Поезд притащился в Акмолинск поздно, искать Айдарбекова в учреждениях не имело смысла, поэтому Гнездилов прямо с вокзала направился к нему на дом. Станционными задворками он осторожно прошел краем огромного пустыря к Караванной улице - длинный прерывистый порядок ночных мертвых мазанок, где за наглухо запечатанными ставнями, заборами, воротами и дверьми до утра не спят, прислушиваются к тишине, иногда - к страшным вскрикам, топоту копыт милицейских конных разъездов вооруженные дубьем, топорами, а то и берданами ко всему готовые хозяева, обогнул опасное место бывшего хлебного базара, настороженно поглядывая на жутко краснеющие в темноте огни многочисленных костров на подступах к городу, торопливо пробежал ряд бывших кумысен и вышел на Татарскую - здесь, рядом с салотопенным заводиком, стоял "глаголем" небольшой бревенчатый дом, который занимала семья Айдарбекова.
Но и дома его не было. Он пришел, когда гостеприимные хозяйки - его мать и жена, разговорчивая и миловидная маленькая казашка, радушно встретили Гнездилова, по-домашнему устроили в комнатенке, в которой он обычно отдыхал приезжая, и теперь сочувственно слушали печальные новости, так схожие с неприятностями родного им человека.
Как только за женщинами закрылась дверь, Айдарбеков сразу ответил на молчаливый вопрос гостя:
- За невыполнение плана сбора семян к посевной тридцать первого года - строгий выговор и назначение секретарем рудкома Карсакпайского завода.
Даже при той повсеместной практике "перебрасывания" партийца с места на место, часто без учета его опыта и знаний, быть отстраненным от должности ответственного секретаря комитета ВКП(б) огромного округа и со строгим выговором отправиться на отдаленный небольшой рудник в должности секретаря рудничного парткома - это без натяжки следовало считать опасным срывом в служебном росте толкового хозяйственника и умного партработника, каковым считался Айдарбеков. По крайней мере, так расценил происшедшее Гнездилов, и ему была непонятна та беззаботность, с которой Айдарбеков это сообщил.
- Не думаю, - угадывая молчание Гнездилова, ответил казах. - Мне предлагали место в алма-атинском институте. Я, если знаешь, учился в университете имени Свердлова и до своего назначения сюда, как член крайкома, заведовал агитпропом Края.
- Почему же не остался? - сухо спросил Гнездилов. - Карсакпай не намного больше этого, - и указал на окно, в котором желтел свет одинокого керосинового фонаря у проходной салотопки.
- Испугался! - весело признался Айдарбеков. - Университет закончить не удалось, не отпустил Край. Преподавать сейчас вместе с профессурой? Я ее всегда боялся. Мне самому учиться надо. Много забыл, много не понимаю. Но не сдаюсь. Недавно закончил перевод на казахский язык бухаринской работы "Путь к социализму и рабоче-крестьянский союз".
- Жаль, не читал. Должно быть, хорошая работа, коли о рабоче-крестьянском союзе. Как он его объясняет? Нет там того, что объяснило бы наше с тобой отстранение?
- Переведу еще одну, - невозмутимо ответил Айдарбеков. - "К вопросу о закономерностях", тогда объясню.
- У него и о закономерностях есть? - наигранно удивился Гнездилов. - Каков молодец! Чего же я, дурак, спрашиваю? По этим закономерностям нас и отстранили. Нынче им другие требуются.
Тот, кто хорошо знал гнездиловский характер, никогда не замечал в нем спесивости, личной обиды, уязвленного самолюбия, сквозивших сейчас в язвительности бывшего секретаря райкома. Всякое проявлялось, еще тот характер, а вот мелочного, недостойного - не замечали.
- На партийные наказания бесполезно обижаться - никогда не узнаешь, кто первый тебя укусил: выносятся в твое отсутствие и коллективно, - шутливо ответил Айдарбеков. - Мы жалели? Ты многих жалел? - спросил он, испытывая неловкость оттого, что вынужден говорить не совсем приятное гостю: напомнил лето прошлого года - время массовой чистки партии, когда на утверждение окружной контрольной комиссии, председателем которой состоял Айдарбеков, из Сталинского райкома поступали списки исключенных из партии - больше, чем из остальных тринадцати районных парторганизаций. Однажды поступило решение об исключении трех русских партийцев лишь только за то, что им не понравился казах-переводчик, с которым их командировали на выбраковку скота в местные полуоседлые аулы.
Гнездилов неопределенно шевельнул насупленной седеющей бровью.
- Чем больше я исключил, тем меньше в партии дураков осталось, - буркнул он и потянулся к тарелке с сухими катышками кислого козьего сыра.
- Да мы сразу таких же набрали, - не уступил Айдарбеков и, чтобы увести разговор, стал говорить о том, что в Казкрайкоме, видимо, идет спешная перестановка кадров, вызванная нехваткой опытных руководителей. Неужели Гнездилов полагает, что республике уже не нужны его ум, знания, опыт политической и хозяйственной работы?
Неожиданно Гнездилов ухватился именно за это.
- Политической? - переспросил он и неприятно усмехнулся чему-то своему. - Нашел политика... Да я, если хочешь, никогда не понимал марксовой теории. Не удивляйся, удивляться нечему. По молодости потянулся к революционерам. Бедствовал я в ту пору крепко, с матерью "в куски" ходил, а Новиков гулеванил... Мне с ним легко было. Весело жили, по-братски. Словно перед праздником. Тебе-то должно быть знакомо - недавнему московскому студенту. И агитчику, - тоже напомнил Гнездилов внимательно слушавшему его Айдарбекову. - Читал Маркса, Плеханова - им особенно увлекались рабочие. Но что странно: читаю - вроде бы понятно. Закрыл - опять не понимаю. Только и выдолбил про прибавочную стоимость.
- Мне это больше знакомо, - тихо засмеялся Айдарбеков.
