Свои надо иметь

Свои надо иметь

Переработано после обсуждения на К2

Но это чужой рассказ! Женщина не просила меня молчать, она считала, что я не болтлив. Как её представить? – Дальняя родственница? – Не такая уж и дальняя, если пригласила нас на дачу на поедание ягод, которые гнут кусты,  раздвигают листву, выставляют себя на обозрение  зрелым боком.  Детская рука дотягивается до плодов без родительской помощи.   Клубника в середине июля ещё жива. Малина, нет,  не вся, но в зарослях, что в стороне от дома и деревьев, уже алая, размерами тягается с клубникой, и требует детских губ. А та, что за теплицами, она только обещает  стать через пару недель не хуже,  но видно, что обещание выполнит. А крыжовник каков! Тот, что на солнечной стороне, уже полон багровых прожилок, его можно не глядя горстями в рот.  Всё равно  на осенние заготовки останется больше, чем живой человек в состоянии перелопатить.
«Так что, - говорит хозяйка -  хорошим аппетитом вы меня выручаете.  А я больше не могу».
Хозяйка не ест, только угощает и рассказывает.  О том, что её труда здесь не так уж и много. Вот мама с папой, они  не только пролили на землю ливни   пота, не только процарапали её ногтями, но и охватили умом, оградили от недругов, и приласкали как котёнка,  на коленях. 
« Это пятнадцатое поколение клубники! Она ручная, она язык  человеческий понимает! И крыжовник, и яблони! Здесь дача с сорок шестого года, с карточных времён!  Поначалу это было место под солнцем без тени, место, где никто не предполагал отдыхать. Да и теперь неплохой источник витаминов.  Но больше - для души, для достойного применения себя, для похвастаться перед соседями  умением вырастить красные ягоды  под серым небом. Как источник питания  это участок своё отработал».
На роковые случаи жизни у семьи есть дальняя дача на севере Псковской области, километров двадцать от Плюссы.  Там нет клубники, но малина растёт сама, крыжовник тоже, грибы выше кустов, картошка, капуста, огурцы, но главное- другое.  Главное – туда не доходят социальные ветры и общественные потрясения, которые вблизи больших городов  могут оказаться роковыми. Там не было продразвёрстки, туда не нашла дороги коллективизация, и уж конечно, никаких немцев  в деревне не видели.  Даже коров при Хрущёве  не отнимали.  Мама разморённой на солнце рассказчицы запомнила и несостоявшееся раскулачивание, и отсутствие немцев, и вёдра густого карамельных оттенков молока от оставленных в покое коров, и то, что  деревню не ликвидировали как бесперспективную, и даже то, что в перестройку не изымали самогонных аппаратов. Там жизнь идеальна  и без клубники. Главное, чтобы картошку в погребе не тронуло морозом, дрова чтобы в сарае не отсырели, а крыша и обе печки вовремя проверялись на скрытые дефекты.  И если что, если нагрянет один из катаклизмов, которыми газеты пугают поминутно и построчно: если коммунистический реванш, или погромы, или иное лихолетье, какого сейчас не представить, так сразу туда, в лес,  там спокойно. Там на втором этаже всю войну прожил доктор, лечивший партизан, и каждый волк в лесу об этом знал, не говоря уже о немецких осведомителях. И никто не выдал. Или у немцев руки не дошли.  Доктор сидел в ожидании пациентов на крылечке, и ни от кого не скрываясь, курил папиросы,  занесённые в партизанские дебри самолётом с Большой Земли.  А заслышав за полверсты подводу с ранеными, ставил кипятить шприцы и полоскал перчатки в самогоне.
