этих случаев совпадает с чёрным яблочком мишени фактов?  ….???
            Встретил он меня так, словно мы, расставаясь накануне вечером, договорились встретиться утром у его гаража.
           Поразительно, но я не почувствовал семилетнего разрыва с ним, часто мешающего общению между людьми. Я чувствовал, как важен был для него мой неожиданный приезд. Он от души был рад мне, как другу.
          Узнав о моей, основной цели приезда в Белогорск, Саша отложил все «неотложные» дела и сразу повёз меня на своём «Москвиче» к Белой скале (Ай-кая), которой я бредил последние 3-4года.
           Не уверен точно, но допускаю, что именно Ай-кая подтолкнула меня к полному разрыву с каноническим Ленинградом. Я только решался на такой трудный шаг, а в плане предстоящих поездок уже поставил Белогорск за номером ОДИН, и лишь затем уже всё остальное, по ходу времени.  Ради крымской Скалы, я сжигал все мосты за собою. Даже Прибалтика была лишь ширмой, хотя я не исключал случайности задержки в ней на неопределённое время.
          Утро было всё ещё морозным, пасмурным и ветреным.
        Съехав на просёлочную, слегка подмороженную дорогу, мы попытались подъехать вплотную к скале, но, не доехав до неё полутора километров, остановились, чтобы не застрять в липкой грязи скрытой тонкой скорлупой ночного обледенения.  Саша искренне сожалел, что не смог помочь мне.
         Не дождавшись просвета среди бегущих в горы холодных туч, мы сфотографировались на авось и поехали домой. Почему я говорю «домой»? Потому что по дороге в город мы заехали в гостиницу, куда я так настойчиво пробивался, за моими вещами.
        Время подходило к обеду. Сашина жена, первым делом, поспешила на кухню. Всё, что есть в закромах дома, она ставит на стол, ведь приехал старый друг её мужа, о котором она не раз слышала из воспоминаний и, который приехал из самого Ленинграда. Редко такое бывает в маленьких провинциальных городах, а оттого это событие выливается в семейный праздник.
           Как любая нормальная женщина, она, за один час обеденного перерыва, задала не меньше сотни вопросов, да и сама наговорила не меньше, притом без помощи моих вопросов.
Желание поболтать есть и у нас – мужчин, но чаще всего мы достигаем этого, когда опрокидываем за воротник пару и более стопок водки или вина. О пиве и речи нет.
            Вообще, Сашина жена была самой обыкновенной женщиной4 с семьёй, с квартирой, с хлопотами на работе и дома, со своей, чисто женской наивностью, игрой, ревностью. Со всем тем, что и должно быть у ней.
           Быстренько убрав со стола, она поспешила на работу, сильно переживая от каких-то неприятностей нависших над ней, как дамоклов меч. Так мне показалось. Глядя на её обеспокоенное лицо, на раскрасневшиеся, бегающие лаза, я вдруг увидел в своей памяти лица увековеченных на полотнах и в мраморе мадонн нашей планеты.
           Как смертельно усталыми выглядят Джоконды, Флоры, Мадонны, Лопухины, Цыганки, остановившиеся перед художниками на мгновение! Как редко мы видим, что наши женщины устают, а увидев однажды, поражаемся своей слепоте.
         «Как вы милы, очаровательны!», «Какой покой кроется в этой скрытой улыбке!», «Да она просто олицетворение мира и блаженства!», «Божественна!»
Словесным восхищениям нет конца. А Она всего лишь присела на миг, чтобы перевести дух.   Через минуту, другую, снова с головой погрузиться в диалектическую суету жизни, не слыша восклицаний в адрес её человеческой слабости.
         Если бы женщины отдыхали столько, сколько позволяем отдыхать себе мы, то человечество, к сегодняшнему дню, вряд ли бы вышло из пещер. А может и до этой ступени эволюции не поднялось в своём развитии.
            Женщины основной носитель энергии жизни!
          После обеда Саша решил потакать меня, правильнее сказать, показать свой город и его окрестности.
          Я не хотел его связывать своим неожиданным присутствием, да мне гораздо удобнее воспользоваться собственными ногами и расспрашивать первого встречного о том или ином, заинтересовавшем меня месте или объекте.  Но отказываться сильно не стал. На машине я смогу быстрее сделать общий обзор города и его окрестностей. Это мне на руку в связи с тающим лимитом времени. На вечер у меня были заказаны переговоры с Ленинградом и с Торезом, которые могли уже к утру прервать южный отрезок марафона, а то и, вообще сорвать весь пробег «На все четыре стороны».
         Саша свозил меня на пруды, где семь лет назад, кроме нас двоих, были его первая жена и две хорошие собаки; одна, по кличке Руди, боксёрской породы, а другая Майка, неизвестной мне породы.
           Тогда была поздняя осень, но всё же было очень тепло. В Ленинграде, в иной год, летом не бывает так тепло, как было в те осенние дни в Крыму. О воспоминаниях тех дней у меня есть  материалы. Их маловато, но кое-что я уточняю и дополняю этим десантом на юг. Я же раньше не думал, что когда-нибудь придётся писать  и о крымской дороге в Ленинград.
         Осмотрев окрестности, что-то вспомнив сам, что-то Саша мне напомнил, а кое-какие моменты навсегда затерялись в эгоистичной или практичной памяти, мы поехали домой. Он занялся своими насущными делами, а я ещё раз побежал по городу, уточнять подробности общих впечатлений.
          До переговоров я успел узнать, что городу не менее 600лет. Но, я предполагаю, что имея такое выгодное со стратегической и торговой стороны местоположение, Белогорск может зародиться гораздо раньше.  Ему не меньше 2500лет, а то и больше. Вот только хладнокровное  время и привлекательность места для сильных мира сего, безжалостно стёрли  многие следы былых цивилизаций. Ещё я узнал, что здесь бывали Суворов и Кутузов, что здесь жил и учился будущий академик-ракетостроитель  Щёлкин, что здесь, когда-то стояла крепость 14века, (видимо по ней исчисляют зарождение города), от которой сохранилась часть реставрированной стены с воротами и восстановленный родник- Фонтан из местного ракушника.
         До вечера я узнал ещё много мелких деталей характеризующих каждый город, о котором я постараюсь рассказать в других рукописях или же вновь погребу их под толщей новых впечатлений, которые, кстати, уже начинают своё ритуальное воздействие, застилая пыльной пеленой времени.
         Набегавшись вволю, я вернулся домой к другу уставшим, но в приподнятом настроении, где после душа и огромного банного полотенца, снявших с моего уставшего тела накопившуюся усталость, сел за шикарный стол.
           За трапезой нам было о чём поговорить, и мы до позднего часа вспоминали, обсуждали, советовались… Короче, раскручивали семилетний клубок времени, из нитей которого накручивали новый клубок для будущих встреч. В промежутках между стопками коньяка и спирта, я звонил от него в Торез и в Ленинград.
            В Торезе было всё готово для встречи, и только ждали и гадали, с какой стороны, я наконец-то объявлюсь. Им уже не привыкать было к моим скитальческим сюрпризам.  Они теперь не удивились, если бы я позвонил из Владивостока или Парижа, Байконура или Марианской впадины. Они давно привыкли к тому, что если я замолчал (не пишу писем), то значит, я собираюсь в дальнюю дорогу или уже в пути, в самом неожиданном направлении и, что вслед за этим, как апофеоз поездки, последует кратковременное отклонение от основного маршрута в сторону незабываемого и любимого, маленького города Тореза, где всегда ему рады и всегда с нетерпением ждут.
          Ленинградский звонок дал свободу действий до апреля. Но, как это часто бывает, добившись свободы с одной стороны, попадаешь в «кабалу» с другой стороны.
        В связи с выпиской с прежнего места  жительства,  через неделю, другую, я теряю возможность останавливаться в гостиницах и в привокзальных комнатах отдыха. Мне  придётся, прямо на ходу перекраивать свой план дальнейших поездок, с ориентацией на пункты, где есть у меня друзья и хорошие знакомые.
         Обо всём этом, я размышлял, не выходя из разговора, прервавшегося далеко за полночь.
           Узнав о моих частичных планах относительно Крыма, мой друг, пользуясь своим положением хозяина, решил мне помочь, то есть, на своей машине повезти меня туда, куда мне надо.
         На такую привилегию я никак не рассчитывал. Да и опять же, один я могу в любом месте свернуть куда угодно. Захотел, остановился на неопределённое время у понравившегося памятника или уголка природы. А так, я буду иметь лишь мимолётное виденье с добропорядочной миной на лице, и благодарить за дружескую услугу.
       Я очень рад был вниманию с его стороны, но всё же попытался отказом не связывать свой привычный, иногда хаотичный от обстоятельств ритм путешествий. Да у него и своих дел немало по дому и по работе. Но его жене тоже захотелось поехать отдохнуть у моря и, конечно же, сделать необходимые покупки, которые она, наверняка, поставила, как первоочередные и важные для нашей общей поездки.
          Здесь я уже был вынужден капитулировать и выбрать самый короткий маршрут из предлагаемых, чтобы он был не очень утомителен ни для Саши, ни для его супруги.
Местных дорог я не знал, но по карте сориентировался на Судак, где давно хотел побывать и на Старый Крым, куда так же мечтал попасть, не только для осмотра домика и могилы А. Грина, но и вообще, чтобы, по возможности, остаться жить и работать там. Этот маршрут был полукруговой, а значит разнообразный, и по протяжённости был короче других.
          Переговорив и обсудив, мы  остановились на нём.
           По моей просьбе, решили выехать в два часа дня. Ведь мне не давало покоя широкоформатное полотнище Белой скалы, завораживавшей мой взор своими неземными размерами и глубиною затаившегося в миллионы лет сюжета, который дошёл до наших дней в первозданном виде.
          Несмотря на то, что все легли очень поздно, я встал довольно рано. Будь я в гостинице, встал бы ещё до рассвета и к этому времени был бы уже, один на один, с  леденящей белизной неосвещённого экрана Ай-каи. А так, всё в доме ещё спали и я, тихо одевшись, сел за письменный стол.
         Когда же квартиру покинули сны, я быстренько умылся, поел и бегом бросился за упущенным временем на автобусную остановку, где меня ждал совсем пустой автобус. Через пятнадцать минут, я был у самого подножия скалы. Она ещё спала, и лишь южный обрывистый край золотился в первых лучах солнца.
         Когда предстаёшь перед грандиозным величием природы, то, невольно, на какое-то мгновение цепенеешь. По телу пробегает дрожь от своей ничтожности перед молчаливым вопросительным знаком мироздания. Забываешь о мнимом могуществе Homo sapiens. Разум прячется за инстинкты, а те лихорадочно мечутся по нервным узлам, как муха в паутине и лишь приближает свою позорную погибель.
          Я вдруг вспомнил, как однажды ночью в поле, во время сна, почувствовал чьё-то дыхание у самого своего носа. Открыв глаза, я оцепенел от нависшего надо мною огромного ночного неба в виде звериной морды с двумя расширенными, кратерными, рубинового воспламенения зрачками. При виде кошмарной маски вселенной, состояние было, будто жизнь во мне остановилась. Пойманный врасплох, я ощутил, как это ужасающее видение вдавливает моё тело в землю заживо.
           Лишь закрыв глаза и услышав рядом шорох, моё сознание бросилось к нервным, запоздалым действиям. Всё произошло так неожиданно и стремительно, что я до самого рассвета уже не мог уснуть от нервной дрожи в теле.
          Нависшей же маской ночного неба оказалась, не менее напуганная, мордашка любопытной лисы, которую я до той ночи видел не более трёх метров, да и то в зоопарках, в сумраке клеток.
          Будь я сейчас не  один, то прятался бы от своего убожества перед природой. А так, я один  перед своим гулливеровским страхом, отражённым на добром десятке квадратных километров.
      Освободившись от нахлынувших волнений, осмотревшись, я полез к пещере манившей меня долгие семь лет. Тогда я ещё не знал, что с этой пещерой меня свяжет писательская судьба, ведь писать я стал позднее, а с пещерой был уже, не только знаком, но и, как бы обвенчан заочно и оставалось только встретиться нам. Я все эти годы грезил ею и теперь, стоя у её подножия, сильно волновался.
        Я сейчас уклонюсь от, каких-либо описаний самой пещеры и других мест вблизи скалы, и делаю это специально. Скажу лишь, что эти места будут описаны более подробно в фантастическом рассказе, если я сумею его написать, как следует. Надеюсь, что мне это удастся.
        Сфотографировав пещеру во всех доступных ракурсах, я пошёл вдоль стены природного экрана природы до её северного края. По дороге я собирал целые и красивые, окаменелые раковины для своей незабываемой школы.
          В одной из расщелин скалы я вспугнул спрятавшегося зайца, который, как камень, сорвавшийся сверху, понёсся длинными скачками по заросшей осыпи, пока не исчез среди огромных валунов у подножия.
         Пещер, к сожалению, в скале не оказалось. Были лишь огромные гроты, подымающиеся из года в год, к верхней кромке скалы за счёт постоянной осыпи слабого свода, и была ещё масса мелких ниш и щелей.
        Моя «пещера», увы, тоже оказалась гротом, но я оставил за ней название пещеры. Я этого очень ждал и желал, и не хотел расставаться, так запросто, с мечтой. В своём будущем рассказе, я использую эту неувязку в свою пользу; возможно, я её, как-то «обрушу» - завалю вход в саму пещеру в глубине грота. Может, кто и копать начнёт её. Но это проблемы будущего. А сейчас я шёл на стыке стены и осыпи, всё рассматривал и размышлял.
         Попадались гроты, доступные для простого смертного и не очень доступные. Одни были похожи на античные амфитеатры с открытой сценой, начинающейся у самого входа в него. Другие, недоверчиво смотрели узкими амбразурными щелями на осаждающую их современную жизнь, лазутчики которой уже успели проникнуть в самые сокровенные уголки её тайны и оставить свои имперские автографы, мол: «Здесь был Вася из города Н*».
          Насколько я себя помню, мне никогда не хотелось расписываться в своём невежестве у всех на виду.
       Разумное человечество ещё тысячи лет назад перешло на более прогрессивные материалы для своих автографов потомкам, но всё ещё очень много пещерных чувств отражается на смертельно ранимом теле природы и в наш космический «цивилизованный» век.
Узнав, что Наполеон унизился перед своим величием, оставив на вершине пирамиды Хеопса автограф своего человеческого ничтожества, я ещё более утвердился в своё враждебном отношении ко всем варварам, спешащим наследить, напачкать в мире, принадлежащем всему человечеству, в особенности тем, кто ещё не народился.
         Я быстро шёл и так же быстро размышлял.
        До часа дня мне необходимо было осмотреть всю скалу, где можно и где доступно. Я спешил пройтись по верхней, изломанной  кромке скалы, пугая и себя и тех, кто, возможно, смотрит в этот момент на неё. Мне хотелось на какое-то мгновение почувствовать щекотливое положение «Всадника без головы», в прямом и переносном значении. Мне надо было успеть заглянуть в карьер, где режут известняк для строительства. И, главное, хотелось вовремя поспеть домой к обеду, и к намеченной поездке к морю.
         Обойдя скалу со стороны Красного оврага, я стал подыматься на её, невидимую снизу, плоскость, по пути заглядывая под кусты, под большие валуны, покрытые лишайником ядовито-зелёного и мышиного цвета.
         Мне было всё интересно. В своих поисках, я не чувствовал, какой-либо обязанности перед своими затратами, перед своим творчеством и перед всеми людьми, и это рождало во мне любознательность, не стеснённую рамками отчёта или ответственности.
          Слева от себя, за дорогой, наезженной непонятно кем и для каких целей, я увидел аккуратные квадраты свежевырытых ям. Сколько я не смотрел на них, но не смог окончательно определить их назначение, хотя понимал, что люди, копавшие их, действовали расчётливо, планомерно, без особой любознательности.
         В аккуратности и прямолинейности всегда бросается в глаза подчинённость каким-то канонам, руководство административных законов и определяющих предписаний.
          Я не за анархию.
          Во многом необходима последовательность и аккуратность, но не во всём. Отступления, сноски, поправки существуют на всём протяжении эволюционного движения, а это в свою очередь, старит и разрушает отжившее, давая благодатную почву и пищу новому.
          В этом диком для современности месте работали или археологи или изыскатели. Был бы там хоть один человек или было бы у меня побольше времени, я спустился б на ту сторону оврага и развязал мой узел сомнений. А так, ещё раз взглянув на нелепую геометрию  аккуратизма, (наверное, археологов или палеонтологов), я вышел на ровное голое плато, вознесённое над жилищем человека на добрую сотню метров.
          Восточный ветер, не тревоживший меня под скалой, наверху решил, что я не вписываюсь в этот заповедный пейзаж. Он захотел коварными, напористыми рывками  скинуть меня со скалы, как когда-то татары сбрасывали своих жертв.
           Набравшись храбрости и выждав относительного затишья, я как можно ближе подошёл к краю, но к самой кромке всё же не решился приблизиться, неожиданно вспомнил о возможных землетрясениях, которые бегают под твердью земною, подобно нервным сигналам, и не знаешь, где и когда они надумают всколыхнуть хрупкую поверхность планеты вместе со мною.
           Отступив на пару шагов от интригующего края, я осмотрелся вокруг себя и почувствовал себя другим человеком, непохожим на того, который стоял над нависшей громадой Ай-каи.
          Здесь, на высоте, я был равен богам, свободен был словно птица и вечен, как сама жизнь. Здесь наверху на меня ничего не давило своими непостижимыми размерами и красками. К виду неба и земли я привык, и они скорее были моими союзниками, чем противниками.
          Мергельный «ледник», на котором я пытаюсь проникнуть вглубь времён, от весенних лучей подтаял, отсырел и покрылся тонким клочковатым ковром мха, низкорослой  ковыльной  травы и первыми цветами – подснежниками.
           Я шёл и чувствовал под этим нежным покрывалом твёрдую монолитность плато. Я ощущал каждую меленькую щербинку на плоскости, каждый камешек или реликтовую ракушку, крошащуюся под тяжестью моих полусапог. Я видел на открытых, выветренных  местах её серый не растопляемый, рептилий панцирь, усыпанный бесконечным множеством камней величиной с кулак или чуть более. Оно напоминало мне спину гигантского ящера, вылезшего из топкого болота времени, чтобы обсохнуть и обогреться под весенними лучами.
           Подойдя к распиленным с незапамятных времён прямоугольникам известкового камня, я повернул обратно, учтя время на возвращение. Я хотя и спешил, но всё же настойчиво искал следы пронёсшейся здесь жизни, но неугомонный ветер и дожди легко сносят с мергелевого стола любые попытки оставить для истории свой след, приглашая к нему всё новых и новых гостей бесконечной жизни Земли.
         Возвратившись по дороге к исходной точке своего обследования скалы, я сделал ещё несколько снимков Ай-каи, непосредственно грота с деревом у самого входа и, немного уставший, лёг на обратный путь, где меня, накормив от пуза, повезут в Судак и Старый Крым.
          От остановки села Белая скала и до Сашиной квартиры было ровно час ходьбы быстрым шагом. В этом мне пришлось убедиться собственными ногами. Автобуса долго не было, а проходящие машины не реагировали на поднятую мною руку. Видимо, водители видели во мне подозрительного чужака и не решались брать в попутчики. Так я, простояв минут двадцать в ожидании, пошёл пешком, рассчитывая за час с лишним преодолеть весеннюю, ветреную дорогу до Белогорска, и всё же надеясь, что хоть, кто-нибудь, да и уважительно тормознёт возле меня. Увы, ни автобуса, ни доброжелателей на колёсах мне попалось до самой окраины города.
