К февралю 1931 года положение с кормами во многих районах Казахстана сложилось крайне тяжелое. В центральных, восточных и особенно в южных - катастрофическое. На точках оседания казахских аулов начался массовый падеж скота. Из северных районов, где сено заготовили впрок, Казкрайком потребовал перевалочным способом доставлять его в бедствующие. На содержание своего колхозного стада, в связи с вывозом сена, приказали конфисковывать корма, которые запасли колхозники старопоселенческих сел для личного подворья.
Во всех районах были созданы комиссии. В одних, имеющих корма, - по конфискации и формированию извозов, в других, бедствующих, - по приемке и распределению по оседточкам. В селах утвердили опертройки во главе с районными уполномоченными для организации извоза своими силами. Установленные райкомами сроки и объемы озадачили низовиков. Гуляевка, например, лишалась половины оставшегося сена. Личный скот давно обобщен, несколько конфискованных копенок не спасали положения: на остатках сена, без фуража, колхозное стадо до весны не дотянет и скоро окажется не в лучшем состоянии, чем на точках. Рабочих быков и коней еще можно сберечь, но молодняк обречен. Чтобы избежать падежа, скот придется сдавать в счет мясозаготовок. Следовательно, закроются слабенькие молочно-товарные и овцеводческие товарные фермы, сепараторные, опустеют кошары, скотные дворы, останутся без работы в зимнее время сотни людей в селах. Однако против разорительного приказа низовики протестовать открыто не смели, и вся его бессмысленность отозвалась в селах.
Гуляевскому кустовому сельсовету надлежало выставить 500 центнеров сена и доставить его за 150 верст южнее, к кургальджинским озерам. Оказать помощь людьми, санями, лошадьми и сеном обязали соседние села. Уполномоченным в Гуляевку райком направил заврайзо Кляшторного, он возглавил опертройку. Членами вошли предколхоза Похмельный, комендант Иващенко, бригадир Кожухарь. Основная тяжесть сборов легла на Гуляевку. Собранных саней не хватало, правленцы приказали рубить осокори на их изготовление. Сырые, неошинкованные сани выходили из-под топора грубыми, тяжелыми на ходу. Кузнецы ставили чужих коней на подковы.
- Господи! Да кто об эту пору в извозы ходит? Февраль. Самый скаженный месяц. Задует недельный буран - и пропали люди, - сокрушались, сойдясь, бабы, а мужьям нашептывали: - Отказуйся! Будь хитрее. Сходи до Похмельного, скажись хворым або кто в семье недужит. Ведь посиротишь детей!
- А чого мы? Киргизам надо - нехай киргизы и везут, спасают родичей, - бурчали в правлении накрученные женами бригадники, понимая слабость возражений: в ближних аулах не то что сформировать обоз - там едва жизнь теплилась.
Бригаду возниц почти полностью набрали из местных мужиков. У выселенцев не было ни теплой одежды, ни опыта извозов, ни знания местности. Среди гуляевцев, у которых опыт имелся, идти в извоз добровольцев не находилось. У большинства, кого намечали, вдруг возникали уважительные причины. Похмельный, отводя глаза, сухо сочувствовал, отпускал мужиков. Некоторые прямо отказывались.
-Ты бачишь? - с изуверской физиономией шипел Похмельному комендант, как только за отказником закрывалась дверь. - Це ж форменный оппортунист! Паразит на трудовом теле. Оштрахуй его, гадского вредителя!
Когда Похмельный услышал не то седьмой, не то девятый по счету отказ, он потребовал список активистов, принимавших участие в выселении гуляевских кулаков в феврале прошлого года. В комнату вызывал по одному и, взбешенный, коротко спрашивал:
- Брал тулуп в раскулачку?
- Брал...
- Марш в извоз! Следующий!
Сам же, чтобы не видеть, как гуляевцы будут свозить на скотные дворы свое личное сено, которым он оплатил прошлогодний сенокос, решил идти старшим в обозе. В спорах выбирали дорогу.
- Нам надо где-то останавливаться с ночевками. В той стороне наших сел нема, одни полуоседлые аулы, где тако же бедуют с кормами. Посля третьего аула везти нечего будет - по клочкам воза растягнуть! - напрочь отверг Гришка Чумак предложение Петра Кожухаря идти большаком, через оседлые известные аулы.
- Выстави охрану! - командно советовал Иващенко.
- Из ширинки своей выстави! - злился Чумак. - Они табун напустят, и кони враз раздергают подводы. Голодные. Бей не бей, а пока не нажрется - не отгонишь, або будет бежать следом до места. Ты бачишь, яка зима? Степь як стекло! В этом годе южней от нас вниз аж до самого Китая - джут.
Да, зима тридцать первого года отметила казахскую землю вдобавок ко всему еще одной напастью - джутом. Иногда среди зимы вдруг понесет с иранской стороны теплым сильным ветром, и в два-три дня влажно обмякнет неслежалый снег, разольется просторным половодьем, обнажит усохшие травы, будто только затем, чтобы так же внезапно ударить с сибирской стороны калеными морозами. Степь мгновенно коченеет, травы стоят во льду, словно водоросли, уходит зверь, птица, корма не добыть, и сверкают, режут глаза нестерпимым радужным блеском необозримые пространства зловещей красотой, несущей казаху-кочевнику скорую гибель скота.
- Ближние аулы хорошо бы объезжать, - поддержал Чумака Семенюта Фокий. - Надо идти обходными дорогами.