- Спрашивал у приятелей, - продолжил Гнездилов, - оказывается, никто толком не понимает, но горой стоят: все верно! На том и я встал. За что и вытурили из коммерческого. Проще было в жизни: не отдашь, эксплуататор, по-доброму - сами возьмем и тебя вздернем. Легко жили, просто думали, - Гнездилов бросил в стакан с недопитым чаем крохотный осколок рафинада, позвенел ложечкой. - Я в этом "Капитале" и по сию пору ни аза не смыслю. Уже в прибавочной стоимости запутался... Зато другое понял. Всегда будут богатые и бедные, поскольку всегда будут умные и глупые. При любой власти, во все времена. Кому навоз на поля возить, кому - в палатах заседать. И неизвестно еще, что хуже для человека. Равность людей в уме и достатке ведет к их вырождению и нищете.
- Это ты у кого прочел? - негромко спросил Айдарбеков.
- У жизни. Новиков не только гулял, он ведь и строил. Стране на пользу. Учил уму-разуму. Сколько людей возле него кормилось, скольких он на ноги поставил, помог. Жаль, что понял я это после семнадцатого. Когда взяли и вздернули. Политик, - он откровенно засмеялся, - да меня исключать пора. А лучше бы - вообще не принимать... Ты мне объясни, коли в самой Москве учился: что в революционной теории оправдывает сегодняшнее положение в крестьянстве? Помнится, там в основном - как взять власть в свои руки. Взяли. Удержали. А нет ли такой, чтоб подсказала, с какой мордой я могу появиться сейчас в колхозах своего района? Мужики-то наверняка ее набьют, но чтоб хотя бы дети в нее не плевали!
- Ты же их не читаешь, - скупо улыбнулся Айдарбеков гнездиловской привычке употреблять неожиданно грубые, порой неприличные обороты как в дружеском кругу, так и в публичных выступлениях, что, впрочем, легко высвечивало и делало смешным и хорошо скрытые нелепости в зализанно-пылких речах его оппонентов.
- О союзе рабочего класса с крестьянством? - насмешливо спросил Гнездилов. - Ну как же! Читаю! Я даже прочел его "Новое откровение о советской экономике, или Как можно погубить..." этот самый "рабоче-крестьянский союз". Ка-ак пишет! Откровение от Николая. Замечательно! Но я предпочитаю от Иоанна. В нем сейчас больше проку...
- Эх, мил друг, опять классы, блоки, экономика. Я ему о крестьянстве, о людях, а он... У тебя не бывает такой мысли, - Гнездилов покосился на груду книг и журналов, лежавших на полу, в изголовье кровати, на которой спал, а сейчас полулежал и внимательно его слушал хозяин, - не задумывался, что нас... мы немного обмишурились?
- Обмишурились - это ошиблись? Когда, в чем?
- В самом начале...
Айдарбеков подумал и улыбнулся:
- Ты имеешь в виду вообще революцию?
- Почему ты так решил? - заинтересовался Гнездилов. - Может, я говорю о коллективизации?
- Нет. Сейчас ты спросил именно о нашей революции, - уверенно и спокойно возразил ему Айдарбеков. - О том, что мы, по-твоему, ошиблись в коллективизации, я давно знаю. Она преждевременная, раскулачивание подорвало крестьянство, трактора в деревне всего дела не решат, кооперативное движение - единственная форма... - перечислял он, поднимаясь, чтобы велеть женщинам убрать со стола. - Иван Денисович, этим уже все молодые переболели и выздоровели, а ты, такой крепкий, умудрился после всех подхватить, - пошутил он, оглядывая сбоку задумавшегося в какой-то смутной неловкости Гнездилова, его приподнятые плечи под новым, одетым в поездку костюмом, крупную седую голову, недавно коротко стриженную, еще хранившую одеколонный парикмахерский запах... Когда жена вышла, Айдарбеков сел с ним рядом и заговорил о том, что в этих сомнениях нет ничего удивительного и крамольного, он сам порой сомневается. Многие втайне сомневаются, но молчат. Надо учиться, надо уметь читать. Теорий много, а Ленин взял Марксову. Она единственно жизнеспособна, реальна. Экономические преимущества налицо. Как строитель Гнездилов это должен видеть. Возможность стратегического маневра в масштабах государства. Создание резервов. Плановость производства в тяжелой промышленности. Быстрая переброска огромного потенциала в любую отрасль. Поэтому коллективизация сельского хозяйства неизбежна. Страна должна точно знать, сколько она получит хлеба. Низкий урожай в прошлом году по Казахстану - плохо. Зато - точные цифры. Столько-то. Значит, в развитии индустрии можно планировать такое-то направление, содержать армию такой-то численности. Или повременить. Потому и развиваемся. У капиталистов, - посмотри, - кризис, а мы вперед идем, строим. Народ впервые в истории ощутил чувство братства, единения. Можно в чем угодно сомневаться, подвергать беспощадной критике, но это всегда надо сознавать непреходящей ценностью. Тогда легко, как по маяку, можно определиться во всяком положении. Другое дело - наша торопливость, тщеславное желание отличиться, быть замеченным, бездарность многих крупных руководителей. Отсюда непростительные ошибки, трагедии раскулачивания, голод, смертность...
- Нас, партийцев, история испытывает на стойкость, преданность ленинскому делу, - говорил Айдарбеков, испытывая неловкость оттого, что вынужден напоминать об элементарных вещах человеку, который отлично их понимает. - Надо выстоять. Все наладится. А неравность в уме и достатке, как показывает история, неизбежно приводит к гражданским войнам... Ты просто устал с дороги, Иван Денисович.
