Все праздники Бендрикова не было дома.
Может, это и хорошо, поскольку Витька с Никитой и их компания, потеряв стороннего слушателя, были нездорово естественны. Пальцы у них не складывались в веер, красноречие поблекло, поутихло. И без него они в утренних поисках дорог к источникам молока самостоятельно изучили окрестности досконально.
Вешняя вода сошла, оставив на пока не покрытых зеленью кустах лозняка охапки светло-коричневой прошлогодней травы, ещё гибкой, но быстро сохнущей и готовой к строительству гнезд – к великой радости пернатой мелюзги.
Сначала робко, потом все более настойчиво стали раздаваться вечерние трели соловьев, что радовало гостей, и меня, конечно, поскольку при первых трелях горожане, наконец, замолкали, вытягивали шеи, обводили взглядом друг друга, поднимали подбородки, чем напоминали спаниелей.
Я же, глядя на них, вспоминал Троепольского и Белого Бима. Перепрыгивая с места на место в спутанных мыслях, смотря на не вскопанный огород: «Записки охотника», Тихонова, «Доживем до понедельника», «Счастье - это когда тебя понимают», почему-то жен декабристов, Сибирь, «И просвещенный наш народ сберется под святое знамя», село Одоевское на Ветлуге, Лугинина, опять Тургенева и Толстого…
Когда Никита увидел варакушку, спокойно идущую по огороду, и глянул на меня, то я подумал, что вот так должен быть изображен дурачок на картине обязательно очень известного и признанного автора.
На дебилизм указывало на его лице все: неестественные дуги бровей, спутанные волосы, полуоткрытый рот.
Фраза же – «На этом ходить нельзя!» и палец, безобразно вытянутый в сторону невозмутимой пичуги, отличительной особенностью которой для всех нормальных людей являются не неестественно длинные и тонкие ноги, а необычайной красоты манишка, только подтверждали это сходство.
…Я знал, что Карл обязательно появится, поскольку нет более тревожного состояния у человека, чем ощущение всем своим организмом зарастания собственного огорода весенними побегами сорняков. Как правило, разлапистыми и сочными, довольно симпатичными и жизнерадостными.
Правда, выросшими там, где положено и планируется жить другим.
По неизвестным доселе науке правилам они радостно растут именно тогда, когда тебя нет дома и когда на них никто не смотрит.
…Карл приехал в воскресенье около полудня.
Я копался на огороде, «гости» болтались «кто-где»: кто-то ушел за сморчками, кто-то пошел вдоль речки с удочками, надеясь на что-то, кто-то валялся в доме.
Никита сидел около беседки на березовой чурке и смотрел на меня. Изредка он громко, чтоб было слышно мне, высказывал суждения о том, что «более глупого занятия, чем посадка картофеля, в двадцать первом веке ему не известно». Несколько выдержав паузу, прислушиваясь ко мне, он изрекал что-то и из арсенала оппонентов: «Хотя как смотреть! Возможно, что именно «гэмэо» и есть та мина, которая заложена под человечество, от которой все полетит «вверх тормашками. …Хотя, возможно, и дело не в «гэмэо», а в том, что надо соблюдать и беречь традиции, а картошка – это гербовой овощ для нашей страны… на фоне окна прорубленного в Европу…»
Замолкал. Смотрел на меня. Потом обвинял меня в чем-нибудь далеком, что ему случайно вспомнилось, например, в том, что «…а «тормашки» – это, вовсе, не тормоза под полозом саней, которые предназначены для торможения при спусках с гор, как ты говоришь, а это что-то другое… наверняка!»
Я же молчал, копал огород и старался быть очень осторожным, поскольку знал, что никто так не мстит за самоуверенность и наглость, как собственная спина.
…Звук мотора у калитки вывел Никиту из грустного состояния, а появление Полкана, который явно обрадовался ему, привело в благостное расположение духа. Две сумки, поставленные на стол Карлом и его спутником, издавшие стекольно-колокольный звон, довершили возврат в бодрое и деятельное состояние.