Так будет и дальше: дороги в затерянный мир не найдут ни судебные приставы, ни геодезисты с недобрыми намерениями.  Через дом не пройдёт ни газопровод, ни федеральная трасса, в недрах не обнаружится соблазнительных залежей, новый русский не облюбует тихое местечко для роскошной дачи, ничего плохого в блаженных местах не может случиться. Дом заговорённый, зимой над ним висит перезрелая звезда, она  ночь напролёт  никуда не девается,  хотя остальное небо крутится, и не находит себе места.  Звезда остаётся над головой и в пургу, самый отчаянный ветер её не сдует, и свет её угадывается сквозь мглу и плотные тучи. Она маячит над дорогой, что идёт от станции, все шесть километров, несмотря на изгибы. Осенью и весной дорога для пешехода  непроходима, но  зимой и летом прогуляться по лесу – одно удовольствие.  Лучше – летом.  Слепни, ну как без них, но ягоды с грибами восполняют неудобства. Звезды не видно, но и так светло.   Но летом пот надо проливать  на ручную  клубнику, что на ближней даче.  Летом и старики на дальней даче управятся. 
« А вот зимой – сказала хозяйка и обвела придирчивым взглядом свои владения».
Гости поёжились.
« Да, этой зимой я  встречала на дальней даче новый год».
И опять почему-то вспомнились не бенгальские огни, не шампанское, не парад  салатов, не торопливое шуршание десяти  слоев подарочной обёртки, а сугробы задубевшие, промозглый ветер отовсюду, гололёд под тонким слоем снега, опущенные уши, чугун в подошвах, одиночество в двух шагах  от жилья!  Да мало ли что вспомнится в середине июля посреди густо политого полуденным солнцем дачного участка!  Да и хозяйка что-то замолчала, сходила за сигаретой, но не закурила. Предложила нам чаю, но махнула рукой, и притащила совсем уж лишнюю  миску клубники, понимающей человеческий язык. Гости решили, что новогодняя тема исчерпана.
Однако  труженица  двух дач задумалась, передёрнула плечами, пальцами расправила внезапную морщину на лбу, механически   подцепила ягодку из миски, и вернулась к разговору: « Ладно уж, раз заикнулась, так съем ягодку для храбрости, и поделюсь новогодним воспоминанием. Никому не рассказывала. Сейчас самое время, под солнцем не страшно. А когда внутри событий находишься…» .
Дочка застыла с ягодой в ложке. Мы с женой не притронулись к плодам, придающим храбрости.
Осмелевшая хозяйка продолжила  рассказ уверенно, без пауз, словно много раз повторённый перед разношёрстными слушателями: « В общем, мама настояла на встрече нового года на дальней даче. Для более устойчивой связи со звездой.  Я приехала тридцатого декабря ближе к вечеру.  В вагоне сонно, свет приглушённый, надышать было некому.  В окне темно, словно дня и вовсе не бывает. Конечная станция, поезд пуст, коробейники так далеко не заезжают. Двери закрываются с отдачей, по перрону позёмка, название станции заляпано снегом, хорошо, что конечная. Никто, кроме меня, из поезда не вышел. Но в другом конце перрона маячила человеческая фигурка в надежде кого-то встретить. И пошла фигурка на сближение, топча позёмку и потихоньку приобретая черты коренастого мужчины.
« Здрасьте, - говорит – а не видали ненароком женщину высокую и седую? Вдруг, по ошибке раньше вышла? – Так мы за ней живо прокатимся. Трактор- сила».
Я мысленно прикрепила к бровям и переносице седой женщины огромные роговые очки на миллион диоптрий, и ответила, что когда поезд уходил с предпоследней станции,  платформа была пуста. Мужчина охнул, крякнул, что означало проглоченные ругательства, и попросил огня. Повернулась к просящему пустым боком, а к метели – сумочкой, раскрыла замок, не снимая перчаток, и зажигалка сразу выпала в снег. Подцепила её  неуклюжими чернокожими пальцами, и протянула незнакомцу, пытаясь одновременно открыть. Зажигалка замёрзла и не открывалась. Никакой сигареты в пропитанных маслом и соляркой пальцах не было.