Гнездилов помолчал и грустно согласился:
- Да, устал... Я не теоретик. Я - десятник. Для меня социализм - это возможность строить больше и лучше. Что здание, что страну - разница лишь в сроках. Кто будет кормить рабочих? Всякая индустрия начинается с завтрака. Как рабочий поест, так и синдустрирует. Кроме хлеба, село поставляло мясо, яйца, сыр, масло, шерсть, пух, кожи, - ничего нету. Села и аулы опустели. Вот мы чаевничаем, а там, - он указал на окно, - у тебя вокруг города костры горят, сидишь как посадский князь при татаро-монгольской осаде: из сел и аулов люди с семьями к тебе прибрели, хлеба, тепла просят, дружинники с милицией не пускают, гонят прочь от города... В марксовой теории одна - жизнеспособная - правда, а в Казитлаге - другая. У Бухарина один союз, а мы с тобой народу создали - другой. Вон он, рядышком, - Гнездилов опять указал рукой на окно, - на практике. Правильно ты сказал - другое дело. Другое и есть. Страшное дело. Ты утешаешь, а я рад, что меня сняли. Ехал к тебе и понял: рад. Но еще больше рад, что тебя сняли. Да жалею, что в Карсакпай направили. Тебя бы забойщиком в карагандинскую шахту. Вылез, передохнул - и опять под землю. И держать тебя там, пока наверху классовая борьба не кончится.
- Бухарин ее скоро закончить не обещает...
- Вот и я о том же. Все-то у него бешеное: бешеные темпы, бешеные атаки, бешеные собаки... Я-то в завхозах отсижусь, но вот ты когда-нибудь да на какой-нибудь, а споткнешься-таки теории. На то поворачивает. Припомнят тебе эти семена. Не приведи Бог, конечно...
На столе появился свежезаваренный чай, баурсаки - обжаренные в масле хлебные шарики, любимая гостем брынза...
Айдарбекову подумалось, что Гнездилову сейчас нелегко, он и приехал-то за поддержкой, ждет совета... Привык видеть его неизменно здоровым, уверенным, душевно крепким той мужицкой основательностью характера, что прежде всего отличает человека дела, немало поработавшего на своем веку. В городке с интересом слушали его выступления, пронизанные легкой насмешливостью и образностью речи, слегка завидуя ясному, практическому уму, невольно заражаясь его бодростью духа.
Айдарбеков был уверен, что у себя в Щучинской Гнездилов окружен единомышленниками. Оказалось не так. Доносы поступали из Щучинской. Когда Гнездилова сняли, кое-кто из его райкомовцев отшатнулся. Дело Айдарбекову знакомое по собственному опыту, знать за людьми подобное нелегко и Гнездилову, как бы ни бодрился. В твердом выражении серо-голубых глаз нет-нет и мелькнет неуверенность, беспокойство; бодрая насмешливость сменилась мрачной язвительностью, что в его годы быстро переходит в старческое брюзжание. Жалко, если такому уму здесь не найдут применения. В России, куда он уедет, если Край не предложит достойной работы, ему будет легче. Здесь вообще труднее, чем где-либо. Трудности организационно-хозяйственной работы усложнились с ростом самосознания многих народов, проживающих большими группами в северных и центральных округах республики. Учреждаются институты, техникумы, тресты, управления. Открываются школы, различные курсы. Москва настойчиво требует роста национальных кадров в науке, технике, образовании, требует учитывать интересы коренных народов, прежде всего - казахского.
Если в российской глубинке гнездиловскую работу оценят по хозяйственным итогам, то здесь - еще и по умению выразить на деле эти интересы. Постоянно существует опасность, боязнь быть уличенным в национализме или, что еще хуже, в русском шовинизме. Трудно избежать. Всегда найдутся обличители. Не обвинят открыто - станут мешать тайно. Опять пойдут доносы. А Край за искривление линии интернационализма спрашивает строже, чем за провалы в хозяйствовании. Или сам будет сомневаться: верно ли рассудил, никого не обидел, не ущемил? Исключение трех русских партийцев за отказ ехать в аулы с неграмотным казахом-переводчиком - та самая боязнь.
И Айдарбеков, чтобы отвлечь, развеять гостя, стал рассказывать о националистических проявлениях, с которыми ему приходилось сталкиваться будучи заведующим Агитпропом Края и здесь, в должности секретаря окружкома, и чем все это для многих обернулось.
Он приводил любопытные факты, цифры, называл известные фамилии в республиканском руководстве, деятелей культуры, искусства, литераторов.
Как обидно и горько, что эти глубоко порядочные люди, кто искренне сострадает своему народу, использует возможности Советской власти для его духовного роста, сплочения в единую нацию, развивает его культуру, язык, науку, - эти разносторонне образованные, талантливые люди, кому по праву быть совестью, светочем нации, никак не могут избавиться от заразы национализма.
Он преклоняется перед их знаниями, во многом был с ними согласен, но против того, с чем не согласен, выступал с открытым осуждением. Не надо думать, что эти разногласия в конкретно-социальных оценках истории казахского народа, его места и значения среди стран Востока, в мировой цивилизации так безобидны, как может это показаться в огнях и грохоте новостроек.
Например, образование. Кому-то в Москве из своих соображений потребовалось объявить на весь мир, будто бы до революции лишь четверо из ста казахов владели грамотой. Это оскорбительная неправда.
Во многих средних, не говоря о крупных, аулах всегда жил мулла. Он обучал грамоте по Корану, знание которого было обязательным для каждого правоверного мусульманина. Дети переписывали и наизусть учили суры на арабском языке. И не уметь написать их на русском еще не значит быть неграмотным. Не следует забывать и о народном творчестве, о музыкально-поэтических состязаниях акынов, которые большими народными праздниками собирали тысячи людей, об эпического склада сказаниях, полных тонкой восточной лирики или философских раздумий, - их веками хранила и передавала поколениям слово в слово великая Степь.
Обучение казахскому языку в быту велось до недавнего времени на арабской графической основе. Но, видимо, тем же московским умникам, - уже сообща с националами, - взбрело перевести казахскую речь на латинское начертание, и вышло так, что теперь степняки в массе своей не усвоили на должном уровне ни мудреной арабской вязи, ни тем более острых углов готической языковой графики.
По казахской культуре нанесен тайный, страшной силы удар.
