Малая Корона,
Петр III Малый,
Владавец Черногории, (Карагор, Черногор).
Время когда в России не было царя. .jpg
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
САМОЗВАНЦЫ.
САМОЗВАНЕЦ СТЕПАН МАЛЫЙ
/Самозванец Степан Малый./
Явление Пугачева, как самозванца и претендента на всероссийский трон, подготовлено было целым рядом одинаково смелых и решительных, но и одинаково несчастных искателей русского престола, из которых один, солдат Кремнев, появившийся много лет раньше Пугачева, целые годы высидел в воронежском остроге и пережил знаменитого Емельяна; другой — Богомолов, схваченный в волжском казачьем войске за год до Пугачева, умер, на дороге в Нерчинск, в то самое время, когда Пугачев имел уже свое войско, артиллерию и крепости и успел наполнить ужасом целую треть населения Европейской и Азиатской России.
Но в то время, когда Кремнев сидел в тюрьме в ожидании казни, а Пугачев был еще не больше, как новопроизведенный казацкий офицер (хорунжий), но уже мечтавший о многом, — третий самозванец, никогда не бывший в России и не русский по происхождению, но славянин, вдали от России, под именем давно умершего русского императора Петра III приводил в трепет и разбивал огромные турецкие армии, уничтожал все планы и распоряжения сената Венецианской республики, обращал в бегство ее войска и не боялся ее флота, еще страшного в то время.
Судьба этого самозванца замечательна в высшей степени; слава о нем, прошла по всем государствам, и целая Европа говорила об его победах, как о чем-то необыкновенном; его именем взволнована была большая часть Турецкой Албании, Адриатическое поморье, несколько городов и селений территории Венецианской республики и вся Черногория: черногорцы, албанцы и венециане неудержимо шли под его знамена, поднятые во имя свободы.
Личность этого замечательного человека принадлежит не столько нам, сколько Черногории; однако, она должна быть занесена на страницы русской истории, потому что черногорский самозванец действовал именем России и, по-видимому, за Россию, приводя в исполнение, быть, может, ложно и необдуманно, но, может быть, и искренно те идеи, которым давно сочувствовали лучше люди славянского мира.
Не его вина, если средства, которыми он располагал, были ничтожны, а соседи и те, которые должны были быть его друзьями, боялись его и не задумались в выборе средств погубить опасного для них человека.
Еще до разрыва дружественных сношений между Россией и Оттоманской Портой, в конце 1767 года, когда даже в России, не только за границей, пять лет громкого царствования императрицы Екатерины II давно могли заставить забыть покойного императора Петра Федоровича, недолго царствовавшего и не успевшего оставить по себе памяти, — по Черногории мгновенно прошла весть, что он жив и явился у Адриатического поморья, чтобы, соединив славянские народы, томившиеся под ярмом турецкого покровительства и составлявшие часть владений вольной Венеции, образовать, вместе с Россией и Черногорией, одно великое славянское государство, с господствующей греческой религией.
Не знаем, могли ли понимать идею этого смело задуманного или просто нечаянно создавшегося плана юнаки-горцы и забитые славянские племена Адриатического прибрежья, воодушевляла ли их идея соединения с Россией настолько, как может нам это казаться, или круг их юнацких понятий единственно ограничивался мечтой о близкой возможности подраться с притеснителями — „са турцима и с вером латинском", — только весть о появлении между ними русского царя встретила горячее сочувствие в бедных славянах.
Виновником этого движения был юноша, по-видимому, лет осьмнадцати, появившийся в Черногории вскоре после обнародования в России манифеста о смерти императора Петра III и поступивший в услужение к одному богатому черногорцу, хотя благородная наружность и горделивые приемы не соответствовали его низкому званию.
Никто не знал, кто он и откуда: знали или, напротив, говорили только, что он пришел из Крайны.
Пришлец был, по-видимому, богат, но никто не знал, откуда он имел деньги; видно было, что он получил хорошее образование, потому что знал несколько языков и слыл в народе под именем врача.
В одно время пришлец передал своему господину за тайну, что он — русский император Петр III, что весть о его смерти распущена русским правительством ложно, и так далее.
Нам знакомы эти приемы: так Димитрий, будущий царь России, слуга Вишневецкого, открывается своему господину, что он сын московского царя и что весть об его смерти распущена теми, которые покушались на его жизнь; так Пугачев, будто против воли и с горестью, поверяет тайну одному яицкому казаку, у которого был работником, что он — царь, которого давно поминают за упокой в церквах, не ведая, что он жив и пришел спасти Россию, и т.п.
Этот новый самозванец слыл в народе под именем Степана Малого.
Каким образом в молодой голове его родилась мысль сделаться славянорусским царем; был ли он к тому настроен и воодушевлен греческим духовенством и православными славянскими монахами, которым опротивела роль рабов и безответных жертв мусульманского начальства; помнил ли он старую дружбу сербского народа с русским и верил возможности соединения с Россией; была ли это тайная, глубоко скрытая, интрига Австрии, Пруссии, наконец, какой-либо другой державы или никому неизвестной партии в Польше, даже в России, — мы не имеем на это положительных доказательств; но что он имел партизанов в калугерах и других представителях Черногории, был подготовлен к избранной роли; — это несомненно.
Он уверил тех, с кем прежде столкнула его судьба, что весть об его мнимой смерти и погребении была выдумана русским правительством, что он бежал из заключения и пришел спасти славянские племена и их веру от турецкого и латинского насилия, — те же приемы, какие употреблял в свое время Пугачев, лаская народ обещаниями свободы и облегчения податей, а раскольникам суля свободу веры и совести.
Черногорцам хотелось верить словам самозванца, и они верили им.
Всего естественнее, что желания их не простирались вдаль; они не думали да, быть может, и не были настолько развиты политически, чтобы думать о славянской федерации: было бы им хорошо, да веру их не трогали, жить не мешали, — вот и все, чего желали они.
Вероятно также, что и сам Степан Малый не был такой энтузиаст, чтобы мечтать о русской короне; его мечты, быть может, не то обещали ему, хотя сам он и сулил скромным калугерам много несбыточного.
В сентябре 1767 года, из черногорской провинции Майны, самозванец, как царь русского народа, послал в Вудву, в один из приморских городов, принадлежавший тогда Венеции, прокламацию или манифест, с тем, чтобы он прочитан был в городе.
„Мы, Степан Малый (говорилось в этом странном манифесте), который скоро будет Великим, возвещаем народу, что плоды не созрели еще; но когда настанет время и созреют плоды, в них найдет народ неисчерпаемые сокровища — драгоценные камни, рубины, смарагды, сапфиры, алмазы, золото и серебро, — и каждый, кто уверует в нас, будет иметь все, чего пожелает.
Мир и благоденствие тем, которые покорятся нам, и горе неверующим и непокорным: они погибнут от меча и будут брошены в море, которое ждет только нашего голоса, чтобы встать и поглотить все живущее".
С манифестом отправлен был монах Василий Маркович, в то время канцлер и секретарь черногорского владыки Саввы Петровича.
Странные, довольно витиеватые, но самоуверенные выражения этой прокламации, которую жизнеописатель Степана Малаго называет „несколько сумасбродной", произвели на жителей Будвы сильное впечатление.
Маркович читал воззвание везде и всем, кто мог его слушать, грозил и пугал именем Степана Малаго, ласкал обещаниями бог весть какого благополучие, — и скоро молва о появлении в Черногории русского царя прошла так далеко, как едва ли мог рассчитывать смелый самозванец.
Народ везде более или менее доверчив, особенно тогда, когда ему тяжко жить, и там особенно, где, при безвыходности положения настоящего горя, ему сулят и перемену горькой жизни, довольство, и счастье в будущем; доверчив он к этим обещаниям потому, что ему терять нечего, кроме жизни, между тем как в душе у бедняка еще остается надежда на лучшее.
Особенно верит всяким нелепостям доброе сердце славянина, которого вся историческая, долговременная жизнь не успела много ознакомить с тем, что другие народы называют гражданским благосостоянием.
Понятно, что если русского мужика мог увлечь Пугачев, и он шел под его белое с крестом знамя навстречу смерти, не боясь ни кнута, ни Нерчинска, ни даже московской волокиты, то с подобным же чувством ожидания лучшей жизни отозвалась Черногорие на зов какого-то русского царя, которого она никогда не видела; может быть, к этому примешивалось и другое чувство, даже страх, внушаемый именем самозванца.
Наконец, одним из сильнейших побуждений стать под знамя Петра III была разнесенная по Черногории весть, что уполномоченный русским императором калугер их, Василий Маркович, возбуждавший народ к восстанию, навлек на себя месть венецианского правительства, которое старалось схватить отважного монаха.
Встревоженный сенат оценил даже его голову.
Подобные оскорбительные распоряжения венецианской полиции не могли не напомнить народу целого ряда старинных, кровных обид, за которые Венеции еще не заплачено.
Воззвания Марковича сделали то, что все поморье встало поголовно и пошло навстречу русскому царю.
Маркович увидел себя во главе многочисленного народного ополчения.
Жители пришли к Степану с поклоном и поздравлением; явились и чиновники из Каттаро, чтобы иметь честь представиться императору, — так велико было всеобщее воодушевление!
Приморские пространные общины венецианской Далмации, целые провинции Албании и пограничные сербские общины, находившиеся под властью турок, узнав о прокламациях Марковича и слыша из уст народа о появлении Петра III, о том, что скоро настанут войны с притеснителями, что настанет скоро и свобода, — последовали общему увлечению и шли соединиться с черногорцами.
