Жулик

1

При встрече с ним все кланяются ему и с подчеркнутым уважением называют Александром Михайловичем. Ростом он выше среднего. При ходьбе переваливается заметно из стороны в сторону. Движется медленно, осторожно и вроде бы мускулистой грудью любой силы ветер смело на себя принимает, не сутулясь. И руками с длинными и тонкими пальцами, которые обычно бывают у музыкантов, почти не размахивает, складывается впечатление, для чего-то силы бережет. Редко кто его видел угрюмым. А уж про злость в его глазах или словах и говорить нечего – или она запуталась где-то в его душе, или при рождении Бог ее из списка его характера вычеркнул. А вот задумчивость и стеснительность во взгляде  никогда у него не испаряется, кажется, он перед людьми собрался извиниться за что-то.
 Но, как говорят в народе, "за глаза" величают его, и тоже с не меньшим почтением, - Жуликом.
Несуразица какая-то.
Он, наверное, и мухи-то никогда не прихлопнул, ни одну хлебную крошку из-под их хоботка в свою сторону не перетянул. Да и если хотя бы одна муха к нему за помощью обратилась, он точно бы ей на дверь или форточку не указал.  Входная дверь его дома   навесным замком никогда и ни от кого бульдожьей  хваткой  не прикусывалась.
Тогда почему это прозвище к нему прилипло? Когда?
Среди   молодых и среднего возраста односельчан  этого никто не знает. Да и надо им это? Единицы пожилых людей могли бы что-то из тумана времени вызволить. Но одни нашли вечный  покой на местном погосте, другие давным-давно уехали на чужбине ловить журавля в далекой небесной голубизне, по собственному желанию, выпустив из рук синичку, которая хоть каким-то теплом их мозолистые ладошки обогревала.
Екатерина Петровна, одна из немногих, знала, откуда растут ноги этого прозвища. В девические годы сама называла парня-одногодка Жуликом, только ласково, глядя в глаза, потом и его губы обжигала своими поцелуями   до их румяной припухлости, а потом и…
Но когда это было?..
В этот раз она, не успев переступить порог его, пропахшего одиночеством дома, озадачила и своим появлением, и настораживающей скороговоркой. Он меньше удивился бы, если снег в знойный июль вместо бабочек над цветами запорхал, чем ее появлению.
- Христом Богом прошу, помоги! - из воспаленных глаз женщины выплескивалась нескрываемо мольба, ее голова нервно и еле заметно тряслась.
Александр Михайлович смотрел на нее, словно не было почти пятидесяти  лет, когда он уходил в армию, а она обещала дождаться его и только с ним засвидетельствовать на всю жизнь   свою любовь к нему росчерком пера в загсе. Но на границу с Китаем, где он проходил трехгодичную службу, примерно года через полтора доползла от матери весточка: "… Катька за Петьку Трактора замуж выскочила, да еще с животом под самый нос. Но ты, сынок, не расстраивайся - Бог ведь знает, что делает…"
Сашка же ни после армии, ни много лет спустя, так и к другой девушке или женщине душой не прикипел, оставаясь холостяком. Сельчане посматривали на него с недоумением: вроде мужик как мужик, и ростом, и статью, и с лица хоть воду пей, но вот, поди ты, – к бабам такое отношение, словно ему в штаны ледышки ссыпали. Догадками друг с другом делились: может, облучился в армии и у него "невстаючка" (так в этих местах по – старинке импотенцию нарекли)? Сашка в ответ на  бабье шлепанье языками-вальками только хитровато ухмылялся.   Что же он будет каждому встречному – поперечному свою душу наизнанку выворачивать? Он свое чувство к той, восемнадцатилетней, девчонке, а теперь и к женщине, у которой годы, что тебе кружевницы, сплели густую паутинку морщин на лице, подпудрили щедро волосы, не обрядил в одежды забвенья, оно не потускнело, а с годами стало даже навязчиво светлее. Любви-то седые косички не заплетешь, у нее всегда дыхание юное, от нее у человека в любом возрасте сердце из груди выпорхнуть стремится. И Александр Михайлович все бы отдал за то, чтобы в ее, выплаканных до дна глазах, не было этой мольбы и  какой-то бездонной тоски.
- Ты успокойся, Кать. Объясни, в чем тебе помочь-то надо?
Она проскользнула по его лицу таким взглядом, вроде бы он виноват во всех ее бедах, резко ответила:
- А то ты не знаешь?.. Ты же и меня, и всю мою семью, видно, проклял. Сам бирюком живешь, и в моем доме сатана поселился… - чуть передохнув, попросила, взгляд от него не пряча. – Прости, если можешь, и помоги, Богом тебя прошу…
Александр Михайлович, годы которого всеми боками притирались к семидесяти, спокойно, словно душа его одеревенела с того самого момента, когда он от матери узнал о ее свадьбе с Трактором, спросил:
- Опять Алешка, полынь он трава, в запое барахтается?