         Подкрепившись хорошенько после утреннего пробега по пересечённой местности, мы втроём выехали в сторону Судака.
          В начале, пока солнце было в зените, мы решили осмотреть в Судаке Генуэзскую крепость, а затем, возвращаясь через Старый Крым, посетить могилу А. Грина; в его музей мы  уже  не успевали.
         День с утра выдался солнечным и тёплым. После вчерашнего холода, это было просто подарком для меня. На саму дорогу, я, как пассажир, не обращал внимание, хотя Саша назвал её «дурной дорогой». Я понял, что он назвал её так из-за неправильных трековых уклонов на поворотах. А ведь она в горах состоит только из одних поворотов и, когда машина поворачивает, её начинает сильно сносить на обочину, норовя сбросить в обрыв или разбить о скалы. И чем больше была скорость, тем опаснее был снос. При этом, такая дорога очень сильно съедает резину колёс. Саша, как водитель, не любил эту дорогу, но ради меня всё же поехал по ней. Если бы он мне раньше о ней сказал, то я бы схитрил, и мы тогда бы поехали через Планерское. А так, не козыряя виртуозностью горного вождения, мы приближались к первому пункту нашего короткого авторалли. В пути, я оценил мастерство своего друга, как водителя.
        В Крыму я уже третий раз и в третий раз не перестаю любоваться реликтовыми хребтами гигантов обросших густой бурой шерстью смешанных лесов с редкими тёмно-зелёными лишаями хвойной растительности, что скучились у черноморского водопоя, придя из диких степей материка, да так и окаменели здесь на миллионы лет. Трудно поверить, что всё это, просто, поросшие лесом горы.
          Когда солнце опускается за крутые, мохнатые вершины и закатные краски размывают и искажают очертания предметов, то чувствуешь, что едешь среди смешанного стада мамонтов, зубров, буйволов, медведей и т. д., гонимых к югу ледниковыми холодами. Такое ощущенье, что и тебя гонят в общей массе. Но ты человек и притом мыслящий, и это помогает тебе проскальзывать между обезумевших туш к спасительному югу живым и невредимым.
         На подъезде к Судаку, мне показали, как огромная «жаба», спасаясь от копыт диких животных, пыталась залезть на зубчатую спину, какого-то ящера, да так и застыла на полпути, окаменев не то от страха перед настигающей её смертью, не то от догнавшей всё стадо леденящей стужи.
       Ныне, привлекая и удивляя паломников  со  всего  света, она красуется на всех туристических и экскурсионных плакатах и проспектах, не говоря уже о её натуральной красоте при восходе и заходе солнца. Даже взобравшись на самую вершину крепости, я не переставал любоваться тем, как каменная жаба в лучах заката охотно меняет свою жёлто-розовую окраску на багрово-дымчатую. Видимо, инстинкт самосохранения продолжает жить в окаменелостях ушедшего времени.
         Я интересовался крепостью, а под её стенами пестрел и шумел современный город, которому до курортного сезона не было дела до моих интересов и наблюдений. У него, ранней весною, своих бытовых хлопот хватает. Я же стоял над морем и городом, словно полководец, которому предстоит преодолеть синие, бескрайние просторы ради защиты и процветания его стен.
           Я стоял на высокой, серой спине боевого слона, убранного ковром с декоративными крепостными стенами, башнями, храмами и ждал подхода своих кораблей, паруса которых я искал в лазурном просторе моря, щурясь от слепящих лучей солнца.
       Я уверенно стоял на спине одного красавца, а рядом вздымалась и едва заметно дышала другая громада великолепного экземпляра красавца – динозавра. Он был так огромен, что если бы он смог вытащить из воды свою таинственную голову на длинной шее, то, наверняка, смог бы увидеть не только  корабли, спешащие ко мне, а и весь противоположный берег, куда я так спешу попасть.
         Любуясь уникальными творениями природы, я никак не мог сосредоточиться на осмотре виновника моего мини турне -  Генуэзской крепости. Теперь она ассоциировалась у меня лишь дополнением, можно сказать, арабесками к монументальному творению природы, достойному всякого преклонения.
         Пусть осуждают меня археологи и историки, но при виде истинного Бога, я уже не мог поклоняться рядовому генуэзскому идолу. Я теперь вижу её в виде антикварного багета без иконы, без картины, брошенного за ненадобностью на камни истории, каким-нибудь контрабандистом и унёсшего с собою самое ценное, что украшало сам багет. Меня уже и город не интересовал, где мы заходили за некоторыми покупками. Я и сейчас чётко вижу перед собою крепостной узор дорогого ковра, наброшенного на спину моего слона, которого, как в детском парке, седлает каждый осмелевший «полководец». Я им завидую от всей души!  Мне кажется, что именно с таких скал спешат мечты непоседливых юношей и девушек навстречу «Летучим Голландцам» и «»Алым парусам».
           Как мне тогда не хотелось уезжать! Но у подножия скалы ждала меня машина с другом, у которого были свои взгляды на крепость и на город. Он неторопливо поглядывал на пустоту реставрируемой рамы, где в зарослях кустарников и прошлогодней травы затерялась его жена, ищущая здесь свой интерес.
           Такую поездку можно и «обмыть» дома, для этого я купил бутылку коньяка «АЙ-Петри». Ведь не будь у меня в Белогорске такого друга, как Саша, то я вновь бы проскочил город Судак, как проскакивал его уже дважды, сносимый к западным берегам полуострова.
         Дальше наш путь пролегал по «классной», по определению Саши, дороге. 
         Мы спешили, потому что солнце всё чаще и чаще пряталось за фиолетовые спины, засыпающего на полпути палеолитного зоопарка. По дороге изредка попадались то замёрзшие ещё, то вовсе не замерзающие небольшие озёра, сверкающие отражёнными красками наступающего вечера.
         Саша, несмотря на свою техническую, притом, талантливую жилку в душе, хорошо знал культурные, исторические и природные памятники и памятные места, едва ли не всего Крыма. Он не отдавался им сполна, подобно мне, но всегда находил укромный уголок в своей феноменальной памяти для всего прекрасного и интересного, что окружало его в жизни. В основном, это была практическая сторона его интересов, к чему-либо, и это было для меня большой находкой и лучшим справочником, чем те,  которыми я  воспользовался ранее и пользуюсь ныне.
            Когда я наконец осяду, где-нибудь, то для него и его друзей, двери моего дома будут всегда гостеприимно открыты. Хороших друзей у людей не так уж много. Точнее – очень мало!
       Проезжая посёлки, Саша на ходу рассказывал всё, что знал о них. Я не смог всего этого запомнить, слишком много было информации и мало времени. Да ещё вечер и усталость делали своё притупляющее дело в мозгах. В своих записях я остановлюсь только на одном посёлке.
         От Саши я узнал о Планерском, где жил С.П. Королёв, и где он начинал свои первые старты в космический век. Он показал мне, где стоит дом-музей Королёва, памятник ему и гору, откуда будущий ракетостроитель начинал свой первый разбег для взлёта к звёздам. Саша, со свойственной ему, практической стороны, описал аэродинамические особенности и преимущества горы, над которой ныне парит планер, поставленный на высокий постамент.
            Мы выезжали из Планерского, а нам навстречу, дуговым, чёрным валом, с оранжевым кантом по голому гребню, приближалась гора, поднятая некогда из недр подземным толчком. Она устрашающим цунами спешила снести с лица земли всё, что встречалось у неё на пути, но в километре от маленького посёлка вдруг замерла, вслушиваясь в неведомые, космические голоса, исходящие из ничтожного, человеческого жилья. И, как бы ни велика была высота и мощь каменной волны, вселенский голос всё же сдержал её от дикого броска на будущее человечества.
          К большому сожалению, времени на остановки уже не оставалось. Мы спешили домой!
         Вечернее солнце опустилось совсем низко и горизонтальными лучами невыносимо слепило в глаза. Саша опустил щиток, но солнце, отражаясь на замасленном асфальте, хотя и слабее, а всё же продолжало своё ослепляющее действие. От изобилия встречного светопотока и прямой линии шоссе, глаза видели только солнечный монорельс, по которому мы могли через минуту, другую, доехать до сверкающих ворот завтрашнего дня, и мы спешили, выжимая из движка около 100км. в час. Жаль только, что наше стремление и желание оборвалось на повороте. Теперь по золотому монорельсу скользили другие счастливчики, а мы, не снижая скорости, устремились по асфальтовым волнам каменного моря, подобно «бегущей по волнам», навстречу сумрачной неизвестности. На встречу!..
            На юге ночь наступает гораздо быстрее, чем на берегах далёкой Невы.
          На севере закат часа два играет пурпурными темперными красками, как полярная ночь северным сиянием, пока не устанет вконец и не заснёт, погребая под своим ночным пепелищем ещё одну страничку бесконечного времени.
              Мы остановились у снесённой ограды городского кладбища, когда солнце совсем исчезло за горами, а назойливые тени оккупировали густо поросшие могилы. Саша ни разу не был на могиле А. Грина, но зачем-то запомнил, где останавливаются экскурсионные автобусы и теперь мы воспользовались этим, как нельзя лучше.
          Могилу писателя долго искать не пришлось. Бетонные плиты дорожки и добротно утоптанная земля по обе её  стороны привели нас к ней.
           Фотографировать в сумраке было очень трудно, и всё же я щёлкнул пару раз фотоаппаратом, на всякий случай.
             Закончив с этим делом, я принялся за осмотр памятника.
         Сам памятник сильно выделялся на фоне примитивных заштатных обелисков и крестов. Но среди памятников себе подобных, бросался в глаза нелепостью задумки и исполнения.
       Кто читал романы Грина, тот сразу узнает в девушке «Бегущую по волнам».
          Наступивший сумрак немного скрасил то, что бросилось мне в глаза и оставило очень неприятный осадок.
          На мраморной полуколонне возлежал не то почерневший пельмень, не то подушка с чёрными снами, но только не волна, которую мы так любим и по которой всегда тоскуем вдали от моря. На этом странном изделии, наверняка, клеймённым «знаком качества», будто прилипла и, уже не пытаясь больше оторваться, равнодушно тянулась фигура девушки. Поднятыми руками, она хотела лишь сохранить равновесие и не влипнуть всем своим романтическим существом в чёрный, распухший замысел скульптора из «кулинарного техникума». На её лице было полное безразличие к своей новой метафорической судьбе. У меня даже мелькнула ассоциация, что её лицо, обрамлённое волосами, очень схоже с тем предметом, в который она намертво вросла на долгие годы своего существования по злой воле Рока.
         С неприятными размышлениями о некоторых членах творческих союзов, я возвращался в Белогорск.
           Ночь сгущалась. Горы уже не представали передо мною в экзотических шкурах, бог знает, каких зверей!
      Теперь «»Бегущая по волнам», обогнав нас, лепила свои кошмарные пельмени из дурного теста и мяса и бросала их на нашем пути следования. Саша переключил фары на дальний свет, чтобы в темноте нам самим не влипнуть в разбухшую на глазах сырую мякоть, и он только успевал крутить баранку, уклоняясь от очередного могильного гостинца.
           На западе ещё просвечивалась тонкая полоска голубизны, ускользающая от чёрного застольного угощенья, и на её фоне заметно вырисовывалась чёрная бахрома шлёпнувшегося ребром к верху пельменя с тёмно-фиолетовой начинкой, выползшей из лопнувшего теста.
             Я подумал, что в темноте мы заблудились и заехали на разделочную доску в час приготовления трапезы для шабаша. Но, обогнув в очередной раз очередную напасть на своём пути, мы, наконец-то, выехали в долину, где весело заплясали огни Белогорска.
Через час я уже забыл о чёрной магии ночи и фантазии так, как обмывал за ярко освещённым, «классным столом» дорогу, покупки и дружбу. Я лично обмывал ещё фотоплёнку, купленную за 45коп. коньяком за 12рублей. В приподнятом настроении мы долго сидели, пили и разговаривали, вспоминали, разговаривали и снова вспоминали.
            Следующий день у меня был днём рукописей. Лишь в полдень мы с Сашей сходили за билетами до Симферополя и в магазин за «Сибирской тройкой» на прощальный вечер. День прошёл довольно быстро. Спать не хотелось. И всё же я лёг, чтобы не проспать отъезд.
Ночь просто промелькнула в глубоком сне, будто её и не было.
         Я встал, включил свет и сел за письменный стол. Утренний рассвет заглянул в окно с чистым небосводом. Я обрадовался ему.
            Около семи, первым заглянул Саша. Он улыбнулся, поздоровался и пошёл умываться. Убрав бумаги, я пошёл вслед за ним, зная, что хозяева уже просыпаются, и я никого не потревожу своей бессонницей.
        После завтрака, уложив всё в свой верный, чёрный саквояж, я попрощался с добрыми и гостеприимными хозяевами Ниной, их сыном Юрой и бабушкой и мы с Сашей пошли на автовокзал, откуда, через несколько минут, тронулся мой автобус, унося меня всё дальше и дальше по южному ответвлению «На все четыре стороны».
            В последний раз взглянув на Белогорск и на затянутую утренней дымкой Ай-каю, я задремал и проснулся лишь в Симферополе. Там, уточнив на всякий случай расписание поездов, идущих в сторону Донецка, я поспешил к троллейбусной остановке, где, взяв билет до Алушты, сразу же выехал.
            Утро, несмотря на мельхиоровую изморозь, покрывшую всю растительность, обещало подарить великолепный весенний день.
            Троллейбус спокойно тянул свой повседневный груз высоко в горы к Ангарскому перевалу, где ещё лежал снег и, почти рядом, проплывали редкие полупрозрачные не то тучи. Не то клочья поднявшегося из ущелий тумана. У Верхней Кутузовки остатки облаков исчезли, и до самой Алушты нам весело светило солнце, меняя для нас горные пейзажи во всех спектрах своего таланта.
         В Алуште я пересел на ялтинский троллейбус и на нём доехал до конца своего крымского маршрута. На автовокзале, долго не думая, я вновь пересел на городской троллейбус и через десять минут был уже в морском порту, откуда намеревался махануть на Кавказ, а точнее, в Сочи. Мне было у кого там остановиться. Но ближайший пароход шёл в нужном направлении лишь 21марта и мне, ничего не оставалось, как поставить на Ялте самую южную отметку второй оконечности «Розы ветров».
         До поезда было ещё много времени. Я, взяв обратный билет до Симферополя и сдав саквояж в камеру хранения, поспешил осмотреть вкратце город. В обязательном порядке, даже в первоочередном, я должен был побывать в доме  А.П. Чехова, куда дважды не мог попасть из-за ремонта, затянувшегося на долгие годы.
           По дороге к музею я пристально смотрел на экзотическую, вечнозелёную растительность, на замысловатые, в «Югендстиле», переплетения винограда, плюща и других субтропических диковинок. Мечтая и фантазируя на ходу, я терялся  в путанице террасных улочек и домов, причудливо вписывающихся в это райское царство растений.
         Ялта всегда была и поныне есть для меня райским уголком земли.
          Декоративная насыщенность курорта снизу доверху создавала для меня детский городок, где должны маленькие персонажи из сказок Н. Носова, А. Толстого, Г. Андерсена, Ш. Перро, Д. Родари и так далее.
           Почему-то, именно ялтинцам, я завидую более всего. Я хотел бы жить, если не в самом городе, то, как можно ближе к нему, чтобы бывать в нём чаще.
         Ялта всегда напоминает мне ботанический  сад в далёком Ленинграде, где сквозь пёструю и густую растительность видать белый холод зимы, недоступный и не пугающий мою летнюю натуру.
          В музей я попал без экскурсии и был этому рад.
            Я не сентиментален в такие минуты и не всегда люблю информационную сухость и скорострельность гидов: «Ничего обо всём!» В одиночку, я могу мыслить без программной спешки, могу обратить внимание на то, что меня интересует более всего, и притом, могу ходить по залам без неприятной близости локтей, затылков и шушуканья.
          Предоставленный самому себе, я переходил из комнаты в комнату, как гость в ожидании возвращения хозяина, убежавшего в ближайший гастроном, по-случаю приезда давнего товарища. В такие минуты можно и подождать; не часто приезжаю, и  не всегда бывает всё под рукой для встречи.
          В такой обстановке, я чувствовал, не нафталиновую застоянность музеев, а живой дух притихшего жилья, и не тыкался от фотографии к фотографии, от экспоната к экспонату. Видимо, в таком приподнятом настроении повинна зелень, тишина, да и мой творческий интерес к дому и к самому антону Павловичу.
             Как засидевшийся холостяк, я отметил для себя такую деталь, что Антон Павлович соизволил жениться только на сорок первом году своей жизни. Надо буде узнать главную причину столь долгого безбрачия. В остальном, он был равным среди равных, только честно и добросовестно отнёсся к своим писательским способностям.
         Мне хотелось остаться на пару дней в городе, но я не надеялся на то, что со своей выпиской попаду в гостиницу, а искать другой ночлег, у меня уже не было времени.
        Побродив хаотично по городу, я в назначенный час уже сидел в троллейбусе и ждал отправления.
         Обратный путь до Симферополя, большей своей частью, был затянут туманом от наползающих с моря облаков. Меня это уже не удручало. Все мои мысли были уже в Торезе.
         Всякий раз, сталкиваясь с людьми, я обращаю внимание на доверчивое отношение ко мне. Я не знаю, каким кажется им моё лицо или выражение моего лица, но их искренность и прямота часто заставляют меня подрисовывать у себя за спиной ангельские крылышки, а над головой выписывать подобие венца святого.
       Не успел я стать в конец очереди за билетом на поезд, поданный уже на посадку, как ко мне подошла проводница и предложила свои услуги. Я тут же согласился.     Задумываться над моральной стороной нашей сделки, у меня не было ни времени, ни возможности, и через полчаса, я уже ехал в плацкартном вагоне в Донецк, как  хотел и планировал.
           К моему удивлению, в вагоне было много свободных мест, но доказать это очереди у касс, в конце которой я стал, было бесполезным и глупым делом, хотя большая часть пассажиров брала билеты на другие поезда и направления. От этого я и пошёл на противоречие со своей совестью и моралью. Мне так было выгодно и никому не мешало.
18марта, в 9часов утра, я был в очередном, не знаю, в каком по счёту, городе моего турне по стране. Это был мой любимый город детства и юности – Торез.
           Если остановиться на нём с положения залётного путника, то описание займёт совсем мало места в его дневнике. Но при моём положении, у меня для описания «рядового райцентра» не хватит, ни бумаги, ни времени, ни способностей.
           С этим, непримечательным, шахтёрским городком, я связан почти 26лет, а прожил в нём около 18лет. Именно ему я обязан своей  нестандартной формацией мышления и небывалым интересом ко всей вселенной.
          Куда бы я не уехал, обязательно заезжал в Торез, как в святая святых своей души, чтобы в меня вечно верили, чтобы ждали меня с новыми находками, успехами и победами, чтобы пожелали удачи и здоровья, чтобы я верил в свои силы, в свою звезду,  в своих близких и друзей и чтобы меня вновь благословили на новую дорогу.
          Вот и в этот раз я воспользовался Миской отсрочкой и заехал к старому очагу и к её удивительной хранительнице Бабе Зои – Кожевниковой Зои Михайловне, с которой свела меня судьба более двадцати лет назад. То далёкое время я считаю счастливым знамением для нынешней личности Человека.