- А ночевать в степу? - свирепел Корней Шевковец. - Где ты их зараз нащупаешь, те дороги? До сего дня не только обходные, но и табельные перемело. Або голый лед. - Через пять верст бездорожьем кони в кровь порежут ноги и встанут. На себе потягнешь сани? Думать же, Фока, надо!
- Шукать обходные дороги - глупость, - сказал Литвин Мефодий, возница из Кошаровки. — Аулов мы так и так не минуем. Я в снегу ночевать не собираюсь. Будем беречь сено, а там як Бог даст.
- Думай не думай, три рубля - не гроши! - обозленный тем, что его внесли в список ездовых, сердито крикнул им Костя Мочак. - Нам где-то надо оставлять сено для своих коней на обратной дороге. Где? В аулах? Вра-аз скормят!
- В степу приховайте! - не унимался Иващенко. - Присыпьте снегом, метку оставьте. Киргизам не под силу шукать.
"Могильной землей бы тебя присыпало!" - с ненавистью пожелал коменданту переселенец Бузанивский Казик, назначенный в извоз.
- Найдут! Мы еще не выехали, а они уже знають про наш маневр. Стоит нам отъехать, от нашего схорона и следа не останется. - Нашим коням, возвертаючись, подохнуть с голоду, - пугал уполномоченного Мороз Давид, а Пацюра Сидор объявил с тоской районщику:
- На свою погибель идем, дорогой товарищ!
- Погодить бы до апреля, потом и везти, - вздыхал Разумий Андрей.
- Кому? - мрачно спрашивал уполномоченный, понимая опасность задания. - Там до весны весь скот поляжет. - И бодрил ездовых: - Не слышу дельных мыслей, товарищи! Не вижу боевитости и большевистской смелости. Словно в первый раз. Как же вы возили зерно в Боровое, когда желдороги не было? За двести верст! А? Похмельный, ты давай руководи! Почему сегодня на заседании отсутствуют представители с Аверинки и Графского? Ты их повещал? Немедля вызови! Нам три дня сроку дадено. Чтоб послезавтра выехали!
Вышел обоз через неделю. Пошло тридцать семь пароконных подвод. Три из них загрузили вилами, грабарками, кое-каким инструментом, остатками овса, дровами, керосином и тряпьем на факелы. В четвертую, с возницей из Кошаровки, уложили коровью тушу, конские цибарки, мужики снесли в нее запасную упряжь и огромный казан. Повела подводы бригада из сорока человек.
Путь лежал на юг. У села Новочеркасского - переправиться через Ишим и двигаться дальше между озерами Чуркункуль и Джаркуль, затем, пройдя верст тридцать вниз на юго-запад, идти к озеру Кожакуль, возле которых учреждены точки оседания кочевых аулов. На от руки рисованной карте уполномоченный пометил их синими значками. Сено сдать председателям аулсоветов, непременно взять от них расписки в получении и возвращаться обратно, а там пусть распределяют как хотят. Для того количества скота, что будто бы собрано у оседточек, этого сена очень мало, правда, туда должны подойти обозы с атбасарских краев - еще какая-то поддержка, так, глядишь, дотянут до ростепелей...
На ближние аулы - Кара-Адыр, Балатау, Кенжигалы - выходили смело: аулы издавна полуоседлые, на зиму всегда запасались сеном, здесь у многих ездовых жили приятели - казахи. У села Новочеркасского переправились по льду через Ишим и ушли в степь.
Погода устоялась на руку - однообразно солнечные спокойные дни, морозные тихие ночи с волчьими свадьбами, что темными клубками катались на горизонтах по блестящей в полном месяце степи. От аула к аулу обоз вели добровольные конные вожатые. Продвигались быстро, на третьих сутках встретили всего два аула - пять-шесть мазанок да хлипкое зимовье, в котором, разделенные сенцами, ютились вместе с остатками скота две-три казахские семьи.
Похмельный, не зная края, отмечал про себя убогость и нищету казахских становищ, но воспринимал отстраненно, а вот мужики отъезжали удрученные. Олейник Никифор, у которого в ауле Уайлы жил давний тамыр (друг) Кусаин, вышел в растерянности из его землянки, попросил свою долю хлеба:
Кусаин работал на строительстве железнодорожной ветки Акмола - Анар, откуда изредка привозил или передавал с оказией продукты, - его семья давно голодала. Гуляевские мужики переглянулись: каких-то три года назад Кусаин слыл чуть ли не баем. Похмельный вынул из мешка два печеных буханца...
Чем дальше двигались, тем глуше, диковатей становились места. Начала тревожить дорога, о чем предупредили в последнем ауле: из широко наезженной она помалу сузилась до ширины полозьев прогулочной кошевки, конной тропы, едва просматривалась на оголенных кирпично-красных глиняных буграх, густо усеянных осколочными вкраплениями белого кремня, либо совсем пропадала в сплошных переметах старого ослизлого снега.
По обе ее стороны под уныло-сонное вытье ветра целыми днями скучно наплывала кайсацкая степь. Встречались иногда невдалеке от дороги россыпи крупных гранитных валунов. С первобытной дикостью чернея в снегах, маслянистым блеском облизанных тысячелетними азиатскими ветрами зернисто-зеленых взлобьев и боковин они напоминали мусульманские кладбища ордынского времени. Случалось, выходили к изножьям небольших кварцитовых сопок, в затишье распадков которых сиротливо и мужественно росли крученые степные сосны, темнели пятнами заросли караганы, кизильника.