И вновь слова женщины вспыхнули укором неизвестно кому:
- А он выплывал из него? Видно, к отцу присоседиться собрался…
Ее муж Петр работал в совхозе трактористом на "Белорусе". Односельчане окрестили его прозвищем Трактор потому, что он, вроде бы за спор, передок МТЗ приподнял.  А сильный, что тебе трактор, человек простотой и душой нараспашку отличается. Таким и Петр был, а еще и  безотказным, если кому приспевала нужда огород по весне вспахать или сена с лугов к дому подвези. А рассчитывались с ним за это, как он выражался, "жидкой валютой" – самогоном. Однажды он так свой внутренний "банк" той самой "валютой" накачал, что заснул за рулем трактора и вывалился из его кабины. А   огромное заднее  колесо машины не стало разбираться, кто под него угодил – хозяин ее или случайный человек, раздавило, словно червяка на пашне. А Петру  тогда чуть за сорок перевалило.
Александр Михайлович после той беды, которая настигла Катю, втайне питал надежду, что к его холостяцкой жизни, по вкусу напоминающей полынь траву, судьба смилостивится и  лицом повернется.  Вдова же долго с головы черного платка не снимала, замечала, конечно, липкие взгляды бывшего жениха увядшей молодости.  Но от нее в его сторону почему-то веяло, как с глубоких оврагов, покрытых россыпью росы, в раннее летнее утро, - прохладой. Наверное, разные по тонкости и яркости были у нее чувства  к Александру и Петру. Любая ведь женщина – сплошные головоломки. Сколь ни старался Александр, так и до последнего дня не мог найти ответ, почему Катя в их юности его чувствам, сравнимым по чистоте разве что со слезинкой новорожденного ребенка, спину показала.
- От меня-то ты что хочешь, Кать? – он ее называл только так, как тогда на вокзале перед отправкой в армию.
- Я гибели сына не вынесу. А ты знаешь, как его от пьянки отучить. Помоги!..
- Почему гибели? Он еще, полынь трава, молодой…
- Его посадить мо-гу-у-ут, - запричитала она, а ее глаза скупо повлажнели – в них, видно, все слезы кончились.
- Посадить Алешку? За что?..
- А то ты не слышал? – ее слова, будто кто-то изнутри подморозил, потому и спросила с раздражением.
Александр Михайлович перекрестился:
- Вот те крест, ничего не ведаю…
Екатерина Петровна рассказала, что приключилось с ее сыном.
Алешка допился до того, что начал, чуть ли не в каждом дворе христарадничать, лишь бы ему глоток самогона, бражки, да хоть какой-нибудь гадости плеснули, чтобы  он не подох (слово "подох" - из его мольбы-причитания). Так он жалость к себе у людей пробуждал. А народ на селе сердобольный – первое время выручал молодого мужика, от которого года два назад жена с ребенком ушла, его с работы из совхоза турнули – пьяные скотники даже на ферме не нужны, к тому же ночью он фураж начал воровать, и каждый мешок корма за бутылку загонял. Одним словом, было ремесло, да хмелем поросло. А потом, как некоторые женщины на селе говаривали, "давалка" у них для Алексея "кончилась", перестали его охмелять, свои мужья – не пролей капли, до печени достали, а тут еще этот хиляк-алкаш возле их порога притопывает-приплясывает.
А душа у Алексея вот-вот синим пламенем дотла выгорит.   Что делать? Похмелье – состояние ведь не шуточное: мозг кипит, в пальцах дрожь, словно их к току подсоединили по ошибке.
Прослышал он, что аптекарша Людка в Москву подалась. Вроде бы у снохи какие-то трудности с сыном, с внуком, значит, ее. Мальчик то и дело болеет. А молодой маме условие на работе поставили: или каждый день на службе будь, или "по собственному желанию" с коллективом распрощайся. Фирма-то какому-то коммерсанту принадлежит. Вот свекровь и кинулась на выручку снохе - несколько дней с внуком посидеть, пока от него хворь отлипнет.  А если точнее – кто же кроме нее единственному сыну в трудную минуту на выручку придет?  В столице-то с его зарплатой преподавателя вуза семья ноги протянет.
Алексей доподлинно знал, что у хозяйки местного аптечного киоска всегда в доме спирт водился: медицинский, муравьиный, борный, даже настойка боярышника из буфета шоколадным цветом дразнилась.
Почему он об этом знал?
Так ведь одинокая женщина иногда с ним тем самым спиртом расплачивалась, если он ей гвоздь какой в изгороди забивал, или под лук делянку с горем пополам вскапывал. А уж как она боярышником щедро угощала, когда он к ней по пьяной лавочке под одеяло забирался – Людка-то вдовая и лет на десять старше его.  Так что, где она спиртное хранит, Алексей знал без запинки – и свет включать не надо.
