Карась
К А Р А С Ь
Помирать Леня затеял ранней весной.
В Кишиневе в начале марта еще продолжались ночные заморозки, зато днем яркое весеннее солнышко прогревало воздух до десяти-пятнадцати градусов тепла. Все, на что только не падал взгляд, напряглось в ожидании обновления природы. Кто должен был дать команду к началу этого обновления или сделать разрешающую отмашку, было неизвестно, но набухшие до неприличия почки сирени были готовы взорваться от первого прикосновения, рынки пропахли чесночным запахом черемши, а на улицах появились воровато оглядывающиеся тетки с букетиками первых пролесков и счастливые девушки с веточками мимозы.
Первый звонок от Эдика, старшего сына Лени, раздался сразу после Международного женского дня. Оказалось, что его отец уже неделю находится в больнице города Беер-Шева. Два года назад, уезжая из Молдавии на постоянное место жительства в Израиль, Леня и представить себе не мог, что отопления в квартирах Земли Обетованной не предусмотрено. Их просто не отапливают. Тем не менее в этой стране зиму никто не отменял, и в результате шестидесятивосьмилетний Леня оказался в больнице с подозрением на пневмонию.
Через неделю Эдик сообщил, что результаты обследования его отца оказались, мягко говоря, неутешительными. У моего старшего брата был обнаружен рак легкого.
Подобный исход был ожидаемым.
Сказать, что брат был заядлым курильщиком, было бы недостаточно. Этот невольник табака пристрастился к дымящемуся зелью еще во втором классе средней школы. Уверяю Вас, что курение в те времена у дворовой ребятни было занятием не только модным, но и престижным.
Три года назад закончилась Вторая мировая война, полстраны донашивало военную форму и позвякивало медалями и орденами. Не было двора, в котором по вечерам не встречались фронтовики, разминающие пальцами папиросы, ловко сооружающие газетные самокрутки и «козьи ножки» и рассказывающие фронтовые байки.
Трудно было, глядя на них, не начать им подражать. Тем более что в каждом захудалом магазинчике вдоволь было дешевых сигарет с привлекательными названиями «Друг», «Спорт», «Новость» и безумно крепких, раздирающих грудь папирос «Север» и «Байкал».
Из своих шестидесятивосьми лет Леня прокурил шестьдесят.
Когда он изредка наведывался к нам в гости, моя жена стремилась уложить всех пораньше спать. На это была веская причина. К половине шестого утра (плюс-минус полчаса) Леня просыпался, и его высокохудожественный, насыщенный витиеватыми вариациями кашель лишал ни в чем не повинных жильцов несчастной девятиэтажки самого сладкого утреннего сна.
И вот…
Рак легкого, к которому так настойчиво стремился мой брат, в несметных количествах поглощая табачный дым, стал реальностью…
Чудовищная, беспощадная, не оставляющая шансов, не признающая альтернатив болезнь, одно упоминание о которой заставляло суеверно стучать по дереву, сплевывать и креститься, поселилась рядом. Пусть в другой стране, пусть за тысячи километров, и, тем не менее, рядом, ибо она нашла местечко в груди моего старшего брата, человека одной со мной крови, который заменил мне отца, поставил на ноги и многим пожертвовал ради меня.
Подобные известия всегда поражают, и я не стал исключением. Известие потрясло! Оно было неожиданным, ошеломляющим. Какая разница, курил Леня или нет?! Два года назад он уезжал крепким мужиком! Ну ладно, ну добивал он седьмой десяток лет! Ну и что? Его густой, почти без седины, черной шевелюры хватило бы на троих, а прокуренные, желтые зубы не знали стоматолога. В его кулаке можно было спрятать пивную кружку!.. Господи, да о чем я говорю...
Два года назад я провожал в аэропорту здорового, внушительных размеров мужчину в возрасте, который иначе как солидным не назовёшь, и вдруг…
Ощущение надвигающейся трагедии не оставляло меня, оно усугублялось обидой, горечью, досадой и несправедливостью... Да, именно несправедливостью! Ведь Леня уехал в Израиль по приглашению живущего там сына с единственной целью – вылечить ослепшую в результате запущенного диабета жену Тамару. Вернуть зрение ей не удалось, а вот сам Леня… Почему человек, старающийся для кого-то, страдает в первую очередь?
Обуреваемый мрачными чувствами, я взялся за оформление визы.
- С какой целью вы собираетесь посетить Израиль? – консульский клерк задал традиционный для таких ситуаций вопрос.