« Вы уж простите, но может быть, и закурить будет? Только не говорите, что свои надо иметь. Не из-под платформы же их выковыривать…».
Я не глядя нащупала в сумке лежащую сверху пачку vogue, и протянула наглецу.
« Последняя – произнёс он с интересом. Дамские – дополнил, возвращая пачку вместе с так и не раскрытой зажигалкой». 
« Постойте, у меня есть Пётр Первый. У мужа в последний момент утащила».
Рука нырнула в сумку по рукав пальто, но сквозь перчатки в глубине ничего не нащупывалось, кроме ключей, которые желательно не вынимать.  Пришлось стянуть с руки перчатку, зацепив за кончик среднего пальца зубами. Голая рука сразу наткнулась на полиэтиленовую поверхность пачки, и моментально задеревенела.  Сорвать ленточку, чтобы самой добраться до сигарет, и наконец, избавиться от мужского общества, было уже невозможно.
- Можно, я ? – Он достал сигарету, отогрел в руках зажигалку, прикурил, повернувшись к ветру спиной, вернул имущество, глотая окончания слов благодарности, и пока я запихивала зажигалку в карман брюк, спросил, изобразив наивную деревенскую улыбку:
- А вы к кому? – Я в леспромхозе всех знаю.
Мне показалось, что похожую сцену я видела в чёрно- белом кино времён Хрущёвской оттепели. Только в кино вопрос задавала женщина, а отвечал Кирилл Лавров, молодой и не заматеревший.  Но на перроне оттепели не было, и коренастый мужчина не был похож ни на кого из звёзд советского экрана.  Разве что отдалённо на… . Нет, даже отдалённо ни на кого. Да о чём я, тут два фонаря на платформу, много ли разглядишь?
- Я не в леспромхоз, я в деревню.
- Шесть километров через лес, ну вы отчаянная.
- А что, не пройти?
- Гришаня позавчера на тракторе проехал. По лесу ковылять  можно. Но на открытых местах, клык  даю, снова замело.
- Да где там открытые места?
- Вы, не иначе, в усадьбу. Я в деревне тоже всех знаю. Там и народу – дайте каждому по сигарете, полпачки останется.
Только так я и узнала, что местные жители называют наш дом усадьбой.
- А то смотрите, часа через полтора могли бы подвезти. На тракторе. Денег не возьмём, да ещё и песню споём. Гришаня – он горластый.  Прямо сейчас не можем, надо дождаться следующей электрички.  А потом только последняя,  после двенадцати, на ней  уж точно никто не приедет.
- Полтора часа всё встречать будете? Оставить вам сигарету?
- А огонька у собак попрошу? – Да и Григорий скоро приедет. Счастливого, в общем, пути, с наступающим. А передумаете, возвращайтесь. Подвезём. Вы, кстати, знаете, что случилось с продотрядом, который к вам в усадьбу ехал?
- Ну-ка, расскажите.
- Я как раз думал, что вы знаете. То ли волки их сожрали, то ли брехня всё это?
- Вам кто-то рассказывал?
- Да тут все говорят.
- Тогда с наступающим.
- То есть, всё брехня.
- Что именно?
- Ну, что эсэсовца на этой дороге медведь задрал? А что председатель колхоза оглобли развернул, когда ему заяц дорогу перебежал? – Мне главный инженер говорил, а он с детского сада не врёт.
- А председателем Пушкин был?
- Пушкину тоже кости моют.
- Кругом одни очевидцы?
- Да тут из Михайловского доехать – три гайки завернуть.
- И что, сам Пушкин к нам завернул?
- А с какого  такого  ненастья  у вас там  все чернявые?
-Никогда внимания не обращала. Пойду, пожалуй,  проверю портретное сходство.  Счастливо вам тут дождаться.