         Я ещё не знал, какой мир мне откроется, а она, прозорливо окружила мою беспризорность своей материнской заботой. Мнимому богу и то не под силу создать монумент, которого она заслуживает. И дело не во мне одном. Через её, по истине, Материнские руки прошло более сотни детей и при этом, она не была профессиональным педагогом. Она была самым обыкновенным бухгалтером всю свою жизнь.
        Сколько же людей на белом свете работает не по призванию? А сколько людей мучается, имея не одно, а несколько призваний? Как тут не ошибиться в выборе?
         Чтобы быть уверенным в правильности избранного пути, надо безошибочно выбрать доминанту своих способностей и бросить ему в жертву всё остальное. А вдруг ошибка, и жизнь уже подвела черту для тога?.. Есть над чем поразмыслить человеку! И чем раньше, тем лучше для него!
        Благодаря моей Бабе Зои, я понял истинный путь в жизни. Какими бы способностями человек не обладал и какие бы области науки и культуры не охватывал его интеллект, он должен всю свою сознательную жизнь посвятить людям. В нужную минуту пожертвовать своей гениальной личностью ради жизни на земле. Талант над талантами – это Человечность!
Нелегко жертвовать собою ради других людей, когда тебя терзают на куски и деньги, и время, и замыслы, и личный эгоизм, и сами же люди, ради которых ты готов и обязан умереть.
       Нелегко жертвовать собою ради других людей, когда тебя не понимают, а ты обязан их понимать и принимать таковыми, какие они есть!
         Нелегко жертвовать собою, когда каждое утро стоишь на распутье жизненных дорог в постоянном сомнении правоты своих действий и помыслов.
        Нелегко жертвовать собою, когда время неумолимо ускользает, рубцуя лицо и душу!
        Нелегко, когда тебе уже 32года, а ты не имеешь собственного угла, своей семьи!..
        Нелегко! А жить надо!
        Вот и сейчас, я вхожу в дом по улице Пионерской, как входят в древний храм, где не гасят огонь, пока не вернулся из дальнего странствования их блудный сын.
        Не благословив путника и не пообещав ему крова и пищи по возвращению, огонь давно бы погас, сам храм опустел бы, обветшал и, за ненадобность, рухнул и был бы навечно забыт и богом и людьми.
         Но, нет. Если огонь зажжён для кого-то, то ему не угаснуть до тех пор, покуда не придёт хоть весточка, что ушедшего в странствование постигла печальная участь многих скитальцев этого мира.
         Я не стану растягивать свою связь с моим городом на десятки страниц, а буду придерживаться установленного путешествием регламента.
         И так, перед броском в восточное направление, я заехал к себе на родину,  (сам я родился в г.Славянске, но меня вывезли оттуда ещё в младенчестве и я ничего о нём не помню и не знаю), проведать родных и близких, и подогнать свои отставшие записи. А то ведь на сегодняшний день отставание составляет четыре дня поездки, а это довольно  много для дороги.
        Со слов моего друга Саши из Ленинграда, который побывал в Торезе в мае 1980года, скажу, что город мой небольшой, чистый, очень похож на курортный городок, в особенности, его центральная часть. Он честно признался, что не ожидал увидеть шахтёрский город Донбасса таким культурным и ухоженным.
        Достопримечательностей, как и во всех малых городах, немного; кто-то, когда-то приезжал, останавливался, воевал, вкалывал за десятерых за Родину и награды и т.д.
        Если взять карту страны, то для меня лично, самой крупной достопримечательностью будет г.Торез, который даже не указан на ней.
          У каждого человека есть самый красивый, самый примечательный уголок огромной страны, куда его постоянно тянет, где всё связано с его детством, юностью и самостоятельным выбором жизненного пути.
          Сейчас мне очень мешают писать внуки Бабы Зои. Я никак не могу сосредоточиться на главном, о чём нужно поведать людям и мне придётся отложить рукописи до позднего вечера, когда они угомоняться и лягут спать.
        Ныне я не смог бы жить в Торезе из-за ощутимого недостатка необходимой мне информации, источником которого был Ленинград. Плюс к этому, родственные и дружественные связи отнимают  много времени. Затем обязанности, поручения по работе; а их накапливается критически много. Возможно, что это тоже способствовало моему поспешному бегству из Ленинграда. Я как бы одним махом оборвал толстый якорь. И теперь доверяясь интуиции и Случаю «плыву» налегке по течению Судьбы.
       Заезжему путнику Торез покажется, этаким уездным прудом – тих, уютен, располагает к отдыху. Для меня же он стал пустым, скучным и непривычно суетливым. Таковы реалии взглядов.
         Одной из целей моих замысловатых разъездов по стране, является подбор нового, подходящего места, где я окончательно (если получится), осяду, обрастая вещами, семьёй, хозяйством и обязанностями. На примете у меня два города. О них я писал, проезжая мимо них. Но окончательно и твёрдо не заострял своего внимания для своей дальнейшей жизни. Ведь мне предстоит ещё Восточный и Юго-Восточный отрезки небывалого марафона, которые должны будут компенсировать сорвавшийся Северный этап.
          Юго-Восточный участок был очень хорошо заселён моими друзьями, и я могу мигрировать по нему, ночуя то у одного, то у другого, не прибегая к услугам гостиниц, где вряд ли поймут мою выписку. Но это пока находится в черновиках плана. Есть ещё мини вариант, опять же в Западном направлении, но проклятая выписка не позволит такого завихрения в плане. Я и так накуролесил  и вышел из всех предполагаемых графиков, режимов и планов.
                ... «Дорогие вы мои, планы выполнимые,
                Рядом с вами, мнимые – пунктиром,»…
          Полнейший хаос!
           И это уже на втором этапе. Он действительно оказался тепловым барьером.
          Сколько соблазнов пришлось преодолеть! Сколько препятствий встретилось на пути! И самое главное препятствие было – страх, что не вложусь в срок!
         Непрерывный стаж. Он то, вот – вот, прервётся!
         Но я не просто езжу по стране. Я работаю не меньше, чем на производстве.
Пусть, кто-либо попытается повторить мой марафонский бег и на колёсах и на ногах и уложится в то время, в которое удалось вложиться мне. А расходы, кто возьмёт на себя?  Они ведь не маленькие! А сколько неожиданностей встречалось на пути, которые не программируются заранее и на осмысление которых часто  требовалось мгновение интуитивного анализа и решения.
         Со стороны, всё это мелочи, которых даже память не в состоянии фиксировать. А их у первопроходца, что деревьев в лесу. Они подобны листьям на ветках огромного дерева. Смотришь на них и не можешь выделить листочка в общей массе. Но возьмёшь перебирать их по одному и невольно замечаешь их индивидуальную неповторимость.
        Моя «Роза ветров» «На все четыре стороны» тоже похожа на огромное дерево, с которого, за время моих странствий, опадёт немало листьев. Немало и веток обломается, и даже очень крупных. Но в тоже время, как на «Дереве жизни», прорастёт много новых веток и листьев. Ведь моё дерево вроде волшебного; однажды родилось и теперь, пока я жив, будет оно только меняться, как рисунки в детском калейдоскопе, что ни день, то новая форма и новая раскраска.
         Кому попадут мои записи, тот заметит это сразу, начиная с западного этапа. И чем дальше от старта, тем больше и разнообразнее изменения. А в конце рукописи, оно может вообще не иметь первоначальной схожести задуманного. Это неизбежно, да и не так важно!  Главное, что моё рукописное дерево живёт своей жизнью и тянет к себе своей спектральной изменчивостью и своим размахом густых крон.
         По одной из таких новых ветвей, выросших до города Жданова, я возвращаюсь в Ленинград.
         Ранее, на южном направлении, этот город у меня вообще не планировался даже в мыслях. И уместно задать вопрос: «Как я оказался в нём, расположенном на 140 км. южнее города Тореза?»
          Бегство. Паническое  бегство вынудило меня свернуть всё, за какие-то полчаса и, не оборачиваясь, бежать к спасительному автовокзалу, пока не остыл разумом и не наделал глупостей.
          Первым попавшимся автобусом, а им оказался «ждановский», я уехал из Тореза, слыша за спиной всхлипывания родной Бабы Зои, для которой, любой мой отъезд, сильные переживания. И всё же не её слёзы заставили меня сорваться на день раньше намеченного срока. Причина кроется во мне самом.
       Накануне вечером, я был в гостях, где состоялся, как я ожидал и готовился к нему, неприятный разговор с Н*, перед которой я был в некоторой степени виноват. Письменно мы с ней уже выяснили свои отношения друг к другу. Разделённые расстоянием и временем, мы как бы перегорели. И встреча должна была быть чисто ностальгической формальностью.
        Я был предельно спокоен и готов был выслушать всё, что угодно в свой адрес. Но то, что мне пришлось услышать, застигло меня врасплох. Вперемешку с обидой, проклятиями, извинениями, Н*, со слезами на глазах, просила меня остаться ещё на неделю, и быть все эти дни только с ней. Она целовала меня, просила и проклинала – проклинала и слёзно просила!
        Если бы она, сквозь поток своих слёз, видела, чувствовала моё состояние после её слёз…
        Я старался молчать. И всё-таки наплёл своим языком множество обещаний и заверений, отчего рано утром, как вор, не простившись, кинулся в спасительное бегство.
       В рамках морали и кодекса, я ничего предосудительного не натворил. Но для себя и для неё я стал трусом.
       Как она, умная и практичная женщина, не поймёт, что меня так сильно любить нельзя? Хотя я полноценный, здоровый и довольно не глупый мужчина.
        Я же ей откровенно говорил, что любил и люблю, да и то не так сильно, как хотелось, другую женщину, но она об этом и слышать не хотела. С первого дня знакомства, я был с ней предельно откровенен. Но мир женщины был не проницаем для моих откровений.  Она мыслила по-своему.
         Ночь прошла, как в адском бреду. А тут ещё и натопленная печь донимала нас, как грешников, окружая невыносимым жаром, духотой  и  мерцающими сполохами на потолке, вырывающегося из-под колец чугунной плиты алого света.
          Под нескончаемые объятия, поцелуи и ласки, я до рассвета наобещал ей, бог знает чего и на веки - вечные, чувствуя, что это наша последняя встреча в жизни. Понимала ли Н* это? Скорее всего, что да! Иначе вела бы она  себя, как до этой встречи. На прощание, как зарок нашей будущей встречи, я подарил ей свою книжечку стихов «Дождь», которая была всего в двух экземплярах и предназначалась моим учителям школы-интернат №2. Возможно, это был правильный ход с моей стороны. По приезду в Ленинград, я обязательно вышлю им второй экземпляр, дополнив его и оформив.
       Сейчас лежу я на полке плацкартного вагона, поезда Жданов – Ленинград, слушаю убийственную музыку, от которой весь мир кажется серым и тоскливым, и дописываю последние строки, преодолённого мною «теплового барьера». Я  всё же сумел его пройти ценою психологических перегрузок, но не скоро приду в себя. Хорошо, что я не предрасположен к ранней седине, иначе не миновать моей голове новых штрихов проседи.
             Позади остался Донецк, куда я теперь не скоро приеду.
            Всё!
            Надо готовиться к длинному и сложному этапу – ветви, выросшей на моём дереве. После южного, он будет расслабляющим. Я так думаю и надеюсь. А каковым он окажется на самом деле, никто не ведает, ведь за две недели столько событий и курьёзных изменений произошло, что о ближайшем будущем лучше не загадывать. Ещё неизвестно, что меня в Ленинграде ждёт?
        Город огромный, коварный, и меня с ним ныне ещё связывает тысячи невидимых нитей. Я могу, подобно марионетке, повиноваться его профессиональным рукам и двигаться в том направлении, в котором он захочет. К примеру, весь западный маршрут был запрограммирован им. Юго-Восточный, большей своей частью, так же был подсунут мне Ленинградом по ходу моего путешествия. Так что, я не удивлюсь, если по приезду в город, метнусь в противоположном направлении или, чего хуже, никуда не поеду. Он всё может! Всё!

                ******
        За три недели моей неожиданной миграции по стране, я так и не прикоснулся к книге своего мудрого наставника, которую выбрал из сотен других книг для своих бесконечных дорог.
     Окажись он рядом, то, наверняка, понял бы меня и не упрекнул бы ни единым словом так, как я живу, почти не отклоняясь от скитальческой жизни «Маленького принца».
Я брал с собою три книги – это избранное А. де Сент – Экзюпери, «Относительная влажность» Ломачинского Н.Н. и чистую записную книжку. Все остальные книги из моей былой библиотеки либо разошлись по рукам друзей и знакомых, либо надолго залегли в ящиках камеры хранения общежития.
         Ленинград встретил меня в своём традиционном амплуа.
           Ещё на дальних   подступах к себе он затягивался от приезжающих низкими, снеговыми тучами, и всё норовил залепить окна нашего вагона крупными хлопьями, но скорость поезда мешала ему это сделать и снег, скользнув по грязному стеклу, падал в одну из многих луж, и ещё сильнее омрачал серую картину пробуждающейся природы.
         За полторы недели моего очередного отсутствия Ленинград уже привык к моей изменчивой натуре и не готовил особых корректировок причастности.
          Оббегав друзей, у которых дальние родственники живут по пути моего нового следования, заручившись предстоящим гостеприимством на их родине, я стал готовиться к окончательному  (наверное), выезду из города на Неве.
          На следующее утро я купил билет до Москвы так, как на полях нового плана были пометки вариантов, могущих очень существенно изменить мою новую попытку завершить всю круговерть по стране. Это была сама Москва и уральский город Миасс. Но пока все эти страхи и опасения были невидимы за 700 с лишним километров. Я был спокоен и полон надежд на лучшее. Да я, признаться, и езжу по бескрайним просторам страны только из-за виртуальной игры «Бег с препятствиями». Иначе, какой смысл в путешествии без всевозможных приключений, эксцессов и душевных встрясок? Без всего этого, неожиданного и интересного, в чём принимаешь самое активное участие, будешь чувствовать себя сидящим перед экраном телевизора. Скучно! Не моё!
         «Клуб путешествий» - классная вещь, но ею, как ароматными запахами из кухни, лишь раздражаешь свою голодную утробу души. Лучше самому быть источником аромата бесконечных дорог и приключений.
         Отрезок пути Ленинград – Москва,  первый, ночной участок решающего броска пройдёт, как во сне. Точнее сказать, во сне промелькнёт начало, не оставив в памяти ни малейшего следа, что могло бы осесть иероглифами человеческого письма на новых листах бумаги.
          Ещё совсем недавно, этот сонный путь, превращался в целый сборник путевых наблюдений и размышлений и отбирал у проезжающего около месяца дорожного времени. А теперь за это же время я успеваю исколесить Прибалтику, Крым, побывать на Донбассе и дважды возвратиться в Ленинград для корректировки своих мыслей и возможностей.
         В давние времена дорога из Петербурга в Москву представлялась едущим по ней кошмарным сном. Ночь, застигнувшая путников вдали от ночлега, становилась сущим адом.
           А нынче, каждый из едущих по этому маршруту, считает за счастье, если достанет билет на ночной поезд. Вот она относительность временных лет и дорог!
          Это я ещё растягиваю и удешевляю свои возможности в передвижении. А если бы я оторвался от земли, то мои маршруты, как паутина оплели бы чуть ли не всю страну по параллелям и меридианам.
        Если я, пользуясь железной дорогой, успел исписать за двадцать дней около 20листов машинописного формата, то при аэрофлотовской скорости, мои записи сократятся до 5-10листов, и отличаться будут уже сухой ТАССовской информацией отлёта и прилёта из пункта Н в пункт Н. Чтобы почувствовать ценность подобных записей, читателю необходимо удалиться за черту космических скоростей, иначе он будет зевать при перечислении аэропортов, не вызывающих никаких ассоциаций, когда, пристегнув ремни и затаив дыхание, мы, подобно дроби в стволе, смотрим в круглое отверстие своего мира. Браконьерским чутьём выискиваем подходящую мишень и, борясь с перегрузками и сопротивлениями, летим к намеченной цели, не замечая ни расстояния, ни времени, ни изменений в себе и в достигнутой точке стремления.
        Самое поразительное то, что сжимаемое от перемещения на более высоких скоростях время заполняется всё той же ажиотажной, обывательской суетой, от которой бежим теперь со скоростью звука, а то и быстрее.
         На ходу запихиваем в сумки подгоревшие бифштексы и термос с горячим кофе, в который иногда забываем насыпать сахара, спотыкаемся на эскалаторах, в полусне пристёгиваемся к креслам. Не уснув, как следует организму для отдыха, спешим первыми выскочить к трапу, частенько забывая личные вещи. В девственных лесах, куда летели сломя голову, радуемся не дыму костра, а ещё не остывшим бифштексам и  осевшему и затхлому, но горячему кофе. Вторгаемся в лесные мелодии громкостью магнитофонов и радиоприёмников. Веселимся от изобилия вина и водки! А на закате дня повторяем всё в обратном порядке, с той лишь разницей, что забываем «ненужное», а уносим, ломаем, вытаптываем, сжигаем очень нужное и важное для жизни.
          Я не исключаю связь подобного невежества и с другими видами путешествий. Я говорю лишь о сменах ландшафтов, пейзажей и их влияние на мышление человека при разных скоростях.
         Для моего творческого мышления необходима скорость 70-80км. в час и обязательно в сочетании с общительными незнакомыми попутчиками. Это даёт напряжение моему мозгу; доступное и идеальное. Я так же не исключаю нормальной работы своего мозга и при нулевом или сверхсветовом напряжении, но это не крайности, куда я отклоняюсь в критической ситуации.
       Я флегматик и расположен к проповедническому мировоззрению, в особенности, когда  снялся с насиженных мест накануне своего тридцатидвухлетия. В такой ситуации человек заглянет и в «Диалектику природы», и в «Утопию» и в «Библию». Он и на Голгофу взойдёт, и на «Соловки» отправится, и у Мавзолея очередь выстоит и до Иерусалима потопает.
        Завтрашним, ночным поездом, просыпая уже описанную до меня дорогу, я буду в круговерти новых приключений и непредвиденных ситуаций, которым я больше доверяю, чем протоптанной временем и ритмом дороге спокойствия и умиротворения. Послезавтра утром меня станет испытывать на ориентацию в пространстве Москва, и от её ответа будет зависеть, какому городу передать мою дальнейшую судьбу для дорожной игры.
          Накануне вечером, я лежу на разобранной кровати в своей бывшей комнате, слушаю музыку, думаю и жду. Жду не завтрашнего старта в новом, неведомом направлении. Он, как механизм атомных часов, сработает безупречно и в срок. С этим у меня полнейшее спокойствие претендента уверенного в победе. Я жду свою миловидную отраву Н*.
          Дважды я с ней расставался на время. Дважды готовил себя и её к заключительному действию трагикомедии, и всё же волнуюсь, как будто впервые вышел в роли влюблённого, а она по-прежнему холодна и игрива ко мне. Вот и сейчас, я места себе не нахожу, а она не даёт о себе знать.
        Жутко!
         В Торезе я избегал встречи с любящим меня человеком и не мог его понять, а здесь, в Благодатном уголке не понимаю обратного действа.
          В Ленинграде я понимаю и принимаю любовь от капелек пота и до истерии, а в Торезе признавал лишь диалектическую, платоническую любовь инстинктов и был непроницаем душой.