- У меня брат умирает от рака. Я хочу проститься с ним, поговорить, подержать его за руку. Может быть, это облегчит его страдания…
- Ну, не стоит драматизировать события. Здравоохранение нашей страны пользуется заслуженным авторитетом во всем мире. Я думаю, выводы о болезни Вашего брата делать рано.
Уверенный тон и доброжелательность, с которой была произнесена эта фраза, вселили надежду и подействовали успокаивающе.
На треть заполненный толстомордый «Боинг» уносил меня к моему больному Лёне.
Более пятнадцати лет я не пользовался услугами авиакомпаний, а посему, пресловутый американский авиалайнер произвел на меня такое впечатление, которое мог произвести лендлизовский американский «Студобеккер» на водителя советской фронтовой «полуторки». Смешно было бы рассказывать современному читателю, что такое «Боинг». Проще было бы объяснить, что в наше с Леней время не каждый аэропорт располагал «ИЛами» или «ТУ», а основные пассажирские перевозки осуществлялись «летающими маршрутками», ласково называемыми «Аннушками». «АН-24» в воздухе трясло, как настоящее маршрутное такси на проселочной дороге, а дальний перелет в нем можно было выдержать только при наличии немалого запаса спиртного. Трапом для пассажиров у «Аннушки» служила нижняя часть хвоста, гостеприимно падающая перед пассажирами на покрытие аэродрома, а посадка в самолет скорее напоминала коллективный поход под хвост курице, широко растопырившей свои крылья.
Весенний день был празднично светел… Воздух, как хорошо вымытое оконное стекло, был чист и прозрачен. Взлетевший лайнер, слегка накренившись на бок и описав огромную дугу, лег на курс. В момент разворота иллюминатор заслонило, расстелившееся до самого горизонта, огромное лоскутное одеяло земельных наделов, так называемых «квот», коими демократы осчастливили сограждан, лишенных возможности эти квоты обрабатывать.
Лоскуты… Заплатки…
Вспомнилось детство и прислонившийся к стене спящий Леня, сидящий поперек кровати в накинутом на плечи лоскутном одеяле.
Восемнадцатилетний Леня, окончив школу, работал трактористом в колхозе и был кормильцем семьи. Восемнадцать лет… Это тот возраст, когда время тратится бесконтрольно и кажется, что для отдыха хватит и получаса. Со свиданий Леня прибегал и в два, а иногда и в три часа ночи.
В то утро мама, приготовив небогатый завтрак, на заре разбудила два часа назад пришедшего со свидания «главу семьи» и, убедившись, что он проснулся, взяла тяпку и ушла в огород пропалывать картошку. Через час, заглянув в дом, она увидела сидящего с поджатыми под себя ногами, уронившего голову на грудь, мирно посапывающего сына-гулену. Через минуту, отбросив в сторону лоскутное одеяло, кормилец умчался в тракторную бригаду, где уже давно рычали двигатели машин.
Почему я это вспомнил?.. Не знаю… Хотя…
В последние дни моя память, напоминающая старый, захламленный всяческими ненужностями чердак, стала выплескивать разного рода сюжеты, в которых так или иначе одним из героев обязательно был Леня.
Вспомнилось, как Леня учил меня играть на мандолине. Бедная мама, из последних сил старавшаяся поставить на ноги троих сыновей, наперекор обстоятельствам, загнавшим ее в глухую украинскую деревню, где словосочетание «музыкальная школа» было неведомо никому, всячески стремилась, чтобы ее дети умели видеть мир прекрасным. Обрекая себя на дополнительные лишения, она каким-то чудом накопила денег и, очень довольная собой, купила гитару и мандолину. Однако надежды на то, что долгими зимними вечерами ее слух будет услаждать струнный дуэт, исполняющий любимые романсы, не оправдались. У Алика не оказалось никаких музыкальных наклонностей. Зато Леня, обладавший абсолютным слухом, очень быстро освоил инструменты и исподволь начал подучивать и меня…
Теснясь и набегая друг на друга, обрывки воспоминаний явственно проносились в воображении, в мельчайших подробностях восстанавливая, казалось бы, навсегда стертые из памяти сюжеты. Странное дело, все всплывающие в сознании картинки были родом из детства…
Вот Леня учит меня надевать на коня уздечку… Вот мы гоним в ночное колхозных лошадей … Вот он показывает мне, как разжечь костер одной спичкой… как сделать спички непромокаемыми…как…
Толкающие по проходу большую тележку стюардессы на минуту отвлекли меня от картин пошлого. Есть не хотелось, и я попросил минеральной воды.
