Ночь осенняя непроглядная, ветер за окном выл так, будто свора голодных собак, задрав морды к небу жаловались на свою заброшенную долюшку.
И только скупой свет от зажженных свечей освещает низко наклоненную голову пожилой женщины над гробом. Она бережно приглаживает остатки некогда пышных волос своего новопреставленного супруга и тихо, еле шевеля губами, говорит с ним, говорит в последний раз.
- Ну, вот Ванечка ты и оставил меня, сокол мой ясный. Как же я без тебя?
Всю жизнь друг с дружком, одним целым, а теперь мою половинку вырвали с корнем. Все в моей жизни связанно с тобой. Как скоро, как скоро все пролетело!
- А помнишь, Ваня, как ты пришел с фронта? – скорбно сжатые губы женщины расправила улыбка воспоминаний, глаза заблестели, и было видно, что память вернула её в трудные послевоенные дни.
- По селу прошел слух, что ты вернулся, никто уж и не надеялся, два года, как война закончилась, а от тебя ни письма, ни весточки, поговаривали, что ты в Польше, в десантных войсках. А тут такая радость для родителей, все село собралось. Детвора и молодые девки облепили окна поглазеть на тебя, и я конечно не исключение. Война всех женихов покосила, а кто и уцелел, тот возвращался калекой, а ты вернулся целым и невредимым, Бог уберег.
Грудь полна орденов, ростом под два метра с копной русых волос, как не влюбиться, а уж когда гармошку взял в руки, да заиграл, тут мое сердце и рассыпалось на мелкие кусочки. На следующий вечер, собиралась на улицу долго, все примеряла на себя что надеть, а надеть-то и нечего было, достала мамино платье, перехватила талию пояском, заплела две косы, толщиной каждая в руку, вплела ленты нарядные и отправилась навстречу судьбе.
Весна, соловьи заливаются, сердце мечется, как пойманный воробей, кругом разруха, а жить и любить хочется как никогда. Народ потихоньку возвращался к мирной жизни. Собиралась молодежь вечерами около разрушенной школы, играла гармошка, пелись песни и в пляс пускались так, что дух захватывало.
Ты, мой сокол, заприметил меня сразу, как только я в круг вошла, я это поняла, а плясать, да петь частушки, я всю жизнь была мастерицей. Во всей деревне отчаянней и веселей Дуси Аболенцевой не было никого, да и красотой бог не обидел.
Губы алые, бантиком, глаза голубые, талия тонкая, волосы чернее крыла ворона, когда я одну косу укладывала венком вокруг головы, моя головушка запрокидывалась назад под тяжестью волос.
Уже к осени ты меня посватал, и родители мои дали согласие, а как не дать, род Арсена Митрева был уважаемым в деревне. Твой Дед Амеля, папаша рассказывал, роста был среднего, но силы немереной, первый кулачник в деревне, поднимал амбар одной рукой, к нему ходили за справедливостью.
А отец твой Арсён, два метра ростом, служил жандармом в Питере при царском дворе, вернулся после службы домой с женой родом из Астрахани, где и как он с ней познакомился никто не знал, человеком он был немногословным и трудолюбивым, была у него лошадь, да мельница, за что и раскулачили в годы становления Советской власти. Слава Богу семью не выслали. Вступили в колхоз, работы не боялись, потому и жили покрепче других.
Сговорились быстро. Осенью и свадебку сыграли. Пол деревни гуляло, а на утро, и смех и грех, ты помнишь, Ваня, выйдя во двор, мы тут и там натыкались на кучи дерьма, а в саду увидели спящего твоего друга Ивана со спущенными штанами. Ты его растолкал, а он тебе поведал, что всю ночь бегал до ветра, сил больше не было, улегся здесь и сказал, «Ты, задница, делай свое дело, а я спать хочу!»
Оказывается, кума Нюрка, дурья голова, решила быстро остудить сваренное мясо холодной сырой водой, её потом чуть не убили, народ промаялся всю ночь животом, эту веселую свадьбу запомнили все, самогонки было море, пили, пели, плясали и всю ночь бегали по нужде…
- Ты помнишь, Ваня, наше первое совместное жилье, старенький дом во дворе твоих родителей, нас, новобрачных, поселили туда.