Здесь, по щебеночным осыпям, кони с хрипом, надсаженно горбясь и с силой высекая копытами кремневые искры, особенно трудно тащили большие воза. Трудно шли и через редкие, но обширные солончаковые плеши, сырые во всякую погоду, с сизой плесенью на захрусших земляных корках, там, где соль полностью съела снег. Ездовые после таких участков озабоченно осматривали упряжь, бабки и подковы у лошадей, чертыхаясь и кляня необдуманность дороги, меняли их в связках. Монгольские лохматые выносливые лошади хорошо переносили дорожную тяжесть. Опасались за остальных, в ком еще угадывалась скаковая порода, или слабых по старости.
Попадались на пути и древние могильники, грубо сложенные из плитняка, - немая история аргынских и тналинских родов, на чьи земли вышел обоз. Те, кто захватил с собой ружья, - два кошаровских ездовых и один аверинский, - отмечали охотничью бедность мест: за все время увидели лишь одну мышкующую лисицу. На стоянках ходили с цибарками к озеркам, приметным по рыжей сухой поросли камыша, - одни ондатровые пустые хатки. Не попадалось следов зайцев, камышовых котов, не взлетали куропатки, не перебегали дорогу дрофы. Изредка пролетит над степью полновластным хозяином орел-курганник, а все больше - мрачные вороны вдоль дороги да волки, которых чуяли по ночам кони, так что на ночевках в беззащитных аулах приходилось выставлять посменных сторожевых с дробовиками.
Нургали Жумагулов, которого в складчину одели и взяли одним из проводников и квартирьеров, предупредил на последней стоянке: до жилого места, где можно будет вольно расположиться с ночевкой, верст двадцать. Чтобы успеть к ночи, надо выйти засветло и спешить, как бы ни устали кони. Есть на полдороге зимовье, да оно брошенное, аул в позапрошлом году завалил свои землянки и ушел в китайскую сторону...
День занимался морозный. Мужики с утра разобрали тулупы, кожушки, обкладывались сеном на облучках. Похмельный надел полушубок, шел, как многие, рядом с подводой. Пошел он в обоз и с тем, чтобы подумать дорогой, что-то наметить, возможно, понять и как-то определиться на будущее. Ничего не было. Ни одной определенной мысли. Всего понемногу, и все несвязно, поверхностно, туманно...
К заброшенному зимовью вышли за полдень. На отлогом бугре стоял длинный глинобитный сарай с проломленной плоской крышей и полуразрушенной боковой стеной. Плетенные из ивняка, когда-то обмазанные глиной двери стояли нетронутыми, а всю деревянную оснастку внутри загона сожгли - пятна кострищ хрустели под ногами у порога, под рогатинами тагана в комнате, где обычно живут пастухи-зимовщики. Но небольшая грубка сохранилась. По стенам, с которых давно осыпалась глина, широко расползлись шершавые наросты инея. У правой торцовой стены пластами чернела груда сгнившего сена.
Часть обозников распрягали коней - с трудом освобождали вальки из обледенелых удавок постромков, другие взялись сдирать промерзлый прах в стойлах, чтобы конь мог лечь на сухое, еще одни - засыпать землей и снегом стену, заделывать пролом в крыше, затыкать пропавшим сеном дыры, прорехи.
Коней ввели всех, разместили. Развели два костерка: один под казаном со льдом, другой у входа на старом пепелище, но второй вскоре затушили: потекло со стен, закапало с потолка - в сырости легко коней застудить. Ездовые обтерли - каждый свою пару - насухо; кто в цибарках, кто в подвешенных торбах насыпал овса, попозже задали сена. Поить пока остерегались.
Гришку Чумака сразу отправили варить какое-то хлебово, в помощники ему - Нургали. Обозники слышали, как они переругивались в закутке, полном дыма и керосиновой вони: Гришке казалось, что сурпа недосолена: сыпанет в казан горсть соли, попробует - и опять сыплет. Нургали, не любивший соленого, обзывал его верблюдом и советовал вернуться на солончаки, там всласть нализаться соли. Мирить их отправился бригадный кашевар Савва Шерека.
Только расположились с мисками в руках у казана к ужину, как со двора влетел с сумасшедшими глазами Иван Безверхий и заорал, что на подходе к зимовью отряд вооруженных верховых. Мужики встревожились. Аулов поблизости нет, чтобы аульчане захотели узнать, что за люди расположились в зимовье. Оставалось одно: банда, из тех, о которых говорили аульчане и уполномоченный при отправке.
Это оказался конный разъезд отряда павлодарских чекистов. Через полчаса подошла основная группа в восемнадцать штыков. Шли отрядники из-под Аркалыка долгим переходом. Устали бойцы, подбились кони, и командир приказал расседлаться на дневку. Прошло еще немного времени, и отрядники, повечеряв на паях с обозниками, расположились на отдых.
Похмельный, Татарчук, Олейник и еще несколько ездовых курили на входе в закуток, слушали командира отряда Магдалину. Довольный тем, что отряд удачно вышел к обжитому месту, он сообщил: видели недалеко отсюда какой-то аул, видимо оседточку, да заезжать не стали: нынче там не то что перекусить и обогреться - сам последний харчишко из сумы отдашь.