В иллюминаторе сияло солнце. Далеко-далеко внизу сине-голубой неподвижной простыней лежало море. Под самолетом, на синем фоне, пятнами размытой плесени висели два прозрачных, клочковатых облака. Убегая к горизонту, море теряло свой темно-синий цвет, становясь вначале светло–голубым, потом голубизна наполнялась серым туманом и, в конце концов, солнечное марево стирало линию горизонта, сливая море с небом воедино…
Если бы не чуть слышный гул двигателей и торчащее крыло, закрывающее половину видимой в иллюминаторе панорамы, могло показаться, что я вишу в корзине неподвижно парящего воздушного шара.
Море… Когда-то в детстве и вправду большое Ново-Покровское водохранилище казалось мне настоящим морем. Особенно большим оно становилось, когда разбуженный в четыре часа утра, с удочками на плече я семенил за широко шагающим Леней, чтобы успеть встретить утреннюю зорьку с уже заброшенными в воду снастями. Идти приходилось по заросшему камышом и буйным разнотравьем берегу. Если брюки старшего брата промокали от утренней росы до колен, то я приходил к месту лова мокрым по пояс и стучал зубами от холода до восхода солнца. Однако этому неудобству никто и никогда не придавал значения. Брюки можно было выкрутить, повесить на куст и при первой же поклевке надолго забыть о них.
На рыбалку со старшими братьями я ходил частенько, но один поход я запомнил надолго. Нет, не потому, что произошло нечто особенное. Просто подготовка к нему растянулась не на один день.
В то благословенное время, когда я учился, в школах работали десятки кружков и секций, в которых после уроков можно было заниматься интересным и любимым делом.
Я любил физику и очень увлекался ею.
Однажды в журнале «Юный техник» я нашел схему детекторного радиоприемника. Даже сегодня я остаюсь увлекающимся человеком, но тогда!.. Я просто заболел!.. Я «забеременел» идеей!..
Сегодня любой ребенок, располагая мобильным телефоном, имеет не только связь, но и радио, видео, Интернет и уже трудно представить, что в середине прошлого века что-то могло быть по-другому. А я ни о чем, кроме самодельного радио, думать уже не мог.
За три недели приемник обрел реальное воплощение. Корпусом для него стал фанерный посылочный ящик, переменное сопротивление должно было справиться с настройкой, шкалою для которой служил обычный школьный транспортир. Сердцем радиоприемника стал ДЕТЕКТОР.
Я до сих пор не могу представить, кому это могло взбрести в голову?! В стеклянную пробирку необходимо было насыпать в равных частях серу и мелко нарубленный свинец, довести эту смесь на спиртовке до кипения, дать остыть и, разбив пробирку, извлечь получившийся кристалл. Это и был детектор, который закреплялся в корпусе, в него втыкалась игла с припаянным к ней проводом. Всё! Надевай наушники и слушай…
Леня с улыбкой наблюдал за сопливым конструктором.
- А что, наш приемник уже не работает?
Да, у нас действительно был прекрасный «трофейный» радиоприемник «Олимпия», привезенный из Вены. Он работал очень хорошо. Но Леня не знал, что увлеченность его младшего брата была если не маниакальной, то фанатичной, это уж точно. Тем более, когда у него появлялась какая-либо цель.
А цель у меня была. Я мечтал пойти с Леней на рыбалку и в наушниках взмахивать удилищем. Это же чудо чудное! Настроиться на «Маяк» и ловить рыбу, слушая музыку, последние известия и сигналы точного времени.
А Леня все улыбался…
На испытаниях у меня из наушников раздалось шипение и невнятное бормотание, что вызвало у меня бурную радость. Я был уверен, что если я подключу антенну (журнал «Юный техник» требовал, чтобы антенна была не менее 80 метров длинной), то добьюсь устойчивого приема.
А Леня все улыбался…
В следующий раз, в предрассветных сумерках семеня за Леней, кроме удочек, прикормки, банки с червями, скудного завтрака, без которого мама не отпустила бы из дому, я тащил неудобно торчащий под мышкой фанерный ящик, называемый мною радиоприемником, и толстый моток медной проволоки от сгоревшего трансформатора, который обязан был стать необходимой мне антенной.
Добравшись наконец-то до места лова, мы закинули снасти. Леня всегда и все делал основательно, я же, торопливо размотав леску и кое-как нацепив червей на крючки, зашвырнул их в воду и, прижав концы удилищ большими гранитными булыжниками, принялся за установку антенны.
Надо было размотать и расстелить вдоль дамбы принесенный с собой моток, потом, взобравшись на склонившуюся над водой кудрявую вербу, закрепить один конец и, перебравшись на другую, натянуть между ними будущую антенну.