Вот и решил он в ее доме похозяйничать, пока та в столице с внуком улюлюкает и разными его пилюлями пичкает.
Вынул стекло из оконной рамы, внутрь дома перевалился.  И вот оно - счастье из буфета на него глаза распахнуло! Тут же и хрустальный стаканчик нашелся. И пошел пир горой. В холодильнике шмат сала притаился – на стол его. Нечего и полпалки колбасы без употребления прохлаждаться. Огурцов в двухлитровой банке меньше половины? Так и за это он хозяйке этого рая премного благодарен.
Когда спирт его ноги в ватные превратил,  он до знакомой кровати доковылял и завалился на нее с мыслью, что она  его ожидает, как бывало и сама Людмила.
Дни и ночи проплывали у него чин чином,  легко и весело – Алешка пробовал даже подражать певице Надежде Кадышевой, которая так "напилась пьяной", что "не дойдет до дома". Выходит, не один он такой блудливый. Эта мысль выводила на его лице что-то подобие улыбки. Но "вокалом" ему удавалось заниматься недолго – сон в глаза, словно клей плескал.
Проспится. Спиртом душу облегчит. И вновь в объятия ласковой кровати отдастся.
На четвертый день (а о пропаже сына мать уже в милицию сообщила),  когда все запасы спирта, настоек, духов из его поля зрения испарились, он и вывалился из уютного райского гнездышка. Дотошные и всевидящие соседи этого не приметить, конечно же, не могли. Звякнули в Москву Людмиле, что ее ограбили. Кто? Уклончиво ушли от ответа. Та примчалась из столицы так быстро, будто к соседям на минутку зашла и вдруг вспомнила, что утюг отключить забыла. Милиции долго   искать "грабителя"   не пришлось. Он спал на диване в доме своей матери – Екатерины Петровны.
Что дальше будет? Одному Богу известно. Но она почему-то пришла просить помощи у Александра Михайловича.
- Но я же не прокурор, Кать. Чем тебе помочь-то?
- Да не мне, а сыну, - чуть ли не простонала она, дрожа осиновым листком, - вызволи его из пропасти. Все знают, что ты дока в этом деле.
- В каком таком деле? – он действительно пока ничего не понимал, ошеломленный неожиданным появлением женщины, которую долго лет ждал. Пусть просто так, случайно,  но жил надеждой, что когда-либо свершится – отворит она дверь в его дом.
- Ты знаешь, как его от стакана отучить, - она сказала с  надеждой, в которую и сама-то вряд ли верила.
- Ну, как тебе сказать…
Женщина его опередила:
- Ты ничего, Саш, - так она его тогда на перроне перед отправкой в армию называла, -  не говори. Помоги!..

2

Саша, вернувшись из армии, начал пить беспробудно, нигде не работал. Катя винила себя за это, думая, что он подружился со "змием проклятым" из-за ее предательства.  Первое время переживала за него – все же Саша был первым парнем, с которым она почувствовала мед поцелуя на губах, и, что греха таить, женщиной стала. Но потом трясина семейных забот ее засосала, что тебе непроходимое болото. Да и Петька с красно-веселыми глазами домой почти приползал. Потому все реже и реже о Саше вспоминала.
И если бы ни его бабушка по линии отца – Пелагея Карповна, неизвестно до какой такой беды Александр  допился.  Та на селе, да и в округе слыла знахаркой. Могла вроде бы любую болезнь заговорить. Но больше помогала людям не заговорами, а настоями трав, чудодейственную силу которых до тонкостей знала.
Однажды, ни свет, ни заря, поскребся внук в окно ее дома. Та, взглянув через стекло, выкрашенное темно-серым полумраком, признала его с трудом. А он, сгорбленный, словно на его плечи мешок с картошкой взвалили, с лицом, из которого вроде бы все соки жизни испарились, прохрипел, еле ворочая языком:
- Открой, бабуль…
Та, конечно же, не мешкая, засовом на двери шмыгнула.
- Ай, что дома стряслось? – спросила пожилая женщина с волнением.
- Не-е-е…
- А что ж ты раньше петуха меня разбудил?
- Плохо…мне. Налей грамм…сто… Все нутро наизнанку… Голова вот-вот взорвется…
Бабушка, чуть помедлив, ответила:
- Выходит, подлечить тебя надо?..
- Да, да, бабуль, - ответил он скороговоркой так, будто в последний миг с тонущей лодки на берег выпрыгнул и крепко-крепко ухватился за последнюю надежду опохмеления.
Та, толи еще не проснулась, как следует, толи какие-то мысли ей мешали принять нужное решение, не спешила внука в дом приглашать. А тот подгонял ее:
- Бабуль, не томи…душу. Выручи…
– Да, выходит, через край нальешь, через край все и пойдет, - помолчав, как-то загадочно спросила. -  Выручить, говоришь?