Вот почему так встревожился венецианский сенат; не менее того ошеломлено было и черногорское правительство, во главе которого находился тогда митрополит Савва, из рода Петровичей, человек добрый, но слабый, почитаемый народом более из приличия, чем по внутреннему чувству любви и уважения к престарелому владыке, который жил уединенно и ни во что не вмешивался.
Тот, кем могуча была Черногория, владыка Василий Петрович, племянник Саввы, умер в Петербурге в 1766 году.
Около самозванца образовался двор, свита, назначены министры и генералы.
Знаменитый Симо-Суцца, который давно был грозой турок, даже черногорцев, и всех, кто только мог показать ему вид сопротивления, пожалован званием великого виночерпия царского и генералом его армии.
Напрасно старые, лишенные народного доверия, приверженцы правительственных сторон Венеции, Турции и самой Черногории старались, остановит волнение населения, уверяя его в неосновательности слухов, распущенных партизанами самозванца, и представляя неопровержимые доказательства, что Петр III действительно умер и погребен — народу было все равно, что ему ни говорили.
Напрасно Венеция, став за свои права, которые сама давно разучилась уважать в других, силилась доказать, пуская в народ свои казенные объявления, что возмутивший его спокойствие пришлец — не царь, а обманщик: серб не верил уже в то время ни венецианскому сенату, ни его полиции, тем менее мог верить дожу, потому что искони серб не любил „дужда млетачкога" и в своих песнях дал ему место малым чем почетнее, какое отвел „проклетому" турку.
Что же касается тогдашней главы Венецианской республики, дожа Мочениго, то ни черногорец, ни далматинец не имел никакого повода любить его особенно, тем более, что и в самой Венеции его не ставили ни во что, называя в насмешку „догарессой" (*1).
Напрасно престарелый владыка старался вразумить своих подданных письмами и словесными увещаниями, представляя сильные доказательства в подтверждение самозванства Степана Малаго.
Тщетными, наконец, оказались и последние меры к подавлению восстания: нашлись люди, которые сами были в Петербурге, при жизни Петра Федоровича, и лично имели случай беседовать с покойным императором; они клялись, что виденный ими царь нисколько не похож на того, который теперь пришел в Черногорию.
Тогда явились другие свидетели: они стали уверять народ, что ни указы венецианского сената, ни внушения владыки, ни показания лиц, бывших при русском дворе и лично видевших императора, никак не могут быть доказательствами Самозванства явившегося между ними русского царя; что и сенат, и владыка, и все, свидетельствующие против Петра III, — его недоброжелатели и клевреты русского двора; что все их показания и клятвы еще более обнаруживают ту таинственную нить интриг, посредством которых Петр III лишился престола; что все это ковы [козни?] его врагов, новые преследования, от которых несчастный император не может укрыться даже в своем последнем убежище, у добрых черногорцев, „своих друзей и братьев", у которых он пришел просить защиты и помощи.
Как самый сильный и неопровержимый аргумент того, что явившийся среди их народа странник есть действительно изгнанный из России Петр III, они представляли его любовь к вину и водке, к "ракии", которую царь охотно пьет со своими новыми Министрами и генералами (*2).
Наконец, не замедлил явиться еще один свидетель в пользу самозванца.
В Майне, где, прежде всего, появился самозванец и открылся в том, что он царь, был тогда сердарь Марко Танович, который пользовался уважением и полным доверием, как между своими близкими соотечественниками, так и между всеми черногорцами; он имел вес в народе и по своему происхождению, и по родственным связям, наконец, по богатству своих стад, и особенно потому, что был когда-то в Петербурге, именно в царствование Петра III, и был принят ко двору.
Говорили, что он имел аудиенцию у покойного императора, часто был, приглашаем к его столу и много раз пил тосты с ним на здоровье и благоденствие самого государя, его империи, за здоровье всех черногорцев, его друзей и братьев.
Пользуясь таким авторитетом, Марко Танович был первый из мирян, который поклялся перед черногорцами своею жизнью и имуществом, что находящийся между ними странник — точно император Петр III.
В то время, как известный калугер Василий Маркович, который объявил в Будве манифест самозванца, самое уважаемое лицо между своими монахами и всеми священниками греческого исповедания, говорил везде, призывая Бога в свидетели, что его слова и клятва Марка Тановича не ложны.
Чтобы более убедить народ в том, в чем, кажется, он и без того убеждался, Марко Танович не смел отказаться от чести служить Степану Малому, когда самозванец, желая видеть себя царем Черногории, назначил его своим великим канцлером.
В качестве канцлера, он носил государственную печать, которую будущий император вручил ему, возлагая на него звание первого своего министра.
Всего удивительнее то, — восклицает по поводу этого обстоятельства жизнеописатель Степана Малаго, — что великий канцлер Черногории, который долженствовал быть впоследствии канцлером всей империи Российской, — империи, в настоящее время самой обширной, какая только существовала со времен древней Римской империи, — не умел ни читать, ни писать даже на своем родном языке (*3).
Может быть, Марко Танович был прежний господин Степана Малаго, раньше всех признавший в своем слуге развенчанного императора, когда он пришел в Майну; как бы то ни было, но это свидетельство и клятва решили дело: черногорцы созвали вече и единодушно признали незнакомца своим и русским царем.
Энтузиазм и слепая вера в лучшее будущее, под державой помазанника, которого права они признали и готовились защищать, были так сильны, радость их так обаятельна, что не только свободные черногорцы, но и другие общины, расположенные по рекам Зете и Мораче, — Белопавличи, Пиперы и Кучи, находившееся под властью турок, — отложились от султана и присягнули на подданство России, в лице Петра III (*4).
Что касается до наружности и приемов этого загадочного лица, то в нем, по-видимому, не было ничего общего с покойным царем русским.
Очевидец так его описывает: самозванец был молод, имел прекрасные и живые глаза; он не был высок, но превосходно сложен; он говорил на многих языках с легкостью и большим изяществом.
Не сходство ли с наружностью государя, имя которого он принял, или другие причины заставляли его, особенно в начале своего царственного поприща, принимать некоторые предосторожности с лицами, с которыми он имел сношения: он старался держать себя несколько в стороне и так, чтобы всегда находиться в полусвете; „калпак" свой (черногорская шапка, род фески) он надевал очень низко, надвигая к самым глазам; его никто не видел неодетым, кроме разве самых приближенных лиц и тех слепых фанатиков, которые свято верили его царственному происхождению и неотъемлемым правам на русский престол (*5).
Выло еще много других обстоятельств, которые ясно говорили, что Степан Малый вовсе не был той особой, за которую выдавал себя.
Но, — прибавляет его жизнеописатель, — ум человеческий, по каким-то непостижным законам противоречия, часто верит тому именно, что всего менее вероятно, и нередко целые массы, не имея сил, а, может быть, даже и охоты противостоят общему увлечению, когда оно уже началось так или иначе, по чьей-либо прихоти или просто по ошибке или недосмотру, — покорно склоняются перед тем, что создано и возвеличено их же собственной фантазией.
Тем обаятельнее становится это увлечение, иногда, по-видимому, самое бессмысленное, чем более оно соединено с положительными ожиданиями и требованиями массы и ведет к цели, к которой хотелось бы дойти тем или другим путем, только бы скорее и вернее, или хотя бы каким-нибудь и когда-нибудь.
При Пугачеве, русский народ видел вдали не Пугачева на троне, а свои мелкие, может быть, безумные и даже положительно незаконные, требования и ожидания дошедшими, наконец, до цели; из-за релей [целей], на которых самозванец вешал всех, кто шел наперекор его, по-видимому, сумасбродным домогательствам, народу светились давно ожидаемые льготы, довольство жизни, и мало ли еще что.
Не за Пугачева он шел умирать.
Черногорский самозванец не мог не сознавать этой простой истины, быть может, угадывая ее чутьем своего гения, потому что он именно так взялся за дело, как следовало: он явился как будто олицетворением народной воли, ясно указав черногорцам на то, что они, конечно, сами сознавали в глубине души, но пока безотчетно, — и увлек все за собой.
Между тем, как новоизбранный царь Черногории рассылал везде свои горячие воззвания, прокламации, наконец, манифесты, держа народ в постоянной лихорадке ожидания чего-то сверхъестественного и волнуя обещаниями всего, что только было ему любо, — голос его великого канцлера раздавался у ворот и под стенами Вудвы, куда прежде послан был манифест еще с монахом Василием и которая теперь заперлась в своих укреплениях, у стен Зупани и, наконец, в самой среде населения, подвластного Венецианской республике.
Марко везде, куда ни приходил, кричал к окружавшим толпам народа: "ДОБРА ВЕРА!.. ДОБРА БЛАГА!.." /„Добра Вера!.. Добра Блага!.."/ и толпы эти увеличивались при всяком произнесении Марком этих магических слов и росли с каждым днем, чем дальше шел Марко.
Едва ли проповедь первых апостолов могла производить на слушателей такое магическое действие, как жаркие и отчасти мистические речи этого черногорца, говорившего народу, что настало время освобождения и мести за старые долги сильных соседей Черногории.
Весть о воззваниях Марка достигла, наконец, Венеции.
Венецианское правительство немедленно приказало поймать и арестовать канцлера-возмутителя, а в скором времени оценило его голову — так опасно было для болезненного организма старой, начинавшей уже внутренне распадаться республики влияние возмутительных речей этого человека.
Натурально, что казенный фразы указов венецианского сената и местных властей, как бы они ни были энергичны, не могли произвести на черногорцев того впечатления, какое испытывали они, слушая воззвания Марка и читая манифесты Степана Малаго; указы эти были бессильны подавить волнение даже в тех из подданных республики, которые увлечены были примером свободных черногорцев и начинали волноваться.