Рыбная ловля меня мало интересовала. Я хотел воплотить свою мечту и напялить на голову наушники.
Необходимых восьмидесяти метров моя «антенна» не набирала. Ветви соседних деревьев, раскачиваемые еле ощутимым ветерком, касались проволоки, что было категорически недопустимо, и мешали ее натянуть.
Леня спокойно удил рыбу. Все чаще небольшие карасики, сверкнув золотым боком в лучах недавно взошедшего солнца, оказывались насаженными сквозь жабры на тонкий ивовый прутик.
Изредка Леня сообщал:
- У тебя клюет…
Меня начинало злить и меланхолично-безучастное «У тебя клюет», и то, что с антенной ни черта не получалось, и что три недели восторженной работы, наполненной радостью творческого воодушевления, все явственнее обещали отправиться псу под хвост. Но более всего раздражала Ленина снисходительная улыбка. Один только раз Леня оторвал взгляд от поплавков и, оглянувшись назад, посмотрел на мои старания.
- Артель «Напрасный труд»! – Он отвернулся, прикурил и тут же подсек очередного карася.
Он не ошибся. Через полчаса мой пыл угас окончательно. Подсоединив так называемую «антенну» к радиоприемнику, я услышал в наушниках густое шипение. Это было полное разочарование… Радостное ожидание успеха сменилось унылой пустотой. Тогда я не понимал, что шипение в наушниках - это и был эфир, и дело было за наладкой. Но нет… Энтузиазм иссяк. Пар вышел…
Я вернулся к забытым удочкам. День не задался. Мало того, что мой радиотехнический гений потерпел фиаско, я ко всему не поймал ни одной рыбешки. Перед кошкой стыдно. Я обновил наживку на крючках и, забрасывая удочку, неловко поскользнулся на гранитных камнях и нечаянно столкнул в воду свой посылочный ящик, который последние три недели я называл радиоприемником. Однако неудавшаяся идея с выходом в эфир настолько опостылела, что я даже не попытался выловить из воды свое уродливое, неудачное детище.
Леня не торопясь подсекал и с завидной регулярностью вытаскивал рыбешек. Изредка поклевывало и у меня. Вдруг один из моих поплавков исчез под водой. Рывком подняв удочку, я выудил бьющегося в конвульсиях карася и комок спутавшейся, невесть откуда взявшейся лески.
Оказалось, что свою удочку я забросил слишком близко к Лениным. Карась, попавшийся на крючок моего брата, резко ушел в сторону, зацепил поводок моей удочки и, спутав обе снасти, был вытащен мною на берег. Пока я распутывал леску, Леня молча наблюдал за своими поплавками.
Распутав, наконец, непослушный комок, я отдал удочку брату. Невезучего карася я бросил в свое ведерко.
- На чьем крючке? – Леня, снисходительно улыбаясь, широко размахнулся и забросил удочку.
- На моем…- не моргнув глазом, ответил я.
От Лени осталась половина.
Восторженные впечатления от аэропорта Бен-Гурион, калейдоскопически меняющиеся ландшафты (от пальм Тель-Авива до лунного, выгоревшего на солнце пейзажа в пригородах Беер-Шевы), невозмутимые верблюды, пасущиеся на обочине автобана, сказочные бедуины в традиционных одеждах из «Тысячи и одной ночи» - все это моментально испарилось при виде старшего брата.
Навстречу мне с трудом встал сильно ссутулившийся, исхудавший старик с осунувшимся лицом. Он тяжело, прерывисто дышал. От буйной шевелюры не осталось практически ничего. Вместо нее голову покрывала жиденькая седая поросль, через клочки которой отсвечивала желтизной кожа.
И все-таки это был Леня. Только его глаза оставались узнаваемо теплыми.
- Ну, здравствуй, брат… - знакомая улыбка скользнула по его лицу. Я не ожидал, что его голос окажется неожиданно зычным, таким же, каким был всегда.
В доме было шумно. Эдик с женой, приехавшая из другого города сестра моей жены Татьяна с сыном, и даже слепая Тамара суетились, накрывая стол. Всех интересовало: «Как там в Кишиневе?» Видно было, что все они до горечи истосковались по родине. Происходящее мне казалось странным. Ведь я приехал (прости меня, господи!) попрощаться с больным братом, а тут почти праздник… Но оказалось, что и для Лени мой приезд стал приятным событием, поднявшим ему настроение. Он посидел за столом, даже выпил пару рюмочек водки. Шутил…
Когда разъехались гости, все стало на свои места. В доме воцарилась угнетающая атмосфера безысходности. Здесь жили, а, точнее, доживали свой век два невеселых персонажа: заболевший раком легкого старик и ослепшая старуха. Их финалы были с изуверской беспощадностью, издевательски насмешливо выписаны самым талантливым и гораздым на выдумку драматургом по имени СУДЬБА.