-Да, да… -  парень каждое слово выговаривал с дрожью в голосе так, вроде бы его на телеге по самому непроходимому бездорожью лошадь во весь галоп  везла, то и гляди, зубы придется в пригоршню собирать.
Бабушка еще ярче ему надежду засветила:
- Что ж, придется тебя, Жулик ты мой ненаглядный, выручать…
-Да, да, бабуль… - забарабанил он спешно словами.
- Ну, заходи в хату. Не на улице же…
Сашка не знал, что бабушка поджидала его у себя дома изо дня на день, готовилась к его обязательному визиту. Его мать, Наталья Егоровна, к ней не раз приходила, умоляла:
- Мамаш, помоги каким-либо заговором или еще чем-нибудь сына из беды вытащить.
Свекровь пообещала:
- Что-нибудь, Наташ, придумаю…
- Когда? – торопила, убитая горем сноха.
- Пусть внучек  сам ко мне придет.
- Жди погоды у моря, а он где-нибудь под забором Богу душу отдаст…
Та спокойно Наташу заверила:
- Мимо моего дома его тропка не просквозит. Он же, наверное, всех односельчан обошел, которые его охмелить могли. Доплетется очередь и до меня.
Права оказалась Пелагея Карповна.
Из старенького буфета, который был, наверное, старше ее, она извлекла бутылку водки, почему-то закупоренную бумажной скруткой.
- Ты  меня, Сашок, не помню, когда и навещал. Захворал что ли?
Тот с припаянным взглядом к бутылке поспешил ответить – не до того ему было, чтобы лясы точить:
- Вроде того…
А бабуля, будто ничего о его болезни ни сном, ни духом не ведала, поинтересовалась:
-И что же это за болячка такая дорогу ко мне перегородила?
- А… - махнул нервно рукой внук.
Больше ни о чем она парня пытать не стала. Громыхнула в буфете стаканами. На радость Александра достала граненый – на селе его почему-то "хрущевским" прозвали.
- Ты, внучек, разденься и садись за стол. Говоришь, выручить тебя требуется?
- Угу, - терпение у него вот-вот в клочья разлетится.
- Я для своей кровиночки ничего не пожалею…
- Ты – золото, бабуль… - он дрожал так, как будто его на лютый мороз голышом выставили.
- Это ты, как в воду глядел…
Она достала из холодильника обрубок докторской колбасы.  Из стола извлекла полбуханки хлеба. Когда Пелагея Карповна отрезала от колбасы и хлеба ломтики, Сашке показалось, что руки  у нее крюки и нож тупее сибирского валенка – ее только за смертью посылать.
– Сколько тебе наливать-то? – спросила бабушка спокойно, при этом зорким взглядом мерку с лица внука снимала.
Александр молча ткнул пальцем  двухсот пятидесяти граммовый стакан.
- Под завязку что ли?
Внук, словно воды в рот набрал, кивнул утвердительно и нервно головой.
- Ну, как скажешь...
И неожиданно  улыбнулась…
Она стряхнула пыль с памяти и почему-то вспомнила, как к трехлетнему Саше прозвище Жулик пристало на всю жизнь.
В их селе жил мужчина, который в детстве упал с табурета, да так, что у него на спине вырос такой горб, словно ему под рубаху засунули небольшой арбуз, а вынуть забыли. В зрелые годы он был с длинными, ниже колен, руками, чертами лица, которые плотник, будто по пьяной лавочки, топором вытесывал: большой рот, крючковатый нос, чуть выпуклые глаза. На его шее такой величины кадык вырос, казалось, что он служил противовесом горбу, чтобы мужчина при ходьбе не заваливался назад. И этот кадык при разговоре быстро ходил вверх-вниз, как бы регулируя громкость скрипучего баса, который пугал людей, особенно детей. Да и весь вид это мужчины приводил в ужас ребятишек. Бывало и такое, когда родители грозились расшалившимся сорванцам  - если они будут себя и дальше плохо вести, отдадут на расправу сельскому горбуну.
А звали его Михаил Иванович Аникеев. Он в конце 40-х и начале 50-х годов был единственным на всю округу фотографом. Возвратившиеся с фронта односельчане хотели увековечить на фотокарточке  для потомков мгновения счастья от встречи после войны с женой и детьми.  Рождался послевоенный ребенок, делал первые самостоятельные шаги на безмерную радость папам и мамам - те  шли к Михаилу Ивановичу фотографироваться. А как обойтись без фотографии молодоженам? Христа ради просили сельчане Аникеева сделать фотографии и с похорон их близких родственников. Пусть черная память, но, видно, и такая для потомков требовалась. 