Ну, я и пошла. Дорога как дорога, трактор хорошо  наследил, идти можно. Просека очевидная, не заблудишься. Насчёт звезды – не уверена. В небе тонкая дымка, сквозь неё блёклыми сгустками пробиваются самые яркие звёзды, и какая из них наша, уже не поймёшь. Какое-то время было слышно леспромхозовских собак, а потом остался только скрип каблуков. Это означало, что пройдено чуть меньше километра, метров через пятьсот будет единственный открытый участок,  после чего останется только идти и идти.  Ни развилок, ни ориентиров, пока не услышишь деревенских собак.  Мне повезло: метель на открытом участке не только замела дорогу, но и сбила её в плотный наст: ни разу не провалилась. Снова вошла в лес, и впервые обратила внимание, что ёлки здесь выше, чем в начале пути, звёзд не видно никаких, верхушки деревьев  колышет  ветром, но внизу тихо. И темно. Так темно, что когда увидела два совьих глаза на ветке, захотелось поздороваться, поздравить с наступающим, спросить, далеко ли до деревни. Ночная птица моргнула, и я невольно остановилась. Полезла в карман за зажигалкой, но испугалась уронить её в снег, вытащила сигарету из пачки зубами, и увидела, что сов уже две. И вовсе они не сидят  на ветках, а перелетают от  ёлки к ёлке, так близко к снегу, что должны бы задевать крыльями. И ни на одном пеньке не присядут. И глаз уже три пары. В какой-то момент все шесть глаз выстроились в ряд, словно гирлянда, протянутая от ёлки к ёлке, потом стали разбегаться попарно, и наконец, самый нетерпеливый волк перебежал дорогу шагах в тридцати позади меня.  Секунд через десять они убедятся в моей беззащитности, и как хорошо, что пачку не надо вскрывать, и зажигалка не замёрзла, и стоило прикурить, как хищники засомневались и остановились на короткое совещание.  Я быстро очертила  в воздухе огненный обруч, и ускорила шаг. Волки немного отстали и последовали за мной. Вскоре они привыкли к ритму движения, и попытались сократить расстояние.  Я прикурила одну сигарету от другой,  широко раскинула руки, и держа в каждой руке по огоньку, сделала оборот  вокруг своей оси, обозначив запретный круг. Один зверь шарахнулся назад, но остальные шли, как шли. Дистанция обозначилась, я уверенно  шагала по плотному тракторному следу, спутники шли за мной, не ослабляя внимания. Тот, что первым пересёк дорогу, немного ниже остальных ростом, трусил слева, иногда забегая немного вперёд, не рискуя высунуться из чащи, а двое других уверенно шли справа немного сзади,  стараясь держаться вместе.  Было видно, что выходить на дорогу они побаиваются, подозревая в моих руках что-нибудь огнестрельное. Ну что же, у меня едва начатая пачка, и не так уж далеко идти. Лишь бы не уронить сигареты в снег. Думала держать по огоньку в каждой руке, но это было трудно совместить с быстрой ходьбой. Надо постоянно затягиваться, боятся сволочи только хорошо раскуренного огня, а ещё больше – дыма. Прикурила третью, четвёртую сигарету, и затянулась, преодолевая сопротивление в лёгких.  А сколько остаётся идти, непонятно. Обещанная звезда не светит, деревенских собак не слышно, и я не знаю, как объяснить охраняющим покой деревни хищникам, что я не с реквизицией пожаловала, не с коллективизацией, и не с карательными намерениями.  А звери смелеют, перебегают дорогу то спереди, то сзади, и уже непонятно, сколько их, и кажется, что я в центре хоровода на детской ёлке, и в руке у меня бенгальский огонь. Разыгравшиеся дети в масках кружатся то в одну сторону, то в другую,  и надо на ходу вытащить кого-то из хоровода, чтобы заступил на моё место, и невольно отслеживаешь кандидата глазами, и начинаешь сомневаться, в какую сторону  идти.  Вот бы когда звезда пригодилась! И не забывать, заставлять себя затягиваться. А у горла ком, тяги нет, глаза полны дыма. Начинаешь чаще моргать, и ресницы слипаются от инея. Неужели четвёртый присоединился?  Вот у кого глазищи – прожектора, кажется, что в их свете виден пар из голодной пасти.  Поджечь пустую пачку? – Нет, рано, это уже когда совсем обнаглеют. Но всё же надо держать сразу два огня, и вдвое чаще, преодолевая спазмы в горле, затягиваться.