Похмельный интересовался, и Магдалина словоохотливо рассказывал. В органы ОГПУ его направили в 1929 году, в разгар коллективизации - имел боевой опыт в партизанских отрядах Приамурья. Сразу назначили начальником оперативной группы Павлодарского окружного ОГПУ, куда входило несколько отрядов. Не успел как следует вникнуть в тонкости нового назначения - поступило сообщение: восстали казахские аулы в Сейтеновских и Бескарюгайских лесах Баянаульского и Цюрупинского районов Павлодарского округа. Положение сложилось настолько серьезное, что отряды на подавление восстания отправлял секретарь окружкома Жигарев с прокурором округа Шеффером.
Экипировкой, вооружением занимались начальник окружного ОГПУ Завьялов и его заместитель Плескач.
Выехали вслепую. Какие точно аулы, какова численность повстанцев, чем вооружены, какие планы, - оперативной обстановки никто толком не знал. Знали только, что уже были налеты на зернохранилища с семенной пшеницей, есть жертвы, а возглавил восстание бывший начальник павлодарской милиции Омар Темиргалиев.
Прибыли к месту, и тайные осведомители донесли: банды стягивают силы к Сейтеновскому леспромхозу. Атаку следует ждать с минуты на минуту. Директор леспромхоза Бреусс организовал в помощь отряду рабочую дружину. Едва успели занять оборону на окраине леспромхоза, как дозоры сообщили: пошли! Из леса вылетело человек двести верховых на лошадях и верблюдах. Повел в атаку сам Темиргалиев. Страшно глядеть было: визжат, орут, гикают. Рассыпались и кольцом охватывают леспромхоз. А в отряде треть необстрелянных бойцов...
- Но только и того что ору, визга, - усмехнулся Магдалина внимательно слушавшим обозникам. - Какие с них вояки? С первых же выстрелов верблюды, эта божья скотинка, показали себя. Их вперед гонят, веревочным жгутом губы им крутят - ни в какую! Ногами такие кандибоберы выделывают - лучше чем в цирке. Кони, на них глядя, свое: вдыбки, ржут, лягаются, толкотня, крик, смешались, только успевай целить. Верблюды назад понесли. Тут бандитам не до атаки, лишь бы на горбах удержаться: на этакой скорости с верхотуры-то брякнуться оземь - верная смерть.
Атака захлебнулась. Банда потеряла одиннадцать убитыми и шесть ранеными. На месте боя подобрали десять винтовок, три обреза, четыре охотничьих ружья.
- Отбить-то отбили, но Жихарев и Шеффер поставили перед нами задачу не только ликвидировать банду, но и установить Советскую власть на местах, в аулах и русских поселках - Лесном, Галкине, Александрова - это уже в Ключевском районе. Найти и собрать разграбленное. Он - Омар - хитро делал: сначала распустил слух: в городах, мол, проживает большинство русских, туда гонят отобранный у казахов скот. Живут русские хорошо, а казахи голодают. На разграбление зернохранилищ организовал женщин - казашек. Мы прошлись рейдом по аулам, пригрозили... Сдали зерно. Сами же казашки принесли, просили, чтоб не наказывали.
- Ну а главарь, Омар? - спросил Похмельный, думая о Климове и его гибели. - Взяли его?
- Ушел! - весело ответил Магдалина, явно одобряя ловкость Темиргалиева. - Ушел с друзьями. Да недолго гулял. Нащупал я его. Взял в ауле вместе со свитой. Поставил его перед судом. Половину шайки приговорили к расстрелу. Когда объявили приговор, прокурор спрашивает: "Справедливый вынес приговор советский суд?". Омар за всех ответил: "Приговор правильный. Если бы из приговоренных хоть одного отпустили, вы через неделю были бы обеспечены новой бандой!". Так бы оно и было, - убежденно заключил Магдалина.
- Видать, отчаюга был, - восхитился Гришка Чумак.
- Да, крепкий был мужик, - согласился чекист. - Воевал плохо, но смерть принял достойно. Тут же на суде заявляет: "Для ликвидации моей банды много сделано Магдалиной. Пусть он меня и расстреляет". Ну, думаю, надо уважить. Зашел к нему в камеру. "Сколько тебе нужно для молитвы?". - "Час". Пошел, поужинал, прихожу. "Готов?" - "Готов". - "Пошли". Поставил у стенки. "Передать чего родным?" - "Они все знают. Стреляй". Тут я его и положил из кольта. Из нашего брата редко кто так достойно умеет. Идейные да, помню, золотопогонники.
- Такого-то жалко расстреливать! - сказал Гришка под сочувственное молчание мужиков.
- Его-то? - холодно удивился Магдалина. - В прошлом феврале Плескач Иван командировал своего сотрудника Алтунина в Сейтеновские леса выяснить обстановку, разузнать, где скрывался Темиргалиев. Ушел - и ни слуху ни духу. А когда Омара взяли, на нем опознали сапоги Алтунина, которые он получил со склада перед заданием. На допросе бандиты сознались, что поймали Алтунина в лесу. Сначала раздели, разули, затем изрубили на куски и сожгли на костре. Место показали, мы потом захоронили парня... После расстрела Темиргалиева я сапоги себе взял, добрая обувка... Да нет, - засмеялся он, увидев, что присутствующие поглядели на его сапоги, которые он уложил подошвами к теплой боковине грубки, - это другие... Вот и вся жалость.