         В длительном ожидании в голову лезет всякая ерунда. Раз за разом, я спускаюсь на вахту в надежде найти в почтовом ящике записку от Неё. Но, увы, мои мысли и желания не находят ни её, ни записки и я ещё и ещё раз возвращаюсь мыслями к постыдному бегству от любви, чувствуя коварную связь возмездия.
         За эти долгие, мучительные часы ожидания были и, до смешного, курьёзные явления в мою комнату, спасительно расслабившие моё напряжение и, очень кстати, повеселившие меня на дорожку.
       Стук в дверь. Я спешно открываю дверь, с радостным восклицанием в душе: «Наконец-то!»
      Вместо моей Н*, прямо с порога, с монологом, входит знакомая культработница общежития.
     - Какой ты всё-таки молодец, что подарил своему другу именно ту книгу, которая ему так нужна! – произнесла она, и тут же полились у неё обильные, грязные от жирной туши слёзы – слёзы от чувств вызванных сухим вином. – Я теперь о тебе ещё лучшего мнения, - взахлёб, пытается она вознести меня до небес. – Хочешь, я почитаю тебе свои басни и стихи?
        Признаться, мне нравиться роль Миссии, но в данный момент, я был в роли распятого Спасителя. Слёзы умиления и обоготворения не лечили моих свежих ран и не лелеяли мой эгоистический слух Избранника Судьбы.
         Мне не хотелось её слышать и видеть. Да я и не мог в такой напряжённой обстановке уделить чуткого внимания своей нежданной, кающейся грешнице. Сквозь хмельные звуки сентиментальной прихожанки, я ловил шелест лёгких шагов за дверью. Мимо моих настороженных ушей пролетали её бессонные переживания, которые я, возведённый ею в ранг святых пророков, должен был благословить на бессмертие.
          Из чувства жалости я разрешил ей курить, говорить, плакать и даже  хвалить себя, лишь бы она не задавала вопросов, ответами на которые я мог пропустить самые важные звуки, витающие, где-то за дверью.
            Выкурив сигарету, выплакав своё скудное творчество и выпросив необходимой похвалы и благословения на труд духовного пастыря, хмельная культработница оставила меня в покое, вернувшись, наверное, к источнику вина и ещё, бог знает, какому источнику души и тела. Я с облегчением выпроводил за дверь Г. Чёрную, на прощание, подумав, как удачно судьба выбрала ей фамилию. Просто диву даёшься!
         Меньше суток осталось до моего отъезда, а моя любовная заноза, где-то ходит по тёмному городу и не желает спешить.
         Подождав ещё с час, я пошёл к своему другу, которому подарил «так нужную ему книгу». Он к этому времени успел проводить новоявленную Сафо с ул. Севастьянова 12,  окрылённую всеми «святыми» с ул. Благодатной. Я уже не надеялся на чудо.
           И всё же Н* пришла. Пришла очень поздно и ненадолго. Устала после работы. Я был счастлив, как ребёнок. Мы договорились на прощание встретиться завтра у меня, затем заглянуть во «Фрегат», где нам очень нравилось, а оттуда уже каждый пойдёт в свою сторону, наверняка, сохранив в душе и в памяти всё, что было между нами, как жемчужины, сорванные с ожерелья жизни.
         Дорога всегда дарит чудеса и парадоксы. И, если быть не перемещающейся частицей мира, а едущей по нему, если быть независимым от средства передвижения, а обязывать его служить своему движению, то дорога откроет нам немало своих интересных тайн. Ну, хотя бы на проблему «Человек и транспорт» или «Транспорт и человек»
       Я уже упоминал ранее о своём избраннике среди сотен других  авторов книг, оставленных мною в камере хранения Благодатной 47, из-за своего личного наблюдения и анализа Земли людей.
         Читая любую интересную книгу, неожиданно замечаешь, как она, подобно угольному пласту или леденцу, быстро истощается, и уже не спешишь дочитать и закрыть её окончательно. Сам не знаешь почему, но, нет – нет, да и отложишь её с десятком непрочитанных страниц. Подобно старому человеку, махнувшему рукой на вечную спешку и присевшему на скамейку для осмысления, прожитого и дорожащего теперь каждым рассветом, дарящим ему ещё один драгоценный день жизни.
          Готовясь к старту своего супермарафона, я наполовину прочитал книгу С-Экзюпери из серии «КиС» и решил растянуть удовольствие, как пьют по маленькому глотку прохладный тонизирующий напиток в жаркий августовский день, катая огненным языком леденящие шарики влаги, покуда они, не отдав всю прохладу, не попадут в жаждущее горло.
      После западного этапа, не прочитанное мною в книге увеличилось вдвое. Невероятно! Но это так. А по возвращению из южного направления, непрочитанного прибавилось ещё на треть. Экзюпери рос. Рос сказочно быстро. Уже сейчас он, не вмещаясь в одну книгу, перебрался под другой переплёт, который я вынужден был оставить на время у своего друга.
          Думаете, что это игра воображения? Нет! Всё гораздо проще и прозаичнее.
         На юг я уже ехал с другой, дополненной книгой его рассказов. А по возвращению, держал в руках уже наиболее полное издание «Планеты людей», и плюс к этому, биографическую книгу о нём из серии ЖЗЛ, которые мне достал Саша Шальнов, зная мою любовь к этому писателю. Вот и весь секрет фокуса с обратным процессом прочитанного к непрочитанному.
         И всё же, высоко ценя книгу, я не возвышаю её над дорогой, которая питает все книги мира. Дороги не хуже любой книги располагают к философскому осмыслению жизни. В этом легко убедиться, глянув на порядковый номер страницы моих сокращённых записей.
         Я в который раз в дороге (в данном случае – в бегах). И это заставляет меня думать о причине или причинах.
         Что заставляет меня так часто метаться по дорогам?
           Книга здесь может лишь частично помочь, потому что она недвижима, как культурный пласт времени, и даёт отвлекающую информацию, хотя и ценную в целом для жизни.
Я чувствую, что родился не в своё время, не в своей плоти, не на своей планете. Я живу не Земной жизнью! Словно робот с другой планеты, я способен к программной формации любого человека; воплотившегося в данный момент в Ломачинского Н.Н. Я не знаю о его духовной памяти Земли и, боясь разоблачения, пытаюсь исчезнуть вместе с его смертным телом. Я словно джин, скрывшийся в лампе, выхожу наружу только при трении окружающей меня жизни. Просыпаясь рано, я часто чувствую себя пёстрым мотыльком среди зимы, так нелепо и жалко попавшемся на скользнувший и пригревший  луч солнца. Я вечно проезжающий пассажир, у которого нет своей постоянной остановки, у которого льготный билет на всю жизнь, обязывающий его использовать от начала и до конца, и дать полный отчёт неведомым инстанциям.
          Я заметил, что мой характер никого не обжигает зноем и не студит крещенскими морозами. Он и не нудит на душе человека, назойливой сыростью непогоды. Мой характер больше напоминает раннюю весну, которая, что-то пробуждает в людях, но, минуя её цветение и зреющее лето, превращается в раннюю осень, заставляющую вдруг остановиться, загрустить о чём-то. А о чём, так и  не знаешь!
          Я чувствую себя среди людей кривым зеркалом, куда каждый хочет заглянуть, но только в том случае, когда рядом никого нет и увидеть там своего внутреннего двойника, о котором знают, но очень редко видят из-за страха перед окружающими, жаждущими посмеяться, поулюлюкать или подставить ножку.
         Я чертовски непрактичен и не удобен для обычной жизни. Я будто идеал, который нужен лишь для вступления в самостоятельную, многообещающую жизнь, но с которой необходимо быстро расстаться, с горечью сознавая его эфемерность во взрослой жизни мира сего.
        Я давно стал одним из духов, о которых упоминали ещё древние мудрецы. Их немного, но они доставляют массу неудобств и проблем для основного большинства однородности вида. Их, как юродивых или прокажённых изгоняют, сжигают, отравляют, терзают, забывают, а затем вспоминают, воскрешают, освящают, разрушив лишь скорлупу, в которой они, томясь, прятались и жили.
      
                *****

         Москва прервала мои надземные размышления, но, не заинтересовавшись моей персоной, как личностью, пропустила к Уралу.  Слишком большой конкурс и общие правила для всех желающих жить в столице редко не многим давали хорошие результаты в отсеве личностей. Такое невнимание в 32 года воспринимается по-философски. Безболезненно!
Оставив Москву позади, я не серчал на близорукость и суету москвичей. Ведь я всегда помнил, что не последний день живу на белом свете! А в наш век высоких скоростей, земное понятие расстояний практически исчезло. С моей     непоседливостью, Москва всё равно не ускользнёт от меня.
         К встрече с Миассом я готовился так же давно, как и ко всей поездке за неизведанным, и всё же, просто, выскочил на его весенний перрон с чемоданом, портфелем и шарфом в руке, который не успел намотать на шею.
         По словам проводника, мы перед Миассом опаздывали на один час пятнадцать минут, и вдруг, мне сообщили, что открывшийся индустриальный ландшафт очередного города есть, не что иное, как сам Миасс. Где мы умудрились срезать путь, или с какой горы сорвались вместе с весенними потоками, не знаю. Но за час до станции, час опоздания просто исчез, подобно снегу на южных склонах гор.
          На новейшем вокзале, объединяющем железнодорожные и автобусные маршруты, я более получаса узнавал, где находится Невская улица?
         В одной из многотиражек есть рубрика «Если бы я был директором!»
         Так вот, если бы я был директором, то на всех вокзалах и аэропортах, вывесил бы большие карты города или посёлка с указанием на ней всех улиц и переулков. А так же указал бы на них маршруты движения пассажирского транспорта в черте города или посёлка. Я уверен, что в самом крупном городе и то не наберётся столько вокзалов, чтобы из этого делать проблему. Всем известно, сколько тратиться времени на поиск необходимой вам улицы, площади или переулка в незнакомом городе. А ведь приезжий человек начинает свои мытарства всегда с вокзала, куда стекаются все магистрали движений. Эта «слепота» городских властей только на руку нечестным таксистам. Если бы это безразличие к нуждам граждан было только в одном городе, то я, невольно , подумал бы, что, кто-то из городской или вокзальной управы берёт мзду с таксистов за попустительство в этом вопросе. Таксисты знают весь город, но сообщают о нужной улице, только, когда прибывший человек становится пассажиром их машин, при этом, часто накручивая лишние км. среди трёх сосен, особенно в тёмное время суток.
            На Урале свои реки текут, свои герои живут, чьи названия и имена местные жители помнят и гордятся ими. А вот, что до залётной   Невской,   им  дела  нет.  Где-то  здесь?!   Где-то  там?!
           Иди ищи, коль тебе так надо!
           Узнав приблизительный район её нахождения, я поехал в отдалённый конец города. На остановке автобуса я обратил внимание на обилие воды и грязи и принял это за неряшливость местных ответработников, но стоило автобусу выехать на одну из центральных улиц, что опускались со склона гигантского трамплина, я понял, что ошибался. С горы, по широким улицам, текли целые реки мутной воды. Такое впечатление, будто дорожники асфальтировали русла рек. Но так, как не нашлось в наличие катеров, то пустили по ним автобусы. Мы просто плыли по течению и против него, обильно омывая грязными волнами газоны и тротуары, по которым прохожие не решались и не могли ходить.
          Наш автобус, подобно плоскодонке на мели, постоянно ударялся днищем о набежавшую волну или о щербатое. Заиленное дно бурлящего водоёма. Проплыв до последней остановки, я вышел из автобуса, в надежде найти нужный мне дом рядом или поблизости, но пока я нашёл Невскую улицу, разрезанную пополам новой школой, как в Ленинграде Невский проспект разрезан площадью Восстания, то успел перемесить немало грязи и талого снега в мутных лужах пригорода.
          О русском гостеприимстве весь мир знает и я уже упоминал о нём ранее, и не стану повторяться. Скажу только, что ещё одна затея с работой поплыла по течению вешних вод ещё задолго до моего приезда в Миасс, а я лишь (в душе) чувствовал её отсыревший запах, смешанный с сосновыми дровами, заготовленными во всех дворах, вперемешку с навозом и землёй, испарявшими остатки зимы.
         Я не имею никаких претензий ни к Саше, который хотел мне помочь с финансовой стороны, ни к хозяевам, которые, честно говоря, не звали меня к себе.
После переговоров с Ленинградом из Белогорска, я понял, что мало быть другом. Надо ещё и родственником быть, хотя бы дальним, в седьмом колене.
         Чтобы снять нелепую скованность, привезенную мною и мешающую хозяевам быть поистине гостеприимными, я сказал им сразу, что ночью еду дальше в Кустанай, а оттуда в Среднюю Азию или в Воркуту, где планирую дотянуть свою «»подземку». Поздно вечером, дружелюбно распростившись с ними, я вернулся на вокзал, где дожидался поезда на Кустанай.
          О самом городе Миасс я узнал очень скудные сведения. А где я побывал? Да нигде! Очень жаль! Для такого города можно было бы пару дней выделить, но иного выхода у меня не было. Привокзальная комната отдыха так же не пожелала приютить меня на пару дней: «Нет прописки? Нет и мест!»
         Из Москвы я уехал, пробыв в ней тоже половину дня. Но там я просто спешил за миасским призраком и не стал искушать себя возможностями случая.
         После Москвы и Миасса у меня появились новые изменения на всех четырёх сторонах моей одиссеи.  Средняя Азия, как запасная к основному плану ныне отпадает. А на Воркуту, как в рулетку, я ставлю свой финансовый и пенсионный интерес. Если и здесь прогорю, то буду искать новый центр будущего круговорота души в природе.
           Москва вновь заняла своё завораживающее место в моём калейдоскопе предложений. Всё в жизни бывает, когда едешь, едешь, едешь!!!
         Через несколько минут, если нет опозданий, подойдёт поезд на Павлодарск, и я утром буду в Фёдоровском районе Кустанайской области, благодаря родственникам Бабы Зои, живущим у меня на пути.
           С двухчасовым опозданием поезд всё-таки прибывал. Отсидев задницу на жёстких, холодных скамейках вокзала и измаявшись от скуки и безделья, я с нетерпением ждал его появления из-за гор, как ждут рыбаки зорьки, всю ночь не смыкая глаз.
        Обгоняя бледность не проснувшегося ещё дня, вдалеке из-за ближайшей сопки блеснул мощный свет тройной звезды. Приближаясь к перрону, он разгорался и разгорался, ослепляя всех вышедших е нему навстречу людей. Когда же поезд вышел напрямую, то своим лучом натянул два сверкающих поводка, рвущихся вперёд невидимых «лошадиных сил», которых только стальными вожжами можно было и удержать. Ослепив и оглушив своей тёмной мощью, поезд, нервно и шумно дёргаясь, стал.
        Людей со мною было немного, но вагон и без нас был переполнен, и мне пришлось до Челябинска встречать  утро, сидя у чьих-то ног, словно заботливая сиделка у тяжелобольного.
        В Челябинске сошло много выспавшихся, свежих счастливчиков, а я, вконец, уставший, влез на освободившуюся полку без элементарного комфорта, лишь накрыв своим полотенцем грязно-зелёную подушку, и забылся тяжёлым, удушливым от спёртого воздуха, сном.
        Увы, спать пришлось недолго. Сказывалась духота, сквозняк сквозь разбитое окно и тяжёлая липкая пыль, носящаяся по полу всего грязного вагона серыми шарами перекати-поля.
Я сходил умылся, но всё же не почувствовал той свежести, которую дарит студёная вода по утрам после хорошего сна. Пыль, сажа и жирная грязь, накопленные от самой столицы, ещё ближе подступили ко мне в ярком блеске сверкающих, бесконечных, заснеженных полей казахстанских степей. Отвернувшись к окну, я слепил себе глаза перламутровой позолотой чистых снегов, и до самого Джанкуля был оторван от коммунальной грязи неприбранного вагона МПС СССР. При подъезде к станции, я уже стоял в тамбуре ещё более грязном, чем сам солон вагона, но прохладный и освежающий воздух вездесущей весны проникал в этот свинарник и немного отвлекал мои мысли на себя.
          Поезд, дергаясь, скрипя и шипя наконец-то начал тормозить. Я выскочил из вагона, чуть ли не на ходу так, как проводница не очень спешила расстаться со своим затхлым уголком настоящего свинарника, а может и хуже. От вокзала я поспешил на автовокзал, где мог уточнить нахождение своего конечного пункта казахстанского ответвления Юго-Восточного направления. По словам местных жителей, совхоз «Первомайский» обосновался от станции не очень далеко, где-то в 50км. В весеннюю распутицу это уже не пустяк.
              Я, кое-как пробрался к автовокзалу, взял билет и стал ждать, глядя и гадая, в какой именно из трёх «Первомаек» живут нужные мне адресаты. Уже в дороге, я узнал, что еду в правильном направлении, а заодно, услышал сельские новости, связанные с моими заочными знакомыми.
            С большими трудностями автобус выбрался из Фёдоровки (она же станция Джанкуль), и выехал на отличное шоссе, которое может быть только в степях. По обе стороны дороги сверкали снежные просторы полей. До самого горизонта отливал голубизной подтаявший снег, как будто мы ехали по небу, где не было ни единого облачка. Изредка встречались почерневшие хребты соломенных китов, настойчиво разрезающих прошлогодней, чёрной тушей обманчивую толщину сверкающего простора на пути к родным берегам. В другое время и в другом месте, я бы не заметил такой контрастности между голубыми просторами и почерневшими стогами соломы.
            Совхоз встретил меня  аккуратностью и достатком, но скрытыми частично под прибывающими водами весеннего половодья.
Дойдя до дома, где жила Зинаида Александровна, я не сразу смог попасть в её долгожданный уют. Не имея никаких видимых мостков или насыпи, он, словно остров, стоял среди пруда. Лишь черпнув в полусапоги студеной водицы, я заскочил  на высокое крыльцо и облегчённо вздохнул. 
        Очередные дорожные мытарства были позади. Можно было на дня три остановиться, отдохнуть после трёх дней утомительной дороги, помыться, подогнать записи и, наконец-то, побеседовать обо всём и обо всех. Но, видимо, я родился колобком.
         Переговорив обо всём и обо всех вкратце до позднего часа, я, помывшись, лёг спать, а рано утром был уже на ногах. Я спешил утренним автобусом, слёту попасть в Кустанай.
            Поблагодарив Зинаиду Александровну от всей души, попрощавшись с ней, с её сыном Борисом и внучкой Таней, я поехал дальше за синей птицей, мерещившейся мне в слепящем союзе неба, снега, льда и воды.
          В Фёдоровке, далёкое расположение вокзалов друг от друга помешало моему blitzkrieg. А тут ещё и расписание сбило с толку, приближающимся к станции поездом. И я, вместо сквозного броска, застрял на станции с билетом на руках и с тающей быстрей, чем грязный снег, надеждой, что поезд, если и опоздает, то на самую малость. А он, если судить по довольным лицам ожидающих, и, как положено пассажирскому поезду  этого направления, задержался в пути на самую малость – на два с лишним часа.
         Привыкнув к минутной точности ленинградских поездов и электричек, и очень спеша в Кустанай, я не мог разделить с ними общей радости привычного бардака на их дорогах. Я все два часа с лишним ходил по перрону и сердился на кассира, пообещавшей своевременное прибытие поезда, на районное начальство, за рациональное расположение вокзалов, на паводок, отрезавший мне дорогу к автовокзалу, на тёплое солнце, заставившее поверить всему и всем в этом захолустном центре бытия.