Поэтому Айдарбеков резко критикует позицию таких известных людей, как Магжан Жумабаев, Мыржакып Дулатов и других: то противились латинизации, теперь согласны. Крайне ошибочная позиция. Если, конечно, не заставили согласиться.
Айдарбеков глубоко убежден, что в основе письменного казахского языка должен лежать русский шрифт. Ибрай Алтысарин еще в 1879 году разработал казахский алфавит на основе русской графики, написал прекрасную работу - "Начальное обучение киргизов русскому языку". Работы, наследие Алтысарина сейчас продолжает другой талантливый ученый - Ахмет Байтурсунов: создал грамматику и программу обучения для казахской начальной школы - доступную, удивительно образную, легко усвояемую. Можно вводить в практику. Преподавание в средних и высших учебных заведениях должно, по мнению Айдарбекова, вестись на русском языке. И нет в этом никакого угодничества, подхалимажа перед русской культурой, в чем обвиняют националы всех, кто разделяет это мнение.
Казахстану сейчас жизненно необходим русский язык. Ведь казахстанский рабочий класс состоит в основном из русских людей. Рабочие, инженеры, мастера, научные и технические работники - русские. На предприятиях, заводах, шахтах, рудниках, в различных учреждениях, на транспорте, в связи - общаются на русском. Вся документация заводского оборудования, научно-технические разработки - на русском. А технического словарного запаса в казахском языке нет. В Казахстане не было пролетариата, как не было буржуазии в ее классическом понимании, в этом правы алашевцы. Казахстан делился на Жузы, рода и меньше всего - на классовые сословия, что было ярко выражено в Европе и России. Сегодня казах, в совершенстве владеющий русским языком, - на вес золота.
А вот русские инженеры и рабочие не знают арабского. И учить его не будут. Расшифровывать чертежи арабскими письменами никто не станет. Бессмысленно учить русских рабочих и латинскому начертанию букв. Все железные дороги идут из России. Оттуда - поставки, сырье, идеи, мастеровые руки, умные головы, научная и техническая мысль. Из исламского мира - пока лишь молитвы. Поэтому переводить Казахию на арабскую графику - преступление.
А какие люди вовлекались в эти споры! Тот же Магжан Жумабаев. Удивительный человек. Крупная фигура в казахской поэзии. Переводчик, педагог. В совершенстве владеет многими языками. И вместе с тем - идеализирует патриархальщину, явно тяготеет к алашевцам, как, впрочем, и сам Ахмет Байтурсунов - бывший лидер Алаш-Орды, известный мусульманский националист. Или Мыржакып Дулатов. Многогранная творческая личность, писатель, поэт. Более тысячи статей о литературе. Перевел на казахский язык некоторые из последних ленинских и сталинских работ. Владеет немецким, английским, знает французский, несколько тюркских языков... То же самое. Бывший член казахской кадетской партии. В Гражданскую - член военсовета Алаш-Орды. Помимо непомерно раздутого национализма обвиняется в причастности к гибели Амангельды Иманова, во что уж никак невозможно поверить.
Зато Айдарбеков верит, когда говорят об их оторванности от конкретной жизни, непонимании социалистической диалектики, уличают в узком, недалеком местничестве с отрыжкой буржуазно-националистической идеологии.
На данном этапе социалистического строительства нужно пресекать всякие упоминания о национальных движениях. В мусульманских республиках они ведут к идеям пантюркизма. Если дать волю - не избежать волнений сродни шестнадцатому году. Вместо того чтобы мирно развиваться, убьем время и силы на погашение национальных раздоров. Национализм похож на хищного зверя в доме: пока мал - мил, забавен, можно играть с ним; вырастет - и однажды загрызет хозяина... Достаточно того, что в республике введено повсеместное и обязательное начальное образование, издаются газеты, журналы, в том числе и на родном языке, открываются национальные театры.
Но то, что последовало в результате идеологических разногласий, ошеломило всех, кто участвовал в спорах с националами. Магжана Жумабаева приговорили к десяти годам лагерей. Мыржакыпа Дулатова - к высшей мере. Сидит в Бутырской тюрьме, ждет исполнения. Арестованы Байтурсунов, Аймаутов. На подозрении в антисоветской пропаганде оказались многие друзья осужденных, есть и среди них арестованные, идут следствия. Это уже не борьба с националистическими уклонами - это избиение национальных кадров, и московское требование их роста неожиданно приобрело зловещий смысл.
В Казкрайкоме Айдарбеков пытался прояснить обстоятельства арестов, расстановку сил в национальных вопросах - ничего определенного не узнал...
Гнездилов вначале оживился, кое-что переспросил, уточняя, но, услышав о приговорах, дернулся, изменился в лице и еще больше помрачнел, озлобленно утверждаясь в каких-то своих предположениях. Айдарбеков, опять меняя тему, заговорил о том, что наверняка могло по-деловому заинтересовать собеседника, - о строительстве небольшого кирпичного цеха в Новорыбинке. Когда изыскали средства и уже начали подготовительные работы, Гнездилов в одном из последних распоряжений категорически потребовал их остановить: залежь хорошей огнеупорной глины обнаружили возле Канкринки. На необходимости прекращения работ Гнездилов и сейчас настаивал, когда уже ничего изменить не мог. Айдарбеков попросил напомнить, где это, и достал карту округа. Год назад она висела в его кабинете. По мере того как Казкрайком отпускал средства, на ее полупустой блекло-зеленой площади Айдарбеков аккуратно отмечал все, что в какой-то мере относилось к хозяйственному развитию округа. Однажды начальник окружного ОГПУ Яковлев после совещания, на котором Айдарбеков давал пояснения по карте, посоветовал убрать ее от посторонних глаз: карта по заполнении содержала важную информацию. Айдарбеков повесил новую, а дома в работе использовал эту, старую. Гнездилов, надев очки, с удивлением вглядывался в ее мятую, вытертую на сгибах поверхность, разбирал названия.
