Когда кровавая война
под мирным небом прогремела,
Моя рассветная страна
с врагом на битву вышла смело.
В.Степанов
От дальних сопок, из-за Иртыша, бежала злая поземка. Приглаживая острова, сухие мелкие снежинки струились по льду реки, пересыпались через крутые сугробы, заметали до самых крыш низкие домишки узкой улицы, растянувшейся на высоком берегу.
Наша избушка-землянушка стояла первой, если считать со стороны реки. Первой она принимала на себя снежную пургу и пронизывающие ветры, набегавшие из степных заиртышских просторов. Иной раз избушку заметало так, что из сугроба торчала только труба. А в избушке, в единственной комнате, жили с мамой – я, мои четыре сестры – Тома, Нина, Галя и Светлана.
Шел четвертый год войны. Пожалуй, не оставалось ни одного двора, которого бы не коснулась беда, а она чаще всего приходила с почтальоном, с тревожными письмами, с похоронками.
Печка, протопленная с утра, уже остыла. Утолщались на окнах ледяные узоры. В каждую щелку двери проникал холод. Продышав в окошке кружочек, я глядел одним глазом на улицу: «Не прозевать бы почтальона Женю Шорикова». А все его звали просто Женя. Нам уже три месяца от отца не было писем. «Где он? Что с ним?» - вздыхала по вечерам мама, просматривая старые письма. «Идет!» - увидел я Женю и, торопливо накинув фуфайку, всунув ноги в большие пимы, стоявшие всегда наготове у порога. – «Я счас, может, письмо от папки есть?!» - крикнул сестрам и выскочил, хлопнув дверью. Проваливаясь в снегу, прикрывая варежкой лицо от обжигающего ветра, по улице шел почтальон с пузатой сумкой на боку. Женя свернул к соседям. Бабушка Угариха, худенькая и маленькая, в рваных калошах скрипела навстречу. Из сеней в отворенную дверь выглядывала ее внучка Маруська. Бабушка Угариха, разговаривая ко многим словам почему-то добавляла «цо». Если надо сказать «что» или «че», она говорила «цо». Мальчишки и девчонки, передразнивая бабушку сочинили песню: «Цоцки цавоцки, обула крацные цапоцки!».
-Женецка, нам есть? – спросила бабушка.
- Вот возьмите, - подал Женя письмо-треугольничек и повернулся ко мне, - а вам пока еще не пришло, ждите, - сказал он и пошел обратно в другой конец улицы. Я все еще не веря, что так долго нет письма, дрожал у ворот, прислушиваясь к скрипу снега от шагов Жени и смотрел на бабушку. Прижав письмо к груди одной рукой, другой крестилась на ходу. Показав мне язык, Маруська скрылась в сенях.
Почтальон Женя, недавно закончивший десятилетку, как я слышал, был на нашей улице самым грамотным. Написать заявление, прочитать неразборчивое письмо и дать на него ответ, а то просто посоветоваться шли к нему. «Надо же! Вот голова!» - удивлялись старики, поглядывая на большую почтовую сумку. На первый взгляд Женя ничем особенным не отличался от парней-сверстников, от Василя, Александра, с которыми вместе учился в школе, в одном классе, и которые уже токарили в мехцехе завода.
День и ночь из высокой заводской трубы валил дым, черный, густой, а то синеватый редкий с очень едучим газом, который дотягивался до наших изб и, если в это время я был во дворе, щипал глаза, добирался до кишок почти всегда пустых от голодухи, вызывал тошноту. А в заводских цехах за темным высоким забором постоянно что-то гудело, шипело, пыхтело, звякало и брякало. На заборе же возле проходной был прибит большой лозунг. В школу я еще не ходил, не знал, что там написано. А мама сказала, что на нем написано: «Все для фронта, все для победы!». Может быть, и Женя работал бы на заводе, да его уговорили в поссовете поработать почтальоном. «Грамота у тебя есть, поноси почту, а война, наверно, скоро кончиться, устроим учеником токаря, - уговаривал председатель. За полгода работы почтальоном Женя немало повидал горя односельчан, уставших от лишений и нужды. Он как-то быстро повзрослел, стал серьезным, рассудительным и внимательным. Лицо его осунулось. Заострился подбородок. Даже складка на лбу обозначилась. В семье Шориковых , кроме Жени, было еще трое мальчишек.