         В конечном итоге, я всё же не жалею о тех дорожных накладках,  нестыковках и неудобствах, которые утомляют человека больше, чем работа. Я знаю, на что иду и заранее, внутренне  подготавливаюсь к испытаниям на выносливость и выживание.
          Заскакивая немного вперёд, я хочу сказать, что впереди меня ждали более серьёзные трудности, связанные с ночью и с неожиданными встречами в темноте.
            А пока, перекрывая на перроне водно-мазутный ручей комьями слежавшегося снега, я старался успокоить себя верой в свою звезду. Я с интересом смотрел, как колонной едут трактора к месту весенней дислокации. Как пара первых скворцов настойчиво отбивала у стайки воробьёв своё законное жилище, где, возможно, зимовала супружеская пара из этой стаи. Я смотрел, как разбухают вдоль дороги, рассыпанные ещё зимою, крупные зёрна целинной пшеницы, которые, увы, уже не прорастут на радость людям, не пойдут и на корм птицам и скоту из-за своей мазутной оболочки. А рассыпано зерна очень много! Не одной семье хватило бы сытно перезимовать. Такая халатная небрежность и расточительность к человеческим ценностям всегда порождает неприятные ассоциации к самим людям. Сколько же их, вот так хладнокровно, бросается под колёса и под ноги жизни? И редко кому удаётся выскочить живым и невредимым к нормальной человеческой жизни, даря окружающим радость, улыбки и жизнь.
             Мои нерадостные размышления прервал подходящий с «малой» задержкой поезд.
В общем вагоне, в котором я уже «сто лет» не ездил, было всё по-прежнему. Тёмно-зелёный цвет салона разделялся на рифленые квадраты и прямоугольники, мастерски скрывающей тёмно-коричневой краской грязь, похоже, не убираемую от самого Киева до Кустаная. Найдя относительно чистое место, я сел и уставился сквозь грязные, жёлтые стёкла в сверкающий, монотонный мир бескрайних степей. Не видя их из-за нахлынувших раздумий, я всё же чувствовал их гармонию и смысл, чего всегда не хватает нам – людям.
         Целинная столица оказалась компактней своего районного посёлка, но весенняя распутица и здесь смазывала индивидуальные черты личности города.
          С прибытием в незнакомый город сразу ищешь  информационный центр. Но, как часто бывает, мне приходится обращаться не в справочное бюро, а к дежурным милиционерам.
           - Баня справа по перрону, столовая слева, - отвечал на мои вопросы молодой сержант с повязкой дежурного по вокзалу. – В аэропорт ехать на автобусе №20, он остановился прямо на привокзальной площади. А вот женщин нам самим не хватает! – С юмором бросил он мне вдогонку.
        Поблагодарив его ещё раз за ценную информацию о спросе на женщин, я поспешил в баню.
            Я повторюсь, и в который раз воздам хвалу воде и бане!
           Вода, как и жизнь, единственная сопровождает человека, и не только его, от рождения до смерти. Она, вновь и вновь, смывает вместе с потом и грязью усталость, лишние заботы и накопившиеся проблемы (на какое-то время). А когда ещё я и поел плотно, то весь мир стал похож на цветущий райский сад. Даже устрашающая ночь, скрывающаяся далеко на востоке, и та превратилась в серого волка, которым лишь детей пугать.
К своему противоречию я так привык, что ничуть не удивился, когда, увидев самолёты и надпись «Аэрофлот», тут же изменил своё отношение к крылатому виду передвижения. Эта изменчивость произошла в результате моей ночной, «краткосрочной» поездки из Миасса, и притом в общем вагоне для людей, но доведённого до скотского состояния.
         Из столовой я направился к автобусу, следующему в аэропорт.
          Как часто бывает в незнакомом городе, я с первой попытки попал на рынок, где были свои взлётные полосы прилавок и цен, свой багажный узел, своя милиция и таможня. Но не с моими «рыночными» склонностями задерживаться на нём.
          Бегом, осмотрев будничный ассортимент весеннего торга, я снова направился к автобусу, едущему через железнодорожный вокзал в аэропорт. Из двух направлений в егда можно угадать, хотя бы со второй попытки. Правда, расплачиваться приходится дефицитным товаром – временем.
            Новые аэропортные комплексы  редко отличаются друг от друга оригинальностью проектов. ГОСТ! Они, в зависимости от статуса своего расположения, меняются лишь размерами и незначительными деталями интерьера. Одним словом – братья близнецы, разлетевшиеся по всей стране.
            Несмотря на колоссальное преимущество в преодолении расстояний на единицу времени, аэрофлот, из-за своей популярности, дороговизны и зависимости от капризов погоды, сильно проигрывает перед пресмыкающимися тихоходами. Только очереди за билетами уравнивали шансы обеих видов транспорта. Кустанайское отделение не оказалось исключением. Я так надеялся на его степную отдалённость, а значит и лёгкую доступность.
Терпению моему можно позавидовать. Да и настроение после бани и обеда подстраховывало длительную осаду касс. С таким надёжным арсеналом, я легко выдержал настоящее столпотворение. Ещё мне помогло то, что южном направлении все билеты были проданы и многие уже по двое суток ждут попутного ветра на юг. А мне ждать было незачем.
         Я взял билет до… Тюмени, где живёт мой друг детства, у которого я могу погостить, покуда не возьму билет до Ташкента или Фрунзе. Кустанай ведь не первая величина, и стоит он в стороне от караванного пути в воздухе. Ещё меня устраивало то, что до ночи я смогу найти своего друга и заночевать у него.
          С этими и другими мыслями, я сел на своё место в салоне самолёта и ждал отправления в далёкое детство, частица которого затерялась на нефтяном севере. Ожидая разрешения  на взлёт, самолёт содрогался от вынужденного простоя. Вскоре он немного притих и, покачиваясь, медленно тронулся с места. Самолёт выворачивал на взлётную полосу, когда на востоке появились первые звёзды. Ослеплённый скоростными возможностями аэрофлота, я всё же просчитался во времени в восточном направлении.
          И бежит оно, точнее, летит оно мне навстречу, чёрт возьми!
        Почему-то я вспомнил песню Высоцкого о времени, из сказки «Алиса в стране чудес».
          Взлётное поле, как и весь город, было залито водою, и наш ТУ-134 пробрался к старту двоеборьем, то вплавь, словно гидросамолёт, то обычным ходом своих шасси. Развернувшись у красных огней, он замер на миг, как бы оценивая расстояние до точки толчка и свои возможности, затем задрожал весь от вырывающегося напряжения и понёсся к рабочей отметки рядового рейса на Тюмень. Оторвавшись от земного сопромата, самолёт успокоился и пошёл на набор необходимой высоты.
        Я сидел на самых последних сиденьях, и мне было хорошо видно зажигающиеся огни вечернего города. Он, словно родственники на перроне, чувствуя долгую разлуку, всё плотнее и плотнее  прижимался огнями, чтобы легче было перенести ещё одно расставание со своей кровной частицей.
         В конце – концов, превратившись в сверкающий зрачок и затянувшись синеватой пеленой, город вообще исчез, оставляя непонятную грусть разлуки с самим собою, оставшимся там внизу среди погасших огней уходящего дня.
           На своей высоте, между земными и космическими созвездиями, наш ТУ уже не старался чем-то выделиться. На своей высоте он был один. Здесь, между параллельными мирами жизни, он мысли не о скоростях и суете, а о бесконечности и гармонии вселенной.  Он гордился тем, что, на какой-то час, другой, делает людей богами, неся их в самом центре среди звёзд и освобождая их от мирских забот и тревог.
          Мы, увы, редко пользуемся сполна плодами внимания своего же ума. Чаще мы страшимся его нечеловеческого размаха и глубины. Нет – нет, да и отмеряет расстояние до земли; на случай аварии. И уже не созерцаешь игру воображаемых галактик, а видишь твёрдую, безразлично мигающую, подобно старому погосту, землю.
          Я наделён всеми человеческими чувствами, оттого успевал любоваться ночной картиной планеты Земля при восходящей Луне и в тоже время боялся своего взлёта над ней.
         И всё же, во мне побеждала творческая любознательность! Именно она концентрировала моё интеллектуальное внимание на главном в жизни; на мире окружающем человека, а не на человеке пытающемся окружить мир. Именно врождённое, дедуктивное мышление находит один шанс из тысячи, который мы называем случаем или парадоксом (везением). Именно оно поставило меня на одну чашу весов, где на другую чашу поставила мою жизнеспособность во всех измерениях вселенной. Именно с ним мне всегда покойно на душе, где бы я ни находился.
        Увлечённый своими мыслями и красотой полнолунной ночи над невидимой в темноте землёй, я не слышал информации о городах перемигивающихся с нашим самолётом. Это была сухая статистика и меня она редко интересовала. Моё внимание больше притягивала их светящаяся, сетчатая структура оригинального узора на матовом полотне лунной ночи.       Переливающиеся огнями города плавно скользили за стеклом, подобно музейным экспонатам ожерелий из драгоценных камней, выложенных на чёрном, со стальным отливом, бархате в застеклённых витринах. Они ненавязчиво сменяли друг друга своей авторской неповторимостью. Города, компактные по размерам, своим множеством причудливо серебрили парчовую ткань ночной земли, и по красоте не уступали неизменному космосу.
          Но вот, на невидимом горизонте появилась огромная светящаяся сеть, наползающая на нас из плотного и замкнутого мрака ночи. Заметив нас, чьи-то невидимые руки дёрнули сеть раз, другой и стали спешно расправлять и растягивать её на нашем пути.
Наш  «Ту», мирно дремавший на недосягаемой высоте, вдруг, учуяв опасность, качнулся с крыла на крыло, затем дал сильный крен на левое крыло и, сильно надрывая свою уставшую мощь, стал уходить в сторону от разбуженного инстинкта ночного браконьера, растянувшего свою снасть от горизонта до горизонта.
           Подлетев ближе, я заметил, как она превратилась в сеть гигантского паука, который светящимися нитями всё больше и больше оплетал открытые участки черноты под нами.
На грани смертельной опасности, наш миролюбивый современник, мгновенно превратился в реликтового ящера приготовившегося уже не защищаться, а нападать. Оглушая окрестности диким рёвом, он нервно замигал налившимися кровью глазами, выпустил длинные закрылки и сжатые в кулаки три чёрные лапы с невидимыми устрашающими когтями и понёсся вниз, желая на лету разорвать затаившегося хищника.
         Развернувшись и снизившись до предела, наш ящер пошёл в лобовую атаку на ярко-красные, немигающие зрачки, замершего в ожидании очередной попавшейся жертвы, безжалостного паука, выставившего на пути невидимые липкие ловушки. Наш безумец ревел больше от бессилия перед затягивающей чернотой между двумя рядами капель жидкости, блестящих фосфорическим светом, в которых скрывалась неминуемая погибель для всех нас.   Взревев в последний раз, металлический гигант затрясся, как пойманная муха, а затем, покорно и тихо, поехал за маленьким паучком с красным, мигающим глазком, к заранее приготовленному для него месту.
           Вот так я легко клюнул на тюменскую наживку, подкинутую мне моим давним другом детства, которого засосала нефтяная столица таёжного края.
          Полёт навстречу времени приблизил ночь, а мне ещё предстояло найти своего друга в огромном городе, чтобы скрыться у него до утра от темноты, сырости и прохлады.
         С первых минут поиска было всё, как нельзя лучше!
         Через час я уже стоял в начале Минской улицы и радовался такой скорой удачи. Но, на то оно и начало, чтобы затем человек искал нужный конец. А конец?! Он просто исчез из сюжета!
          Улица, как и в Миассе, оборвалась посредине. Но на Урале она оказалась короткой, а эта, только в первой своей половине, уместила бы штук 5-6 Невских улиц. В образовавшемся разрыве Минская улица вместила целый комплекс. какого-то техникума, с прилегающими к нему постройками непонятного назначения. Плюс к этому, она умудрилась втиснуть ещё два квартала нового района. Это называется: «Вторую серию с развязкой смотрите завтра, во столько то, с минутами».
         Неплохо задумано! Но почему только для меня, и в такой неподходящий, поздний час?!
          Драгоценное время незаметно растворялось в темноте. Прошёл целый час в поисках пропавшей половины улицы, а результатов никаких.
         Тут уж я заметался. Запаниковал.
          После долгих блужданий в тюменских лабиринтах, я всё-таки уцепился за её грязный, полупустой и неосвещённый край. Время уже было за полночь, но я всё же был у цели, светящейся своими редкими окошками частного сектора в этом болотном царстве.
         Когда я подходил к найденной половине улицы, то в полумраке и в спешке, не сразу обратил внимание на двух «корешей», спросивших у меня, как им пройти к «Республике».
         Признаться, я был удивлён их явно маскарадному одеянию и обезличивающей причёске, но тут же забыл о них; не до них было в столь поздний час. И только перейдя улицу и уткнувшись в высокую стену с колючей проволокой, до меня дошло, из какого мира появились те двое и почему у них была непривычная для глаза одежонка и ГОСТовская причёска от УК СССР.
          Я инстинктивно огляделся и, убедившись, что их действительно интересует неведомая мне «Республика», уже охотно полез в самую черноту непролазной грязи. В темень Тюмени! Эта парочка была в явной самоволке, чего я никак не ожидал от режимного учреждения. Позднее я пришёл к выводу, что «кореша» отлучились из мест не столь отдалённых за спиртным в гостиницу «Республику». Для меня это было открытием поважнее, чем форма Земли.
             На тёмную и от страха, я столько грязи намесил, что её хватило бы на целую украинскую мазанку, но злополучного дома своего друга детства не нашёл. Да и, как я мог его найти, когда он месяц назад навсегда исчез под натиском наступающей новостройки.
Вот так «удружил» землячёк и друг детства! Нечего сказать! Век помнить буду его гостеприимство на улице Минской 9а кв. 2! А ведь, сколько зазывал в гости!
         После «ночлега» у своего друга, вопрос с отдыхом стал ребром.
         Бегом, словно я сам перемахнул через колючий забор, поспешил к на поклон к гостиницам. Время неумолимо бежало, а я всё ещё делал челночные движения между гостиницами, в надежде  увидеть распростёртые объятия администраторов. Но наше взаимопонимание разделял непробиваемый трафарет: «Мест нет!» И, ни какие уговоры и посулы, не в силах были прошибить тонкую бюрократическую фанерку.
         После очередного отказа, мне ничего не оставалось, как возвратиться в аэропорт и вылететь ближайшим рейсом в более гостеприимный город, где бы он не находился, а заодно и поспать несколько часов  на высоте 9000метров. Это было накладно, но надёжнее, чем на вокзальной лавочке.
       Меня могут спросить: «Почему я так скоро изменил железной дороге?»
            Я верен ей. Но вокзал Тюмени предстал моим глазам сценой, где идут съёмки фильма с эвакуацией во время войны, только реквизит у статистического народа был современный. Мне не захотелось участвовать в ночной массовке, где было ужасно грязно, холодно и не было не единого свободного уголка, не говоря уже о скамейках. Вот мне и пришлось вернуться в аэропорт. Там всё же было свободнее, чище и воздух свежее.
         Настроившись на скорейшее расставание с городом мрачных впечатлений, я сразу пошёл к кассе. У открытого окошка стояло двое мужчин и те, наверное, подошли от скуки, поговорить с молодой симпатичной девушкой. Когда я подошёл, они неохотно уступили мне своё место.
           На этот момент, у меня, по импровизированному списку городов, значилась Воркута. Там тоже оказались знакомые через моих друзей из Москвы, у которых я мог остановиться. Но путь туда лежал через Салехард. Я планировал долететь до Салехарда самолётом, а оттуда уже ехать в Воркуту поездом.
         - Мне, пожалуйста, один билет до Салехарда, - попросил я у улыбающейся девушки.
           - На Салехард билетов нет! – спокойно ответила она.
           - Но туда летает четыре самолёта в сутки, - удивлённо сказал я.
       - На ближайшие три дня все билеты на Салехард проданы, - не меняя интонации и улыбки, ответила девушка.
           Надо было искать другой, обходной путь к Воркуте. После «Минской» географии, я стал уже топтаться вокруг очередного ребуса. Но и здесь оказалось не легче.
В некотором замешательстве, я огляделся. В светлом и просторном зале я увидел огромную карту СССР и карту Тюменской области. Я подошёл к ним и мысленно пытался протаптывать дороги и тропы в непроходимых лесах и болотах севера, где намечал сделать финиш своей одиссеи. Но мне никак не удавалось даже подступиться к нему.
          Вернувшись от карты к кассе, я с надеждой спросил: - А на Архангельск есть билеты?
         - Нет! – спокойно ответила девушка. Она уже не улыбалась, а боролась со сном.
           - На Ленинград? – не сдавался я.
         - Нет!
         - Петрозаводск?
         - Нет! – включились мы с ней в игру «Да?», «Нет!»
          - На Новосибирск или Иркутск, тоже нет?
           - Тоже нет! – словно робот, ответила она.
        Я теперь понимал, почему  девушка скучает на работе. Глядя в расписание, я стал перечислять все города связанные с Тюменью по воздуху.
       Наконец, она не выдержала моего перечисления все каталога городов и спросила: - Так куда вам всё-таки надо лететь?
          Мне уже было всё равно, куда лететь. Хоть на Камчатку! Только бы поскорее выбраться из Тюмени.
          Я спросил, куда есть билеты на ближайший рейс?
          - На Москву, и только!
         Столицу в списке, я специально пропустил, зная, что это западня. Там тот же ритм и те же заботы и суета, что и в Ленинграде. А я ведь сбежал именно от них.
         Я ещё раз прошу милую, полусонную кассиршу, как будто выпрашиваю милостыню: - Девушка, дайте мне, пожалуйста, всего один билет до Салехарда!
         Она даже не ответила. И я понял, что это моя судьба, возвращаться в Первопрестольную, где, возможно, меня ждёт сюрприз.
          Пока девушка выписывала билет до Москвы, я, мысленно, успел улететь из шкуры «незваного гостя» и поудобнее устроиться в столице, которую отвергал и избегал, как клубного массовика-затейника на вечерах отдыха.
          Остаток ночи я досидел в дремоте неудобств зала ожидания, а чуть забрезжил рассвет, поехал знакомиться с некоторыми достопримечательностями города. Время до вылета позволяло мне удовлетворить такую прихоть моей души.
         И вот, блуждая по незнакомым улицам, я увидел на одной из стен рекламную вывеску бюро по трудоустройству. Прочитав её, я вошёл вовнутрь здания. Там  заглянул с вопросами в пару кабинетов. Вышел. Немного осмыслил полученную информацию и решил попробовать с возникшей у меня авантюрой. Была ни была! Чем чёрт не шутит!
          Дай-ка я заберусь к чёрту на кулички, а там видно будет!
          Дальше, как на болоте, чем сильнее шевелишься, тем глубже тебя засасывает.
          И часа не прошло, как у меня в руках появилась «Комсомольская путёвка» на Ямал, где понадобились и мои трудолюбивые руки. Вот, какой поворот от ворот кремлёвских получается! Надо не медлить, пока в струю попал.
        Обговорив в обкоме комсомола детали поездки, я договорился, что не буду ждать до дня общего выезда, который намечался на 12апреля, в честь Дня космонавтики, (стройотряду дали имя Ю. Гагарина), а вылечу немедленно, если мне помогут с билетом на Салехард, ускользнувший от меня ночью.