Возле старых кружков и треугольников возникли десятки новых, обозначавших строительство промышленных предприятий, зерновых совхозов, закладку цехов, открытие шахт, рудников, железнодорожных узлов. Среди них - и большей частью вокруг них - густо просыпаны точки новопоселений: их так же аккуратно отмечал Айдарбеков. Это и были точки - точки поселков спецпереселенцев, точки местных тюрем, точки отделения Казитлага, точки оседания кочевых аулов, точки воин-ских дивизионов ОГПУ, точки разъездов железных и шоссейных дорог, в тонкой сети которых они зависли черными кружочками, каждая под порядковым номером.
Айдарбеков оторвался от карты с одобрением гнездиловской настойчивости, поскольку залежь находилась рядом с трактом на город, и осекся, удивленный необычным выражением лица гостя, его голосом, зазвучавшим с торжественной обреченностью:
-Я во все верю: в коллективизацию, социализм, коммунизм. Дай-то Бог, Но я никогда не поверю, что для их построения необходимо создавать вот это, - он выразительно постучал по карте, по крупно выписанному тушью рукой Айдарбекова названию "Караганда", где особенно густо чернели точки. - За это мы с тобой еще ответим, - добавил он, снимая очки, с такой улыбкой, что Айдарбеков со страхом подумал о душевном нездоровье гостя.
- Перед кем я, великий греходей, виноват, так это перед низовиками, - негромко сказал тот, отходя от стола к тахте, крытой старым ковром, - кого посылал в села, утверждал в должностях на точках. Бесом рассыпался, уговаривал. Чего только не сулил! На самое, дескать, важное дело вас посылаю. От моего имени колхозников заверяли. Как они теперь там? Без хлеба, тепла, без денег и видя весь этот ужас? - уже шепотом спрашивал он, кивая на карту, которую Айдарбеков торопливо складывал в квадрат. - На кого оставил? Господи, проклят я ими... - бормотал он, садясь и качая головой. - Догадал же меня Бог! - и обхватил ее руками, затих.
- Разберутся... - обронил Айдарбеков, стоя посреди комнаты, уже не зная, чем его успокоить, и твердо убежденный, что с Гнездиловым происходит неладное.
- Когда? - безнадежно, глухо спросил гость. - Разберутся... А что изменится? Из скуратовских рук так-то не выскользнешь.
- Скуратов? - Айдарбеков задумался. - Это кто сменил тебя? Из живсоюза?
- Это Гайдабуру сменили из райживсоюза. Скуратов - из РИКа.
- Высокий такой, вот здесь у него... - Айдарбеков чиркнул себя по щеке, показывая, что у человека, о котором говорит, на лице имеется шрам.
- Это Кравцов, из райхозучета, Керзоном прозвали... Скуратов - помнишь? - с военной выправкой, широкоплечий, голос командирский, все в гимнастерке ходит. Как надел в Гражданскую, так до сих пор снять не может.
- Помню! - обрадовался Айдарбеков тому, что вспомнил. - Подожди. Так это он на тебя? - Айдарбеков постучал по столу. - Как же ты допустил?
- Не он один... А то ты не знал!
- А что бы я сделал? Чернила отобрал? У своих отобрать не мог... Помню. Слушал его на конференции. Хорошее выступление, боевое. Я тебе тогда позавидовал: умеет Иван Денисович подбирать людей... Вот в чем мы обманулись, а не в революции... Он долго не продержится.
- Думаешь? Окружкомы похерены. Теперь он лично в Край докладывает. Пока полностью не обескровит район. Но погонят его с секретарей тогда, когда там, - Гнездилов указал пальцем вверх, - поумнеют. Казкрайкомовские дуболомы, видать, окончательно спятили, если фельдфебелей к руководству ставят. Скуратов - тупарь, Я его проморгал, думал - поумнеет парень. С Алма-Аты надо начинать. Ты - оттуда, скажи: она долго еще будет душить нас?
- И ты с таким суждением туда за назначением едешь? - улыбнулся Айдарбеков, втайне начиная раздражаться. - Не проще ли тебе здесь найти спокойную работу? Я помогу.
- А ты полагаешь, туда нужно ехать со скуратовским? - насмешливо спросил Гнездилов. - Я потому и еду, что он оказался на моем месте. А так - непременно бы воспользовался твоим предложением.
Помолчав некоторое время, Айдарбеков ответил ему, как если бы секретарем окружкома вызвал Гнездилова по служебному вопросу:
- Прошу помнить, что ты - кадровый партийный работник. Нехорошо, когда он вместе с должностью меняет свои убеждения. Ты в Караганде не был. Я был. Проезжал через Осакаровку, номерные поселки. Страшные условия. Голод, болезни, смертность. Но ты назови...
- У меня свой Казитлаг, - грустно и просто перебил его Гнездилов. - На одиннадцати точках, с девятнадцатой по сороковую, что закреплены за Сталинской райкомендатурой, треть переселенцев вымерла. Только успели к январю барачные стены возвести. Крыть уже было некому. С тридцать второй, тридцать третьей, тридцать пятой - одни коменданты вернулись.
- Это в твоем зерновом районе. У лесов, возле железной дороги. Что же говорить о карагандинских пустых землях? В условиях классовой борьбы неизбежны ошибки и людские потери. Назови время, когда подобное обходится без жертв. Во французские революции ученые своим же ученым под эту... забыл... головы совали. Тысячи жертв. Это в центре культурной Европы, не в азиатских степях. Видеть одни ошибки - значит не понимать всей нашей сложности, дикости, идеализировать обстановку Неумно и опасно. Да, через ошибки, жертвы, но мы неизбежно придем к нашей общей победе.