Я немного обжилась на новом месте, прибралась, заправила постель, расстелила чистые половики, осень была поздняя, грязная, с проливными дождями, и тут заходит свекор батюшка, не говоря ни слова, в чем был, в том и прямёхонько на постель завалился. Я глаза на него поставила, слова вымолвить не могу, постояла, постояла, да и ушла к плите, давясь слезами. Это потом ты мне сказал, что проверял он меня, дурёху.
Вскоре забеременела нашим первенцем. Работала на складе, грузила мешки наравне с мужиками, как не скинула, одному богу известно.
А пришло время рожать, свекровь матушка расплела мои косы, дала в руки икону и стала водить меня вокруг стола с молитвами. Мне бы прилечь, сил нет, терпела без малого трое суток, думала и не выживу, наш первенец родился крупным мальчиком, матушка твоя назвала его Петром в честь погибшего твоего брата.
Не прошло семь месяцев, как я опять понесла, еще не отлучила Петрушу от груди, забился под сердцем второй малыш, а там и время пришло рожать. Ты в колхозе с утра до ночи, бабьи мои дела тебя не касались, не позвала я твою матушку, еще не забыла первые роды. Попросила племянницу Машутку игравшую во дворе, сбегать за маменькой, сама залезла на печь, и вроде как захотелось мне пукнуть, прости Господи, слышу, малыш закричал, смотрю мальчик, боже, так я уже родила, ни боли, ни потугов. Благо мама прибежала скоро, все обработала, малыша завернула в простыню, положила в люльку, налила стакан полный самогонки и говорит:
- Пей, пей, кому сказала, заснешь, придешь в себя, а я пока малышом займусь.
Вот и второй наш малыш, Анатолием мы его назвали, а мне так хотелось девочку, я почти два года его одевала в девичьи наряды, как сдурела, пока ты не стал ругаться:
-Ну, что ты парня позоришь, все равно не будет девкой!
Я с детьми, по дому управляюсь, а ты все чаще стал возвращаться домой пьяным. И познала я твою руку, руку тяжелую. Стал ты меня бить, Ванечка, не жалея, еле успевала вылетать из дома, забрав детей.
Ты, конечно в пьяном угаре не помнил, что творил. Как-то зимой выскочила я с Петенькой на улицу, а младший Толик, в люльке остался, кричу, заливаясь слезами, так ты его, как подкидыша, за свивальник выкинул, благо родительский дом недалеко, там всегда принимали не спрашивая, знали, что стал ты погуливать, баб одиноких много, кого винить, прошла война.
- Я, Ваня, понимала все, но если бы ты знал, как больно, когда идешь по деревне, а тебе «добрые люди» докладывают:
-Дуськ, а Дуськ, ты знаешь, что Морька родила от твоего?
Придешь в колхоз, а за спиной шушукаются, кто сочувствует, а кто и радуется.
Один раз испугалась сама себя, да и Петрушу выпугала до смерти, я думаю, ты помнишь этот день. Бил ты меня в очередной раз и стал душить, я и не сопротивлялась, захрипела, заскочил в комнату наш сынок, стал оттаскивать тебя, и тут я его пинаю ногой и зло кричу ему, уйди отсюда! Ты разжал руки, сразу протрезвев, оторопел от моего отрешенного взгляда и полного безразличия к себе. Я ничего не чувствовала, Ваня, я просто устала так жить.
Эх, Ваня, сколько раз я думала, все, уйду к родителям, но стоило тебе подойти и молча обнять меня, как теряла я всю свою волю, и в твоих руках таяла, как церковная свечка, всё прощая.
Сама себе не признавалась, что любила тебя больше детей своих.
Хорошо, что дальний родственник Иван, уехавший на заработки в Свердловск, позвал нас к себе. С переездом на новое место, началась и новая жизнь у нас с тобой.
- Помнишь, ты устроился на завод, а я выучилась на вагоновожатую. Жили, правда, в бараке, но недолго, позже дали одну комнату с общей кухней на два хозяина, а потом и прикупили садовый участок в четыре сотки в центре города, как деревенским людям без земли, никак нельзя! Лучок, морковь, малина, укропчик, излишки даже продавали, правда, наш старшенький сопротивлялся, не хотел торговать, но рука у тебя тяжелая, это знали и детушки наши.