Я же как-то неудачно родился между двумя старшими и двумя младшими сестрами. Тома и Нина уже учились в школе. А Галя и Светланка пока что играли с куклами. Поэтому мне приходилось слушаться старших сестер и выполнять самые немужские обязанности: следить за Галей и Светланкой, чтобы не выбегали раздетыми на улицу и чтобы чего не натворили. Куклам, сделанным из тряпок и ваты, которыми играли Галя со Светланкой я пришивал оторванные руки и ноги. Рисовал им химическим карандашом глаза, рот и нос. Пока старался, рисовал, смачивал языком карандаш, мои губы, как и у кукол, становились фиолетовыми, и мои младшие сестрички хохотали надо мной, хватаясь за животики.
Тома, самая старшая сестра, черноглазая, с узкими бровями и смоляными косичками, худенькая и высокая, даже за выполнением уроков не могла спокойно посидеть, крутилась и вертелась. Чуть что - бежит к подружкам: то позабыла записать домашнее задание, то перо для ручки одолжить – свое сломала. Любила она наряжаться, а наряжаться-то не во что: одно платье с заплатками на локтях – школьное, второе заношенное, обремкавшееся, домашнее. Так она часто прибегала домой в подружкином платье или кофточке, подолгу разглядывала себя в зеркальце и говорила: «Я, наверно, буду артисткой». Бывало, выпросит что-нибудь из одежды у девчонок примерить и уговаривает маму купить такое же. «Не знаю будешь артисткой или нет, но думаю, будешь счастливой, ты черная и долговязая, вся в отца. Но где же взять денег, на утро даже хлеба не осталось, не то чтоб купить тебе платьице новое или кофточку», - вздыхала мама.
Нина же говорила: «А я хочу выучиться на учительницу». И она была неторопливой, бережливой и аккуратной во всем: подолгу просиживала за учебниками, чисто и красиво писала в тетрадях, с учебниками обращалась, словно с живыми существами, оборачивала их какой-нибудь бумагой или старой газетой, а раскрыв книгу нежно гладила ладошками. Если без разрешения ее учебники брали Галя и Светлана и пачкали, сминали страницы, Нина не жаловалась маме, а говорила: «Тогда я вам не буду читать сказки». А сказки младшие сестренки очень любили слушать, даже про кукол забывали. Когда же Нине попадала в руки книжка с новыми интересными сказками, она будто в волшебный мир уходила, забывая обо всем, по слогам читала и разглядывала картинки.
Галя, светловолосая хохотушка, была полненькой. Глаза большие с длинными ресницами. Если ее кто-то обижал, хлопала ресницами, и из глаз катились крупные слезинки. Однако настроение у нее менялось быстро: еще катились по щекам, как горошины, слезы, а она уже снова смеялась.
А Светланка, несмотря на то, что была самая маленькая, росла смелой, отчаянной, говоруньей. Она не боялась темноты. Хулиганистым мальчишкам сама могла дать сдачу. Да что там мальчишки драчуны! Светланка даже пауков и тараканов не боялась. Ни я, ни сестры особенно не переживали, что Светланка может заблудиться, потеряться: на ее щеке темнела крупная приметная родинка.