Произошло даже то, чего не ожидала республика: простой народ переходил толпами на сторону самозванца; являлись к нему и офицеры венецианской службы.
Впереди не видно было ничего хорошего.
Тогда Венеция поспешила привести в оборонительное положение все пограничные с Черногорией города и гавани; военные отряды, поставленные в разных местах Далмации, вошли в крепости и заперли их.
Между тем самозванец с каждым днем делал удивительные успехи; уже несколько раз, со своим великим канцлером и другими генералами своей свиты, между которыми было несколько храбрых венецианских офицеров, он подходил к самым укреплениям городов Будвы и Каттаро.
Республиканские начальники этих городов, несмотря на свои грозные декреты против возмутителей, дрожали от страха в своих укрепленных и наполненных солдатами городах, между тем как мнимый Петр III, его офицеры и солдаты, обвиняемые республикой в измене законной власти и заочно осужденные на казнь, — уничтожали их виноградники и сады оливковых деревьев и грабили всякое попадавшееся им жилье по окрестностям этих городов (*6).
Митрополит Савва, при всей своей нравственной слабости и потеряв всякое значение в стране, не переставал, впрочем, без всякой пользы, восстановить народ против Степана Малого, тщетно называя его похитителем царской власти.
Зимой, около Рождества, приехал в Черногорию сербский патриарх Василий Иоаннович Берчич, сверженный с патриаршего престола, по приказанию турецкого правительства, и заключенный на остров Кипр.
Ему удалось бежать из заключения и пробраться в Печ; но там турки узнали его, хотели убить, и только особенным счастьем он успел бежать оттуда в единственное безопасное для него место.
Он явился в Черногорию.
Митрополит Савва принял его и просил поставить владыку Черногории, потому что, по смерти последнего владыки, Василия Петровича, любимца императрицы Елизаветы Петровны, Черногория оставалась без правителя; сам же он был слаб и стар, а Степан Малый отнял у него, вместе с волей, и последнее значение, какое он имел до появления этого загадочного человека среди управляемого им народа.
Изгнанный патриарх рукоположил во владыки Черногории Арсения, из рода Пламенац.
Это странное разъединение власти между ново-поставленным владыкой, митрополитом Саввой, на котором все еще оставалась слабая тень прежнего господства над страной, и Степаном Малым, породило новые беспорядки в Черногории, но не уменьшило влияния последнего: оно росло с каждым днем и с каждым днем умалялось значение двух владык-монахов, а Черногория становилась все страшнее для соседей.
Встревоженная и чувствовавшая свое бессилие Венеция писала Порте, предвещая ей восстановление Сербского царства, если она не обратит внимания на происшествия в Черногории (*7).
Действительно, страшный призрак могущественного Сербского царства, каким оно было при Душане, начинал уже носиться перед испуганными глазами Венеции и Порты.
С самых первых дней управления Черногорией, Степан Малый сделался неограниченным ее властелином.
Государство это, управлявшееся до того времени патриархально, в обычаях старины, представляло вид большой нестройной общины, которая умела отстаивать свою независимость в борьбе с внешними посягателями на ее свободу, но внутренне страдала болезнью полной неурядицы, совершенной бесправностью и какою-то запутанностью отношений разных общин между собой; права и личные отношения граждан-общинников также не были определены: все спутано, перемешано; каждый делал, что хотел, живя грабежом и с полной беспечностью полудикого горца: пил „руйно вино и ракию", если то и другое заводилось в его жалкой хижине; знал только свою „бритку саблю" и любил своего „дjога пеливана“, если был у него конь, хотя краденый.
Не уважая ничего, кроме силы, и признавая только некоторые пустые обычаи наружного почтения в отношение к владыке и старине, черногорец ничего и никого не боялся, слушаясь только голоса внутренних побуждений, которые не всегда могли быть чисты и честны, особливо у народа полуразвитого, видевшего примеры жизненных гражданских отношений только в турках, плохих учителях этой науки.
Степан Малый заставил уважать в себе и силу, и права.
Приказания его исполнялись свято; его слово было страшно для самого отчаянного „делии“ — разбойника, не боявшегося ни общины, ни владыки.
Сила воли этого - человека была так обаятельна для всех, его крутые меря имели такую власть над черногорцами, что никто не смел даже подумать сделать то, что не нравилось этому новому, молодому владыке.
Степан Малый с намерением бросал на скалах и клал на деревьях, у больших дорог, кошельки с золотом, и эти черногорцы, не уважавшие ничьих прав, не знавшие ничьей собственности, которую нельзя было бы украсть, отнять и т.д., не смели дотронуться до этих денег, помня хорошо, что Степан Малый найдет виновного; а если кто и решался взять брошенный кошелек, то за тем только, чтобы принести и отдать в руки царю (*8).
Рассказывают, что он бросил несколько цехинов на дороге близь Каттаро, и в продолжение долгого времени никто их не тронул (*9).
До его прихода в Черногорию право родовой мести, как вообще у полудиких народов, оставалось во всей силе; а при таком состоянии общественных отношений сильный мог всегда убивать слабого; никто не имел права судить равного себе, даже самого последнего нищего и открытого вора и убийцу, каким бы то ни было положительным законом: смерть за смерть — и дело кончено, никаких тяжб и споров.
Месть была господствующим началом черногорского права.
Слабая женщина, дряхлая мать или бессильный старик сохраняли, иногда несколько десятков лет, окровавленную рубашку своего сына или мужа, или брата, для того, чтобы передать ее по наследству ребенку, как неотъемлемое достояние своего дома; возмужав и будучи в силах взять отцовскую саблю и карабин, он обязан запачкать — по их понятиям умыть — руки в крови убийцы своих родственников, а за смертью убийцы мстить на его сыне, внуке, на его роде и потомках.
Степан Малый едва только провозглашен был царем Черногории, созвал народ на вече и уговаривал бросить этот варварский обычай кровавой мести, советовал прощать друг другу обиды, раны и убийства.
До его появления, между черногорцами самые жестокий гражданские преступления оставались не наказанными, если виновный был уверен в быстроте ног своего коня, имел при себе саблю, пистолеты, винтовку и метко стрелял.
Степан Малый жестоко наказывал самые лёгкие, по-видимому, ничтожные проступки, не принимая ничего в оправдание вины.
Он старался ввести между своими подданными устное судопроизводство, но чтобы оно основывалось на твердых законных началах.
Он назначал особых исполнителей своих распоряжений и народных судей по уголовным преступлениям, которые обязаны были доводить до его сведения о всех беспорядках страны, убийствах, обидах, грабежах, и он сам уже определял меру наказания.
Потому ли, что он слишком хорошо понимал дух этого народа, который нельзя было полумерами подвинуть на радикальные перемены в государстве и на искоренение самых непростительных гражданских пороков, или только по сознанию необходимости заставить черногорцев уважать закон и бояться его больше турецкой неволи, — только наказания его были иногда слишком не умерены, и сами черногорцы, конечно противной, консервативной партии, обвиняли его в жестокости.
В числе других случаев излишней суровости правосудия Степана Малаго, особенно один наделал много шуму и толков по целой Черногории.
В нахии (провинции) Чермницкой брат убил родного брата. Степан Малый принудил всех черногорцев искать „нового Каина".
Убийца бежал из своей общины за реку Морачу, через горы, к Подгорицам, и скрылся в церкви, считая себя совершенно безопасным от преследования.
Еще по законнику сербского царя Стефана Душана и по народному обычаю всякий преступник становился неприкосновенным лицом, если успевал скрыться в храме у престола; никакая власть, ни воля царя, ни голос всего народа, ни самое высокое духовное лицо, — ничто не имело права требовать преступника из этого священного убежища, а тем менее переступить порог храма и коснуться беглеца.
Степан Малый знал, что этот, освященный временем, обычай, хотя и трогательный, был сильным потворством преступлений всякого рода.
Он приказал взять беглеца из убежища.
Убийца приведен был в дом своих родителей, и там принудили самого родного отца его и оставшихся родных братьев несчастного повесить братоубийцу на дереве, перед самой дверью дома (*10).
В памяти самых престарелых черногорцев не нашлось другого подобного примера; это был первый, что убийца осужден на смерть по закону преобразователя Черногории, а не наказан по обычаям кровавой мести, если только было кому в семействе мстить смертью сыну или брату за убийство другого близкого существа.
Неудивительно, что при виде того, что теперь делалось в Черногории, перед Венецией и Турцией встал призрак того Сербского царства, которое давно погибло, одними своими силами отстаивая (на Коссовом поле) Европу и ее цивилизацию от напора турок с их восточным деспотизмом и которое таки не пустило их далеко за Дунай.
Для того, чтобы остановить в самом начале быстрые и опасные успехи молодого черногорского царя, нарушившие покой самого султана, летом 1768 года дано было приказание визирю Боснии и Румелии, а также паше скутарийскому двинуться с войсками к границе Черногории.
Собрана была громадная, 180-тысячная армия.
Такие силы были в то время страшны самой России и могли задавить не одну Черногорию.
Вышло напротив...
В августе войска обложили Черногорию с трех сторон, с юго-востока вдоль по восточной границе до самых северных оконечностей ново-сформированного царства.
Прежде, чем начались военные действия, визирь вступил в переговоры с черногорцами и требовал выдачи мнимого Петра III и бежавшего из ссылки сербского патриарха Берчича; но черногорцы отказали в этом, уверяя, что у них нет ни того, ни другого (*11).
Война началась.