- А сейчас куда? - глухо спросил Похмельный, отворачиваясь.
- Мы дорог не выбираем. Куда они, туда и мы. То был Темиргалиев, теперь объявился Темиржанов.
- Тоже из милиции?
- Нет, этот - бай. Этот не на верблюдах. Там у него, говорят, настоящая воинская часть. В банде, по сведениям, имеются сбежавшие спецпереселенцы, бывшие офицеры. А тут как на грех зашевелились атбасарские казаки. Казаков здесь много - семипалатинских, уральских, по Горькой линии. Это - вояки. Службицу ломали у Дутова, Анненкова, Семенова. Пролили рабочей кровушки. Визжать в атаках не станут. Оружие с Гражданской припрятано. Вот мы и стягиваемся к Атбасару, Павлодару. Вовремя не пресечь - полыхнет степь.
- Ничего! - льстиво ободрил Савка. - И этот попросит лично расстрелять.
- Быстрей бы, - сухо ответил Магдалина и сладко потянулся.
Отряд решил остаться на ночевку.
В сумерках стали располагаться ко сну. Обозники распотрошили воз сена, разбавили тяжелый сырой запах намокшей глины, конского пота, составленного в углу комнатки оружия свежим чабрецовым запахом сена. Трусоватый Пацюра Сидор внатруску освежил им лежку Магдалины, положил в изголовье на седельное блестящее крыло свою кацавейку.
- А ты?
- У меня кожух... Товарищ командир, вы не чулы, тут волки нападають на обозы?
- Волков развелось. Табунами из Сибири прут, - рассеянно ответил Магдалина, снимая с плеч командирские ремни, расстегивая пояс с кобурой. - Унюхали... Не бойся. Найдут что глодать... Ты, дружок, других волков опасайся. Вот те встретят - не помилуют.
Нургали, сидевший за грубкой, кипятил воду, чтобы растапливать снег и поить лошадей, подначил Пацюру:
- Тебя волк понюхает - сразу сдохнет: сверху - махорка, снизу - самогонка.
- Молчало бы! - обиделся ездовой и, не зная, чем бы уязвить в ответ, спросил ни к селу, ни к городу: - А чого це киргизы с аула нас не проведують?
Нургали, освещенный снизу скачущими из-под казана хвостами огня, похожий на черта за работой в преисподней, невозмутимо блеснул зубами из багровой темноты и дыма:
- Много здесь ходят. Каждого смотреть - целый день туда-сюда ходить надо. Утром прибегут. Э-э, спросят, где друг Сидор? Уй-бой! Он ишо спит, замерз, голодный. Вставай, пожалста! Кумыс есть, чай, бешбармак!
Отрядники заулыбались. Похмельный приказал Сидору осмотреть чем-то встревоженных в конце загона лошадей, отпустить, где надо, недоуздки, чтобы они могли лечь. Люди долго не спали. Допоздна рубили кубами снег, поили лошадей, поднимались к ним среди ночи, сообща покуривая негромко разговаривали. Не сразу уснул и Похмельный.
Первыми поднялись и уехали наране отрядники. Сборы у них были недолгими. Похмельный с удовольствием отмечал собранность молодых бойцов, с которой они вывели и оседлали коней, разобрали и заботливо обернули ветошками винтовочные стволы, опоясались шашками, - напомнили далекое, дорогое ему время, его самого, молодого, уверенного... Нургали вскипятил казан. Командир, возвращая кацавейку, поблагодарил Сидора. Польщенный гуляевец насыпал горсть сушеных ягод в командирскую кружку.
- Эй, Нургали, - задиристо окликнул он казаха. - Где же твои аульчане? Чай есть. Не мешало бы к нему бешбармаку!
Жумагулов озабоченно шурудил в грубке, ему было не до пустослова. Гришка Чумак засмеялся:
- Так они прибегут к тебе утром, жди! Они зимой аж к обеду очи продирають: "Шай пьем, лапша кушаем, падушка спи-и-м!".
Магдалина снисходительно усмехнулся. Похмельный, услышав об аульчанах, решил съездить в аул расспросить о дальнейшей дороге, местах, узнать, можно ли напоить лошадей колодезной водой. С собой взял пятерых верховых, толмачом - Нургали. Выехали вместе с отрядниками.
Аул стоял на чуть приметной возвышенности, у небольшого озерка, - обычное место стойбища. Похмельный предложил Магдалине вместе заехать: вдруг по своей боевой задаче узнают важные сведения. Командир долго и пристально поглядел на далекие юрты и отказался - времени мало, бездорожье. Похмельный весело настаивал:
- Куда вам спешить? А лед - значит, вернемся. Вот увидишь: твой бай здесь хоронится. Пошли! - и взял за повод командирского коня. Отряд пошел следом.
Еще на подходе Похмельного удивила расстановка юрт - сельской улицей. Магдалина крикнул, поясняя, что это, скорее всего, оседточка - только на них подобным порядком разбивают юрты. Насторожила тишина, безлюдье.
- Ушли! - объявил Магдалина и осадил коня. - Нет тут никого, пусто. Поворачиваем!
- Почему в таком случае они юрты оставили? - недоумевал Похмельный, слышавший об организованных откочевках за границу зажиточных казахских аулов. - Давай все-таки глянем. Тут осталась минута ходу.