        С красненькой  путёвкой в новую жизнь, я быстренько поехал в аэропорт. Я уверовал в то, что тамошние чиновники, наверняка, клюнут на её цвет, как рыба клюёт на свежего мотыля. Но, увы, сколько не объяснял им о своём положении с пропиской и непрерывным стажем, о важности моей поездки, чуть ли не для всей области, я так и отошёл от кассы не солоно хлебавши. Мне оставалось только надеяться на бронь, которую могут освободить перед самой посадкой; салехардский самолёт вылетал чуть раньше московского. Я терпеливо ждал до самого упора. Когда моя авантюра улетела без меня, я написал на обратной стороне «путёвки» коротенькое письмецо в Ленинград, запечатал в конверт и, смирившийся и уставший, пошёл на посадку московского рейса.
         Из Тюмени я улетал, как бы москвичом, потому что я профессиональный  метростроитель, а разрастающейся столице такие специалисты нужны. За три с половиной полёта над землёй можно, в кого угодно превратиться, а в москвича тем более. Подлетая к её окраинам, я был на 100% убеждён, что девять с половиной миллионов горожан и гостей города ждут и не дождутся моего приземления. Я был уверен в том, что, кому-кому, а мне  всегда найдётся работа и крыша над головой в столице нашей Родине, и ещё в Тюмени послал домой и друзьям открытки о своей, уже «московской» странице в жизни и, никак не ожидал, такого бюрократического  недоверия к моим чистым документам.
          Советский чиновник цинично нанёс удар по моему идеализму и пошатнул веру в светлое будущее страны и моего личного.
Получив везде отказ по своей подземной специальности, я пошёл в областное бюро по трудоустройству, мысленно записав себя в ряды московской милиции, где меня точно бы приняли в рядовой состав.
         В самом начале путевых заметок, я писал, что из всего турне «На все четыре стороны», самым трудным маршрутом станет южный или же «тепловой» барьер. Говоря об этом, я упоминал причины затрудняющие его прохождение. Проскочив всё же, на хорошей скорости,  его сокращённое расстояние, я хотел компенсировать среднеазиатским пробегом. Но, не осуществив этого проекта, я закрыл весь тепловой этап в целом, как удачный по преодолению. Основная цель была – не застрять там, а всецело устремиться на северо-восток; как можно дальше от центра и юга. Но планы на то и пишутся и чертятся, чтобы по ним не жить, а лишь ориентироваться, и по надобности отчётности, корректировать их под сложившуюся ситуацию. А  то и вовсе перечёркивать первоначальную часть и делать маленькую приписку: «Смотрите примечание!». Увы, такое часто случается, только уже в конце так же  делается приписка: «Начало нового плана!»
         Так вот, в московском эпилоге появилось дополнение: «Продолжение следует». Это значит, что моё путешествие «На все четыре стороны» ещё не закончилось. Что мне ещё нужна бумага для дорожных черновиков, на которой будет написано о последнем, непредвиденном этапе – этапе на Юг. Ныне предстоит поездка в тот пункт, который был отмечен на втором ответвлении марафона, из-за миасской авантюры.
           Я всё же капитулировал перед тепловым барьерным превосходством Юга. Домой пока не сообщаю. Да они вряд ли удивятся моему очередному заячьему скачку. Я знаю, что мои близкие ждут только одного – скорейшего и благополучного завершения моего «безумства», в которое я кинулся в тридцать два года, перечеркнув условия и льготы для нормальной общепринятой жизни многих людей в Ленинграде. В ЛЕНИНГРАДЕ!!!
          В бюро по трудоустройству меня не ждали, и мне пришлось самому ожидать, когда агент по набору на работы вернётся из магазина.
         Наконец, запыхавшись от спешки, агент (она)  вбежала в приёмную, извинилась за «»маленькую» задержку, затем, выслушав меня внимательно, взяла документы и сказала: - Мы только что отправили партию вербованных в Волго-Дон. А сейчас набираем рабочих строительных профессий в город Сочи.
           «Знал бы прикуп, жил бы в Сочи!» - неожиданно, промелькнуло в голове.
         -  Если вас это устраивает, - продолжила она, - то с понедельника проходите медкомиссию и 14апреля, организованно, выезжаете к месту назначения. Вам ясно?
         Выделенный мне Судьбой лимит времени на путешествие, я весь исчерпал. Вариантов на скорое трудоустройство уже не подворачивалось. Сказалась и усталость от дорожных неудобств. Где-то в глубине подсознания зарождалось согласие на предложение агента.
         Я вспомнил, что в Адлере живут родные моего ленинградского друга Гриши. Краем уха слышал, что в Гаграх или в Хосте бьют тоннель. Ещё, у стройтреста, куда меня направляют, наверняка, есть пионерский лагерь. Это уже неплохая база для моей адаптации на новом месте, если Судьбе моей угодно поселить меня у берега Чёрного моря.
          За считанные минуты, моё мозговое ЭВМ обработало эту и иную информацию, и выдало утвердительный ответ. Я дал согласие, нажимая на то, что мне уже некогда выбирать и ждать. Прописка и стаж давно прервались. Теперь я могу спокойно пройти медкомиссию и 14апреля выехать на стройки города Сочи.
          Разговор состоялся утром в пятницу.
         Сразу после него, я поехал на вокзал и взял билет на ночной поезд до Ленинграда. Затем отправился, не на выставку, не в музей, не на аттракционы в ЦПКиО. Я поспешил в Ботанический сад, где под стеклянными куполами круглый год сохраняется лето почти всей планеты.
            К моему удивлению, в Саду людей было очень мало. Сырость и «серость» отпугивала стерильных поклонников смога, как отпугивает, (по Библии), маленький огонёк обыкновенного кадила всю нечисть, гоня её в родимый ад и смрад.
           Спешить мне некуда было. Я прогуливался и любовался зарождением лета. Его ещё не было, но оно чувствовалось во всём и везде.
             Я сошёл с асфальтированной тропы или аллеи и сырые прошлогодние листья, недовольно зашуршали, словно старики, которых попросили подвинуться на скамейке. Я остановился. Посмотрел себе под ноги. Из-под тонкой корки почерневшей листвы, как из потемневших от времени конвертов, торчали бледно-зелёные уголки таинственных папирусов, скрученных в трубочки. Они, написанные засыпающей природой, были скрыты в яркие конверты осени и отданы на сохранение зиме, под белое, толстое покрывало.
        Какие тайны и богатства скрыты в этих хрупких свитках, мы ещё не знаем. Нам приходится, просто , верить в материнскую мудрость природы, берегущую всё живое в этом мире.
           Всматриваясь в пробивающуюся жизнь 1983года, я твёрдо верил в свою значительную миссию, как верит росток, пробивающий толстый асфальт, как верит мотылёк, высвобождаясь из кокона, как верит вешняя вода, по капельке, вырывающаяся из лап цепенеющей зимы.
        Я знал, что мне для жизни отпущен весь четырёхмерный Мир и, что, давая мне жизнь, природа наделила меня неограниченными правами над всем, что меня окружает.
До моего рождения, природой уже были выделены, (именно для меня), травы, которые я сорву, вытопчу, съем, птицы и мелкие пресмыкающиеся, которых я в детстве перебью из рогатки и самопала. Животные, мясо которых пойдёт в мой человеческий, всеядный рацион. Цветы, которые мне придётся рвать с корнями для любимых девочек и женщин, которые в свою очередь так же заложены в мою программу жизни.
          Мысленно читая зелёные свитки, я сознавал, что все мои  действия и устремления были расписаны с ЭВМной точностью до секунды.
        В первые же минуты своего рождения, я был тоже похож на пробившийся, нежный росточек, среди белоснежных простыней и пелёнок, который не скоро откроет людям свои природные тайны. Это не фатализм с моей стороны. Это Диалектика! Диалектика природы и мышления! А всемогущественная статистика лишь подтверждает мои взгляды на Судьбу любой живой Материи.
         С такими раскрепощающими мыслями, я смог смело рвать, жечь, убивать… Природа всё учла и, уверен, всё спишет с моей совести и послужного списка. Но, я иду по весеннему лесу Ботанического сада, и стараюсь не раздавить, семидесятью пятью килограммами своего веса, бледный проблеск с верительной Грамотой на равную со мною жизнь под одним солнцем, по одним законам, на равные права неразрывного звена Вселенской цепочки, о которых пишет сейчас в своих посланиях, нам живущим, Природа Вечности.
Моё Первоапрельское мышление не вписывалось в абстрактное сознание многих людей, которым в этот день было предписано отвлечься от повседневной действительности.
         В весеннем Саду мои мысли, подобно метеоритам, освещали на мгновение черноту мозговой памяти и исчезали, оставив лишь ненадолго мерцающий след, который вскоре так же бесследно исчезал для меня, если я не успевал зафиксировать его красочный штрих на бумаге.
            Гениальные мысли равны суперметеоритам. Бывает, что за всю жизнь пребывания в метеоритной стихии, в твоё мышление не врежется ни один крупный посланец далёкого космоса и не зажжёт над головою бессмертное свечение ореола славы.
            Дивясь наплыву таких мыслей, я не стал браконьерничать, услаждая свою душонку тоннажём комплиментов. Я просто шёл, смотрел и размышлял. Это хорошо! В этом случае, никто не подметит допущенных ошибок и убеждений, (телепатия пока удел фантастов), не надсмеётся над наивностью некоторых идей, и не осудит мизантропных и прочих замыслов.
        В данном случае, я выше бога, который всё же разлагается одночлена на многочлен –Отец, Сын, Дух! Сейчас, в следующем случае, я генерирую весенние потоки для фотосинтеза своего творчества. В третьем уже случае зарождается, а правильнее, утверждается закономерность – аксиома!
           Отражённый от оранжевого стекла, луч натолкнул меня на мысль, что изобретателя стекла можно записать в соавторы на изобретение «Зимние сады». Ведь многие тысячелетия, человек смотрел в водяные оранжереи природы с прозрачной поверхностью и отличительным микроклиматом, а создать им подобное на суше без «Твёрдой воды», даже гению не приходило на ум. Ныне же люди мудрят своё детище под «водою» привить на орбите и на ближайших планетах и спутниках. Это уже не НФ, а реальная перспектива, над которой работают лучшие умы человечества.
          Меня всю жизнь тянуло в зелёный мир растений.
          Ещё в детстве, я видел книжку, в которой было нарисовано огромное, с пышной кроной, экзотическое дерево спошь заселенное райскими птицами самых неожиданных расцветок. При виде этой красочности вечного лета, во мне, что-то изменилось. Я уже не мог равнодушно смотреть на аквариум, где пёстрые рыбки и густые водоросли заменяли мне то волшебное дерево детства… я уже не мог просто веселиться вокруг Новогодней ёлки, а из дальнего угла комнаты, заворожено следил за зеркальной игрой стеклянных и лакированных «райских птичек». Я уже не мог устоять перед соблазном, когда глубокой ночью все смотрят новогодние сны, чтобы не придти в тёмный зал, где в сумрачных дебрях дремлющего исполина был слышен едва уловимый щебет, мигающих от сквозняка фосфорических обитателей ёлки, живущих своей заколдованной жизнью. Я уже не мог по весне встать с первыми проблесками рассвета и, вместо школы, убежать в лес и там слушать до вечера наших скромных по окраске, но певчих птиц.
           Я и сейчас, разменяв четвёртый десяток лет, уже не в силах равнодушно пройти мимо оранжереи или теплицы и, если есть возможность, проникнуть в своё далёкое, зеленое детство, где, обязательно, услышу голоса простых воробьёв, чей щебет трансформируется под стеклянным или целлофановым сводом в пение райских пичужек из далёких стран или лет.
           Я всю жизнь любил лето, и только лето!
          Если я уделял внимание зиме, то только её хвойной стороне на бело - голубом фоне.   
           Увидев застеклённую сокровищницу лета, я уже не мог оторвать от неё глаз. В душе, что-то сжалось от нахлынувших воспоминаний полузабытого детства. Я очень хотел попасть вовнутрь, под защиту её ностальгических зарослей; дышать удушливым, дурманящим ароматом цветов, зелени и земли. Только им я отдал предпочтение в кругу других духовных и материальных ценностей огромного, столичного мегаполиса.
           Я никому не признаюсь вслух о своей зелёной влюблённости, потому что если у человека в душе живёт золотая, белая, чёрная или иная влюблённость, то он духовный дальтоник, и вряд ли разделит воодушевление к вашему цвету. Правда, я тоже не смогу понять его цветовое кредо, хотя прекрасно понимаю губительную сущность данного однообразия.
         Увы! Сегодня царство вечного лета, «по техническим причинам», оказался недоступным для меня.
          Когда мы взрослеем, то у нас происходят «технологические» изменения, 9совершенства), разрушающие привычные устои, но генетически фиксирующие в памяти для потомства. Однажды захочется вернуться в детство, но на символических дверях мы увидим табличку «По техническим причинам доступа нет!». И так тяжело станет на душе! Так тяжело!
        Вот и сейчас, я заметался вокруг застеклённого детства, словно его поместили на хранение в кунцкамеру, а соединиться с ним уже никак не возможно. 
        Путешествуя по огромной территории нашей страны, я подобно маленькому Принцу, вспомнил о своём большом дереве с райскими птичками, которое теперь увядало под прозрачным колпаком времени. Невероятно, но именно ради него, я бросил перспективную деловитость солидного человека в большом городе и пытаюсь возвратиться на свою зелёную планету, где меня ждут более всего на свете. Фотосинтез весеннего Сада вскружил голову и не хотел отпускать ещё одного своего защитника. Но время всегда неумолимо в своём движении. Оно не даёт длительной остановки ни какому процессу или явлению в мире.
         Вечером мне предстояло ехать к своему бывшему центру понимания жизни, из которого я кинулся на писки Себя «На все четыре стороны!»
Э          то довольно нелёгкая задача! Ведь мне предстояло найти себя в людях без каких-либо ретушёвок и подмалёвок.
        Взглянув в последний раз на золотистую матовость куполов оранжереи, оберегающих зелёную кладовую природы, я направился к выходу из Ботанического сада, где синтетическая зелень красок вызывала во мне НТРовские ассоциации, не имеющих ничего общего с жизнью истинной природы.

                ******

           Третий раз, внепланово, возвращаюсь к исходной точке марафона, будто я бегу свою дистанцию по трековой дорожке стадиона, а не единого маршрута.
         Очередное явление блудного сына – это всего лишь одно из многих дополнений или изменений к перенасыщенному плану. В основном, это была, своего рода, бытовая необходимость так, как в дороге и в гостях я не мог уделить столь пристального внимания своему туалету и одежде. Я же в одной только Тюмени впитал, ой, сколько грязи в тело в одежду! За субботу и воскресенье мне необходимо скинуть эти вечные неудобства дорог со своих перегруженных плеч.
          Благодатная 47 и в этот раз принимала меня, как своего  родного. Да и как не принять меня, если в стенах её дома, я прожил более семи лет и посвятил немало трогательных строк.
          Помывшись с превеликим удовольствием  в душе, перестирав нехитрый скарб холостяка, сделав то, что в спешке отъезда отложил в «долгий ящик», я готов был возвратиться в Москву для заключительной, (надеюсь), стадии одиссеи по стране.
           Я написал несколько строк своей , как бы уже бывшей Н*, которая уехала на выходные домой. Перед самым уходом оставил записку в почтовом ящике её общежития и поспешил к вокзалу, где меня ждал ночной экспресс.
        В понедельник утром, я должен был быть в Ивантеевском горсовете, где окончательно решался мой вопрос о новом месте жительства и работы. Высокомерная столица не приняла меня, но и не прогнала слёта. Она решила попридержать, как опального, в своём пригороде, так, на всякий случай.

                ******

            Время пошло к финишу.
            Испробованы все варианты, израсходованы все кредиты, выделенные под это мероприятие, исчерпан и лимит времени. За всё надо было платить. Конечно, есть НЗ. Я же не столь безрассуден в своих действиях. Но, честно, я устал от неопределённости и некоторого безделья. На ближайшие несколько лет, организм и душа, нуждаются в стабильности и оседлости. Диалектика диктует своё, и я не в силах противиться ей.
          Третий день я живу у станции Детская, по улице Рабочей, в доме №5, на квартире у пожилой, интересной женщины, с весёлым, светлым лицом и с детскими глазами и улыбкой.
          Поселили меня на втором этаже. Романтичнее сказать – на мансарде.
           Комнатушка была крохотной, но вмещала кровать, маленький столик, сундук и стул. А мне, бытовому аскету, больше и не надо. Я ведь поселился всего на десять дней, пока прохожу медосмотр. Спать есть на чём и под чем, для еды и письма тоже места хватает, а остальное всё внизу; мне не мешает.
             Дорожного материала накопилось довольно много так, что экскурсии по Москве, я исключил из своего плана. Она слишком огромна для моих обобщающих наблюдений. Я даже доволен тем, что вся процедура с оформлением проходит в пригороде. Взять, к примеру, новые строки, появившиеся в результате сегодняшней поездки в Москву, и станет ясно, сколько информации ждёт меня в городе, которую, я просто не в силах переварить.
             
              В стылом свете просыпалась
              Суетливая Москва,
              Потеплее одевалась
              И неслась… Кому, куда!
              На ходу спала, читала,
              Ела пёстрый бутерброд,
              Не проснувшись, уставала
              От нахлынувших забот.

            Конечно, были и другие строчки и строки и будут ещё. Но я всё же решил сесть на московскую диету до минимума. Это не месть городу за «тёщин приём», а попытка сохранить своим записям статус: «дорожные».
            И так, пропуская многое о немногом, как пропускаем сотни станций и полустанков на своём пути к основной цели, я останавливаюсь лишь на том, что нахожу интересным, а точнее, на том, что заигрывает с моей фантазией и подпитывает моё творчество.
          О погоде люди говорят или пишут, когда им нечего сказать собеседнику. В данную минуту, мне приходится остановить своё внимание на её не то капризах, не то сюрпризах.
По возвращении из Ленинграда, (заметили, что я делаю ударение на слово «возвращение» и не пишу «по приезду». Это значит, что отныне, я для моего Города на Неве стал гостем). И так, по возвращении из Ленинграда, подмосковная погода два дня лелеяла и убаюкивала мою интуицию тем более, что в моей мансардной комнатёнке температура соответствовала уличной. После двух свежих ночёвок под звёздами я стал мёрзнуть, а по утрам стал не вставать, вскакивать из-за знобящего морозного обхождения ночи, проникающего под одеяла.
                С восходом солнца обстановка «на высоте» быстро менялась в лучшую сторону; комната, как электроплита, сразу прогревалась до нормальной температуры и я, с тёплым чувством шёл в город по своим делам.
          На сегодняшний день у меня по плану была лишь одна сдача крови на анализ, и я хотел весь день провести в Москве.
           Вскочив пораньше, чтобы к восьми часам быть в поликлинике, я умылся ледяной водой из бочки, покрытой тонким матовым налётом инея, улыбнулся солнцу, выглянувшему самым краешком между нависших туч и выступающими плотной стеной соснами, будто они из одного ночного материала сотканы, оделся, как можно легче и побежал к остановке автобуса.
             До поликлиники и по дороге в Москву, коварный холод, как-то не успел освоиться в моей опрометчивой самонадеянности, но ближе к спасительному метро, он стал более находчивым и предприимчивым. Я так из-под одеяла не выскакивал, как выскочил из электрички, с пятаком в заледеневшем кулаке.