Выступили первые эскадроны сипаев, встретились с черногорцами, и в сражении, где юный лже-император Петр лично распоряжался ходом битвы, сипаи были разбиты.
Венецианцы, подозреваемые константинопольским диваном, Бог весть на каком основании, в дружественных сношениях с черногорским царем, тогда как, в самом деле, они боялись его едва ли не больше, чем сами турки, — чтобы отклонить подозрения Порты и успокоить ее, а также и для собственного спасения, отправили все свои регулярные войска против царя и его подданных.
Но этих войск было недостаточно.
Тогда сенат дал приказание формировать новые войска: собраны были отряды солдат в континентальных провинциях республики и в Далмации.
Проведитор этой провинции Доменико Кондульмер, которого резиденция находилась в Заре (Сполатро), прибыл в Каттаро со всеми принадлежностями войны самой грозной.
Употреблены были все усилия, пошли в дело все средства, какими только могла располагать республика.
Но истощенная, за несколько лет перед тем, войной с Тунисом у Триполи, пострадавшая на море, где ее флоты уступили морским силам африканских пиратов и она заплатила им тяжкую контрибуцию, внутренне разбитая, наконец, деспотизмом каст (*12), раздиравших одна другую, — она чувствовала, что ослабевший механизм ее не в состоянии будет выдержать продолжительную и упорную войну, которую, может быть, пришлось бы вести даже со своими подданными, внутри своих собственных владений.
Доменико горько убедился, что его армия слишком слаба и ничтожна, хотя и не малочисленна, чтобы бороться с Силами черногорского царя, постоянно новыми и постоянно возраставшими.
Сенат, возбуждаемый и угрожаемый Портою и предчувствуя, поначалу грозных событий в Черногории, близкую опасность для своего собственного спокойствия и целости республики, и без того внутренне распадавшейся, отозвал Доменика Кондульмера, а на его место послал Цуанне Цусто, с предоставлением ему неограниченной власти в деле войны, и подчинил ему, в качестве генералиссимуса войск республики, графа Карла Вирцбурга, немца, бывшего прежде генералом австрийской службы (*13).
Военные корабли всех размеров, линейные фрегаты и другие, покрыли Адриатическое море (*14); арсеналы с трудом могли снабжать оружием солдат, как из итальянцев, так и из морлаков.
Медлить было невозможно, потому что молва о черногорских событиях, как электрическая искра, пробежала из одного конца Адриатического поморья в другой.
Все народы, соседние с Черногорией, которых, конечно, не могло услаждать владычество над ними Венеции, Турции и даже Австрии могли встать за свою свободу, и дело, начатое Степаном Малым, не кончилось бы в пределах одной Черногории.
Отголоски его слышались уже далеко от Вудвы и Каттаро: европейские газеты, занятые более важными политическими событиями, происходившими в то время во Франции, Индии и на Средиземном море, заговорили и о черногорском царе, как не говорили никогда ни о митрополите Савве, ни о других владыках.
Около октября 1768 года венецианская армия, состоявшая из 15 тысяч человек и подкрепляемая якорным флотом, который имел стоянку у Вудвы, близь острова Саввы, расположилась лагерем и развернула свои знамена в самой равнине города Вудвы, между горою С.-Сальвадор, Мерен и небольшой речкой, которая вливается в море и чрез которую перекинут мост в предместье Вудвы; другие отряды потянулись по западной границе Черногории до самого Грахова; третьи заняли приморские скаты гор и доходили до самого города Вара, ниже Скутарского озера.
С остальных сторон облегала Черногорию огромная турецкая армия, о которой мы сказали выше.
Степан Малый явился к венецианскому войску, со своим великим канцлером.
Если Марко Танович, говорит очевидец всех битв Степана Малаго, не умел ни читать, ни писать, подобно великим канцлерам других государей, то взамен всего этого он умел сражаться как Геркулес; а при случае эта способность стоит всех других.
С 5-ю тысячами черногорцев, которых Степан Малый привел с собой к Будве, он напал так стремительно и так неожиданно на венецианскую армию, произвел такую страшную бойню, что венецианцы смешались; отрывая с самых вершин гор, под которыми расположено было войско республики, огромные камни и обломки скал, черногорцы пускали их на головы несчастных солдат.
С страшным шумом скатывались с гор груды камней в самую середину неприятельского войска, и все смяли, расстроили и перебили.
К довершению несчастий, поднялась ужасная буря, хлынул дождь, заблистали молнии, ударил гром; черногорцы так и засыпали камнями, увечили и давили все, что было под горой.
Буря помогла им.
Венецианское войско пришло в такой ужас, что едва успело заклепать свои пушки и бежало в беспорядке; обезумевшие от страха итальянцы и морлаки бросали оружие, покинули лагерь со всеми припасами и пожитками; все войско село на корабли, чтобы принести сенату печальную весть о своем поражении.
Храбрый немецкий генерал, Вирцбург, нравственно убитый, уничтоженный мыслью, что его победил этот новый таинственный Петр III, которому не было 18 лет от роду, и его канцлер, которого все познания ограничивались умением владеть саблей, — мучимый стыдом, просил отставки и, спустя немного времени, умер в Падуе от тоски и отчаяния (*15).
Народная песня сохранила воспоминание об этой битве, и слепой бандурист, играя на своем нехитром и маломузыкальном инструменте (пева уз гусле), поет и теперь про Степана Малаго:
Паде страшна киша из облака,
Ударише мунье и громове
У средь войске дужда млетачькога,
Близу Будвы града млетачькога,
И у табор други гром удри,
Ударио паши Скадраскога
На дно равна поля Церницкога:
Разагнаше войска обавдие... (*16).
Народная фантазия соединила здесь две битвы — при Будве и следующую, которая дана была при Скутарском озере.
Действительно, почти в одно время черногорцам приходилось отражать двух сильнейших врагов: оставив одну часть границ незащищенной, они были в опасности видеть неприятеля в своих родных горах, — а этого им не хотелось.
В то время, когда венецианские войска стянуты были к Будве, турки обложили восточные границы владений Степана Малаго, и, как волки ("вуци", по выражению черногорцев), стремительно врывались в порубежные нахии.
После поражения венецианской армии, нужно было много усилий и средств, чтобы отбивать напор 180-тысячного турецкого войска.
Был ли Степан Малый все еще под Вудвой, или внутри Черногории, только войско его вступило в бой с турками не под его начальством.
Им командовал какой-то генерал его свиты, имени которого мы не знаем (*17).
Битва была продолжительная и упорная; она длилась целых пять часов, от десяти утра до трех пополудни.
Наконец, турки дрогнули и отступили.
Армия их потянулась к берегам Скутарского озера.
В этом сражении черногорцы, говорят, дрались, как арабы пустынь и древние парфяне.
Но в пылу битвы, увлеченные победой и упорством турок, они не умели, да и не могли остановиться вовремя: сошли с гор и ударили снова на отступавшего неприятеля.
Завязалось новое сражение, и может быть снова победили бы черногорцы, если бы битва шла в горах, между скал и пропастей, где черногорцы непобедимы; но сражение дано было на равнине; горсть храбрых юнаков была вся на виду; турецкая кавалерия и пехота могла развернуться и задавить и не такого малочисленного противника; наконец, пушкам турецким легко было действовать на равнине.
Резня была ужасная, и черногорцы остались скорее побежденными, чем победителями.
Может быть, не видя впереди своего царя, который так умел воодушевлять свои войска и наводить неописанный ужас на турок, где ни показывался; может быть, потому, что правильный битвы на равнинах, без пушек, никогда не могли быть выгодны для черногорцев, — только они отступили.
Говорят также, что у них не достало пороху.
Как бы то ни было, но и турецкая армия, которая находилась уже в Чермнице, наводнив почти всю нахию, принуждена была ретироваться к Скутарскому озеру и там осталась.
Скутарийский паша Мегмет-Кюр показывал вид, что торжествовал победу.
Турки хвастались.
Паша поспешил даже отправить в Константинополь курьера с депешами и варварскими изъявлениями сомнительного торжества: курьер повез с собой знамена, значки, головы, отрезанные у мертвых, усы, носы и уши черногорцев, как трофеи великой победы.
Но победа была далеко не полная.
Заметим только следующее: паша Мегмет-Кюр, который отчасти был причиной войны турок с черногорцами, в скором времени принужден был принять яд и отравился, чтобы избежать более постыдной участи — быть удавленным по приказанию султана.
Мустафа, вероятно, знал больше, чем предполагал несчастный паша.
Итак, первые две битвы стоили венецианцам и туркам жизни двух полководцев: один умер, конечно, не от торжества, да и другой отравился не с радости.
Было и еще много сражений между черногорцами и турками, но они кончались менее счастливо, чем первые: казалось, счастье оставило Степана Малаго.
У черногорцев недоставало средств вести войну; напротив, турки не имели недостатка ни в чем, и хотя войска их, расположенные в Албании и около Скутарского озера, не были уже страшны, особенно после трагической смерти Мегмета-Кюра, но оставалась еще сильная армия визиря Боснии и Румелии, которую нелегко было отодвинуть.
В частых схватках с передовыми его отрядами черногорцы не смели даже стрелять в турок, боясь истратить лишний заряд, потому что у них вышел весь порох; их еще спасали горы, но и горы не всегда же можно было отстаивать саблей и камнем, потому что другого оружия они не имели.
Визирь успел завоевать всю Верду, и только западные нахии оставались во власти Степана Малаго; да и там он не был безопасен.
Казалось, его дело, начатое так славно, должно было погибнуть в самом начале.