- И создадим такую жизнь, перед которой капиталистическая цивилизация будет выглядеть так же, как выглядит "собачий вальс" перед Бетховеном, - едва ли не дословной цитатой из бухаринской статьи подхватил Гнездилов. - Так-то я низовиков уговаривал... Эка тебя лихоманит классовой борьбой. Очнись, болезный! Открой глазыньки! К гражданской войне либо к повальному мору скачем. Преображенский писал, мол, госпромышленность разрушает мелкое хозяйство - крестьянство, стало быть. Так и написал: одна система должна пожрать другую. Напророчил, экономист чертов: сожрали крестьянство. За один присест - миллионы. Аль не видишь? С Ильюхой Каширцевым душу греешь в индустриализации? У того дурака старые села вполовину вымерли, а про аулы да точки и помину нету. Это ты мне назови труд кого-либо из вождей, где рассказано, как крестьянству дале жить. Что с кооперацией станется? Ей развиваться, иль скобяным товаром кончим? Когда кончится грабительская мобилизация средств, контрактация земель, закупка тракторов на мужицкие гроши? Есть у мужика просвет аль только отселе и доселе, и ему за трудодень, а мне за "сплошную", как за погранзнак, - ни шагу? Чтоб научно и обоснованно. Есть такой? Нету. Бутят с трибуны бугаями - и ни одной дельной мысли, ни подсчета, ни прогноза, будто жизнь на коллективизации кончилась. На французов в утешенье оглянуться... Рубить головы мы не хуже их наловчились. Чего они сейчас за нами не следуют?
-Давай спрячемся! - не выдержал Айдарбеков, утомленный странным ходом беседы, неутихающей озлобленностью гостя, и заговорил так, как редко позволял себе разговаривать со старыми партийцами. - Ты в завхозы, я - сюда, - он гнездиловским жестом указал на желтеющее непогашенным фонарем заиндевевшее окно. - Переждем. Пусть Каширцев со Скуратовым секретарствуют. Полагать, что бухаринские статьи могут объяснить происходящее, - глупо. Сам хорошо понимаешь, если у жизни учишься. У меня такой способности нет. Но я чувствую, что вступили в силу какие-то новые, непонятные и жестокие обстоятельства. Откуда они, зачем они, сколько им работать - не знаю, не понимаю. Ты, видно, тоже. Но мы обязаны им подчиниться, чтобы сохранить за собой власть. Надо выкручиваться, думать. Почему у тебя Скуратов - тупой, Край - глупый, жестокий, Каширцев - дурак, Айдарбеков - наивен? Ты - умный, ни в чем не виноват, ошибкой сняли. Да? Скуратов лишь довершает нами начатое. Ты свои ошибки исправь. Завтра покажу тебе материалы окружного ОГПУ - твоя подпись часто встречается.
Айдарбеков стоял у стола, за лампой, освещенный снизу ее ровным золотисто-сумрачным светом; смуглое лицо узбекского склада побледнело, блестящие глаза в набрякших веках полосовали нахохленного Гнездилова.
- На картах не только наши ошибки. Там - новая жизнь. Стройки, дороги, шахты, будущие города... Есть жертвы. Когда их не было? Можно подумать, что до семнадцатого года человечество купалось в мире и братстве... За назначением должен приехать энергичный партиец. Нытикам и маловерам Край дает одно направление - в помощники своей жене. Поэтому ты эти рассуждения аульного активиста выбрось на первой же остановке. А не можешь - уезжай отсюда совсем. Спокойнее будет. Ты это приехал от меня услышать? Я все сказал.
- Еду! - безоговорочно объявил Гнездилов. - Еду стойким и выдержанным. Целиком разделяющим. С пониманием и одобрением. Каким еще?
Айдарбеков опешил, быстро отошел к шкафу с книгами. "Точно: завхоз! - подумал он. - Не может обиду перенести, сломался... Пусть уезжает!"
- Каким обязан.
- Таким и заявлюсь. Попрошу должность у самого Голощекина... Ты не сердись, друже мой, я ведь вслух сказал, о чем ты про себя болеешь... Ты обмолвился: выяснял обстановку. Что Голощекин? Ты в Крае под его началом работал, хорошо знаком. Он что, ничего не видит, не знает или по-прежнему знать не желает? Расскажи о нем подробнее...
Айдарбеков покосился через плечо: другим, дружеским, приветливо-умным выражением на похудевшем лице встретил гость его настороженный взгляд.
В комнату тихо постучали, заглянула жена, сказала, что вода нагрета, можно готовиться к отдыху. Гнездилов спохватился: время за полночь, а пока мужчины беседуют, женщины обязаны бодрствовать. Айдарбеков прошел к тахте - по никелированному самовару скользнул отсвет его кремовой косоворотки...
Что он мог рассказать о Голощекине? То, что многие знали из опубликованной в 1925 году в газете "Советская степь" его биографии в связи с назначением на должность первого секретаря Казкрайкома?
Гнездилову не нужно общественное. Интересно и важно другое: вкусы, личные привязанности, нравственные ориентиры, взаимоотношения с подчиненными, несогласными, с низами и верхами, - все то, из чего складывается личность руководителя с присущим ему стилем работы. А что сказать об этом? Всякие разговоры при упоминании его имени сразу никнут: настолько очевидна стала его бездарность, давно перешедшая в поражающую жестокость.
Биография - типичная для крупного партийного работника ленинского окружения. Происхождение - выходец из мелкобуржуазной еврейской семьи. Год рождения - 1876. Место рождения - город Невель Витебской губернии. Образование - шесть классов гимназии и двухгодичное обучение в зубоврачебной школе. Работал приказчиком в писчебумажном магазине. По окончании школы два года работал в Вятке по специальности. Член партии с 1903 года. Делегат VI Всероссийской конференции РСДРП. Затем арест, первая ссылка в Селивановск Туруханского края, где отбывал ее вместе со Свердловым.
Трудности революционной борьбы болезненно отразились на характере Шаи Ицховича. "Он стал форменным неврастеником", - сообщал Свердлов в одном из писем. Но заверял в другом: "В вопросах политики мы почти не спорим, тут много единомыслия". Принципиальных разногласий у этих людей не могло быть и никогда впоследствии не было.