Утром, еще затемно, стараясь не будить нас, вставала мама и сразу бралась за лопату, откапывала заваленные снегом двери. Из сеней она заносила несколько полешков дров, потом на завтрак доставала из чугунка мелких картошек, отсчитывала всем поровну, разрезала на кусочки темную горбушку хлеба. Холод уже пробрался под мое ветхое одеяло – какой уж теперь сон. Лежу и подсматриваю, как мама собирается на работу. Уже одетая подошла, поправила на Гальке со Светланкой одеяло и положила поверх пальтишко. «Господи! И когда только кончиться эта проклятая война?!» - вздохнула она и вышла из избы. Не только ко мне под одеяло забрался холод. Вскоре одна за другой вставали, потягиваясь и зевая, сестры, Тома с Ниной: им в школу.
- Вовка! Хватит зевать, быстро беги, оттыкай трубу, растапливать печку надо, - подала команду Тома. А сами, еще не умытые и растрепанные, тоже торопились во двор от окошек отгребать снег. Я, глядя в сторону утренней зари, окрасившей синее небо в фиолетовый цвет, карабкался по сугробу к трубе. Ее затыкали на ночь, чтобы уберечь тепло.
Улица просыпалась. Со двора Колмогоровых подавал голос солидный и медлительный бык Борька. Напротив, у Семеновых из курятника, заваленного плотным снегом, кричал охрипший петух. Он уже не сообщал о наступлении утра, а звал отгрести снег от оконца темного курятника. Из дворов, у кого были овцы, коровы, хозяева выходили с широкими деревянными лопатами, расчищали дорожки к водопою. А у нас, кроме кошки, никого не было. Нашу собачку Жучку и ту утащили голодные волки. В лютые морозы и метели мы ее запускали в сени, а как-то потеплело, и она ударилась в бега: то днем ее нет, то на ночь не явится. Дня через три Колька зашел к нам и рассказал: «Я на лыжах катался и за огородом увидел клочки шерсти черные и кровь. Наверно, вашу Жучку волки разорвали. Следы большущие волчьи уходят под яр». «Ну вот, набегалась с женихами», - сказала мама.
Мама с утра до вечера работала на заводе. Часто домой приходила поздно, а то и в полночь. Уставшая, она садилась на табуретку, чтобы немного отдохнуть, спиной прикасалась к теплой печке. Тома с Ниной наперебой рассказывали о дне, проведенном в школе. Нина показывала тетради и дневник с пятерками. Тома не торопилась хвалиться оценками, а рассказывала: «Ой, мама! Какое красивое платье я видела на Ксюшке, бледно-зеленое, с оборками и вытачками, с кармашиком!» Светланка с Галькой сегодня провинились и, как мышки, сидели в углу на кровати. Они поглядывали то на меня, то на маму и сопели носами. Я не вытерпел, не надеясь на их сознательность, показал кулак.
- Вы что натворили? - спросила мама и посмотрела на меня.
- Да подрались они в обед за столом и соль рассыпали.
Виновницы спрыгнули с кровати. Галя из стола достала солонку, несмело подходя.
- Вот, мы собрали, ее стало даже больше, - подавая бережно, обеими руками солонку, сказала Галя.
- Ну ладно, сами будете солить этой солью, ее же почти не осталось, а до получки еще далеко, - сказала мама, взглянув на солонку с сероватой грязной солью, старательно собранной дочками с земляного пола.
- Ну, а ты, сокол ясный, чего-нибудь за день тоже натворил? – спросила меня мама, вставая с табуретки.
- Фуфайку вымочил да в пимах снегу притащил, - пожаловалась Тома. Пришлось сознаться, что ходил к проруби на протоке.
- И чего тебе зимой там понадобилось? Коровы у нас нет, некого гонять на водопой. Воду для себя мы берем из ключа у кирпичного завода – ты знаешь, это же рядом, - допытывалась мама, - а то, чего доброго, нырнешь в прорубь.
- Ага. Понадобилось мне. Валерка Сомов говорил, что когда он гонял бычка поить, то видел в проруби большую щуку. Вот я и пошел, правда ли? Долго лежал, смотрел, а кроме камней и тины на дне, ничего не увидел. Я же знаю сказку, в которой Емеля ведром зачерпнул щуку. Нам бы такую поймать.