Только отчаяние еще поддерживало черногорцев и давало им новые силы не падать духом в такие минуты, когда другой на их месте давно бы кончил эту утомительную войну.
Самозванец верил, кажется, в свое счастье и в свои нравственные силы — и спас Черногорию.
Перед началом зимы этого года, к визирю, который находился в Кчеве, везли обоз с порохом и свинцом.
Черногорцы отбили его и начали снова ожесточенную войну, со своими притеснителями.
Поражая неприятеля везде, где бы он ни встречался, пробираясь между скал и пропастей, которые изучили в детстве, черногорцы вознаграждали потерянное в бездействии время, тревожили врага на всех пунктах, выбивали его из всех позиций и, наконец, принудили сойти с гор и укрыться в долинах. Визирь, смущенный потерей обоза с порохом и новыми успехами царя, наконец, видя приближение зимы, прекратил войну и удалился.
Так кончился первый период войн Степана Малаго с соседями и первые месяцы его царствования.
Идея, во имя которой действовал Степан Малый, была так обаятельна для всех подавленных народностей Балканского полуострова, Морей и островов Архипелага, успехи его западали в душу угнегенных племен юго-восточной половины Европы такой живительной надеждой на возрождение всего, что было безжалостно разбито и уничтожено чуждыми элементами не только тюркской, но и романо-немецкой преобладающей расы, — что молва о черногорском царе — не из газет, конечно — наполнила собой все восточное побережье Средиземного моря, и имя его стало у всех идеалом возрождения к лучшей доле.
Сербские славяне, жители Нижней Албании, майноты, обитатели древнего Лакедемона, наконец, Иерусалимские греки [***см. общеупотребительное значение греческого слова "еврей" - приверженец православия; "Иерусалимские греки" - представители семитских народов последователи греческого учения Септуагинты] начали открыто выражать свою вражду к Турции, и готовились к восстанию на всех пунктах.
Петербургский кабинет, искавший, как некоего блага, случая впутать Турцию в какие-либо политические дрязги, был бы совершенно счастлив, видя такое движение на юге, если бы в крике волновавшихся племен не звучало имя Петра.
От Венеции до мыса Матапана в Морее, между именами Степана Малаго и Стефана Пикколо (так итальянцы называли Степана Малаго) слышалось также имя Петра III.
Конечно, не это имя наделало столько шума, а слухи о том, что оно соединено с другим именем — именем свободы и борьбы с притеснителями.
Турция, понимавшая, без сомнения, виды петербургского кабинета и косвенное участие его во всех смутах на юге, — озлобилась до того, что посадила нашего посланника в Константинополе, Обрезкова, в семибашенную крепость за то будто бы, что, во время известной „Уманьской резни", где такую горькую славу приобрели себе герои малороссийского простонародья, Железняк и Гонта, один отряд гайдамаков перешел турецкую границу и напал на Балту, куда скрылись преследуемые им паны и евреи [иерусалимские греки].
Оскорбленная, в лице своего посланника, Императрица Екатерина II объявила султану войну, призывая Бога в свидетели правоты своего дела и называя Мустафу, в письме к Вольтеру, деспотом и выжившим из ума старикашкой.
В то же время она приглашала Вольтера погостить в новой ее столице — Константинополе.
В газетах, между тем, трубили о предсказании одного английского ученого, бристольского епископа, доктора Невтона, доказывавшего неизбежную гибель Порты многими разумными данными и словами пророка Даниила: „И соберется на него царь северский с колесницами и с конники и с корабли многими, и внидет в землю, и сокрушит, и мимо идет" (гл. XI, с. 40) (*18).
В манифесте, объявлявшем русскому народу о причинах разрыва мира с Портой, ни слова не было сказано о Степане Малом, ни о черногорском народе; на самом же деле императрица сильно рассчитывала на помощь этого народа и отправила в Черногорию князя Юрия Владимировича Долгорукого, со знаками самого дружественного расположения, — но только не в пользу мнимого Петра III.
Этот эпизод из русско-черногорской истории имеет высокий интерес, хотя, к сожалению, нам не известны ни секретная переписка петербургского кабинета, ни словесные, конфиденциальные приказания самой императрицы относительно черногорского Петра Федоровича, ни личные распоряжения Долгорукого.
Мы не знаем ни того, что и в каких выражениях говорил князь с черногорцами о самозванце, ни того, что они ему отвечали: знаем только, из рассказа самовидца, что происходило в самой Черногории во время этого таинственного посольства, как принят, был князь, и какой имело результат посещение Черногории русским сановником.
Князь Долгорукий отправился из России во флот, который послан был в Средиземное море, под начальством графа Алексея Григорьевича Орлова (будущего Чесменского) и Спиридова.
В то время, когда граф Орлов, как говорит Шлоссер, „проводил карнавал в Венеции, не переставая волновать майнотов и пелопонесских жителей, посредством их собственных начальников или через своих лазутчиков, которые, переодевшись священниками, избегали всяких подозрений“ (*19), князь Долгорукий тайно пробрался в Черногорию, как говорят, на рыбачьей лодке.
Он пристал в Спице и выгрузил на берег подарки, которые императрица посылала черногорцам, и которые состояли преимущественно из пороха, свинца и звонкой монеты, в чем черногорцы наиболее нуждались.
В высшей степени занимателен рассказ о приезде в Черногорию русского посольства, записанный, более двадцати лет назад, со слов черногорца, бывшего в экспедиции князя.
Долгорукий ночью вышел из лодки и в сопровождении одного иллирийца пошел в горы по направлению к Кастель-Ластве.
Ночь была темная и ненастная.
Недалеко от берега путешественники встретили избушку черногорца (кучу).
Черногорец, старик лет за семьдесят, сидел с семьей у своего бедного очага и ужинал.
Вдруг раздался стук в двери.
— Кого бы Бог принес в такую пору? — сказал старик. — Не „ч`ета" ли (неприятельский набег)?
— Нет, б`або, ч`ета не просится, а ломится в двери, — отвечал старший сын, которому было лет пятнадцать.
— А вот посмотрю, да впущу гостей, коли они хоть незваные, да желанные.
Он отворил дверь, и двое незнакомых, не дожидаясь приглашения, вошли в избу.
Один, по одежде, по речи, по складу лица, походил совсем на черногорца; другой только одной речью, хотя не совсем понятной, несколько напоминал одноплеменника: он, без околичностей, отряхнул свой широкий охабень, окатив всех водой, и молча сел к огню. Товарищ его повел беседу со стариком.
— Из Анконы сюда прибыли мы в рыбачьей лодке, — говорил он: — турки и венецианцы сторожили нас, да проглядели, и мы пристали беспрепятственно у Спица, близь самой границы вашей с турками и Бокой; товарищи наши еще в лодке, стерегут пожитки, но Боже сохрани, если утро застанет их в лодке, — ты понимаешь! Не станем терять времени. Ты христианин, наш по крови и по вере, — дай нам проводника или проводи сам до берега и укрой нас потом, на время, здесь.
Старик задумался.
— Сколько вас всех?
— Человек двадцать, большей частью иллирийские славяне.
— А этот кто?
— Это наш начальник, русский, из знатного рода князей Долгоруких; он сердарь и воевода в своем крае.
— Русский... знаю! У них был великий царь, Петр I. Отец мой видел его, когда был на Руси с владыкой Даниилом; а теперь на Руси, ведь, нет царя: царь ее, Петр III, теперь правит Черногорией.
— На Руси есть царь великий, Екатерина Алексеевна, — сказал другой пришлец, гордо поднимаясь с места: — и правит она Русью, потому что Петр III волей Божьего помре. А тот, что у вас, — не царь, а лжец и самозванец.
Старик нахмурил брови; но, вспомнив долг гостеприимства, победил себя.
— Кто бы вы ни были, зачем бы сюда ни пришли, я дам вам проводника и пристанище; никто не скажет, чтобы христианин выдал своих единоверцев туркам или венецианцам, а в случае нужды, сумеет защитить вас и от своих, — сказал он, сурово поглядывая на русского князя. — Радован (так звали его сына), ступай с ними и не приходи без них.
Они отправились и до рассвета достигли бухты, где человек пятнадцать, прячась и настороже, ждали их.
Князь сказал что-то своему спутнику, который потом был неотлучно при нем, и они пошли назад в горы, по направлению к Цетинскому монастырю, где Долгорукий вел свои переговоры с черногорцами. (*20)
Или Степан Малый был предуведомлен заранее о присылке из России кораблей, или по редкому провидению светлого ума этого человека, или просто по счастливому стечению обстоятельств, которыми так умел пользоваться его гений, только посольство это, которое могло иметь для него гибельный исход, он обратил в свою пользу.
Степан Малый еще до прихода русских в Средиземное море объявил своему народу, а в особенности приближенным лицам, что в скором времени его верные подданные в России должны прислать к нему несколько кораблей, чтобы перевезти на них своего царя в его империю со всеми друзьями, которых он, Степан Малый, еще в России пожаловал орденом св. Андрея Первозванного и многими другими титулами и званиями при дворе и армии; он говорил, что корабли эти будут нагружены золотом, серебром, свинцом, порохом, зелеными и красными сукнами и драгоценными камнями всех цветов.
Потому появление русских и князя Долгорукого, казалось, нисколько не смутило и не удивило его.
Напротив, говорит очевидец, служивший в свите Степана Малого, князь Долгорукий показался слишком ничтожным и смущенным в присутствии самозванца.
Действительно, когда князь предъявил грамоту к черногорскому народу от своей императрицы, в которой она приглашала его вместе воевать против турок, черногорцы с радостью приняли предложение; но когда этот посол обратился к народу с увещаниями и уверениями, что Степан Малый, царь их — самозванец, и когда сам Степан показался народу, — все собрание обратилось к нему с приветствием, как к своему императору, а Долгорукий был всеми оставлен.