– А, вот это по-нашему! – гаркнул Никита, стараясь, видимо, разбудить тех, кто спал в доме, обрушив взгляд на пакеты.
– Где народ? – приветствовал меня Карл, видимо, догадавшись о причинах громогласия.
– В поле, – ответил я, показав на внушительную по ширине полосу вскопанной земли, отделяющей лужайку от остального огорода.
– А и правильно, а то утопчут, как кони на могиле Чингизхана, – сказал Карл и остановился, перехватив мой удивленный взгляд.
– Я к тому, что гости утрамбуют огород своими блужданиями… – добавил он. – А для «погудеть» место хватит и здесь, и он обвел рукой беседку и газончик вокруг неё.
Он опять замолчал, потом посмотрел на своего спутника и представил его: – Маркин. Михаил. Мой коллега… бывший. Врач. Полковник. Воевал. Одним словом, – свой.
Я подошел, представился, пожал крепкую руку, он улыбнулся: – Помочь? – и кивнул на лопату.
– Ещё чего? – раздалось грубое с двух сторон.
Один имел в виду предстоящие работы на своем огороде и надежду на помощь гостя, другой – пакеты, сиротливо стоящие на столе и требующие немедленного внимания.
Я миролюбиво воткнул лопату, поставил рядом ведро, полное зеленых бодрых и сочных «оккупантов», которых необходимо удалять с корнями, иначе не успеет взойти картошка, как они захватят всю территорию, выказывая радость победы цветами и светло-зелеными новыми ростками.
– Вот ведь – каждый год война, – я присел рядом с Михаилом и кивнул на ведро.
– А это очень хорошо, – сказал он и улыбнулся.
– Поподробнее… – предложил я, закурил и приготовился слушать, высказав всем своим видом крайнюю степень заинтересованности «необыкновенно интересной точкой зрения» для любого огородника: «наличие сорняков на огороде – это хорошо».
– Видите ли, – сказал Михаил, без улыбки, – плодородный слой почвы – живой организм. И как любой организм, при жизнедеятельности он берет и отдает.
К великому сожалению, он берет много всего и разного, и, как следствие, так же много всего и разного отдает. Кроме того, много чего оставили в нем и растения, которые проживали здесь сезонно по вашей воле.
Так вот – среди того, от чего он сейчас освобождается, есть то, что является заведомо вредным для многих живых структур. Это биологический и иной шлак. И чем здоровее этот организм – почва, чем интенсивнее его жизнь летом и в осенне-зимний период, тем больше вредных шлаков в почве накапливается.
Попадание их в культурные растения, нежные и чахлые по своей сути, приводит либо к гибели, либо к мутации их. Сорняки же, как вы их называете, – это передовые отряды, предназначенные для уничтожения этих шлаков, так сказать, – санитары. Они способны переработать эти ядовитые для других вещества в безопасные формы, чем и готовят почву, конечно, вместе с Вами, к более развитым, а значит, повторюсь, и менее устойчивым формам жизни.
Кстати, советовал бы учесть немаловажный фактор, – Вы не дали завершить «санитарам» начатое, поэтому Ваша надежда, что в компостной куче они «перепреют», может оказаться ложной, и вам придется прилагать определенные усилия для их утилизации, чтоб нейтрализовать вредные вещества, уже находящиеся в них. Поэтому весенние сорняки, как Вы их называете, я бы не стал вносить в компостные кучи, дабы не навредить тем процессам, которые в компосте уже идут.
Другими словами, – это ваши друзья и союзники.
И вы это на генетическом уровне знаете, понимаете на бессознательном, а вот на сознательном уровне не хотите это признать. Так уж устроены вы. Я имею в виду – так устроен человек. Он очень часто отказывается принять очевидное и понятное ему. И готов иногда даже бороться за право не признавать очевидное за истину. Что делать?.. Странная, но неоспоримая черта многих людей!..