И если в те годы люди работали в колхозе за трудодни, а наличных денег хватало лишь на "товары первой необходимости", то Аникеев слыл богатым человеком. Ему-то за фотографии платили "живые" рубли. Потому первый и единственный трофейный немецкий мотоцикл без коляски в селе появился у него. Он ездил на нем в другие деревни и там "увековечивал" на долгие годы своим фотоаппаратом редкие всплески радости или горя людского.
Однажды увидел Михаила Ивановича, едущего на мотоцикле, трехлетний Саша. В его глазах заметался такой испуг, что он пулей влетел в дом и, заикаясь, закричал:
- Мама, мама, там жулик, а у него на горбу яйца…
-  Кто, кто?.. – опешила Наталия Егоровна.
- Жулик!.. А на спине у него вот такие яйца, - мальчик постарался изобразить их широко раскинутыми ручонками, - он сидит верхом на колесах… - Саша в первый раз в  своей еще очень короткой жизни увидел мотоцикл.
- Сынок, какой жулик, на каких таких колесах? – мать ничего не понимала.
- Они тарахтят и дымят…
- Трактор что ли ты увидел?
- Не…
- Может, мотоцикл?
Мальчик только вздернул плечами. Он не знал, что эта странная штуковина на двух колесах, на которой  ехал тот самый "жулик ", называются мотоциклом.
Мать же догадалась, о чем рассказывает ее напуганный сын. Захохотала так, что из глаз половодье хлынуло.
- Ах, ты мой Жулик! Это же дядя Миша, к которому мы с тобой фотографироваться ходили…
Наталья Егоровна от природы слыла великолепным рассказчиком. Когда она что-то рассказывала родным или односельчанам, подкрепляя слова мимикой лица, жестикулируя руками, всем туловищем, то те животы придерживали, боялись, что они от смеха на землю плюхнутся или в клочья превратятся. А уж этот случай про "жулика", у которого сын обнаружил "яйца" на горбу, был изображен артистично и мастерски. После этого она нет-нет, да и называла ласкового Сашу "Жуликом". Так и прилипло это прозвище к трехлетнему мальчику…
И вот тогда, когда Пелагея Карповна налила внуку водку в стакан, пожурила его без злобы, но с горечью:
- Что ж ты, Жулик мой ненаглядный, у своего  здоровья годочки-то крадешь? – вздохнула так, словно боль в ее внутренностях ежиком перекатывается. – От рюмки водки до могилы путь короткий…
Александр ничего не ответил. Дрожащими пальцами обеих рук  спеленал стенки стакана и с трудом, чтобы не расплескать водку,  поднес его к также дрожащим губам. Выпил под аккомпанемент глухо постукивающих о стекло зубов. Через какое-то мгновение на его лице высыпал бисер пота.
За муками внука наблюдала на удивление спокойно Пелагея Карповна, подумала: "Надо же, даже запах копытня не почувствовал. Допился мой соколик. Ну, ничего…"
- Полегчало? – спросила бабушка сочувственно.
Внук медленно, но с облегчением кивнул головой.
- Вот и хорошо. Ложись теперь - поспи.
- Не, я пойду…
- Слушай, что тебе говорю. Ложись вот на диванчик…
Александр особо-то и не сопротивлялся – водка сделала свое дело: у него по телу расплылись тепло и слабость, к глазам подкралась сладко-навязчивая дрема…
…Но спать ему пришлось недолго. К его горлу подступила тошнота. Началась рвота.
Бабушка это поджидала. Заранее поставила возле дивана тазик. Мучения внука продолжались несколько минут.
Хотя, если заглянуть правде в лицо, тошнота и рвота у него и до этого случая с каждым днем все чаще случались – видимо, его печень от постоянного алкогольного груза выдохлась, отказывала парню в помощи нормально жить.
- Плохо тебе, внучек? – бабушка искренне жалела Александра.
Она задолго до прихода к ней внука приготовила отвар из сухих и измельченных корней и листьев травы копытень. А потом добавила столовую ложку отстоявшегося отвара в бутылку водки. Когда подоспела пора охмелить внука, она  и "расщедрилась".
Охая и стоная,  Александр завалился вновь на диван. Но Пелагея Карповна не дала ему диван боками утюжить, предложила:
- Давай я тебе, Сашок, еще стаканчик водочки налью.
Взгляд красно-воспаленных глаз остекленел на благодетельнице.
- А…можно?..
- Что ж мучиться-то…

3

- Ты приведи, Кать, сына ко мне. Он, полынь трава, у меня пожить должен…
- Зачем это?..- насторожилась она.
- Так нужно, - а у самого мыслишка зашевелилась: "Катю чаще, глядишь, видеть буду…". Спросил, вроде бы беда, настигшая Алексея, в первую очередь его и волнует до глубин душевных. -  Ты же хочешь, чтобы я его от стакана отлучил?
- За тем и пришла…
- Вот… Веди его ко мне, мы с ним, думаю, общий язык найдем, и одиночество он мне скрасит. Да и твоя помощь нам не помешает…
- Как скажешь, - Екатерина Петровна была на все согласна, лишь бы… А его намек на ее помощь хозяину дома сквозняком через уши пропустила.