Несмотря на то, что князь был прислан от русской императрицы, как ее генерал и ее уполномоченный министр в Черногории, он, по словам современника, после нескольких дней своего там пребывания, раньше чем через неделю, ушел из этой страны тайно, как беглец, так что растерял свои деньги, которые были у него в карманах, ночью пробравшись через горы, чтобы только успеть отыскать свою лодку и плыть в Ливорно, где его дожидался граф Алексей Орлов (*21).
Но, вероятно, Долгорукий умел подействовать на митрополита Савву, врага Степана Малаго, или на немногих партизан митрополита, потому что старый владыка сделался еще злейшим противником самозванца и уже старался открыто вредить ему.
Черногорское духовенство всегда пользовалось расположением русского двора, который не забывал посылать в дар церквам богатые вклады; без сомнения, Долгорукий имел много средств привлечь митрополита на сторону императрицы и не оставил церкви без щедрого приношения; иначе, слабый Савва не решился бы действовать так смело, как он начал действовать по отъезде из Черногории русских.
Притом, вероятно, его уверили, что самозванцу не устоять против всей России; что самозванцы являлись и у них дома, но все переловлены и сидят по острогам; что законная власть восторжествует и в Черногории, и что Степану Малому никогда не видеть русского трона и шапки Монамаха, и проч.
Однако, при всем том, Степан Малый, освободившись от присутствия русских, не мог не видеть, что могущество его возрастает с каждым днем и доверие к нему народа так упрочено, как только может быть прочна вера самая слепая и любовь совершенно самоотверженная.
Народ видел, что к нему, Степану Малому, приезжали русские его подданные, которые, несмотря на измену своему законному государю, не могли не чувствовать страха и невольного к нему уважения.
Но между тем митрополит с горестью смотрел на возрастающее могущество самозванца, которое, в равной степени, уменьшало и совершенно парализовало его собственную власть.
Он так боялся быть жертвой этого человека, которого, в ослеплении антагонизма или по естественному чувству самосохранения, считал способным на всякое гнусное дело и так трепетал за церковный сокровища, сохранявшиеся у него в деревянных кадках, которые можно было зарыть в землю, — что решился вывезти их из Черногории и передать в верные руки.
Он отправил также из Черногории все бумаги, хранившиеся в его кладовых, в монастыре Станевич.
Наконец, он громко объявил себя врагом Степана Малаго.
Он проповедовал против него публично и в церкви, с амвона, с крестом в руке, не переставал увещевать черногорцев возвратиться от своих заблуждений на путь истины и покинуть этого нового Гришку Отрепьева, который погубит Черногорию в войне, равно гибельной и своими ужасными последствиями, и по своей цели: ибо, прибавлял он, все его намерения, все желания вся цель его честолюбивых действий, очевидно, клонятся к тому, чтобы сделаться самовластным повелителем свободной Черногории и, может быть, даже всей Албании.
Самозванец, как ни верил в свои нравственные силы и привязанность народа, стал тревожиться, что проповеди митрополита могут сделаться источником гибельных последствий, как для его царства, так и для безопасности его собственной жизни.
Справедливо опасаясь, чтобы странные речи этого, некогда уважаемого всеми старца не превозмогли его влияния на народ, не охладили того энтузиазма, который он вдохнул в своих подданных, и чтобы он сам не сделался жертвой народного мщения, он, не колеблясь решился на самые отчаянные меры, на какие способна была его пламенная, честолюбивая душа.
Ему оставалось только заставить молчать митрополита и лишить всякой возможности действовать во вред его началам.
Тогда он явился к нему в Станевич и заключил его под стражу в самом монастыре, а монахов всех разогнал.
А между тем его великий канцлер, с саблей в руке, появлялся везде, где только мог найти жилище черногорца, прошел всю страну из конца в конец, провозглашая везде эти многознаменательные для черногорца слова: “Добра Вера, Добра Блага!" которыми он начал свою проповедь в пользу самозванца, и которые производили на народ такое всемогущее влияние.
Воззвания эти делали то, что и греки, живущие в Дубровнике (Рагуза), в Венеции, наконец, в Австрии и даже в Неаполитанском королевстве, стали верить своему возрождению, видели, что Степан Малый скоро явится их освободителем от обидного и тяжелого ига иноверцев; они посылали в помощь ему все, что имели, — оружие, деньги и проч. Европа с удивлением смотрела на это всеобщее брожение умов, произведенное волей одного человека, — юношей, которому едва было двадцать лет.
В это время перепечатывалось во всех европейских газетах, в том числе и в наших русских, что „около Монтенегро недавно показалось несколько греческих судов с иерусалимскими флагами“; что „как скоро с оных судов дан был знак об их приближении, то некоторый корпус монтенегринцев, выступя из гор, учинил нападение на расставленных там по берегу турок и оных всех порубил“; что после того „несколько греческих офицеров, вышед из оных судов на берег, выгрузили немалое число всяких военных снарядов и денег", и что „монтенегринцы, учинив потом набег на турецкие земли, разбили там и сожгли все деревни" (*22).
Что это были за греческие суда с иерусалимскими флагами, откуда они пришли и что за офицеры — мы решительно не понимаем; может быть даже, — это приставало к берегу русское посольство с князем Долгоруким, о чем и сами русские в то время ничего не знали, потому что все это делалось секретно.
Как бы то ни было, но Европа еще не все знала, что делалось тогда в Черногории и в соседних с ней землях (*23).
Волнение греков и славян, неподвластных Степану Малому, а живших в других государствах, навлекло только на них жестокое преследование со стороны тех правительств, под властью которых они находились; множество несчастных, поддавшихся этому увлечению, кончили жизнь в ссылках, другие погибли на эшафоте.
Но ни преследования, ни ссылки, ни тюрьмы, ни самая смерть, со всеми ужасами пыток и истязаний, не могли, по словам современников, остановить народа, который целыми, толпами стремился отдать себя под власть могущественного императора Петра III. Тщетно старались изыскивать средства убить в зародыше эту пробуждавшуюся всюду жизнь: митрополит грозил народу отлучением от церкви, предал самозванца проклятию.
В других обстоятельствах, проклятие владыки повергло бы всю Черногорию в ужас и отчаяние; но в настоящее время оно возбудило только насмешки и презрение (собственные слова современника).
Черногорцы говорили, что Степан Малый, как император Черногории и всея России, а следовательно глава греко-восточной церкви, имеет власть разрешать проклятие и слагать отлучение.
Они явились к нему, — и самозванец сложил с них проклятие владыки, благословив подданных своей рукой.
Несчастный Савва должен был повиноваться и молчать, боясь погибнуть от руки какого-нибудь фанатика.
Степан Малый увидел себя полным и неограниченным государем всей Черногории, — видел покорность владыки, всего духовенства, священников и калугеров и всех светских властей государства.
Прежде вся нация оказывала владыке глубочайшее уважение, по крайней мере наружно: при встрече с ним, черногорцы падали ниц и целовали край одежды-митрополита; они не смели встать и продолжать путь, пока не получат позволения и благословенья владыки.
Теперь все это вмещал в себе самозванец — и власть владыки, и самовластие государя: видели только его, повиновались только ему одному.
Степан Малый думал о восстановлении Сербского царства.
Еще в конце 1768 года, когда венецианские войска были разбиты, а турки отражены от границ Черногории, он намеревался предпринять поход в Сербию.
Приготовления начались в начале декабря этого года; его войско готово было оставить горы и идти вглубь материка; однако, новые вооружения со стороны Венеции, приготовления к войне на море и на суше и, наконец, приближение 150-тысячной турецкой армии принудили его остаться в своих владениях и защищать горы.
Он намеревался строить крепости, проводить дороги, улучшать пути сообщения; но у него не было ни материалов, ни опытных техников; все его предприятия ограничивались укреплением границ: в необходимых местах делались огромные насыпи из камней, которые защищали бы вход в Черногорию; нагромождены были целые горы земли и обломков скал, которые он взрывал порохом, делая завалы там, где неприятель мог пробраться внутрь страны.
Эти работы заняли все время от декабря 1768 до половины июня 1769 года.
До того времени столица его находилась в Майне, где дом великого канцлера Марка Тановича обращен был во дворец; Степан Малый останавливался иногда также в селениях Побори и Браича, в той части Черногории, где начал свою политическую деятельность.
Но летом 1769 года он переселился в нахию Чермницкую и занял под свое помещение дом нового владыки Черногории, поставленного патриархом Берчичем, Арсения из рода Пламенац. Арсений был друг Марка Тановича.
Степан Малый потому избрал для своей резиденции Чермницкую нахию, что она была безопаснее от нечаянных вторжений неприятеля.
Здесь он всей душой предался устройству своего маленького государства, чтобы, сделав необходимые преобразования в Черногории, выступить на более широкое политическое поприще.
Но ему не суждено было сделаться освободителем Сербии и других славян от иноплеменников и творцом великой славянской федерации.
В то время, когда его политическая деятельность могла уже быть связана с судьбой всей Европы и иметь мировое значение, одно несчастное обстоятельство лишило его всякой возможности действовать. Степан Малый ослеп.
Проводя новую дорогу в свою столицу, он приказал взорвать несколько утесов, стоящих на пути в Чермницу; во время подкопов, он сам попал в середину одного порохового взрыва и едва остался жив, но его изувечило обломками скал так, что на теле его найдено было 62 раны, и глаза несчастного были так повреждены, что Степан Малый навсегда лишился зрения.