Я оглядел Никиту и Карла, уже распаковавших пакеты и сидящих у стола в ожидании, наблюдая за нами.
– Полностью с тобой согласен, – сказал я, сделав такой ход, как мне показалось, неожиданный и правильный, чем вызвал кривую улыбку у Карла, удивление у Никиты и слова Михаила: «И это правильно, поскольку лучше принять неизвестное за истину и ошибиться, чем при первой встрече ошибиться – приняв встреченную истину за ложь».
– Кто сказал? – встрял Никита, как бы незаметно брякнув стаканом о бутылку.
– Все говорят, – улыбнулся Михаил.
– А и хорошо, – сказал Никита, – давайте за стол, а то семеро одного не ждут, праздников-то вон у нас сколько было. Давайте за них. Кто не успел – тот опоздал.
Он выразительно посмотрел на дом и в сторону леса, а потом на стол.
– А какие праздники у вас были? – поинтересовался Михаил.
– О!.. Начиная с Пасхи и до Дня победы, только и были одни праздники, – ответил Никита, разливая по стаканам.
– В смысле День радио, День печати?.. – Михаил серьезно смотрел на Никиту.
– О!.. Точно!.. Про них забыли. Вот про них и давайте, – Никита поднял стакан.
– А за Вальпургиеву ночь? – спросил Михаил и тоже поднял стакан и взял ломтик сала с долькой соленого огурца.
Никита выпил. Тоже взял кусочек сала и ломтик огурца, бросил их в рот, посмотрел на меня, потом на Карла, а потом на Михаила.
– В смысле?.. – спросил Никита, глядя на нас с каким-то нездоровым прищуром.
Михаил тоже бросил ломтик сала в рот, взял кусочек хлеба пожевал.
– Я пытался разобраться – «какие праздники Ваши», – сказал Михаил, помолчав, и улыбнулся. – Вы не сердитесь, Никита. Я читал ваши книги, и у меня не сложилось впечатления, что вы считаете всех округ обязанными быть согласными с вашими утверждениями и убеждениями. И мне было интересно, из первых, так сказать, рук, узнать, какие праздники Вы считаете своими, как вы говорите «ваши», и почему.
Он опять улыбнулся.
Никита задумался, разлил остатки, убрал пустую бутылку, достал другую, открыл её, поставил в центр стола, выпил свою «пайку», взял кусок ветчины и сел, жуя, глядя на нас, с невозмутимым и отрешенным видом, чем стал очень похож на верблюда.
Молчание было не долгим. Он опять встал, опять разлил, никого не приглашая «за компанию», выпил и опять стал смотреть на Михаила. Мы же с Карлом – то на Никиту, то друг на друга.
Я примерно представлял, вокруг чего и как вращаются мысли Никиты, и было интересно наблюдать за его поведением, поэтому не особо вдумывался: сказывалась давняя привычка фильтровать разговоры за столом, в суть сказанного.
– Видите ли, Никита, я считаю, что мы – поколение людей, у которых нет праздников. Мы – тупиковое поколение, прожившее жизнь ради собственного удовольствия. И это при том, что нам была предоставлена возможность что-то совершить. Но мы гордо отказались от столь заманчивого предложения, погнавшись, в свое время, за дубленками, коврами и хрусталем, колбасой, чем поставили всю популяцию в очень тяжелое положение, как материальное, так и нравственное, – сказал Михаил, глядя на Никиту и не отводя взгляда.
Никита, молча, налил только в два стакана – свой и Михаила, поднял, приглашая нас взглядом в компанию,его и выпил. Михаил тоже.
Карл перегнулся через стол, вызывающе оглядел разговаривающих, взял бутылку, налил себе и мне и повторил жест Никиты, глядя на меня.
Все молчали. Я смотрел на Михаила, ожидая каких-то слов, трудно сказать каких, но он молчал, жуя то колбасу, то отваренную картошку, смачно хрустя молодой зеленью.