- То в сказке. И ты не Емеля-дурачок, - засмеялась Нина.
Перед тем как готовить ужин, мама под умывальником отмыла руки от въевшейся заводской пыли и какого-то масла.
- А че на заводе делают? – спросил я у мамы.
- Медь выплавляем, а из нее делают патроны.
- Мама, а ты много наделала патронов? Хватит перестрелять немцев? – продолжал допытываться я.
Я с мальчишками не раз бегал к заводу, когда было лето. За его территорией окруженные зарослями колючего татарника, полыни и крапивы возвышались горы утиля. Среди всевозможного металла, неприглядного, ржавого, встречались полосы с круглыми дырочками и красивые спирали стружек. Свежие, только что вывезенные от токарных станков, стружки сверкали на солнце синим, желтым, серебристым цветом. Но самыми дорогими и интересными находками были пустые патронные гильзы. Чего только не делали из них мальчишки: ручки, чтобы писать чернилами, ножички, свистульки, вставляли в них зачиненные карандаши, чтобы не обламывалось сердечко.
Долгие зимние вечера, дожидаясь маму с работы, я и сестры занимались кто чем. Старшие сестры вечерами делали домашние задания. «Когда это еще одна станет артисткой, а другая учительницей?» - думал я. А пока Тома училась во втором классе, Нина в первом. Галя со Светланкой, глядя на сестер, тоже принимались играть в школу со своими тряпочными куклами-ученицами. Они строжились на своих учениц, а то и просто поступали непедагогично, хватали их из-за разложенных тетрадок и задавали им трепку.
Так как я среди девчонок был один, занятия находил себе сам. Больше всего на свете я любил рисовать. Расположившись на большом сундуке, я с потрепанных книжек срисовывал картинки или рассматривал открытки, бережно собранные отцом до войны. «Хоть бы на один денечек приехал к нам, - вздыхал я, думая об отце, - забрал бы меня, вместе бы воевали».
Мы с Колькой давно решили убежать на фронт, но все как-то не получалось: то в подходящий момент оказывалось, что штаны порваны, а как воевать в дырявых штанах?! Ведь в дыру пуля может залететь, то занозу засадил в пятку, а с занозой все равно что раненый – положат в госпиталь. Осенью, было, совсем собрались с Колькой и сухарей припрятали, которых по нашим подсчетам хватило бы дня на два, и патронов навыменивали у мальчишек на разные личные вещи, которые нужны только в тылу, а не на фронте, да вдруг пошли дожди, задул холодный ветер, грязь развезло на дорогах. Зимой отправляться воевать холодно. Но уж когда настанет лето, обязательно уедем помогать отцам, сражавшимся с немцами. Строил я планы.
Я, как и другие мальчишки, гордился своим отцом. Я бережно и с любовью относился к тем немногим, оставшимся его вещам. Даже ел большой алюминиевой круглой ложкой, которой отец ел до ухода на войну. Отбирал ее у сестер, если она оказывалась у них. «Маленькой ложкой почти нечего есть, а ты большой раздираешь свой рот», - подшучивала Тома. Когда мне приспичивало выскочить по нужде во двор, быстренько обувал отцовы калоши, которые хлябали и шаркали, тащились по полу, по земле. Глядя на большущие калоши, я с гордостью вспоминал отца. «Он, пожалуй, посильнее трех самых жирных фрицев!» А когда маме вдруг зачем-нибудь нужно было попасть сундук, я торопился, с крышки убирал свои картинки, книжки и просил достать отцову кепку, в которой ходил он на работу перед самой войной. Серая кепка, засаленная, потемневшая изнутри и выгоревшая снаружи, пахла отцом. Я ее долго примерял перед зеркалом, пока мама не отбирала и снова прятала в сундук. Мне казалось, что мама в сундук под замок запирает не только кепку, но и запах отца.