Алексей отнесся к Александру Михайловичу настороженно, когда мать чуть ли ни силком притолкала его к нему.
- Проходи, проходи, Алексей, не стесняйся. Будь, как у себя дома.
- Да я и… -  дрожащие губы мешали словам волю почувствовать.
Видя его состояние, Александр Михайлович усмехнулся, вспомнив себя "красивого", когда сам в свое время чуть ли ни каждое утро подобными муками душу терзал.
- Потерпи, дорогой, маленько. Сейчас мы устроим с тобой, полынь трава, пир горой…
Екатерина Петровна косилась на него: "Что ж ты, Жулик, медлишь? Алешка вон как изводится, то и гляди, денечки свои сочтет…"
Александр Михайлович наконец-то поставил на стол бутылку с какою-то  мутной жидкостью, к которой незамедлительно приклеился взгляд Алексея.
- Ты только, гостечек мой дорогой, не обижайся, что у меня лишь самогон водится, на водку моя пенсия не расчитана...
- Самогон?! Еще… как… пойдет… - просочились слова между дрожащими губами.
- Вот и хорошо… - другого ответа Александр Михайлович и не ожидал – это ему его давний опыт нашептывал. 
Екатерина Петровна отчаянно - тоскливо наблюдала за сыном, покачивала медленно и обреченно головой, казалось, что сил у нее не осталось даже и на это.
Хозяин дома поставил по соседству с  бутылкой "хрущевский" стакан, положил на тарелку соленый огурец и кусок хлеба. Хотя закуска Алексею вряд ли понадобиться: обычно в подобных случаях, когда он что-либо выпивал, вытирал губы рукавом, закрывал глаза и делал глубокий выдох, приговаривая: " Пошла на место, дура…"
Не нарушил он свой ритуал похмелья  и на этот раз, когда не без усилий, конечно, заправил внутренности самогоном.
Екатерина Петровна, вздернув плечами, поежилась, наблюдая, как сын глоток за глотком опустошал стакан.
У Александра Михайловича в глазах чертики веселились. Женщина, бросив на него мимолетный взгляд, рассчитывала увидеть гримасу, подобную своей. Но на его лице заметила неоправданно шальную веселость, потому обиду в душе затаила: "Чужой беде радуется… Грешно…"
Но тот спокойно предложил своему, пусть и не прошенному, но из-за Екатерины Петровны - желанному гостю:
- Теперь, Алеш, тебе отдохнуть надо, хорошо бы и поспать…
Тот его перебил:
- А, может, еще чуть-чуть?.. – глядел он жадно на бутылку, опорожненную наполовину.
Но Александр Михайлович оказался не пробиваемым:
- Все в свое время...  Все  потом…  Ты ложись на диван…
Вмешалась в разговор Екатерина Петровна:
- Ты, сынок, слушай, что он говорит. Дядя Саша знает, что делает…
Алексей согласился и с Александром Михайловичем, и с матерью, а то, не ровен час, остальной самогон не дадут допить:
- Ладно… Я и сам хотел вздремнуть… - поднявшись с табурета, присел на диван, а потом и лег, устроив голову на валик спинки дивана.
- Вот и молодец, полынь трава, - похвалил его Александр Михайлович.
- Саш, а может ему под голову подушка у тебя найдется? Неудобно ведь так…
Тот взял ее бережно за локоть:
- Пойдем, выйдем, не будем ему мешать…
- Тебе подушку жалко?
Александр Михайлович на вопрос женщины с оттенком нескрываемого раздражения ничего не ответил. Он чуть настойчивее повел Екатерину Петровну в другую комнату дома. Когда они оказались вдвоем, озадачил ее:
- Не нужна ему никакая подушка. И задремать он не успеет…
- Почему?..
- Он вот-вот начнет рваться.
- Почему?.. – вроде бы женщина остальные слова все позабыла кроме - "почему".
- Не до объяснений, Кать. Надо срочно принести помойное ведро, а то Алешка мне всю кухню зальет…
- Чем зальет? Ты его отравил что ли? – ее глаза разбухали от беспокойства.
- Он сам, полынь трава, себя давно отравил… - невозмутимо уклонился от прямого ответа Александр Михайлович.
Екатерина Петровна не на шутку испугалась, когда у сына началась рвота. Казалось, еще чуть-чуть и все внутренности Алексея окажутся в помойном ведре.
- Это хорошо… Так надо…
- Ты что наделал? Ты чем его напоил? – ухватила женщина за грудки домашнего "лекаря".