Октябрьская революция с лихвой вознаградила за унылое однообразие дней ссылки, где в массе свободного времени только и развлечений что охота, рыбная ловля да чтение литературы. Самые ответственные посты отныне доверял Голощекину ВЦИК, возглавляемый Свердловым. Даже доверил в июле 1918 года ему, в ту пору окружному военкому Екатеринбургского комитета РСДРП(б), расстрел царской семьи, об исполнении чего Голощекин тотчас же известил своего единомышленника телефонограммой, получив ответную, полную горячего одобрения содеянному.
В 1925 году Голощекин прибыл в Казахстан. Вместе с огромной властью большое хозяйство принял, и в неплохом состоянии. Работать, приумножать бы да радоваться неслыханной удаче. Но уже через два года, в 1927 году, Голощекин выпускает две брошюры - "Казахстан на Октябрьском смотре" и "Десять лет Советской власти".
В казахстанских партийных организациях они вызвали полное недоумение. Выводы, изложенные в голощекинских работах, поражали: в них начисто перечеркивался весь послеоктябрьский период развития республики, что совершенно не соответствовало действительности. Условия НЭПа, его база особенно благотворно сказались в Казахстане. Только за два предыдущих года товарооборот республики возрос в четыре раза. Урожай зерновых - на 92 миллиона пудов. Поголовье скота перевалило за 40 миллионов. Налаживались внешнеторговые связи с иностранным капиталом. Населению республики на выбор предоставлялись любые приемлемые формы совместного и индивидуального труда - кооперативы, товарищества, артели. Стремительно развивалась культура. Конечно, много еще было нищего, примитивного, дикого, но ведь прошло-то всего десять лет, треть из которых выпала на Гражданскую войну и разруху.
В работах же Голощекина то и дело встречались пассажи типа: "в казахском ауле нет Советской власти", "аул не чувствовал дыхания Октября, не имел комбедов и раскулачивания". Довольно низко оценил Голощекин и другие направления в области народного хозяйства и культуры.
Нужно было знать Голощекина. Властолюбивый, болтливый, тщеславный, он использовал возникшую возможность, чтобы в очередной раз угодить руководству страны, убедить Политбюро в своих незаурядных способностях. Поэтому он печатно (так надежнее) принизил достигнутое с тем, чтобы экономические показатели, которые он решил любыми способами выжать из народного хозяйства, резко возросли бы именно в связи с его назначением.
Под его нажимом экономика республики немедленно переориентировалась на развитие индустрии. Все бы ничего, совпадало с курсом партии, но темпы для Казахстана, в котором 85 процентов всей валовой продукции составляла доля сельского хозяйства, насторожили казахстанцев.
Голощекин знал что делал. Продукты, зерно, товары народного потребления, культура - это хорошо, страна нуждается, да на них не выдвинешься. Тяжелая промышленность - заводы, шахты, железные дороги, нефтепромыслы - вот что ценится. В этом все. Это единственный путь наверх, в высший эшелон власти, и, кто знает, может, к безраздельной власти, к той, какую имел в послереволюционные годы его болезненный единомышленник.
Опытные партаппаратчики, кто хорошо знал механику выдвижения на ответственные посты, быстро разгадали честолюбивые устремления Голощекина, но восприняли по-разному. Одни сочли переброску сил и средств на развитие индустрии своевременным, необходимым маневром, другие успокаивались тем, что реальные возможности сами откорректируют целесообразное размещение производительных сил в экономике, третьи не придавали значения происходившим переменам, списывая на извинительную слабость: человек новый, старается показать себя, со временем разберется, сделает выводы.
Спохватились, когда диктаторский стиль голощекинского руководства привел к первым серьезным просчетам в экономике, проломам в организационно-хозяйственных структурах. Республиканский партактив попробовал противостоять первому секретарю, но было уже поздно. Знать Голощекина - одно, недооценивать - другое. Недаром он считался толковым функционером: задолго до революции привлекался Лениным к работе в партийном строительстве. В послеоктябрьский период набрал опыта и в искусстве политической интриги, благо практики хватало. К тому же ему было с кем посоветоваться: с 1927 по 1929 год в Алма-Ате отбывал ссылку Троцкий. С его подсказок разрабатывалась стратегия и тактика работы с целью полного подчинения Казкрайкома Голощекину.
Грубым, но безошибочным политическим ходом явилось его письмо к Сталину, в котором Голощекин доказывал необходимость ужесточения требований по пяти основным направлениям развития "отсталой" промышленности в скотоводческой республике. Ответ, не замедливший прийти, оказался таким, на который и рассчитывал Голощекин. Он и не мог быть иным, когда речь шла об обострении и ужесточении. Его зачитали с трибуны VI Всеказахстанской конференции: "Товарищ Голощекин. Я думаю, что политика, намеченная в настоящей записке, является в основном единственно правильной политикой. И. Сталин".
Имея на руках эту индульгенцию, Голощекин уже не скрывал своих подлинных намерений. На той же конференции в присутствии представителей ЦК ВКП(б) он открыто предупредил: "Пусть попробуют выступить "вожди" любых групп против крайкома, они все будут сняты в течение недельки". После такого заявления быстро нашлись сторонники: "Октябрьский ураган пронесся мимо казахского аула, мало задев его", - скоренько подхватил древко голощекинских концепций второй секретарь крайкома Курамысов. Практически все руководство республики, парализованное авторитетом и напором Голощекина, теперь с угодливым воодушевлением выполняло его волю: страх быть обвиненным в правом уклоне и национализме, быть исключенным из партии и потерять высокий пост превращал противников в единомышленников, - вольно или невольно меняются взгляды, убеждения, ломается характер, перенимаются методы и стиль работы...
- Республика полностью работает на промышленность, - с недоумением говорил Айдарбеков. - Коллективизация идет полным ходом. Все для индустрии. А он по-прежнему упрекает актив в патриархальности, феодализме. Опять обвинил: нет у казахстанцев революционности и все, что происходило у нас до 1925 года, можно назвать предысторией Казахстана. Надо думать, - тут Айдарбеков доверительно усмехнулся гостю, - что настоящая история началась с его назначением.