На маленький мамин заработок в военное время жить было трудно. Часто у нас не было ни крошки хлеба. Хлеб в магазине отпускали по карточкам и, чтобы выкупить черную, часто непропеченную булку хлеба, приходилось занимать очередь еще ночью: займешь, плюнет тебе в ладошку кто-нибудь из взрослых, напишет химическим карандашом номер и … дрожишь до утра, ждешь, когда привезут хлеб, и опасаешься, как бы не стерся номер, а то выкинут из очереди.
Как-то зимой мама пришла с работы, не раздеваясь, немного постояв, о чем-то задумалась, глядя на нас, потом сказала: «Тома, доченька, ты самая старшая, пойдем, сходим на пригородное за свеклой.»
- Уже темно, и я боюсь, - сказала Тома, а сама все же нехотя стала одеваться.
- Ничего, звезды на небе, пока будем идти, луна поднимется, - уговаривала мама, сама взяла мешок и ломик.
Я знал, что на пригородном хозяйстве выращивали капусту, морковку, лук, свеклу, и все это убирали осенью, увозили в продснаб. Потом, мама говорила, овощи продавали в магазинах и в столовую завозили. Летом мальчишки иногда ухитрялись выдернуть морковку, сели сторож проглядит. Но не всегда успевали убрать урожай до наступления зимы. А попробуй взять хоть одну морковку или свеклу! Время суровое, военное, посадят в каталажку, как говорила мама. Когда же морозом скует поле и засыплет снегом, ковыряй, долби ломом. Вот и отправились мама с Томой за мороженой свеклой.
Вернулись они почти в полночь, белые, словно снегурочки, украшенные морозом. Мама бросила мешок у порога: загремела замороженная свекла, как будто бы в мешок камней наложили.
Утром свеклины клали в воду, оттаивали, и мама мелко крошила, добавляла немножко муки и пекла оладьи. Мы рады были чуть сладковатым оладьям, запивали их чаем. «Спасибо правительству и Сталину, что хоть за эту свеклу не посчитают «врагом народа», - почти шепотом сказала мама, оглянувшись на дверь.
Несмотря на голод и холод, я все равно тогда мечтал не о корке хлеба, не о конфетах, как сестры, а о коробочке красок. На клочках бумаги, какие удавалось выпросить у сестер, я рисовал красноармейцев с винтовками, пушки, палившие в немцев, и подбитые немецкие самолеты. «Но как было бы красиво, если раскрасить», - думал я, изображая пламя из пушки простым карандашом.
Бывало, рисую и прислушиваюсь, о чем говорят, спорят сестры. Спор старших сестер в тот раз разгорелся за упражнениями по русскому. Нина – первоклассница настаивала, что писать надо «нет льфа», а Тома считала себя грамотнее и авторитетно заявляла: «Нет. Надо писать «лева». Мама опять задерживалась на работе. Она после смены с другими рабочими то уходила расчищать от снежных заносов железную дорогу, то на собрания, или приходилось оставаться за заболевшую сменщицу.
В избе становилось прохладно. Белели и утолщались на окнах морозные узоры, выведенные искусным волшебником – морозом. Галя со Светланкой с куклами забрались на кровать. В долгие декабрьские вечера никто не знал, сколько времени. Уже целый месяц часы-ходики не махали заржавленным маятником и все из-за соседа-деда, мастера на все руки. Мазал он шестеренки подсолнечным маслом да приговаривал: «Теперь будут идти, как по маслу». Я не слышал, чтобы кто-то деду на ремонт относил часы, однако знал, что многим рыбакам он плел хорошие мордочки. И теперь паучок давно привязал тоненькой ниточкой маятник к гвоздю, на котором висела зеленая рамка с фотокарточками. Через стекло смотрела вся моя родня: мама и папка, дедушки и бабушки, тети и дяди. Со стриженой, как у барашка, головой выглядывал я, и улыбались три сестры. Только самую маленькую Светланку не успели сфотографировать: началась война.