С этой минуты Степан Малый жил в совершенном уединении, проводя две в маленькой келье чермницкого монастыря, куда поместили больного и слепого царя Черногории и — как думали его бедные подданные — императора и самодержца всея России.
Несчастный находил развлечение в беседе друга своего, митрополита Арсения, который почти никогда не покидал его.
В это время Русские, на суше, под предводительством графа Румянцева, отнимали у турок один город за другим, а на море наш флот, под начальством графа Алексея Орлова, заслужил громкую известность уничтожением турецкого флота при Чесме.
Хотя, по словам знаменитого Шлоссера, „ни Алексей, ни его брат не заслужили здесь никакой славы“, однако, великодушная императрица повелела прибавить к фамилии первого эпитет Чесменского, а Херасков написал целую поэму, прославившую его подвиги.
Несчастный султан Мустафа III, в страхе за целость своей империи, раздираемой и внутренними смутами, и русскими войсками, и черногорцами, думал сам ехать к армии, со своей серальской гвардией, „опасаясь, чтобы не началась другая война в Далмации" (*24), где еще жив был Степан Малый.
Но, желая покончить, прежде всего, с черногорцами, развлекавшими его многочисленные силы, он решил, во что бы то ни стало, погубить слепого царя Черногории, который и в своем жалком положении был страшен султану.
Султан не без основания думал, что, и, лишившись зрения, Степен Малый способен был стать во главе сильной армии и идти внутрь владений Порты.
Преступная воля деспота нашла исполнителей его гнусного намерения.
Выискался беглый грек из Мореи, по имени Станко Класомунья, который за пятнадцать кошельков золота решился или пожертвовать жизнью, или убить черногорского царя.
Жизнеописатель Степана Малаго, рассказывая об этом грек-ренегат, приводит следующий стих из Тасса о греческом вероломстве:
La fede greca a chi non e palese?
Станко Класомунья пришел в Чермницу, чтобы, как он говорил, найти убежище от турок „у славного Петра III“.
Он рассказал ему целую историю своих несчастий, выдумывая обстоятельства, которые никогда не существовали, и так вкрался в доверие Степана Малаго, что тот принял его к себе в услужение.
Этот грек умел хорошо играть на лире, и за такое искусство слепой царь имел несчастье привязаться к ренегату, который своей игрой и пением развлекал больного в его уединении.
Тот же жизнеописатель не мог и при этом не вспомнить известного стиха Виргилия о предательстве греков: „Timeo Danaos et dona ferentes".
Один Станко Класомунья своими песнями умел отгонять тоску, которая часто овладевала душой несчастного слепца; в особенности Степан Малый любил слушать в такие минуты одну греческую песню, которая начиналась словами:
(Калн'опера, Марриа мой) и проч.
Кроме того, Класомунья употреблял все способы, чтобы только заслужить доверие больного: он приносил иногда в дар ему свежие плоды из Спалатро и разные вина, до которых, особенно до кипрского, Степан Малый был большой охотник.
Наконец наступило 25-е августа 1769 года (так, изображает последние минуты жизни Степана его биограф) (*25), день, который избран был изменником для выполнения своего гнусного замысла, и это же был последний день царствования и краткой, но замечательной жизни черногорского Петра III.
Чтобы ничто не мешало его предприятию, Станко Класомунья все устроил так, что один мог остаться со своей жертвой.
Митрополит в этот день отправился в Цетинье навестить владыку Савву Петровича; прочие монахи пошли стеречь стада; наконец, стража, которая всегда стояла у дверей кельи Степана Малаго, заснула.
Таким образом, благодаря своему врагу, оставлен был всеми этот необыкновенный человек, и тот, который заставлял трепетать целые тысячи своих противников, пал от руки презренного игрока на лире.
Степан сам ускорил свою гибель, попросив грека взять лиру и спеть, говоря, что он уснет легче и спокойнее.
Но он уже не просыпался.
Изменник отрубил спящему голову и в тот же час скрылся из Черногории, пробравшись в Румелию к Беглер-бею, от которого должен был получить плату за убийство.
Ему заплатили столько фунтов золота, сколько весила голова несчастного царя.
Останки его тела были с честью преданы земле в чермницкой церкви митрополитом Арсением, любившим покойного, которого он до сих пор не перестает оплакивать (*26).
Непродолжительно было политическое поприще Степана Малаго; но и в течение трех лет он много сделал для Черногории: правда, с его смертью страна эта испытала внутренние раздоры партий; но при нем партии слились бы в одно нераздельное целое, и его власть, быть может, сделала бы благоприятный поворот в истории Черной Горы.
Вся жизнь этого человека покрыта непроницаемой тайной: выходец из Крайны, в которой никто не знал и не слыхал о нем, слуга, знавший в совершенстве несколько европейских языков, двадцатилетий юноша, вводивший гуманные начала в народное право Черногории и запретивший кровавую месть, думавший о восстановлении независимости Сербии, получивший сведения в медицине и имевший, Бог весть, откуда, большие деньги, знавший, наконец, историю России и помышлявший о русском престоле, мало того — о великой славянской федерации, он невольно приковывает к себе внимание, хотя, к сожалению, нет надежды когда-либо знать всю историю этого человека, который никому не поверял своих тайн.
В этом случае едва ли в состоянии помочь изучению этой замечательной личности все архивы Черногории, Венеции, Австрии, Турции и России, потому что все, касавшееся его судьбы, делалось секретно и почти без всякой переписки.
Со своей стороны и мы оставляем всякие догадки и предоставляем их читателю.
В свите Степана Малаго находились иностранцы, из которых один оставил нам описание жизни своего государя.
Степан был ужасом мусульман: не было никого, говорит современник, ни в Черногории, ни в Албании, ни даже в соседних провинциях, кто бы ни трепетал при одном его имени.
Все, кто слышал о его подвигах, особенно враги Черногории, в торжественных молебствиях просили Бога спасти их от страшного черногорского царя, точно так, как христиане молились некогда об избавлении Европы от нашествия Магомета II.
Что же касается собственно личности Степана Малаго, то его все необыкновенно хвалят: в нем было столько деликатности и грации, как ни в одном из тогдашних государей, и если кто из подданных и оставлял его по каким-либо неудовольствиям, то всегда был в восторге от самого Степана, его доброты и благородства.
Жизнеописатель Степана Малаго оставил нам эпитафию в честь своего государя.
Вот она:
II etoit genereux, noble, vaillant et sage,
Ami des beaux-esprits:
De son siecle inegal et le calme, et l’orage Attiroient son mepris:
Et si la mort pouvoit epargner la vertu II eut toujours vecu.
Avec ses ciseaux outrageans,
La mort en coupant cette vie,
Coupe la bourse a bien des gens.
Степан Малый был покинуть почти всеми своими генералами еще при жизни, именно, после той несчастной минуты, когда лишился зрения: его великий виночерпий, Симо-Суцца, оставил даже Черногорию и утвердился в Албании; прочие министры возвратились в свои нахии; иностранцы выехали из Черногории и отправились искать счастья по белу свету, в том числе и часто упоминаемый нами биограф Степана Малаго, который, как видно, служил после в Индии у знаменитого набоба Гейдер-Али, где и напечатал биографию своего прежнего государя.
Не покинули Степана Малаго только митрополит Арсений, великий канцлер, Марко Танович, и несколько генералов, увлеченных новыми воззваниями Марка.
Судьба этого последнего и его необыкновенная привязанность к своему несчастному царю интересны в высшей степени.
Марко Танович никак не хотел помириться с мыслью, что Степан Малый умер, и умерла с ним его идея.
Мало того!
Он не переставал проповедовать везде, что его великий император никогда не умирал и что молва о его смерти распространена ложно, с намерением, чтобы только успокоить турок и венецианцев.
Он говорил всем, что Степан Малый отправился в Россию и что он скоро придет оттуда с бесчисленной армией и с флотом, несравненно могущественнейшим того, который был под начальством графа Орлова и который уничтожил турецкую флотилию при Чесме.
Он уверял, что Степан Малый снова станет во главе черногорского народа, с помощью которого он выгонит из Европы всех турок и утвердит свой трон и резиденцию в самом Константинополе, дав черногорцам столько золота и серебра, сколько может поместиться в целой куче (хижине).
Он всегда показывал при этом государственную печать, веря в нее, как в могущественный талисман, способный возбудить народ к войне, пока не воротится его герой или не пришлет о себе известия.
В продолжение целых пятнадцати лет он проповедовал черногорцам, что воскреснет его великий государь, и никакие убеждения, никакие доказательства, самые очевидные и несомненные, которые ему представляли со всех сторон, ни даже угрозы и беспрестанно повторяемые декреты об изгнании Марка из Черногории, которые издавала против него Венеция.
Ничто не могло ни остановить его проповедь, ни разбить его веру в возможность возрождения Черногории: Венеция была бессильна в горах его родины; ее декреты и угрозы производили то же действие, какое, по словам жизнеописателя Степана Малаго, производят угрозы черных обитателей верхнего Нила, которые посылают свои проклятия солнцу и бросают в него каменьями, когда лучи его жгут их более обыкновенного.
Марко Танович решился даже отправиться в Ливорно, к графу Орлову, чтобы лично уверить его, что Степан Малый не умирал и что он когда-нибудь опять придет в Черногорию, более могущественный и славный, чем был когда-либо.
Он даже требовал от графа признания его прав.
Орлов, чтобы привлечь на свою сторону черногорцев и избавиться от этого упорного фанатика, вручил ему значительную сумму денег голландскими империалами и отослал от себя, уверяя, что Степан Малый умер и что он никак не должен надеяться ни на его возвращение, ни на звание великого канцлера Черногории и России.