-А он прав! - повеселел Гнездилов от айдарбековского предположения. - Судя по его манифестам история состоится. Во всяком случае, начало ей положено.
- Взялся за аулы, опять грозится устроить им "малый Октябрь".
- Опять? По которому разу? - искренне удивился Гнездилов. - От аулов скоро одно воспоминание останется.
- Что ты хочешь: шесть лет секретарствует, а в ауле ни разу не был. Хотя бы ради любопытства съездил.
- Да ты радуйся, что не был. Не то бы само слово "аул" запретил. - Сказал и отодвинулся к краю тахты: хозяин заботливо поправил ему сбитую подушку, которую с восточным гостеприимством положили гостю за спину от холодной стены.
Поправив, Айдарбеков поднял свежий газетный лист, стал рассеянно сворачивать его в трубочку.
- Тебя я даже таким понимаю. Его понять не могу, - озадаченно делился он с Гнездиловым, сидя с ним рядом. - Хочу быть объективным, но не могу понять, - тут Айдарбеков помог себе выразительным жестом. - Что произошло? Старый партиец, революционер, ссылки, война. Занимался вместе с Лениным строительством партии - сложнейшая работа! - загорячился он, убеждая гостя в правомерности своих сомнений. - И ужасное положение в сельском хозяйстве, огромные просчеты в классовой политике. Рост промышленности - этого нельзя отрицать! - и жертвы, голод. Развитие индустрии... Читал итоговые документы? По валовому содержанию...
- Да какой там рост-прирост! - уверенно и уже добродушно перебил Гнездилов. - Промышленные предприятия растут за счет спецпереселенцев и лагерников. Выцарапал тонну угля - сдох, спускайся следующий, народу много... Ты не знаешь, Кодин еще в Крае?
- Замзав, орготделом КазЦИКа? Завтра запросим. Тебя кто вызвал?
- Завсектором кадров Даулбаев. Мне бы с Девятовым встретиться, из избиркома, с Кодиным. Боюсь, на этот случай окажутся в отъездах.
- Девятов... Это они поддержали твою кандидатуру на съезд?
- Они... А теперь не знаешь, к кому и как подойти.
- Давит Федор Исаевич. Предупредил, что в Крае введет воинскую дисциплину. В смысле ответственности.
- Да будет тебе! - неожиданно фыркнул Гнездилов. - Из него военный... Это из ЦК давят. Голощекин дирижирует. И надо сказать, что у его оркестра неплохо выходит, даром что первая скрипка в Москве сидит, сам Иосиф Виссарионович смычок канифолит. Была у меня надежда на Бухарина. Он один в ЦК при уме-памяти был, ныне и в нем обманулся. - Он прислушался к звукам за дверью, где их ждали хозяйки, и сказал Айдарбекову нечто для того неожиданное:
- У меня на тебя надежда. Когда Голощекина, этого зубодера, погонят вместе с его гоп-компанией - а их обязательно погонят: надо же найти и наказать виновных, - тогда к власти придете вы, молодые, кого он отстранял и наказывал. Потому и еду в Край. А иначе - ехал бы я сейчас с семьей совершенно в другую сторону.
- Все надеемся. Будем работать куда направили. Но где бы ни работал, я в угоду никому своих убеждений менять не стану, - задумчиво сказал Айдарбеков и, блеснув вишневым огнем глаз, лукаво добавил: - Пока сам не разберусь.
Гнездилов доброжелательно покивал этой убежденности, но когда Айдарбеков хотел еще что-то добавить к сказанному, хлопнул себя по колену и предложил:
- А пойдем-ка ноги мыть! - подмигнул и первым поднялся.
Утром они так условились: Гнездилов гостит день-два, собирает материал в учреждениях, навещает нужных ему людей - готовится к разговору в Крае - и возвращается в Кокчетав. Там ждет Айдарбекова с матерью. Вместе они едут до Петропавловска, где Айдарбеков оставляет у родственников мать и отправляется в Карсакпай, а Гнездилов едет дальше, через Омск в Алма-Ату. Так они договорились, Гнездилов с тем и уехал, однако свидеться им пришлось лишь через семь лет, мягким февральским днем на алма-атинском железнодорожном вокзале: Гнездилов уезжал к новому месту работы - прогуливался на задах вокзала, ожидая состав, дышал сырым, теплым воздухом близкой южной весны, а Айдарбеков вышел из остановившейся возле зеленого зданьица линейной милиции черно-блестящей "эмки" - худой, совершенно поседевший - в сопровождении двух русских энкаведистов и толстомордого, узкоплечего тучного казаха в штатском, выбравшегося из машины последним.
Гнездилов обмер, сразу узнав арестованного. Узнал его и Айдарбеков, когда покорно стоял у лакированного кузова, с жадностью оглядывая ближние дома, склады, сухие кисти пирамидальных тополей, широкую грязную улицу, уходящую от вокзала наискось к центру города. Увидел неподалеку окаменевшего Гнездилова, всмотрелся - слабая виноватая улыбка мелькнула по его измученному лицу - и тотчас же безразлично отвернулся. Казах в штатском что-то сказал шоферу, подозрительно поглядел на Гнездилова, и приехавшие быстро прошли в здание. Оттуда сразу вышел милиционер и занял пост у входной двери.
"Эмка" отъехала, а Гнездилов не мог сдвинуться с места. Он все понял. В руководстве Казкрайкома уже шли волной аресты, о свидании с обвиняемым в подобных случаях не могло быть и речи, всякие вопросы на правах старого друга - бесполезны и небезопасны.
Очнулся от паровозного свистка. Вместе с галдящей азиатской толпой отъезжающих и провожающих пробился в свой вагон, притих у окна.
Так и не узнал он, уехав принимать дела заместителя директора Чимкентского свинцового завода, зачем привозили Айдарбекова днем на вокзал - на очную ставку, на допрос, - или увозили куда этим же поездом, как не узнал он и того, что через несколько дней в ясный солнечный вечер, взвод комендантиков расстреляет за городом Айдарбекова по приговору ОСО как врага трудового народа.