             Мне вдруг захотелось побыстрее выехать в Сочи, и я согревал себя мыслями о том, что всё же это не Ямал, где ещё метут метели и царит стужа за 30градусов. Но, увы, это мне мало помогало так, как Москва не Сочи, куда не смогут проникнуть северные циклоны, окружившие меня по всей области. Мне было чертовски холодно! При каждом порыве ветра, меня сильно лихорадило.
       Я поспешил скрыться у своего московского друга Сергея, но у них оказались свои планы на сегодняшний день и я, с гордо поднятой головой, устремился петровскими шагами к метро, затем к электричке – в Детское. И уже здесь, сохраняя мнимое достоинство «северянина», я с хорошей скоростью и с большим желанием заспешил к теплу и уюту, которого в первые дни не замечал. Выходя из Серёгиного дома под сногсшибающий  ветер, я невольно подумал: «Попросишься ко мне на отдых, дружище! Я вспомню тогда твоё гостеприимство!»
           Странная штука, мышление! Я ещё только обхожу медкомиссию, а уже причислил себя, едва ли не к коренным жителям Сочи, с дачей у самого моря. Это всё холодрига проклятущая повлияла на моё доброжелательное сознание человека.
         Дома, одев на себя всё, что прихватил с собою, а прихватил  всего лишь тельняшку и тонкий джемпер, я попытался выгнать из своего теплолюбивого тела пронырливый и мстительный холод. Но он, как прошлогодний снег, спрятавшийся под толстым слоем зимних наносов земли и пыли или под соломой, никак не желал освобождать законное место теплу, тем более, что холоду помогала и сырость, с которой вообще сложно договориться, не говоря уже о войне с ней.
           Пока я прилагал усилия по обмену озноба на теплоту в крови, на улице послышался знакомый шорох; ритмичный, шуршащий, знающий одну барабанную ноту.
           Пошёл дождь. Первый весенний дождь! Как-то он не очень вязался с теми весенними дождями, которые так лихо воспевали поэты средины девятнадцатого века, отдавая ему даже свою словесную любовь. Какие тут могут быть дифирамбы в его честь, когда он  свалился на мою голову похлеще своих ноябрьских братцев?! Это не майский, а тем более, не летний дождь, имеющий запах, настоянный на грозовом озоне, на аромате цветов, грибов и поднятой пыли. Этот дождь ещё ничем не успел пропитаться и не имел никакого характерного заряда. Его холодящие капли монотонно падали из небесного, подтаявшего ледника, который, подобно айсбергу, был занесён сюда невесть откуда настырными ветрами.
Вообще-то, ветрам всегда безразлично, что и куда гнать, лишь бы не сидеть на одном месте. Я ощущал их капризные порывы со всех сторон дома и старался сжаться плотнее, лишь бы меньше занимать площади в его студёном царстве. Но мне, одному, в пустом и чужом доме, нелегко было справиться со столь могущественным противником. Я терпеливо жду Лидию Васильевну, чтобы за чашкой чая и за беседами согреться. Но её всё нет и нет!
            Время, как назло, тянется и тянется. Темнота и холод слились воедино и докучают загробными ассоциациями.
           Часы уже показывают одиннадцать часов ночи, а я всё так же один на весь дом, вместе с его шорохами, скрипами, тиканьем. Даже настырная дробь капель прекратилась, поняв своё бессилие в борьбе с частным сектором, с моим неподдающимся сопроматом и с жаждой выжить.
            Как-то не по себе мне стало.
              Я не привык к такой «тишине» живого, деревянного дома. Он был полон собственных, непонятных для меня звуков, от которых я постоянно вздрагивал. Такое чувство, что это был старый человек, который во сне беспрерывно кряхтит, бормочет, сопит из-за накопленных болезней, растревоженных непогодой. Я невольно прислушивался к каждому шороху и стуку извне и часто подходил к окну мансарды с надеждой, что это шаги моей хозяйки. Уж очень долго она загостилась, где-то в огромном, тёмном, неприветливом  мире. Не по-людски!
          В томительном ожидании, я подогнал свои записи по настоящий час и биографию Сент-Экса по второму разу читать начал. От волнения и холод, наконец-то покинул меня. А хозяйка ничуть не беспокоится и не спешит, надеясь на мою порядочность и самостоятельность.
           Доверие – это хорошая штука! Но сейчас от него мне тоскливо и противно. Что-то вроде сторожа частного имущества получается. А мне это не очень-то идёт и совсем не нравится!
            Сегодня я согласен «посторожить», только бы с ней ничего не случилось худого!
          Я ждал её и думал о ней. Да и как мне не думать, когда она одна, на всю Ивантеевку, приютила меня без прописки, сразу доверив мне все ключи от дома? Даже в исполкоме и в милиции, куда я обратился за помощью с ночлегом, я не нашёл такого сочувствия и должного внимания.
            Но, видимо, что сегодня мне свою хозяйку не дождаться. Меня уже клонит ко сну. Завтра свободный день; займусь черновиками. А если погода позволит, то схожу в соседний бор побродить. Нет! Там очень сыро и без сапог не погулять среди сосен и елей.
Дождь за окном стих. Он, где-то притаился в темноте. До утра мне уже нет дела до него.   Утро вечера мудренее!
          Дни, как назло, шли сырые и холодные. Я выжидал ясного, тёплого дня, чтобы проскочить через Пушкино в патриархальный Загорск.
         Девятого апреля погода, услышав мои просьбы и мольбу, наконец-то снизошла с небес и, чуть свет позвала в дорогу. Поверив прояснившемуся небу, как бабьему лету, я поспешил к автобусу, отвёзшему меня из Ивантеевки в Пушкино за дыадцать минут.
           Справка мимоходом. Название города Пушкино, никакого отношения к Александру Сергеевичу не имеет. Это чистое совпадение родственных слов. Он даже проездом не осчастливил своего каменного однофамильца.
          Город ведёт свой отсчёт годов от времён опричников, занимавшихся, не то выведением пушного зверя, не то торговлей пушниной. Как и «Детская», ни с какими детскими учреждениями не связана. Нет в ней ни п/лагерей, ни детских дач и пансионатов, ни лечебниц  для малышей и школьников. А откуда это название, я так и не смог узнать.
В Пушкино я ускользнул из-под самого носа дождя, погнавшегося вслед за мною, и юркнул в подошедшую электричку, следующую до Загорска. Усевшись в наглой и недоступной близости от струй дождя, я стал гадать, насколько хватит злости дождю, чтобы преследовать меня?   Мне не очень то хотелось киснуть и мёрзнуть в промозглой мякине непогоды, даже из-за всемирной известности культового и художественного ансамбля архитектуры.
         Перед самым Загорском дождь, похоже, ослаб. Он, на радость мне, чуть поубавил свою злость и настырность. Когда я вышел из электрички, он почти прекратился, лишь мелкий бисер покрывал мой коричневый плащ, будто покрывал зернистым жемчугом кожаный оклад старинной Библии или сутану священнослужителя. По сравнению с былыми хлещущими потоками, это были уже мелочи.
         Половину пути до монастыря, мне пришлось пробираться, (в прямом смысле слова), по грязной, разбитой и с бесчисленным множеством больших и малых луж, провинциальной дороге, совсем никудышней для такого мирового города. Такое чувство, что эта часть дороги тоже является памятником российской старины, и все ждут, когда же она расквасится до стадии реставрации – ремонта, и тогда уже местные чиновники, радетели за историю страны, потребуют от министерства культуры ассигнований и охранных грамот, со всеми вытекающими из этого последствиями.
            Пока же в кабинетах выжидают, я, как и многие жители и гости города Загорска, карикатурными шагами, скачками, прыжками, преодолеваю псевдоантикварный участок современной нерадивости наших доморощенных чиновников, чтобы попасть к подлиннику прошлых лет. К моему удивлению и радости, это был лишь отрезок халатного отношения дорожников к своим прямым обязанностям. Дальше пошла прекрасная асфальтированная трасса. От неё, в сторону архитектурного заповедника, вели дорожки, выложенные бетонными плитами, по которым я шёл и забывал о захолустном внимании провинциальных чиновников к дороге, по которой в их казну течёт хороший доход от верующих паломников и туристов со всех сторон света.
          Весь ансамбль здорово смотрелся издалека. Но я, воспитанный на канонах геометрических пропорций ленинградских композиций, на их классической гармонии, не очень воспринял аляповатость многих зданий в аля-барочном стиле. Мне понравилась аскетическая монументальность Троицка – Сергиевского собора и, не менее понравились стены и башни самого монастыря. Я говорю лишь о своём восприятии увиденного.
         Бросилось в глаза обилие и холённый вид упитанных «сизарей», охранявших общественный порядок на территории монастыря. Они божественно выделялись своей лощёной сытостью и бездельем, на чёрно-сиреневом, убогом фоне суетящихся хозяев райского уголка религии. Каждый из спешащих служителей  бога, был чем-то похож на новоявленных, «божественных» духов или на архаичную утопию, прячущуюся за символическим крестом.   Эту контрастную картину смазывали мы – разношерстные, любопытные и паломники. Между нами ощущалась невидимая стена и эту-то стену охраняли представители, потешной, доблестной милиции, выпущенной из дымковских мастерских. Какова была бы их реакция или метаморфоза, если бы они сумели прочесть мои мысли?
          Я художник по мировоззрению! Это значит, что я созерцаю не только радужный мир окружающий меня, но и сам подбираю необходимые цвета и тона, чтобы передать этому миру свою собственную Землю обетованную.
           Я вижу, как проповедники религиозных канонов, в целях доходов от экономии, (видимо, у них сейчас, между Библией и Евангелием, вклеен талмуд по политэкономии), электрифицировали свои святые чертоги и покои. Они перешли, от чистого серебра и золочёной бронзы и латуни, тонированной пластмассе крестовых изображений своего почитаемого «отчима», и при этом продают его, чуть ли не по цене чистого металла. Я замечаю, как закостенелые догматики вечности, беспокойно следят по электронным часам, чтобы вовремя закрыть «божественный» источник дохода, для приёма  обеденной, «божественной» трапезы. Кстати, у них ещё не закончился пост перед пасхой!
         От моего внимания не ускользает, как многих интересует, не мучения, какого-то там Пра-пра-пра, во имя рода людского, не маскарадные балахоны, под которыми мелькают фирменные джинсы, не театральные потуги артистичных служителей бога, да и не сам архитектурный комплекс за монастырской стеной. Всех интересует, как эта культовая рептилия в камне дожила до наших дней?  Она подобно археологической находке современности, откопавшей неплохо сохранившийся экземпляр давно исчезнувшего вида.       Возможны и другие сравнения сохранности комплекса.
         За свою длительную, дорожную жизнь, я перевидал не одну сотню, а может и тысячу богоугодных заведений и строений разного ранга и всякого поклонения и, что меня тянуло к ним, так это человеческая фантазия, сотворившая великолепный камуфляж вокруг таинственных пятен науки, задающей бесконечное множество вопросов человеку.
           Я вижу, как за разворачивающимися действиями, уходящими в глубь декорированной сцены, одна за другой, падают, потерявшие первоначальное значение, запылившиеся детали декоративного камуфляжа. Как всё больше мы нуждаемся в открытой игре подлинного таланта, передающего нам истинный смысл  всевышнего Творца с помощью гармонии, пластики, чувств, заставляя нас, не слепо зреть на этот мир, а творчески мыслить в нём и над ним.
         Меня всегда раздражало кудахтанье заблудших в нафталинно-ладанных дебрях антикварной лавки жизни. Я не мог понять их рекордной покупательной способности духовной порнографии, фетиша и мишуры – продукта убогости тех же мещанских падших душ, стоящих по другую сторону прилавка невежества.
           Мне не нужна была вся эта культовая дребедень в пластмассе. Для своих записей мне нужно было узнать, как называется поп у католиков?
         Я подошёл к прилавку, к жаждущему наживы Иуде Маккавею, продающего своего Спасителя в дьявольской упаковке времени и  спросил: - Скажите, пожалуйста, как называется поп в католической церкви – в костёлах?
         Долговязый семинарист удивился такому заказу, он на миг задумался, а затем с ехидцей ответил: - Если вам для кроссворда, то сказали бы на сколько букв вам нужен католический поп?
          Видимо, продавец был доволен своей импровизированной остротой и не собирался делиться своими познаниями бесплатно. Мне показалось, что заплати я ему тридцать серебряников, то тогда он, услужливо, в лучшей упаковке, этого попа из самой Польши достанет; тут же из-под прилавка!
        Отвернувшись от меня, христопродавец стал перекладывать с места на место свои будущие серебряники. Мне ничего не оставалось делать, как съязвить этому торгашу некоторой эрудицией в религии.
        - Евангелисты пишут, что Христос, до последнего вздоха оберегал своих сынов и дочерей от ума и юмора. А вы, фарисейски, кощунствуете над, святая - святых, божьей церковью, и демонической речью выказываете спрятанного под бородою, крестом и ризою сатану. А так же, атеистическую двойственность души раба божьего. Кайтесь в содеянном и великодушие нашего Всевышнего Спасителя снизойдёт к вам, и очистит ваши помрачённые речи и мысли от богохульной скверны. Кайтесь, раб божий!
       Высказав торгашу на одном дыхании своё негодование, я, не глядя, отошёл от прилавка. Уже со стороны, я посмотрел на святого юмориста. Он, забыв о своём постыдном ремесле продаже всех святых, смотрел на меня удивлённо и опустошённо. Видно было, что за прилавком он забылся об истинных ценностях этого мира, которые не идут с молотка в бездну серой массы богохульных рабов Невежества. А может он меня принял за проверяющего из московской патриархии? Бог его знает, о чём он сейчас думал? И бог ему судья!
        И всё же, я твёрдо не был уверен в магической проницательности своей атеистической язвы в его адрес. Но по выражению его округлившихся глаз, я почувствовал, что мой ответ был для него ошарашивающим, а значит успешным, в частности.
         В такие минуты, я не  торжествую, прыгая  от  восторга, как детский мячик. В наступившей паузе, я умиротворённо ускользаю в глухую защиту осторожности от возможных всплесков невежественного негодования. Мои частые ошибки и заблуждения не дают мне возноситься над родственными особями. По накопленному опыту, я знаю, что могу запросто спровоцировать эмоциональный взрыв оппонента и подвергнуться уже физическому нападению защищавшегося.
         Этого «умника» за прилавком я не испугался, но и выслушать в свой адрес всякую ахинею не пожелал.
           Обойдя очередной затворнический мирок распятого Иисуса, разрекламированного ушлыми дельцами не хуже «Кока-колы» или «Адидаса», я остановился у второго моста, где в овраге, подобно спекулянту, прячущемуся от вездесущей милиции, стоял пожилой бородатый монах в окружении жаждущих отпущения грехов, а заодно и своих кровных серебряников.
            Завидев меня, они все замерли в ожидании.
         Мне вдруг вспомнилась картина далёкого детства. Я стою на стареньком мосту через омут, а под ним замерло около десятка пучеглазых лягушек, готовых в любую секунду скрыться в спасительной, зловонной грязи на мелководном дне. Их вытаращенные глаза были настолько удивлены и напуганы, что, невольно, мне захотелось уподобиться сытому ужу, пощекотать нервишки пресмыкающимся существам гипнотической силой смерти.
           Я повернулся к ним лицом, сложил руки за спиной и, широко расставив ноги, застыл над их унизительным восприятием окружающего «грешного мира».
             За кого они меня принимали? Не знаю.
             Но за те минуты, которые я своим наглым присутствием, как бы раздавил их эгоистические личности, я превратился для них в самого злейшего и ненавистного врага или злодея, которого они готовы были предать уже, не анафеме, не мучительному распятию, а алчному живодёрскому растерзанию и сожжению на костре. Я это почувствовал в их колючих взглядах.
          Мне стало жалко их. Слишком огромной была пропасть между нашими мирами в такой, казалось бы близости соприкосновения. Что я мог сделать для них спасительного? Уйти!!!
             И я ушёл, провожаемый недоброжелательным кваканьем из-под моста жизни. Бородатый чернокнижник за «четвертной» отпустит им и этот нелепый грех своего невежества.  Издали я обернулся. Заговорщиков не было видать из оврага, но на мосту стояла одна из посвящённых. Как бы на посту и пристально смотрела в мою сторону. Я невольно улыбнулся и махнул ей рукой, как давний знакомый.
            К станции я пришёл с лё1гкой душой, будто и мне были отпущены все мои «грехи» безгрешника. А причина такой лёгкости крылась в чуть прояснившемся небе, новых ассоциациях, даренных мне загорскими схимниками, да и самим возвращением к домашнему очагу в Детское.
               В дороге, неугомонный дождь вновь возвратился на наш путь следование, как на промысел. Он глухо забарабанил по железной крыше электрички, выбивая неведомую мне чечётку по ней и по стеклам. Я чувствовал, что дождь сильно измотался в поисках своего беглеца и, чуть стихнув, решил зайцем доехать до Пушкино, а там уже со свежими силами попытаться оседлать мои уставшие плечи. Но ему там не повезло.
             Едва электричка остановилась, я тут же юркнул в подоспевший автобус и был таков.  А дождь так и остался в Пушкино искать свою пропажу, и только через час с лишним, я услышал его ускоренную дробь шагов по крыше дома, из которого, сегодня, я по своей воле уже никуда не выйду.
            Вскоре стемнело. Ночное небо без звёзд, притом с сильными порывами ветра, ничего хорошего не обещало на ожидаемый день. Сама ночь была и того хуже. Если мы жили у моря, то можно было бы сказать, что погода в эту ночь штормила и притом прилично штормила.
          Накануне, мы Лидией Васильевной решили съездить в Калугу и ещё с вечера договорились выехать, как можно раньше.
          По часам наступило раннее утро, а на улице продолжалась тёмная ночь. Выйдя на платформу, я посмотрел в сторону Фрязино, откуда должен был блеснуть свет электрического дня проснувшегося вместе с нами. Он был ещё невидим за чернотой холмистого бора, но опережающие его голоса, несли по троллеям, от станции до станции, весть о приближении электрички, заставляя застывших от ночного холода людей, подрагивая и подпрыгивая, идти к свои излюбленным местам посадки, где останавливался именно их вагон.
       Звуки рвущихся струн всё отчётливее вырисовывали мишень для ослепших в темноте стрелков. Они рождались уже на краю платформы, приковывая всеобщее внимание. И вдруг, разрыв спящего леса стал сереть, светлеть, желтеть, как будто там вдали, кто-то проснулся раньше нас и развёл костёр, который с каждой минутой всё ярче и ярче разгорался.
       Несмотря на пронизывающий, собачий холод, когда бывает не до отвлеченных размышлений, я всё же мыслил по-своему. Я смотрел на огни приближающейся электрички и пытался спастись в них от настырного холода.
          Обычные прожектора, освещающие дороги. А мне ныне это напоминало мифического Прометея, несущего людям спасительный огонь Жизни. Привычный свет прожекторов, а я видел в нём горячее сердце легендарного Данко, показывающего нам – людям дорогу из мерзкого мрака окружающего небытия.
          Растянувшись по перрону, мы были похожи на цепочку из пингвинов, которых донимали ветер и холод.
         Мои ассоциации реальности мрачного утра опережали свет, от спешащей к нам электрички, хотя «скорость света», ревностно оберегала свой лавровый бег быстрейшей во вселенной. Я фантазировал уже с полчаса, а невидимый свет всё ещё дрожал над кривой линией горизонта, слабеньким заревом, как будто он стремился к нам с другого конца галактики. Выходило, что мало  скорости самого света, нужна ещё  и скорость источника в нужном направлении.