Александр Михайлович стиснул ее кулаки своими ладонями так, будто это были вовсе не кулаки, а  первые весенние и хрупкие цветы. Ему хотелось, чтобы она, вцепившись в него, вот так и оставалась до конца их дней на этом белом свете. Огонь в его груди мешал ему дышать. Он наконец-то держал ее руки точно так же, как тогда на вокзале перед посадкой в вагон, который потом унес его на границу с Китаем. И вроде бы  не было тех, промелькнувших, как падающих звездочек с неба, почти пятидесяти лет. А они стояли друг перед другом молодые, с надеждами на скорую встречу и свадьбу, на счастье и стайку шумных и звонкоголосых его с Катей детей, о которых мечтали в своей, казалось, совсем недавней юности. В тот раз, не стесняясь никого, они обжигали друг друга ненасытными поцелуями.  Сейчас же его глаза зашторила какая-то пелена, за которой никогда вроде бы  не существовало разлуки, времени, ее предательства. Главное-то, что она стояла рядом с ним - такая близкая, беспомощная и желанная много-много лет, и он чувствовал жар ее дыхания, трепет взволнованного тела.
Он забыл на какое-то мгновение, где они с Катей находятся, что ее сын в муках изводится рвотой.
Ему показалось, что и с ней что-то происходит. С каждой секундой она все медленнее и слабее трясла его за грудь, и вроде бы вот-вот рухнет обессиленная на пол. Он уже был готов подхватить ее на руки…
Но она вывела его из оцепенения:
- Надо вызвать скорую…
Пришел в себя и он:
- Не надо. Пусть рвется. Это ему на пользу…
- Ты с ума сошел?
- Давно… - загадочно ответил хозяин дома.
Когда же Алексей прекратил рваться, Александр Михайлович настойчиво предложил, наливая почти до краев стакан самогоном:
- Вот выпей. Тебе полегчает…
- Ты что? Он же может умереть! – вскрикнула мать.
- Так надо, Кать, - в его голосе звучала уверенность.
Сын, как показалось Екатерине Петровне, выпил самогон жадно и вроде бы с облегчением.
- Так хорошо, дядь Саш!  - что-то наподобие улыбки застыло на лице Алексея. - Пошла на место, дура…
- Ну, и на здоровье. Сейчас поспишь. Потом я тебя еще разок охмелю…
 - Тогда точно моему сыну один путь – на кладбище. Ты этого хочешь?
Когда Алексей повалился вновь на диван, Александр Михайлович сказал Екатерине Петровне:
- Мне с тобой, Кать, серьезно поговорить надо.
- Не о чем нам с тобой лясы точить.
- Надо…
Он рассказал ей о том, что заранее приготовил настой травы копытень, заранее влил его в самогон строго столько, сколько требуется. Этим составом он и напоил Алексея. Зачем? Теперь у него появится стойкое отвращение даже к запаху спиртного, не говоря уж об употреблении, хотя и еще придется рваться чуть ли не до посинения.
Женщина с облегчением вдохнула:
- Дай-то Бог, чтобы по-твоему вышло. Я ведь извелась вся. Мне уж и белый свет не мил…
- Все будет хорошо. По себе это знаю. Ты же, наверное, помнишь, что со мной после армии творилось?
- Как же не помню? Я себя винила, что тебя к самому краю жизни подтолкнула…
- Меня бабушка, точно так же, как я сейчас Алексея, вылечила…
- Дай-то Бог…
- Только у меня, Кать, к тебе просьба будет.
-Какая? Я на все согласна, только бы сына на путь истинный ввести, - поторопилась она с ответом.
- Алексей должен месяц-другой пожить у меня, - он зачем-то спрятал от ее взгляда свои глаза.
- Это еще зачем? – насторожилась Екатерина Петровна.
- То, что сейчас с ним произошло, лишь первый шаг к его выздоровлению. А он, сама видишь, в каком состоянии. Ему требуется время для окончательного  излечения.
- И сколько дней на это понадобится? – она заспешила с вопросом.
- К сожалению, не дней, а месяцев…
И он ей рассказал, почему до самой смерти бабушку считали на селе знахаркой, а может, кто-то и колдуньей. Она и его, когда от спиртного отучала, от себя более двух месяцев не отпускала, отпаивала отваром из горькой полыни (вот тогда-то у него к языку прилипла – "полынь трава")  и чабреца. Давала его каждый день до еды. Вместо воды он ежедневно пил литра по полтора-два  отвара овса.  И, хотя внука примерно через неделю не тянуло к стакану, она продолжала его лечить и месяц, другой, и третий.
- Что потом со мной стало, ты знаешь. Гулял я на свадьбах друзей, случались и поминки, на которых сорокоградусная рекой лилась, да и мало ли в каких компаниях приходилось бывать, но кроме минеральной воды ничего так и ни разу не выпил. Иначе кто же  меня военруком в школе до самой пенсии держал бы?..   