В середине пятой или шестой сигареты забунтовал желудок.  Остановилась, согнулась, и выплеснула из себя всё, что ела до электрички, и чего не ела отродясь. Затягивалась между позывами рвоты, делала два десятка шагов, и опять остановка в три погибели с выставленным напоказ огоньком, и так, пока не пошла желчь, настолько горькая, что снег  от неё кипел.
От маячащих сквозь ветви глаз не ускользнуло, что со мной не всё в порядке, что добыча ослабела и скоро сама упадёт к волчьим  услугам.  Если раньше осторожные звери старались быстро пересечь просеку, то теперь стали на ней задерживаться, пробегали  несколько метров по следу, каждый раз хоть чуть-чуть, но сокращая расстояние.  Я ускорила шаг, я почти непрерывно или размахивала  раскуренными руками,  или дула на огонёк, или выпускала дым, а теперь в дополнение ко всему пришлось  по десять раз в минуту оборачиваться. И опять спазмы между затяжками, ухитрилась не согнуться, не схватиться за живот, даже не остановилась. Вымученный желчный плевок, и шагать, не стоять, и не гасить огня.  Когда я в очередной раз обернулась, первый волчина, я для себя назвала его разведчиком, стоял на дороге, и обнюхивал тёмное пятно на снегу. Разведчик поднял голову, и посмотрел на меня сочувственно.
Не помню, ещё одну или две пришлось запалить, прежде чем послышался едва уловимый, на излёте, лай.    Волки услышали собак раньше меня: последние несколько минут все четверо шли  позади, изображая скорее слежку, чем охоту. А после очередного огненного кольца мой эскорт даже отпрянул. Молчаливая четвёрка вяло тянулась за мной ещё треть сигареты, но было ясно, что нападать они не решатся.  А потом один из них тявкнул, и серые спутники разом исчезли.   Через пару  минут далеко позади затарахтел трактор. Я  по инерции приблизила сигарету к губам, отдёрнула руку,  и  разжала пальцы, оставив скукоженный огарок угасать в снегу. На меня уставились два низко сидящих огня размером с чайные блюдца.  Над ними покачивалась парочка синеватых огоньков, словно волк решил подъехать на броне. В кабине сидели трое: водитель, похожий на молодого Золотухина, мой станционный знакомый с обезоруживающей нетрезвой улыбкой, и женщина, которую, слава богу, встретили. На ней была кроликовая шуба, шапка крупной вязки, и очки, не роговые, но тоже огромные,  и диоптрий не сосчитать.
- Садитесь, поместимся. Решили вас  подстраховать, а то мало ли что. – сказал знаток местных легенд, растягивая слова.
- Да-да – добавил водитель, по всем признакам, Гришаня – мне деревенские позавчера говорили, что волков было слышно.
- Мне со всех сторон твердят, что бояться надо людей. – ляпнула я неуместную банальность, и только сейчас почувствовала, насколько замёрзла.
- Вот тех, кто твердит, и бойтесь. – мягко сказала женщина.
- Где-нибудь и людей надо бояться, но не здесь . – подтвердил вымогатель курева – разве что чужих. Но сегодня никто не приезжал ни поездом, ни в машине. Да вы не мучайтесь, на колени ко мне забирайтесь.  И портсигар доставайте. Денег мы с вас точно не возьмём, а сигарет – по штуке за каждое ухо, и по одной сейчас подымить.