– Согласен! – вдруг сказал Никита. – И что делать тогда? Не пить?.. Или что?..
– Трудно сказать «что». Может быть, наоборот, – пить, чтоб четче и явственнее для последующих поколений выглядела наглая морда нашего. Тем более, на фоне подвига поколения наших родителей. Можно ещё какую-нибудь гадость сделать – педофилия там, однополая любовь, леса пожечь, моря загадить, болезнь какую-нибудь в себе закультивировать, гены испортить и наградить ими своё потомство. Да, мало ли чего подлого можно придумать и сделать, кроме того, как пить?..
…Но не стоит примазываться к славе других – это точно!
Михаил откинулся на спинку стула.
– Согласен! А если душа не принимает однополой любви и гадостей, что делать? – Никита тоже распрямился.
– Перебороть себя и все-таки «любить» и гадить. Все равно же человеками не смогли стать – так уж лучше быть подонками явными, а не скрытыми. Надо делать, как себе лучше. Не нравится – насильно полюбить. Не хочется курить – кури. Не хочется пить – пей. Хочется пить – тоже пей. Можно парочку людишек, кто послабее, замочить в лесу, когда те грибы собирают. Кровь выпить. С первости стошнит. Но привыкать надо!..
– А Пасха? – Никита ни разу даже не посмотрел на нас с Карлом.
– А что Пасха?.. Церкви разрушить. Зачем они. За две тысячи лет так и не смогли принять учение, какой смысл ещё ждать две-три тысячи? Разрушить. До основания. Тупиковая же идея: «возлюби…», «не возжелай…», «не…». Кому надо?..
Что празднуем-то?..
Очередной год сопротивления учению и радуемся, что нам дали еще один год на исправление, сообщив это божественным сошедшим огнем, в течении которого опять будем не жить, а гадить, в ожидании следующей даты воскресенья?..
Честным-то быть приятнее. Честный и подлый! Прелесть! Ведь если бы не наказывали, а то страшно многим, то какое удовлетворение всех давить, бить, по полу размазывать, насиловать? И ничего не делать!.. А ради чего – жизнь-то коротка. Живи, пока молодой!
– Значит мы здесь от страха? – Никита глянул на меня. – Все мы, все – здесь.
– Безусловно!.. Страх сбил нас в кучу, ибо, сбившись, мы все равно ничего же не делаем. Вместе просто легче бояться. И всё! – Михаил тоже глянул на меня.
– Согласен! – сказал Никита, осмотрев на нас с Карлом. – Нет у нас праздников. Не создали мы их и не имеем право праздновать чужие.
Но, празднуя чужие, – мы же их оскверняем, а значит, соответствуем своему облику?.. Другими словами – «живем»!
– Все так! Мы всегда соответствуем своему облику, тем более в чужие праздники. Мы не празднуем. Мы просто оскверняем их, скрипя зубами, вспоминая, что у них есть праздники, а у нас нет. И все!.. Просто оскверняем праздники в праздники. И все!..
Вот такие мы. И, ожидая праздник, – мы просто ждем возможности назвать его своим в этот день, не имея на это право. То бишь – примазаться к чужим деяниям и славе. То бишь, – осквернить! – Михаил был спокоен.
– А память? – черт меня дернул встрять в их разговор.
– А зачем нам память?.. Она что – заставляет что-то делать?.. Что нам от этой памяти? Христа две тысячи лет помнят. И что – кто-то что-то делает?..
Зачем помнить про поле Куликово?.. Что это дает помнящему, сидящему в ночном клубе, с продажной женщиной на коленях, с заморским пойлом на столе, с травкой в кармане?.. А что дает помнящему, сидящему в другом месте?..
Память что-то может дать только делающему. Делающему для чего-то, что-то, где-то.
Что, для бездельников есть какая-то разница – День радио или День Победы?