Марко Танович взял деньги от Орлова, но не думал следовать его советам.
Возвратившись в Майну, он снова уверял соотечественников, что Степан жив, что он отправился путешествовать в чужие края для своего собственного образования и что он привезет с собой несметные сокровища, обещанные им прежде.
Но черногорцы уже мало верили проповедям своего бывшего великого канцлера.
Время его славы прошло.
Между тем, Марко узнал, что венецианцы снова осудили его на казнь, как нарушителя общественного спокойствия и оскорбителя высочайшей власти, и снова оценили его голову в 5 000 дукатов.
Декрета, которым Марко Танович приговорен к смертной казни, написан был на итальянском языке, и потому он не произвел ровно никакого действия, да и не мог ничего сделать в Черногории.
Между тем, часто видели, как Марко, с этим декретом в кармане, с карабином на плечах, со своей длинной саблей, огромным ножом и парой пистолетов за поясом, прогуливался в самом предместье Будвы, в сопровождении семи или восьми генералов свиты убитого самозванца, как бы вызывая на бой из крепости весь венецианский гарнизон.
Иногда он заходил даже в самую Будву, пробирался в Албанию, не переставая волновать народ несбыточными обещаниями.
Делали все, чтобы лишить этого несчастного его безумных надежд; но ничто не помогало.
Ему показывали, наконец, ту самую саблю, которою была отрезана голова страстно любимого им государя, надежды Черногории, и на которой видны еще были следы крови; показывали могилу, где он погребен, бумаги, которые он оставил...
Все было напрасно: ничто не могло убить в нем этой безумной веры и смутных ожиданий.
„Наш владыка, - говорил он, — велит нам поститься восемь раз в году и не есть ничего, кроме хлеба, винограду и масла: он обещает нам в будущем рай, мир с турками и такое блаженство, которого мы никогда не знали, но которому мы верим.
"Я же возвещаю вам, что придет наш царь Степан Малый, которого вы видели и которому повиновались: и после этого не верите моим обещаниям? И вы не ожидаете его?" (*27).
Слова его не сбылись: не пришел освободитель и царь Черногории; не дождались свободы бедные славяне.
Так не придет ли этот освободитель после?
Не явится ли с севера?
Правда, и после; имя Петра III не раз связывалось с именами Кремнева, Богомолова, Пугачева, Ханина; но не ту цель имели они, какую имел черногорский самозванец, и не их ожидал Марко Танович.
................................
*1. Вот эпиграмма, сравнивающая двух последних дожей Венеции с двумя римскими папами:
Gran doge Foscarini,
Gran papa Lambertini;
Ma Rezzonico papessa,
Moncenigo dogaressa.
Hist de la repub. de Venise. P. Daru. V. 47.
*2. Подлинные слова жизнеописателя Степана Малаго: „Son amour le vin et le "rachia" ou eau-de-vie qu’il buvoit en abondance avec ses nouveaux ministers d’etat et ses generaux d’armee“ (Stiepan-Mali, p. 21).
*3. Stiep.-Mali., p. 24-52. Для нас это неудивительно, потому что и у Пугачева все члены его военной коллегии и государственного совета, даже председатели и сам император, не умели ни читать, ни подписывать своего имени.
*4. „Путешествие в Черногорию", Попова, 64.
*5. Stiep.-Mali, 21-22.
*6. Stiepan-Mali, 25-26.
*7. "Путешест. в Черногор.", 95,
*8. Stiepan-Mali, 16-17.
*9. „Путешест. в Черногор.", 96.
*10. Stiepan-Mali, 16-18.
*11. „Путешест. в Черногор.", 95.
*12. „Despotisme de la republique..." Daru, V, 58.
*13. Stepan-Mali, 27-28.
*14. См. Daru, Histoir. de la rep. de Ven. V - о морских силах Венеции.
*15. Stepan-Mali, 28—30.
*16. „Полился страшный дождь из облаков, ударили молнии и громы в середину войска дожа венецианского, близь Будвы, города венецианского, и другой гром ударил в лагерь паши скутарийского, вглубь Черницкой долины: громы разогнали оба войска". „Путеш. в Черног.", 95.
*17. Жизнеописатель Степана Малаго говорит о нем: „Ce general est fort conne aujourd’hui en Europe et au dela de l’Ocean par ses projets politiques et ses ouvrages de poesie, d’histoire et surtout de philosophie" etc., etc., etc. Stiep.-Mali, 30.
*18. „С.-Петербургские Ведомости", 1769 г., № 85.
*19. Шлоссер, „Истор. XVIII в.“, т. 3.
*20. Этот рассказ записан знаменитым нашим путешественником Ег. П. Ковалевским со слов черногорца, бывшего в молодости проводником князя Долгорукого. Рассказчик был тот самый Радован, сын старого черногорца, принимавшего князя в своей куче, который провел его в горы. Радовану, во время посещения г. Ковалевским Черногории, было уже лет девяносто. Мы поместили его рассказ без перемены — так драгоценны для русской истории малейшие сведения об этой интересной эпохе. См. „Четыре месяца в Черногории" Спб., 1841 г., стр. 40-43.
*21. Stiep.-Mali., 33-34. В сказании о роде князей Долгоруких мы читаем, что князь Ю. В. Долгорукий „был отправлен в Черногорию, для приведения полудикого черногорского народа в подданство России, за что получил Георгия на шею и Александра Невского" (стр. 189).
*22. „С. Петерб. Ведом.", 1769 г., № 84.
*23. В тогдашних газетах публиковались самые отрывочные сведения о действиях Степана Малаго; сведения эти заходили и к нам в Россию, но чрезвычайно поздно: так, напр., во второй половине 1769 года извещалось из Венеции, от 1 августа: „Сказывают, что известный Стефан Пикколо (так называли итальянцы Степана Малаго) учинил опять набег в турецкую землю и отогнал от оной великое множество скота". „С.-Петерб. Ведом." 1769 г., № 69.
*24. „С.-Петерб. Ведом.". 1769 г., № 85.
*25. День смерти Степана полагают также 15-го августа.
*26. ... «qoi le pleure et le regrette encore aujourd’hui Stiep. Mali, 41.
*27. //Главнейшие биографические сведения о Степане Малом заключаются в изданном вскоре после его смерти анонимном сочинении,
под заглавием: „Stiepan-Mali, c’est-a-dire Etienne Petit ou Stepano-Piccolo, le pseudo Pierre III, empereur de Russie, qui parut dans le Grand-Duche de Montenegro, entre la Mer Egee, l'Albanie Turque et le Golfe Adriatique en 1767, 1768 et 1769“. Сочинение это довольно редко. Мы пользовались пятым изданием его, напечатанным в 1784 году в Индии, в Мангалоре, принадлежавшем тогда знаменитому набобу индийскому Гейдер-Али, на берегу Малабара (a Mangalor, Forteresse du Nabab Hyder-Haly, sur les cotes du Malabar).
Достойно замечания, что книга эта, в продолжение нескольких лет, имела пять изданий.
Эпиграфом к своему сочинению автор избрал 59-й стих 1-й сатиры Ювенала:
Aude aliquis brevibus gyaris et carcere dignum,
Si vis esse aliquid.
Сочинитель, как видно, сам находился в свите Степана Малаго, потому что в конце книги, в приложениях или историко-политических заметках о Черногории,
сказано, что они составлены par un officier general, qui a servi dans l'armee de l'Empereur Stiepan-Mali, l'annee 1768 et jusqu a sa mort.
Впрочем, может быть и то, что биография написана одним лицом, a notes historiques-politiques — другим.
К сочинению приложен портрет Степана Малаго, литографированный в Париже в 1774 году.
Вокруг Степана видны изображения: три города с надписями — "Montenegro, Babylonia и Albania";
с одной стороны горящие здания, а наверху надпись "Linda",
с другой — изображена битва между черногорцами и турками, а сверху надпись: "Plaine de Zenta".
На верху картины надпись гласит: "Stiepan etc. etc.[&&]. combattant les Turcs, l'anee 1769".
Внизу эпиграф из трагедии Mahomet:
Le droit qu’un Esprit vaste et ferme en ses Desseins,
A sur l’espit grossier des Vulgaires Humains.
Примечание. Выше было мною выражено сожаление, что о посылке кн. Долгорукого в Черногорию не осталось записок или мемуаров. Оказывается, как пояснил недавно К. Н. Бестужев-Рюмин в «Известиях С.-Петерб. славянского благотворительного общества» (1886 г., № 6, стр. 284), в «Руском Вестнике" (1841 г., т. 3), была напечатана «Журнальная записка происшествиям во время экспедиции кн. Ю. В. Долгорукого в Черную Гору 1769 г.», а недавно была перепечатана и в «Архиве» г. Бартенева.
Д. Мордовцев//.
* * *
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
Д. Л. Мордовцева.
САМОЗВАНЦЫ
и
ПОНИЗОВСКАЯ ВОЛЬНИЦА.
ИСТОРИЧЕСКИЕ МОНОГРАФИИ
В ДВУХ ЧАСТЯХ.
/Д. Л. Мордовцев. Самозванцы и Понизовая Вольница. Исторические монографии в двух частях./
Часть I.
Том XVII.
С.-ПЕТЕРБУРГ. Издание Н. Ф. Мертца 1901.
Дозволено цензурою. С.-Петербург, 1 сентября 1901 г. (Часть I. Том XVII.)
Типография „В. С. Балашев и К°“. Спб. Фонтанка, 95.