Он спешился возле первой юрты. Нургали принял повод, показал где вход. Похмельный откинул тяжелый полог и, согнувшись, вошел. Внутри юрты, с ее деревянных, связанных лыком обручей, как раз напротив входа часть кошм была сорвана ветром, в зияющую дыру косо нанесло снега. В полумраке Похмельный долго не мог понять, что за бугорки смутно сереют снегом по левую сторону от входа и на середине юрты, а когда пригляделся в свете решетчатой прорехи, остолбенел: это лежали полузасыпанные порошей мертвые люди.
Три трупа были почему-то завернуты в войлок. Из одного свертка выглядывали лишь босые ноги, непонятно чьи, мужские ли, женские. Два других кто-то завернул только по плечи - ясно просматривались две старческие головы. Он в страхе ступил ближе, медленно нагнулся: полураскрытый рот старухи был забит снегом. Снег обильно лежал на груди до подбородка, в глазных впадинах, на седых распущенных космах. У старика голова была откинута набок, лица не разглядеть: голый череп желтым мраморным камнем, филигранной резьбы ушной раковиной проглядывал из-под снега. Еще один лежал у тагана - на него просто накинули кошму и сверху, для груза, положили обгорелый с одного конца короткий сосновый сук...
В себя пришел он от дальнего призывного крика. Выскочил наружу и увидел, что к одной из юрт Чумак сзывает людей. Туда подъезжал Магдалина, уводил под уздцы коней Нургали, спешил через "улицу" Безверхий Иван.
Побрел туда не чуя ног и ошеломленный Похмельный. Он понял, чем вызван испуганный крик гуляевца, догадывался, что увидит и в той юрте.
Вошел последним. Свет чуть брезжил по щелям войлочной обшивки на каркасных ребрах. Ездовые молча расступились, и он опять увидел содрогнувшее душу: отвалившись спиной к расписному окованному сундуку, с опущенными на грудь головами, словно в послеобеденной сытой дреме закоченели два пожилых казаха. По другую сторону сундука на грязном ватном одеяле навзничь лежала молодая казашка. Ее одежда, платок, пряди черных волос, коричнево-зеленоватое лицо были густо посеребрены морозной пылью. В широко раскрытых глазах бельмами стояла наледь. В левой руке был зажат сыромятный ремешок, правая прижимала к бедру такой же войлочный сверток, какие он видел в первой юрте, только поменьше. На крючочках висела кухонная утварь, на земле валялись какие-то тряпки, узелки, чернела угольем сквозь порошу растоптанная зола, у опрокинутого казанка лежала вязаночка камыша, а на кизиловой рогульке, над головой казашки, висели детский летний чапанчик и связанные бечевкой в ушках старенькие телячьи сапожки, щегольски отороченные облезлым барсучьим мехом...
Глубокая тишина наступила в юрте. Перед вошедшими, у каждого по-своему, но с поразительной очевидностью предстали последние дни, часы, минуты умиравших аульчан. По одному вышли наружу, на живой воздух, под утренний младенчески-розовый свет. Похмельный попросил Чумака свернуть ему цигарку. Нургали ординарцем держал под уздцы коней, и его напаленное морозом фиолетовое лицо приобрело синюшный цвет; он еще бодрился: неопределенно хмыкал, эдаким всепонимающим хитрованом крутил головой и сплевывал под ноги, но его тоскующий взгляд постепенно становился по-азиатски дик и грозен, мутнел ненавистью.
-Досиделись! - злобно крякнул Магдалина. - Эх, простота степная!
- Чего это они? - растерянно спросил Похмельный. Магдалина недоверчиво покосился на него.
- А вы по дороге... ничего не видели? Ах да, вы же с кокчетавской стороны. Понятно... Эти аулы еще прошлым летом посадили на точки. Скот забрали, чтобы дуриком не порезали, не сбежали вместе с ним, выдали семена. Инвентарем, инструментишком снабдили. Через еповские лавки кое-какой товар, знаешь: чашки, ложки, поварешки, бабам - материю. Как земледельческому хутору. Нынешней весной обязали их сеяться. Но выдать - выдали, да на том и забыли. А им жить чем-то надо? Потихоньку на дерменях перетерли семена, давай гонцов посылать: так и так - голодаем. Кормите, если посадили на оседлость. Наивный народ! - сумрачно кивнул он на Жумагулова. - Думали, им шуточки. А дело уже к зиме. Чем им поможешь? Районы все зерно и скот сдали. Чтобы откуда-то брать, надо бумаги в Край готовить, а никто не хочет: знают, какой ответ последует. Тут вдобавок бураны, морозы - помнишь, что в ноябре творилось? - дороги, расстояния... Врут гонцам, дескать, потерпите, поможем. Кто поумнее, тот еще с осени в города ушел. А эти - ждали. Кинулись и они, да уже поздно: сил нет, ослаблые, старые, больные. Куда?! Прошел пять верст и спекся. На дорогах в сторону Аркалыка через каждые сто саженей валяются. Кто в одиночку, кто как эти - семьями. Им бы, глупым, в ваши края идти либо к скотохранилищам. Скот там полег, но как-нибудь на дохлятине продержались бы, а они, вишь, - в города, защиты искать... Нет - возразил он сам себе, - и до хранилищ не дошли бы - далеко. Вот и дождались... Это бандиты виноваты: слух распустили, будто скот и хлеб возле городов... Да, погибли люди, - сурово признал он. - Зимой не слышно, но по теплу здесь вони будет... Не зарыть!