Я поняла, что сейчас они закурят, и к горлу подступил комок, а в животе начал разрастаться многодневный вакуум. Голод пополз от желудка  к суставам, стопам, кистям, пальцам. Пальцы свело, тело мне больше не принадлежало. Неужели успела положить сигареты в сумку? И как я её теперь открою?
Когда я, закусив губу, протянула пачку сначала трактористу, а потом станционному нахалу, тот заметил, что сигарет крепко убавилось.
- Да вы никак лесное зверьё куревом потчевали?
Я посмотрела вперёд, и увидела по курсу звезду, о которой говорила мама. И показалось, что рассказ о случившемся будет неуместен в тепле кабины, в виду прямой лесной дороги, вблизи серебрящейся, как из мультфильма взятой, деревни.  Лучше приберечь эту историю до лета.
Я неумело соврала: « Да так, шла, думала о своём, покуривала. Пару сигарет случайно  в снег уронила».   
«Ах, беда – подхватил тракторист, и наконец, затянулся».
Я схватилась за горло, чтобы не дать нарастающему кому вырваться наружу. Очевидно, моё лицо перекосило гримасой, которой я не почувствовала. Женщина всё поняла, и материализовала откуда-то из рукава шубы душистый мандарин. Новый год, всё-таки. Этого было довольно, чтобы успокоить мой голод до самой усадьбы.
Григорий  поздравил с наступающим, и предупредил: « Обратно одна не ходите, дождитесь трактора.  А то мало ли что… . Своих волки пропускают, но только свои волки».
Я вышла, а трактор поехал к соседнему дому засвидетельствовать почтение. Дома я тоже ничего не рассказала. Это сейчас под солнцем  да под фрукты можно страшилками баловаться. Ещё клубники?»
Рассказчица резко обрубила концовку, и встала с лавки.
« У меня бы сердце разорвалось – только и сказала моя жена, давно уже не имевшая возможности вставить слово».
Хозяйка её не услышала – развернулась, и ушла в дом, обмахиваясь пустой миской. Вернулась она с мелким, но сладким крыжовником, и разговор сам собой перешёл на фрукты. Угощала, смеялась, расспрашивала о нашей жизни, удивлялась и поддакивала. Одним словом, сделала всё, чтобы о жутковатом рассказе никто больше не заикался. Высказалась,  и поставила точку. И едва ли ей хотелось, чтобы кто-то передавал историю дальше, под новогодние мандарины или под ранний крыжовник, неважно. Истории свои надо иметь.
Остаток дня я безропотно поддерживал отвлечённые разговоры, хотя  услышанный рассказ непрерывно прокручивался в сознании.  И выплывали невысказанные подробности. Например, след от солдатской кокарды на ушанке леспромхозовского  выпивохи   наводил на мысли о его возрасте. Или этикетка на мандарине навевала воспоминания детства.  Была же на спасительном мандарине этикетка! И пупырышки на нём были как кратеры, если смотреть на луну в бинокль!
А волки! - Неужели они так молчком и шли? Не потявкивали, не переругивались, не прислушивались к отрывистым командам вожака? Неужели вожак не выделялся ни ростом, ни повадкой?
А усадьба! -  Был второй этаж, где в войну жил доктор, но было и крыльцо, и просторные сени, и яблоня у окна, и чего только не было, о чём не обмолвилась наша отважная родственница!
А люди в деревне, те самые, кому продразвёрстка – тьфу, а сухой закон – трын-трава! -  До сих пор встряхивают чёрными кудрями, и гадают, какой зверь  спугнул жандарма, пустившегося по следам вольнодумного поэта.  Сколько мелочей, сколько жизни, сколько милых сердцу  тонкостей, оттенков и нюансов утаила рассказчица! Всё это ей дорого, пока не высказано.  И мне, по её примеру, пора завершить разговор. Человек доверился, а я… .
Одно меня оправдывает: едва ли кто-то доберётся до заговорённой от несчастий  деревни на севере Псковской области. Зимой волки, летом – медведи.  Тракторист   чужих  не возьмёт.