В школе я еще не учился, поэтому мне было все равно, как напишут сестры «льфа» или «лева», мне просто было непонятно, кто такие «лева» и почему нет «льфа».
- Вовка, сбегай к почтальону, спроси, как правильно написать, - посылали сестры, чтобы решить спор.
За обледенелыми окнами черной хищницей притаилась ночь. Дул в трубу, силясь проникнуть избу, ветер. Я вспомнил Жучку: ее волки разорвали за огородом.
- А меня волки не утащат? – попытался разжалобить сестер и снова посмотрел на окна.
За стеклами, казалось, не звезды мерцали, а светились чьи-то злые глаза. Сестры, сбивая друг друга, из-за стола кинулись к окнам, прислонили уши, морщась от мороза, послушали: «Нету, не воют, иди скорее».
В лютые зимы голодные волки делали набеги чаще всего из-за Иртыша. Мне тогда казалось, что и волки были за немцев, вредили нам как только могли. Они делали подкопы в сараи или разгребали соломенные крыши, а если не удавалось добраться к скоту или залезть в курятник, утаскивали чью-нибудь собаку.
Боязно в темень и мороз выходить на улицу, но мне очень захотелось еще раз взглянуть на портреты, которые нарисовал Женя Шориков. На листах пожелтевшей бумаги нарисованы: кучерявый молодой Пушкин, с умными, печальными глазами Лермонтов, с острым длинноватым носом Гоголь и с клиновидной бородкой Некрасов. Это тот самый Некрасов, как нам рассказывал Женя, написал «Кому на Руси жить хорошо». А я не думал, что сейчас на нашей улице кому-то жить хорошо: идет суровая война, и никто не знает, когда же она кончиться! Некрасов, мне казалось, походил на сторожа магазина: и бородка клинышком, и лоб большой, высокий. Портреты висели в ряд под самым потолком и сразу смотрели свысока на входивших в избу. Только ради портретов я быстро надел большую фуфайку с длинными мокрыми рукавами, засунул ноги в латанные-перелатанные пимы.
- Не забыл? «Льфа» или «лева», - напомнила Нина.
- А шапку! Шапку! – крикнула Тома.
Но я уже бежал по узкой тропке. Хлоп-хлоп – болтались на худых ногах пимы. «Хоть бы никто на встречу не попался, свернешь, наберешь снега», - опасался я, уже не думая о волках. А мороз не зевал, успевал хватать за уши, за нос, лез под распахнутую фуфайку.
В темных сенях Шориковых я потопал, стряхнул снег с пимов, потом нашарил ручку двери, потянул на себя и!... оказался перед большущим листом серой бумаги, расстеленным на полу, занимавшим половину маленькой комнаты. От неожиданности я растерялся, из головы вылетело, зачем пришел, и даже забыл сказать «здравствуйте».
По бумаге на четвереньках ползал Женя-почтальон, макал кисточкой в кошкину чашку, во что-то белое, похожее на сметану, и тыкал по всей картине, рисовал снежинки. И хотя заснеженные дома, елки я видел вверх ногами, все это казалось красивым, сказочным! Картина была чудесная! От восхищения у меня захватило дух. Куда там портретам, нарисованным одной черной краской. Сзади Жени сидели на старом сундуке, обитом полосками ржавой жести, его два младших брата Ленька и Валька и, улыбались, поглядывая то на меня, то на картину. Оказалось, что мать братьев Шориковых тоже была дома, но я, очарованный картиной, сразу не заметил ее. Она спала на широкой деревянной кровати поверх неразобранной постели и, казалось, во сне решала какую-то важную проблему: согнутая рука с зажатым листком письма чуть покачивалась на груди, а над нахмуренными бровями изогнутые складки морщин стали еще глубже и резко расчерчивали ее высокий лоб.