Помолчал возле поникшего Похмельного, затем, видимо пожалев обозников, с грубой откровенностью посоветовал:
- Нет там больше никого. Волки да такие вот оседточки. Поворачивайте-ка вы подобру-поздорову оглобли восвояси, пока вас бураны не захватили. Не то уляжетесь рядком вместе с ними, - он кивнул на юрту. Вернетесь - скажите своему начальству, что у него на плечах вместо голов задницы. Во-о-т такие! - и показал руками какие.
Похмельный очнулся, исподлобья глянул вдоль "улицы", по которой от юрты к юрте бегали обозники, и с усилием заики выдавил:
- В Гражданскую били... друг друга... мужики. Остальным рикошетом попадало. Сейчас прямой наводкой бьем по детворе, старикам да бабам... Лично, говоришь, расстреливаешь? Гер-рой! - прохрипел он и поднял на Магдалину страшный взгляд. - Это не ее ты заставил вернуть семена в зернохранилище? - и тоже указал на юрту.
Магдалина вначале опешил, потом удивленно-холодным взглядом окинул его с ног до головы.
- Во-о-он как он умеет... Нет, здесь я не был, - он потянул из рук Нургали уздечный повод своего коня и призывно махнул отрядникам, которые кучно держались в седлах на выезде. Несколько конных направились к ним. — Откуда, говоришь, идете? - внешне спокойно спросил он и тяжело, всем весом крупного тела и зимней одежды грузно осел в седле. - Из Сталинского? Проверим. А сам-то ты кто будешь? - спросил он сверху Похмельного. - Не из уральских казачков? А то похож... В сене у тебя ружья не припрятаны? А ну подыми руки. Смирно стоять! - грозно гаркнул он сторонившемуся от конской морды Похмельному. - Взводный, обыскать эту темную личность! - приказал Магдалина обступившим их отрядникам. Молодой боец метнулся с коня, проворно обшарил Похмельного, вытащил из нагрудного кармана документы. Магдалина, возвращая партбилет, несколько стих, но зло прикрикнул сверху:
- Ты смотри у меня! Не то я быстро тебя на аркан привяжу. Будешь бежать за мной до самого Атбасара. Языком не болтать. Забыть, что видели. В ГПУ вы теперь на учете. Особенно ты. Твою пьяную фамилию я запомнил!
Он развернул коня, и отряд на рысях ушел к дороге. К Похмельному, Нургали и Гришке Чумаку, остолбеневшему с кисетом в руках, сходились ездовые. В ауле не было ни одной живой души. В одиннадцати из тридцати восьми юрт лежали мертвые аульчане.
О том, что происходит на оседточках, остальные обозники узнали тотчас же - подавленные, они угрюмо слонялись меж возов, вокруг зимовья, то и дело сходились перекурить своим кругом, о чем-то шептались. Теперь объяснилось, почему в последнем ауле обычно всеведущие степняки ничего определенного не могли сказать: между здешними аулами давно прервалась всякая связь. О своем дальнейшем пути никто не заговаривал.
Похмельный не находил себе места, думал. Собственно, решение для себя принял, когда возвращался с оседточки. Окончательное, бесповоротное: вести обоз к месту, указанному на карте. Если обозники откажутся идти с ним, он уйдет один. Доберется до места, где работает комиссия, либо до первого аула, где еще живы люди, отдаст коней на убой, на вывоз детей в ближайшие села, городки... Дело теперь не просто в выполнении приказа: в том ужасном положении, в котором оказались казахские аулы, он обязан как человек сделать все возможное, что в его силах.
Вышел из комнатухи, где у погасшей грубки понуро сидел Нургали, до него приглушенно донеслось:
- Не надо было... тоже сказанул! Сталин...
- При чем он? Наши палачуют!
- ...Скуратов... план... восстают!
Он подошел к мужикам, сидевшим на остатках гнилого сена.
- Об чем толкуем?
- А шо на ум взбредет, - со скрытой издевкой ответил Шевковец. - Руководствуют нами по-большевистски твердо, без уклону. Нам, беззаботным, зараз остается только токовать.
Похмельный, не подав вида, спокойно согласился:
- И без разговоров нам нельзя. Да хорошо бы сообща поговорить. - И собрал всех ездовых.
- Ну, шановне панство, бачилы, чулы? - усмешливо обратился он к переселенцу Бузанивскому. - Яке буде ваше глубокомысливе решенье?
Поляк тупо уставился на свои растоптанные валенки.
- Вертаться! - убежденно ответил за всех Шевковец и в упор, зло посмотрел на Похмельного. - На тех точках все киргизы вымерли. А я с ними на тот свет не подряжался!
- Туда всегда успеем, - поддержал его Передерни Микола. - Тут хочь какое-то укрытье, а там одни юрты с мертвяками. Ни поесть, ни обсушиться, ни коня обогреть.
- Везти дальше - не беда, - рассудительно сказал Безверхий Иван. - Да кому? Это все равно шо сено тут свалить. Лучше отвезти его обратно, до своих хлевов.
- Сколько туда ходу? - требовательно спросил Стефан Лобода и, когда Иван ответил приблизительно, зло обрадовался: - Ага! Тогда в это зимовье мы вернемся не раньше чем через двое суток, и то если дорога позволит. Кони совсем выдохлись... Нургали! - громко окликнул он Жумагулова. - Где ты там? Покажись! - И, понизив голос, доверительно пояснил собравшимся: - Ишь як по своему народу тоскует... Иди сюда, братуха ты наш! Не переживай, не мучь себя, - сердечно посоветовал он казаху и пододвинулся, уступая ему место. - Вы в аулах аллаху души отдаете, а наш брат - на точках... Садись, расскажи, есть ли кто из ваших дальше по дороге?