Уму разуму учил ты их посредством ремня. Бывало, придут из школы и скорее под гимнастерку поддевать теплые кофты, штаны, если будешь драть, так чтобы не так было больно. Сердце кровью обливалось, но вмешиваться не смела.
Но какого было моё удивление, когда наш старший сын пришел с улицы весь в слезах и рассказал тебе, что проигрался в карты местному взрослому парню, я, думала, ты его убьешь, а ты только строго спросил, сколько проиграл, тот ответил, что сто пятьдесят рублей, по тем временам огромные деньги, месячная зарплата. Ты, молча, достал деньги и отдал ему, а когда сын вернулся, единственное, что ты ему сказал:
-Ты понял?
Твой сын запомнил этот урок на всю жизнь.
Хорошее было время, Ваня. Жили не богато, но весело, собирались большими компаниями, пели, плясали, чудили, и что интересно, вёл ты себя на гулянках совершенно иначе, чем дома. Всем казалось, что это я держу верх над тобой. Ты позволял над собой шутить, я могла нарядить тебя в женский платок и юбку, ударить, шутя по лбу, а ты только играл на гармошке, улыбался и говорил:
- Дусь, ну, Дусь!
А я тебе:
-Не дуйся! И начинала петь частушки.
А девятое мая, наш самый главный праздник в доме. Я доставала из шкафа твой парадный костюм, увешанный в три ряда орденами и медалями, ты надевал его, и я, гордая и счастливая шла рядом с тобой. Ты не любил говорить о войне, и фильмов о ней не смотрел, но этот праздник был для тебя самым святым.
- Помнишь, Ваня, подсобрали мы денег, ты мотоцикл себе решил купить с люлькой, так и не купил, потом машину Победу и тоже не купил.
Расставаться с накопленными деньгами тебе было не просто. Ты в долг никогда не брал, и давать не любил, наличие денег вселяло тебе уверенность в завтрашнем дне. И, слава Богу, они пригодились, когда вернулись на родину, построили кооперативную квартиру.
Только обжились, и наш Петр решил жениться, через год и внучка родилась.
- А помнишь, Ваня, наш сын после рождения внучки решил купить снохе дорогую мутоновую шубу, аж за пятьсот рублей! А я, Ваня, и мечтать об этом не смела. Мы их чуть не выгнали на квартиру, мол, не заслужила она таких подарков.
Я только потом поняла, Ваня, как он её любит.
А как жили мы, все заработанные деньги я отдавала тебе, держала перед тобой отчет о каждой потраченной копеечки, но, ни разу за всю жизнь не порадовал ты меня подарочком, не баловал. А любил ли ты меня, Ваня?
Вскоре и младший сын женился. И побежали наши дни, перегоняя, друг дружку. Дети разлетелись по своим гнездам, пенсия хорошая, живи и радуйся, а времени-то и не осталось.
Евдокия поправила тюлевое покрывало, затушила отгоревшие свечи.
- Ну, вот я с тобой, Ваня, и пережила нашу жизнь еще раз, светает уже.
- Прости ты меня, родной, за то, что любила тебя больше жизни!
Зла на тебя не держу. Спасибо тебе, за боль, и за радость, за то, что выбрал именно меня в ту далекую послевоенную весну, за песни, что с тобою пропела, за то, что прошагала с тобой рядышком всю жизнь.
Ни о чем не жалею!
- Ты жди меня, Ваня, я без тебя тут ненадолго задержусь. Нет смысла, у детей свои семьи. Сноха старшего сына здесь, как положено, хлопочет, помогает, а другая и вовсе не пришла, и внука не привела проститься с тобой.
- Ну, да Бог ей судья!
- Только тебе я нужна была, к тебе и приду, и опять мы будем вместе.
За окном светало, воющий ветер утих, тучи разлетелись, осенний день обещал быть теплым и солнечным.
Евдокия привстала, низко наклонилась, поцеловала супруга в губы, перекрестилась и пошла в комнату, где спали сын с невесткой, пора всех будить, провожать хозяина дома в последний путь.
Как и обещала, без своего Вани пожила недолго, всего два года.
Бывало, откроет окно на первом этаже, все смотрит, и смотрит, будто кого-то ждет.
По осени ее не стало, ушла тихо к тому, кого любила больше детей своих.