От страха они прильнут к любому празднику, лишь бы не один на один с жизнью. Лишь бы ничего не делать…
Так память – это уважение. А как по-другому уважение оказать? – опять меня дернуло.
– «Оказать» или «показать»? – Михаил поглядел на меня. – А зачем?.. «Оказать» была возможность – стать продолжателем дела предков. Они четко и понятно его суть и содержание изложили. Представили неоспоримые доказательства собственного следования своим убеждениям или коллективной воле. Не согласен с их идеями и устремлениями – делай, как сам считаешь, представляй неоспоримые доказательства собственного следования собственным убеждениям или коллективной воле, собственных побед и достижений и назначай собственные праздники. Есть они? Нет!.. Почему нет собственных праздников?.. О-о-о!
А на «нет» – и суда нет!
– «Мой праздник», я так понимаю, – это дата, установленная для торжества, посвященного какому-то значимому событию в моей жизни? Ты это имеешь в виду? – Никита насупился и смотрел на Михаила.
– Примерно так. Событие в твоей жизни – так. Твой праздник – так. Коллективный праздник – событие в жизни коллектива, частью которого ты являешься – так. Народный праздник – праздник народа, к которому ты имеешь честь принадлежать, – так. Религиозный праздник – праздник, установленный по канонам исповедуемой тобой религии, – так.
Таким образом, человек должен быть причастен либо к коллективу, либо к народу, либо к религии, которые чтят какую-то дату, в которую произошло значимое для группы людей событие.
– Понятно. Обидно, но понятно. Справедливо, обидно, но понятно. Ты хочешь сказать, что пока люди не объединены отношениями между собой в рамках традиций, принятых в данной группе, которая празднует торжество, – они не имеют права считать какой-либо праздник своим?
– Примерно так, – Михаил обвел взглядом всех нас.
– Поэтому, например, День Победы может быть праздником для всех, кто как-то связан между собой войной, но не может являться праздником для нас, здесь сидящих, поскольку война нас не связала ничем.
Или другими словами, мы ничего не делаем того, что имело бы отношение к Победе наших родителей.
Или другими словами, мы можем только смотреть и радоваться за других, для которых тот или иной день – праздник, поскольку сами не достойны его, так как палец о палец не ударили, чтоб он был или чтоб чувствовать причастность к нему. Так? – Никита говорил спокойно.
– Примерно так! – Михаил тоже был спокоен. Я и Карл нервничали.
– Ты всегда такой зануда? – Никита присел к Михаилу.
– Нет. Только когда очень обидно, что у других праздник есть, а у меня нет, – улыбнулся тот.
– По-твоему, получается, что и у меня нет. И что делать? … Нам, – Никита улыбался.
– Завидовать тем, у кого есть свои праздники и жалеть, что прожили жизнь, не создав ни одного праздника для себя, – Михаил тоже улыбался.
– Ты вот всю эту бодягу на полном серьёзе несешь или чтоб позлить меня? – Никита стал «вскипать».
– А ты разберись. Ты – инженер человеческих душ. Только сначала реши для себя: стоит тебе считать своим праздником пуск первого состава по БАМу?
Хотя допускаю, что двенадцатое апреля – полет Гагарина – может быть твоим праздником, поскольку ты мог почувствовать необыкновенное единение всех и тебя со всеми, в этот день, и это может быть для тебя значительным событием.
Не такие уж мы мальцы тогда были, – Михаил был серьезен.
– Ну, а День Победы? – Никита не унимался.