Но Жумагулов теперь знал не больше остальных. Похмельный оторвался намученным взглядом от рук Степана Баюры - ездовой любовно шлифовал кремнем фанерную табличку с размытой чернильной надписью "Артель им. Рошаля" - и устало заявил:
- Все, мужики. Здесь мое старшинство кончилось. Решайте сами, как вам быть: идти дальше или возвращаться. Надумаете вернуться - я пойду один. Возьму на чумбур пять возов и пойду. Будь что будет. Может, по дороге на точках еще живы. Отдам коней, воза, себе оставлю одного под седло. А там, на месте, - комиссия, живые люди... Буду искать, пока не найду. Возвращаться к бабьему подолу, когда там дети, может, последние часы... бабы доживают... - он опустил голову, отрицательно покачал ею.
- А за коней як отчитаешься? - среди сочувственной тишины спросил Стефан Лобода, и обозники услышали тихое, равнодушное:
- Как-нибудь... Поймут, думаю, в районе?
Иван Безверхий остерег его:
- На своих точках район тебя не понял.
- На своих? На точках? Там - деклассированная масса... Кулаки и прочий элемент, - неуверенно ответил Похмельный. - Здесь же - трудовой казахский крестьянин, артельщик... Нет, мужики, я - пойду. Вы - как хотите. Приказывать я вам не могу, - голос его становился уверенней, жестче. - Создавайте свой бригадирский - или какой - совет и принимайте свое решение. Неволить, приказывать я вам не стану. Вел бы в жилые места - другое дело. Не дай Бог, что случится - меня обвинят. А ваше коллективное решение - какое оно будет - район уважит. Коней можно списать падежом по бедственному случаю. А мы с Нургали пойдем... Пойдешь со мною? Казах благодарно кивнул ему.
- Думайте, мужики. Сволотите кого угодно, передо мной таиться нечего. Но одно уясните накрепко: ни ваших гуляевцев, которые теперь на точках, ни этих аульчан Сталин лично под конвоем сюда не загонял. Это наша работенка! Наша трусость, дурость, злоба и зависть. Чего им желали, то они и получили. Сегодня убедились в этом сами. Совещайтесь, да пора коней поить, с утра нудятся.
- И подумать, оно - правда, - согласился Захар Татарчук. - Может, там еще люди и скотина на ногах? Не все же подряд вымерли. Мы придем, еще кто придет - в самый раз сенцо подоспеет!
Похмельный пошел готовить свою битюжью пару соловых коней, за ним поднялся Нургали. Разбирая коней, выводя их из холодной темноты и скученности во двор, к возам, оба они слышали, как обозники уже открыто и безбоязненно высказывали суждения, каждый свое.
- Чого расквасились? Ходи веселей! - ободряюще кричал Костя Мочак. - Ничо страшного. Небось не первая волку зима!
- Доедем до первого аула, - с неменьшей горячностью убеждал людей Приходько Демьян, - отдадим сено да пару коней на махан - и айда ходу назад!
Ему возразили ездовые из Графского, спор разгорелся, а когда Похмельный возвратился за хомутами, среди гама до него донесся полный обиды голос молодого обозника Степана Баюры:
- От же удумал! Да? Ну тогда, если ты такой храбрый та умный, я зараз скину это сено к чертовой матери и только меня тут бачилы!
И в ответ негодующий окрик Захара Татарчука, который доводился Степану дальним родственником:
- Я тебя, курвец, побачу! Догоню верхом и запорю батогом як зайца! Там люди дохнут, а ему совесть выветрило... От же черта кусок! Иди, запрягайся!
Похмельный разминал подсохшие гужи, слушал и усмехался. Вскоре обозники чередой стали выводить из зимовья свои пары, выносить упряжь. Кони на ходу хватали губами снег, жадно тянулись к сену. К Похмельному подошел Степан и, не подозревая, что тот слышал его брань с бригадиром, спросил с притворной озабоченностью:
- Ты про нашу дальнейшую дорогу у командира не вточнил? А то если навдогадку идти, можно лишнего кругаля по степу дать.
Похмельный не спеша умостил себе сиденье на передке воза из сена, подобранного с лежек, и только тогда ответил ездовому одним из многочисленных шутливых присловий, которые запомнил из разговоров со своим бывшим сослуживцем, жизнелюбом и балагуром Федором Забаштой:
- Знаешь, Степа, если в слове из трех букв добавить еще одно "у", то от этого он у тебя длиннее не станет.
- С одной буквы - конешно! - торопливо согласился Баюра и задумался. - С одной буквы... Мало! - и отошел, но когда обоз был готов к отправке, он как бы между прочим опять поинтересовался: - А шо це ты сказал про букву? Я трошки не дослышал. Кто кого длиннее? Наш маршлут туда чи вся обратная дорога?
И взволнованный увиденным и услышанным сегодня и чуточку растроганный тем, что обозники идут с ним дальше, Похмельный со всей доброжелательностью ответил ездовому:
- Дорогу, Степа, каким концом ни меряй, она от этого короче не станет. Иди, браток, шевели вожжами.