- Ну, проходи, - закончив тыкать по небу снежинки, пригласил меня художник.
Потом он поднялся, придирчиво посмотрел со стороны на свое творение, подумал, чего не хватает, взял со стола сгоревшую спичку, с другого, не обгоревшего конца погрыз, помусолил, покрутил на зубах и разлохмаченную, как маленькую кисточку. Помакнул в пузырек с красными чернилами. Опустившись на колени, как раз на заплатки брюк, покрасил двум птичкам, сидевшим на ветке, грудки.
- Это снегири, - пояснил он.
Я вылез из своих большущих пимов и, обойдя картину, продолжал ею любоваться стоя. Теперь и деревья, и дома, как им и положено, были не вверх ногами. Я еще никогда не видел, как рисуют такие большие картины, ведь красок у меня не было никогда, и поэтому стал приглядываться ко всему разложенному. В одной черепушке была синяя краска для неба; белая – для снега, - в кошкиной чашке. «Развел зубной порошок», - догадался я. Здесь же, в низенькой круглой баночке, - черная. Черная краска шибко походила на сапожный крем-ваксу, и я украдкой помакнул палец, понюхал; да, это и был самый настоящий сапожный крем-вакса. Ленька с Валькой, следившие за мной, захохотали, разбудили мать. Она спросонья некоторое время смотрела в потолок, как бы соображая, где она, что с ней, потом снова поднесла письмо к глазам. «Как долго шло!» - прошептала, вздохнув, и, сложив треугольничком, поднялась, сунула его на полку, прибитую над кроватью. Затем принялась стелить постели. Кроме красок и чернил, я увидел несколько огрызков цветных карандашей, кисточки из спичек и одна большая из волос. Точно такого клочка волос не хватало у Вальки на голове.
- Ну вот, кажется, все, - проговорил Женя и стал убирать с пола пузырьки и баночки, кисточки и карандаши.
А я все еще стоял и не хотел уходить домой. «Мне бы такой листище бумаги и краски, тоже бы нарисовал к новому году картину», - мечтательно вздыхал я.
- Теперь спать! – приказал Женя братьям и посмотрел на меня. – А тебя зачем прислали? Письмо от отца вам еще не пришло, я уже говорил.
Я растеряно посмотрел на его большую почтовую сумку. Она необычно тощая стояла на полу возле печи. Привалившись к ней, беззаботно мурлыкала спящая кошка.
- А может, тебя послали за спичками или за солью? – еще спросил он.
И тут я очнулся, вспомнил спор сестер, как мог, объяснил. На газетном клочке Женя написал каких-то два слова, подал мне.
- На, беги, а то мать не дождется, придет за тобой, - сказал он.
Я мигом примчался домой. Сестры уже спали. Возле прогоравшей печи сидя дремала мама, поджидая меня. Я потихоньку снял фуфайку. Пимы с налипшим снегом поставил на краешек плиты. Они зашипели, мама разомкнула веки, как-то зябко передернулась: «А, слава богу, явился! Я уже беспокоилась, думала, тебя волки утащили». Я подал газетный клочок.
- Нет льва, - прочитала мама и положила на стол с разложенными учебниками и тетрадками. По всему видно, что ученицы ждали «льва»: две ручки с засохшими нам перьях чернилами лежали здесь же.
Забравшись под одеяло, я еще долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок, в глазах жила волшебная картина с синим небом, с которого сыпались снежинки, дома со снеговыми шапками. Из окон домов светился неяркий желтоватый свет и расплывчатыми пятнами ложился на голубые сугробы. На ветках калиновых кустов, как розовые яблоки, сидели птички-снегири.
- Мама, купи мне краски, - наконец решился я попросить, хотя уже знал, как трудно достаются деньги.
Мама ничего не ответила, она уже спала.