– Какой победы? Над чем победы? Чего хотела фашистская коалиция? Что она делала на территории СССР? Цель фашизма? Когда «Великая отечественная война» сократилась до «ВОВ»? А когда она закончилась? Не идет ли все ещё? Когда советские войска перешли границу СССР – закончилась Отечественная? А когда закончилась Вторая мировая война? А когда началась? Какой победы? Победы над кем? Над чем? Какое отношение мы имеем к «советскому народу», которого уже нет? Почему его нет? Кто и куда его дел? Где ты был в это время? Почему США не объявляло войну Германии, а только Японии? При чем здесь Япония, когда говорим о фашизме? Почему нет рядом с нами Китая, потерявшего в этой мясорубке около десяти миллионов человек? Что, в Китае жизнь человека по другой цене? Чем язычество хуже христианства и чем христианство лучше буддизма, а буддизм хуже или лучше мусульманства?..
…Я так много всего не знаю, что теряюсь. Но знаю, что это праздник людей, которые свято верили в правоту своего дела, делали его и закончили.
Закончили Победой! Слава и почет им. …Но не мне!
И к моему великому огорчению, – это только их праздник!
Он мог бы быть и моим, если бы я участвовал в поисковых отрядах, бился бы в судах за лучшую жизнь ветеранов и так далее, и так далее, и так далее.
Но я этого ничего не делал. Мне жаль. Искренне жаль.
Михаил замолчал.
– Ты понял, что ты всех обвинил в лукавстве? И меня тоже, – Никита выглядел спокойным.
– Почему в лукавстве? Во лжи! – Михаил тоже выглядел спокойным.
…– Хорошо! За что мы тогда можем выпить с тобой, чокаясь? – Никита разлил во все стаканы и взял свой.
– За здоровье людей, у которых есть праздник, за то, что эти люди рядом с нами, за то, что их бережет судьба, стараясь сохранить их, как можно дольше, живыми, чтоб нам с тобой было, за кого выпить, чокаясь, – Михаил взял стакан.
Мы с Карлом тоже.
– Тебя кто-нибудь, думаешь, будет слушать, кроме нас? – Никита выпил и поставил стакан, пристукнув им о стол.
– А мне без разницы: будут или нет. Это я для себя решил, а не для них и не для вас, и не для тебя, – Михаил протянул руку ко мне, прося сигарету.
– И при таком видении мира у тебя есть друзья? – Никита протянул руку тоже.
– Есть! Ты, например. Ты же хочешь вернуться к этому разговору, поэтому не дашь меня убить кому-нибудь.
– Не дам.
…А почему у тебя у самого нет праздников?
– Видимо, что-то не то делал. А, может, не с теми. А, может, не там. Теперь, наверное, поздно рассуждать.
– В жизни всегда есть место подвигу.
– Подвигу – «да»! Празднику – редко.
Я встал и пошел в дом. Полкан увязался за мной. Следом за ним Карл.
В доме почему-то никого не было.
– Где народ-то? – Карл встал посреди комнаты.
– Да, ходят где-нибудь, – я «упал» в кресло.
– У тебя что-нибудь здесь есть? – Карл сел рядом. Полкан лег у него в ногах.
Я кивнул на буфет.
– Думал: Никита взорвется, – Карл протянул мне огурец, который прихватил со стола.
Я же молчал, размышляя: «А почему Никита не взорвался?»
– А ты как думаешь, Мишка перегнул палку? – Карл опять подошел к буфету.
– Не знаю.
…Слово, конечно, не очень удачное. «Праздник»… «Праздность»… «Торжество» – тоже как-то не то… А как? …А как-то надо!.. И Новый год, и День Победы – все в одной куче. А сверху дни рождения, масленица…
– Так нам и карты в руки. Мишка может об этом?..
…Пойдем к ним?..
– Пошли.
Мы вышли на крыльцо. Никита с Михаилом разожгли костер и сидели, смотрели на слабые побеги огня.
– Где народ-то? – встретил нас Никита бодрым голосом.
– Проголодаются – придут. Пусть по земле ходят, пока ходится, – Карл прошел к столу и тайком от Михаила и Никиты похлопал по стулу рядом с собой, глядя на меня.
Полкан все понял по-своему, махнул хвостом с такой силой, что чуть не сбил с ножек стол и сел рядом, довольно оглядывая всех.