          И всё же, колыхнувшись в последний раз, зарево исчезло, уступив горизонт самому источнику света. Яркая вспышка ослепила наши расширенные зрачки. Через минуту, огромная, чёрная, со светящимися квадратами, словно зековский браслет, электричка, громыхая на стыках рельс, с визгом остановилась возле нас. Она с неприятным шумом открыла свои двери, затем просто всосала в себя разорванные звенья былой цепочки и, с тем же шумом затворила их. Не дав нам опомниться и занять свободные места, электричка дёрнулась пару раз и понеслась по ночной тропе, подобно охотнику, объезжающему на  лыжах  свои силки и капканы, и собирающему нехитрый трофей, оскудевшего на дичь Подмосковья.
          Остывшие за ночь вагоны не дали задремать до самой Москвы. Читать в таком холоде тоже не хотелось. Невидящим взором, я уставился в чёрное зеркало вагонного окна и думал, думал, думал. Но о чём, уже не помню!
         Если бы я был способен вспомнить хоть тысячную часть информации, попадающую и оседающую в мой мозг и «память», то я был бы гениальнейшим человеком всех времён. А так, моя память, подобно белке или бурундуку, делает по времени множество запасов, а чуть позже забывает о многих тайниках, довольствуясь лишь самими близкими и теми, что использовались ею неоднократно. Возможно, так надо для жизни.
          В московской сутолоке мне было не до абстрактных размышлений. Главное в таком стремительном потоке выдержать ритм, скорость и полное безразличие к себе подобным.    Обстановка, как на бильярдном столе; надо стать счастливым шаром, попавшем с первого удара и кратчайшим путём в свою лузу. Целее будешь и время сэкономишь на отдых. В такой обезличивающей, но защитной оболочке,  легко проскочить любые пробки и столпотворения любого города мира. Проверенно!
        Надеваю столичную маску на лицо и с танцевальною пластикой в движениях, я ловко скольжу среди всесоюзной сутолоки народов. Не хуже, чем «человек проходящий сквозь стену».
        Обогащённые ценными познаниями жизни в больших городах, мы с Лидией Васильевной запросто преодолеваем заторы утреннего метро и с хорошим запасом времени выходим на перрон Киевского вокзала, откуда наш путь лежал в Калугу, где её ждала любимая дочь, а меня К.Э. Циолковский. Нам предстояла дорога в три с половиной часа!!!
          Будь эта поездка в тёплую, солнечную погоду, я тогда бы не ставил три восклицательных знака за таким ничтожным отрезком времени в моих скитаниях по бескрайней стране. Но, проехав в Калугу и обратно, в сыром, холодном вагоне, едва ли не вечность, наставил бы и миллион этих дождевых закорючек, если бы это можно было, и если бы это помогло почувствовать их правдивую убийственность.
         За три с половиной часа, я побывал в поздней осени Винницкой области, куда однажды заехал погостить у своего давнего друга, и из которой не мог выехать около двух недель из-за ужасных дождей и непролазной грязи. Мне и сейчас видится в окне электрички худая, серая, как сама непогода, лошадь из Улановского села, с утра до ночи жующая сырую траву в телеге прямо под маленьким окошком украинской мазанки. От скуки, я десятки раз слушал записи «Пинк Флойда», «Смокингов», «Лен Зепелинов», «Рллингов» и т. д. Смотрел на вечный пейзаж вселенной в окошке и рисовал, думал, рисовал, думал!
        За три с половиной часа, я, невольно, телепортировался из сельского месива планеты Земля, под монотонность марсианского дождя Р. Бредбери, спасением от которого была сама смерть с открытым ртом. Нелепая смерть, не правда ли? И сама ситуация под стать ей. А ведь верится, и  именно в эти три с половиной часа.
         Удивительно, но за это время, я чудом не простыл, не раскис вконец, как мартовский снег.
         Видя весенний налёт зелени на почве и на ветках, я не мог принять её иначе, как плесень едкой сырости загнивающей природы не моей планеты, не моей солнечной системы.
За три с половиной часа, я мысленно побывал во всех странах Европы, «вместе взятых», и их, галочно-гнездовых просторах, по сравнению с моей Россией. Подумать только, что этого дождя областного объёма хватило бы почти на всю Европу, включая и её акватории. А у нас его едва на область хватает, в которой я принимал мокрую половину Танталовых мук.
         За аэрофлотный промежуток времени, я запросто мог спастись бегством в субтропическое удушье Крыма или Кавказа. Отсидеться от блокады обложных дождей в песках Каракумы или Кызылкума. А живи я в Швейцарии или в Бенилюксах, осаждаемых назойливой нордической моросью, куда я смогу сбежать, когда они имеют территорию всего в три с половиной часа езды на машине со средней скоростью.
         Глядя все три часа с половиною на раскисшую дремучесть бесконечных лесов, я явственно почувствовал мерзкие условия для солдат и партизан, попавших в засасывающую жижу этих гнилых мест.
        За какие-то  три с половиною часа, я не раз вспоминал ленинградские электрички, в которых, несмотря на равные условия или даже худшие, я никогда не замерзал, хотя одет был полегче нынешнего. Да там я ехал в компании друзей и подружек, с лыжами, с настроением и с весельем.
          За какие-то три с половиною часа, я не раз порывался вернуться в Москву из серо-зелёного аквариума, где мне чертовски не хватало тепла, как рыбе воздуха.
И всё-таки, как бы бесконечно не тянулись первые три с половиною часа, они всё равно вложились в свои временные рамки расписания; ни секундой больше.
           А ведь за этот малый промежуток во времени, я мысленно прожил целую жизнь, которой хватило бы не на один роман или повесть. Но разве можно вложиться, в какие-то три с половиною часа, когда они уже бесследно исчезли в прошлом, а память затянула их моросящими туманами областного центра Вселенной – Калуги.
         Проводив Лидию Васильевну домой к дочери, я поспешил к музею Космонавтики; ведь сегодня было 12апреля, а я, как бывший филателист, не мог спокойно пройти мимо такого события, как спецгашение почтовых отправлений на космическую тему. Это довольно редкая удача для меня. Ради таких дней, истинные коллекционеры, едут за сотни, а то и тысячи километров в Калугу. А тут сама Судьба вывела меня в город космонавтики именно в его день рождения.
          Через десять минут я был уже в музее, где подставлял книгу «Планета людей» и брошюры, приобретённые на месте, под удары «памятной» печати посещения  музея. Осмотрев музей и сфотографировавшись на его серо-стальном фоне, а так же у ракеты и на берегу реки Оки, я поспешил на главпочтамт, где с раннего утра было, как на базаре, оживлённо и шумно.
          Я занял очередь за марками, открытками, блоками и конвертами, посвящёнными этой дате и самому городу, и терпеливо ждал, когда и мне перепадёт ещё не штампованная масса почтовых сувениров.
           Я удивился столь необычному брожению в стенах полусонного учреждения, а стоящий за мною мужчина удивлялся тому, что обычно очередь на этот день занимают накануне вечером, и притом по спискам, как за книгами. Когда же откроется дверь почтамта, то ещё придётся в двух очередях постоять по четыре часа, как минимум.
     Если он не привирает, то мне крупно повезло так, как я в первой очереди простоял минут пятнадцать, а во второй немногим более.
          Вторая очередь была самая важная для филателистов. Здесь ставился спецштамп на любые виды почтовых отправлений. Две женщины, сменяя друг друга, не давали отдохнуть на яркой пестроте почтовых изделий круглому мотыльку печати, живущему сегодня на износ ровно двадцать четыре часа своей неземной жизнью. С каждым взлётом на филателистической клумбой, он, вновь и вновь, обманывался яркой гаммой искусственных красок и, вновь и вновь, взлетал, и спешил на новый, пахнущий неведомыми ароматами и запахами, цветок космической эры, в поисках пыльцы и нектара. Он, родившись в 00часов 1983года, умрёт в 00часов 1983года, между одиннадцатым и тринадцатым днём месяца апреля, в вечном движении технического труда, так и не узнав об истинных ценностях жизни.
         Он напоминал мне скрягу фальшивомонетчика, печатавшего всю свою жизнь деньги ради денег. Он печатал их ослеплённой алчностью богача и не замечал, как они тут же и навсегда исчезали от него, как только он взлетал ввысь, чтобы обозреть и сосчитать своё богатство.
           Он штамповал исступлённо! А мы, пользуясь его ослеплением, воровали его рабский труд, подсчитывая свои доходы от будущих, коммерческих сделок и махинаций ради денег. Денег ради денег!
                Я ещё отштамповывал свои космические блоки, стоимостью 50копеек, а уже знал от «профессионалов», что толковали у меня за спиной, о новой цене на них на рынке спроса. Я видел, как многие неофилателисты спешили перештамповать полтинники в трояки и пятёрки, копейки в рубли. Деньги в деньги! Своей мелочной душонкой они торопились совершить деловой оборот дензнаков в ценных бумагах. Мне до них не было никакого дела.  Меня не интересовала ни сама цена, ни переоценка от волшебных ударов двух тружениц почты. Я ждал лишь духовного символа моей непоколебимости в настоящей оценке мира вещей – мира людей!
           Я попросил поставить космические печати на книге и брошюрах, в которые вклеил по две марки; одна с барельефом Ю. Гагарина, другая посвящённая Советско-Французскому полёту в космос. «Планета людей» Сент-Экзюпери имела для меня самое прямое отношение, как к планете Земля, так и к космосу. Хотя это не техническая и не фантастическая книга, но в ней, каждое слово, каждая строка, словно связана с окружающей нас – Землян, Вселенной. Закрепив её космическое содержание спецгашением города, основоположника космонавтики, я сделал её редкой для библиофилов и филателистов.
         Как только появилось красочное дополнение к титульному листу книги, у меня зародилась мечта, поставить ещё один штамп на родине автора гениального произведения.  Мечта есть. Остаётся теперь её превратить в цель, и устремиться к её достижению. Но на ближайшие три или пять лет эта мечта будет только мечтой.
        Отправив памятные открытки и письма по многим адресам, я, довольный столь неожиданной удачей, поспешил к дому-музею К. Э. Циолковского.
           Со многими экспонатами музея я был заочно знаком по книгам и по фильмам. Меня заинтересовали бытовые расходы Константина Эдуардовича во время его учёбы в Москве. Они составили всего 90копеек в месяц. И ещё, я обратил внимание на катастрофический уровень воды в реке, подымавшийся в те далёкие годы на 17метров.
         Интерес к этой информации, не является мещанской завистью к ценам того времени. Я лишь дополнил свои познания некоторыми деталями, о которых не ведал. Для меня же нет разницы. В чём именно они выражаются; в быте, в работе, в идеях. Важно то, что они, каждое в своей сфере, влияли на моё понимание жизни этого человека.
          Я очень желал увидеть в городе места связанные с именем Циолковского, но времени, как всегда, не хватало, тем более, что город был мне вовсе не знаком.
         Немного уставший от пеших прогулок, но довольный увиденным, я возвращался от могилы теоретика космонавтики к дому дочери моей хозяйки, благодаря, которой, я чудом побывал в Калуге, именно 12апреля 1983года.
            Удивительно, но за время моих прогулок, я не замечал ни сырости, ни холода, ни бесконечности пяти часов, промелькнувших в разрыве между электричками на хорошей, космической скорости или вспышке сверхзвезды.
        Первые неприятные ощущения от дождей закончились утром, на перроне Калуга-1, а вторые начались вечером на перроне Калуга-2. Они ничем не отличались друг от друга. Утром я согревал себя надеждой на возможность проблеска в сером нашествии непогоды. А теперь и этого нет. Да вот ещё и под ложечкой засосало. В спешке всё увидеть, я лишь перехватил на ходу. И всё, за весь день!
         Я снова оказался в тисках холода и сырости. Но меня удивляло моё собственное мышление на этот момент, в нём прекрасно уживались холодное ненастье с фантазируемым зноем. Читая Экзюпери, с дрожью в теле, я представил себе, как бы я описал пустыню, попади я в неё?
          Электричка продолжает своё скольжение в обводнённой среде тьмы, унося мою продрогшую физиологию, а мышление незаметно исчезло из его промозглого неуюта и, без предварительной подготовки и страховки, телепортировалось в самое  сердце Ливийской пустыни.
          Я в пустыни!
          Я глотаю обжигающий горло раскалённый воздух. Я, подобно, настырному экскурсанту, попавшему на стекольный завод, захотел показать, что дуть стекло не так уж  тяжело и опасно. И теперь расплачивался за своё «Я»! Огненный шар, через невидимую трубку, вдыхал в мои лёгкие свою безжалостную науку и педагогику. Педагогику пустыни! Мои глаза ещё не испускали предсмертных искр, но они стали сами улавливать их извне мириадами. Это были искры от разлетающихся стеклянных пузырей, которые, оторвавшись от трубки, тут же лопались и уносили в себе последние остатки влаги моего, усохшего до шелеста, тела. Я чувствовал бесконечность пустынной игры с адскими шарами, которую сам заказал, собираясь похлопать по плечу замкнутой в себе пустыни.
           Не успевал лопнуть один  шар, а  я  уже  дышал  удушливым зноем другого шара, который увеличивался не мною, а философской пустыней. Даже закрыв оплавленные, хрустящие веки, я продолжал видеть перламутровую желчь, отравляющую последнюю, иссыхающую надежду на спасение. Умирая от жажды, я впервые потерял смысл и понимание воды, как жидкости и прохлады. Подпалённая память выплёскивала на поверхность зеленовато-жёлтую субстанцию, отдающей жгучей горечью, и уже была не способна восстановить прежнее представление о воде.
          Я потерял…
           Точнее, я не терял. А находился во вселенной, живущей на щелочах и кислотах, иначе моё тело и сознание давно бы погибли, попади они в воду загадочной планеты Земля.  А так, сознание, не только существовало в пространстве и во времени, но ещё и мыслило.  Это разве не довод в пользу того, что «вода» это всего лишь плод наших фантастов? Они давно носятся с ней, как с антивеществом, а найти её никак не могут. Да и вряд ли найдут! Поверьте мне!
            Я чувствовал тяжёлые удары огненного прибоя, жгучие брызги и пузыри которого омертвляли во мне клетку за клеткой. Я уже не хотел пить.
             Пить, пить, пить!
           Что это значит? 
           Память ещё галлюцинировала непонятными терминами из книг, но уже не анализировала их брожение и значение. Видимо, это одна из частиц осевшей мути в бездонной памяти.
           «Пить?!»
          Тело моё больше не подчинялось мышлению. Не исключено, что перегорели основные контакты связи. Со стороны, моё скрюченное, почерневшее тело напоминало обезображенную груду сгоревшего фолианта из Александрийской библиотеки, о былой ценности которой можно было теперь судить лишь по мощному переплёту, сохранившемуся из-за его несгораемого костяка.
           Я умирал. Просто!
          Так обыденно и просто уходили из жизни старики африканских племён, обитавших в пустыне. Но, несмотря, на приближающуюся вплотную смерть, я ещё хранил капельки жизни в своём воспалённом мозгу и, именно в ней, нет-нет, да и отразится вся вселенная, как в Тагоровской капельке поэтической ассоциации. С этой капелькой Мира, я торжествовал над бессилием Нуль - пространства, над её устрашающим символом – Смертью!
           Вот такие антиассоциации согрели меня в студенистой жидкости холода.
          Как просто, на первый взгляд! На суше думать о море, а в море искать маяк земли. На земле обращать свой взор к небу и к звёздам, а взлетев, чувствовать ностальгическое притяжение земли. Жить нищим в трущобах и играть мечтой в настоящего принца, а принцем пытаться примерять на себе рубище нищего.
            Невероятная амплитуда крайностей во всём!
         Мы словно маятник, качаемся от одной крайности к другой и боимся «Золотой середины», подсознательно ощущая в ней свою смерть. Духовную смерть!
             Холод и сырость сопровождали нашу электричку до самой Москвы и лишь в пригороде, на освещённых платформах, я заметил, что дождь, добившись моего изгнания из Калуги, оставил меня в покое. Но его, пронизывающего хладнокровия хватило на весь путь до станции «Детское», и на то, чтобы я уснул далеко за полночь. Под тремя одеялами холод всё же отступил в темноту ночи.
          Перед последней ночью моего полуторамесячного путешествия «На все четыре стороны», я оглядываюсь на пройденный путь и убеждаюсь в том, что, несмотря, на множество допущенных просчётов и ошибок, вся поездка по стране удалась и оправдала себя, хотя бы тем, что я не изменил своему мировосприятию.
          Как сентименталист – мечтатель, я не выдыхался. Я по-прежнему чётко различаю и не скрываю серое от грязного, под радугой скорого восприятия.
            Я всё тот же Ломачинский Николай Николаевич, который, подводя окончательную черту под путевыми заметками прожитого, уже набрасывает, пока ещё иллюзорные, штрихи будущих путешествий под новым кодовым названием «4/3пR3».

                ******
        В заключении, под стук колёс поезда, увозящего меня в Сочи, я хочу сказать об ассоциациях одиночества и непонимания.
             Чем больше я нуждаюсь в понимании людей, тем более я чувствую своё гнетущее, опустошающее одиночество. Я как будто отплываю на «Летучем Голландце» от шумной пристани жизни.
             Этот страшный призрак небытия, на виду озабоченной и праздной толпы, увёз немало интересных жизней. При таких взглядах, жизнь, несмотря на свою парадоксальную уникальность, редкость и бесценность, безнадёжно и молниеносно девальвируется под нажимом монополизирующего одиночества и непонимания.
           Если вас в молодости любят деньги – это хорошо!
          Если вас в молодости любят женщины – это прекрасно!
          Если вас ещё и слава в молодости заметила – это уже предел мечты!
             Но если вас в молодости не полюбит смерть, а она знает толк в молодых, то есть над чем призадуматься при деньгах, с женщинами, во славе!
              Это тоже, всего лишь плод ассоциации одиночества.
             Представьте, что все творения Мира, включая и божественное, есть плод одиночества.
               ОДИНОЧЕСТВА!!!

                *****

         Если, кто-то думает, что путевые заметки должны быть похожими на аллею, посыпанную сеяным песочком и обсаженную лучшими сортами колированных роз и что при чтении их, они обязаны благоухать настоянным ароматом царственных бутонов, или же, наоборот, надеется на то, что за каждой строкой, автор скрывает страшное приключение, что за каждым словом прячет индейца или разбойника, то пусть сразу положит мои заметки назад, на полку и возьмёт многотомный путеводитель по приключениям романистов Х1Х века и насладится тем, что искал.
           А мои записи делались спонтанно, не на аллеях парков, французского, английского и других стилей. Они формировались, как частные – эскизные наброски или зарисовки, занимая строку, страницу. А может, вообще, писались в тот момент, о вполне бытовых, прозаичных вещах и событиях, и в розовом и в чёрном цветах.
              Они не культивированы учёным эстетом, а отображают полную картину противоречий натуры автора.
               Написав это предисловие, я, с авантюристической точки зрения, помещаю его в самом конце своих записей, тем самым сохраняю хронологию именно заметок, а не плановость повествования.
           Ещё, зная привычки многих читателей, начинать предварительное чтение с конца книги, я своё предисловие оставил в том порядке, в котором оно было написано. Я надеюсь, что это тоже заинтригует любознательных людей. Думаю, что они найдут интересные мысли в моих путевых заметках «На все четыре стороны».

                3марта 1983года
                17апреля 1983года.
                Ленинград – Сочи.