С трудом передвигаясь вдоль стены, Леня умудрялся подать Тамаре обед, убрать и вымыть посуду. Днем он подолгу лежал, но вечером, не изменяя своей давней привычке, до поздней ночи смотрел (или делал вид, что смотрит), телевизор. Внешность, поведение, привычки – все изменилось в нем. Все, кроме одного! Ежечасно Леня, медленно добравшись до кухни, брал в руки свою верную сигарету и, высунувшись в отрытое окно, курил…
Бедная Тамара, лишенная возможности видеть, в каком состоянии находится ее муж и, будучи уверенной, что не все так плохо, раз он способен помочь, стремилась поддержать его незатейливой шуточкой: «Леня, ты еще не умер?»
Сын Эдик и невестка Мариша, работающая медсестрой, делали для него все, что могли, но силы были неравны.
Леня угасал с каждым днем. В конце концов он слег.
Безразличное, равнодушное ко всему время, неумолимо и педантично делает свое дело. Незаметно, каким-то волшебным образом, секунда за секундой, день за днем, год за годом, подминая под себя будущее, превращает его в прошлое. Также незаметно ушел в небытие срок, отведенный мне для пребывания в Беер-Шеве.
Трудно забыть то утро, когда за мной пришли Марина и повзрослевшая Настя, Ленина внучка, чтобы отвезти меня в аэропорт Бен-Гурион.
Я вошел в спальню брата.
Леня не спал. Он лежал на спине и не мигая смотрел в потолок. Не знаю почему, но я очень осторожно, словно боясь разбудить его, присел рядом. Леня в спортивном костюме лежал поверх одеяла. Видимо, перед рассветом он выходил покурить.
Я взял его за руку. Его, некогда крупная кисть, кисть рабочего человека, широкая, натруженная, с рельефно выступающими венами, напоминала бледную, вытянутую кисть музыканта с длинными, нервно подрагивающими пальцами…
Странно… За все время моего пребывания здесь мы много и подолгу разговаривали обо всем, иногда о вещах незначительных. Часто просто болтали, как люди, у которых вся жизнь впереди. А вот сейчас, когда необходимо было сказать какие-то главные слова, когда брат, родная кровь, человек которого я уже никогда не увижу, в последний раз слышит меня – слова не шли… Их не было… Не было и комка в горле, мешающего говорить… Было удушающее ощущение неизбежности… В мозгу проявилось, всплыло, сгруппировалось воедино все, что нас связывало, все, что было между нами за эти долгие шестьдесят лет. Это ОНО вращалось и перетекало в сознании, как огромный сгусток плазмы, каждое мгновение вспыхивающий яркими кадрами тех или иных событий.
- А карась-то все-таки был твой…- я не узнал своего голоса.
Леня повернул ко мне удивленное лицо.
- Какой… карась? – от волнения его голос слегка сорвался.
- Да мы как-то с тобой на рыбалке лески спутали…
- Не помню… Рыбалок было много… - Леня вздохнул. Отсвет знакомой с детства улыбки промелькнул и погас. Ему явно не хотелось рыться в памяти. Он очень устал.
- Я тогда еще свой самопальный радиоприемник…
Я не договорил. Слова не шли… Навалилась непонятная тяжесть. Я буквально физически почувствовал, как все во мне обмякло, обвисло. Плечи, руки, шея, ослабев, устремились вниз, и не было сил с этим бороться.
Леня поднял оказавшуюся неожиданно сильной руку и, обхватив меня ладонью за шею, привлек к своей груди. И опять старший брат оказался более мудрым. Никаких слов и не надо было. На одно неуловимое мгновение стало легко, в душе промелькнуло мимолетное детское умиротворение. Так когда-то я тыкался носом в увешанную медалями грудь своего отца.
Но сейчас… Приникнув к Лениной груди, я почувствовал, что с ним сделала беспощадная болезнь. Некогда широкая, богатырская грудь моего старшего брата исчезла, и я лицом ощутил острый, как форштевень корабля, выдающийся вперед, твердый, как киль куриной грудки, остов.
Господи Боже! Ну, за что ты так?!..
- Прощай, брат…
Это я услышал не звуком… Мне показалось, что ЭТО прошептало затухающее сердце моего сильного духом, но… обреченного брата.