 …Тогда-то бабушка и поделилась с ним своими секретами "знахарки". Она, глубоко вздыхая, говорила, что люди ходят по травам, вытаптывают их. А они от всех болезней вылечить могут. Беда в том, что не ведают они об их чудодейственной силе. Кому не известны васильки, зверобой, Иван-чай, полынь, тот же чабрец? Да мало ли, какими травами и цветами мы любуемся весной или летом? Но как они нас вылечить могут, знают лишь те, которых причисляют в "знахари" или "колдуны".
- А ты знаешь, Кать, какую траву испокон веков считают "всем травам мати"? – и Александр Михайлович еще раз уловил момент, чтобы, не отрываясь,  смотреть в дорогие и бездонные для него глаза.
Та только вздернула плечами. Но и в ее взгляде можно было уловить те отдаленные девичьи чувства к этому теперь уже пожилому человеку. У нее даже в мыслях намека не было, чтобы назвать его "старым человеком". Спина у него прямая, взгляд чистый и добрый, движения легкие, но не спешные, что подчеркивало его уверенность в себе.
- Бабушка поведала мне удивительную легенду. Хочешь ее послушать?
Он бы день и ночь ей о чем угодно рассказывал, только бы Катя не покидала его дом.
- Конечно, конечно! – ей и самой не хотелось расставаться с Сашей – это одно, а другое – сын дремал на диване, и надо что-то решать: оставлять его у Александра Михайловича или забирать домой. Но у нее не было ни настоек, ни отваров, ни опыта, как их применять. А Саша…
- Тогда слушай. Только давай присядем за стол.
- Хорошо…
Немного помолчав, он начал вспоминать легенду:
- Когда Христа распяли, святую кровь Его пролили, Мать Пречистая Богородица по Иисусу Христу сильно плакала, при этом роняла слезы на сырую землю. От тех слез, от пречистых, зарождалась трава, которую и назвали "плакун-травою". Она приносит темному миру Свет спасения.
- И от чего она лечит? – тихо спросила Екатерина Петровна, она лишний раз не шевельнулась, слушая Александра Михайловича.
- Она заставляет, опять же согласно народному поверью, плакать бесов и ведьм, отпугивает злых духов от людей. Она обладает разно целительной силой…
Потом он ей рассказывал о чудодейственных свойствах трав: чистотела, кукушкиных слез, петунии, крапивных кореньев, бузины, мухомора… Наверное, не хватило бы и суток, чтобы ему перечислить все целебные свойства трав, грибов, растений, которые произрастают в их с Катей родном крае…

4

Алексей уже больше месяца жил у Александра Михайловича. Мать не могла нарадоваться – все это время сын ни разу вроде бы не вспомнил о самогоне или водке. Он вместе с Александром Михайловичем бродил по лугам и окрестным лесам, собирал разные травы, учился, когда и как их заготавливать впрок, впитывал каждое слово сельского знахаря об их целебных свойствах.
Алексей, может, случайно, а может, и нет, все чаще и чаще проходил возле дома, в котором жила у родителей его жена с сыном Андрюшкой.
А Екатерина Петровна каждый день проведывала сына, помогала Александру Михайловичу борщ или суп сварить, картошку или рыбу пожарить. Считала нормальным помыть полы, протереть пыль на нехитрой мебели, постирать белье или рубашки мужиков. Да и просто ее почему-то тянуло в дом Александра Михайловича. Конечно, всем любопытным она объясняла это тем, что в том доме сын все больше становится похожим на человека.
А в последний раз Алексей удивил и ее, и своего целителя. Он, не стесняясь, при нем заявил:
- Мам, ты знаешь, а ведь дядя Саша самый настоящий и искусный Жулик…
Той стало неудобно, что своего спасителя сын по прозвищу называет. Александр Михайлович хотел тайком от всех застеклить окно в доме Людмилы, уговорил ее, чтобы она забрала на Алексея  заявление из милиции. Да разве в селе от глаз и ушей людских  можно что-то утаить? Это и в сне-то представить невозможно. А сын его "Жуликом" назвал, еще и "настоящим", и "искусным". О, Господи!  К ее лицу  кровь прильнула.
- Сынок… - хотела она урезонить Алексея.
Но тот оборвал ее на полуслове:
- Точно, мам! Он ведь меня из лап самого сатаны вырвал…
У нее и у самой-то чуть не вырвалось признание: "Дядя Саша, сынок, и мою душу воскресил, украв у…", - но нашла силы промолчать.
Она  смотрела на Александра Михайловича.
Он не мог оторвать глаз от нее.
Оба молча  разговаривали друг с другом лишь взглядами. Для них в эти мгновения не существовали ни какие-то там травы, небо, солнце, Алексей…
А тот понял, что его присутствие рядом с ними, как пятое колесо в телеге, на цыпочках вышел из комнаты, а потом и из дома.
Он, наступая уверенно на грабли бывшей робости, зашагал туда, где жили самые дорогие для него люди – сын и жена…