Осокори, или черные тополя, как называют их лесники, сажают мужчины. Деревья эти мужского пола, семян, роняемых и поднимающих вокруг себя рощицы, не имеют. А зачинает свой рост осокорь всякий раз от веточки, которую в честь рождения сына молодой крестьянин отламывал от большого дерева и сажал вблизи воды, чтобы росло деревце споро, а за ним тянулся бы сынок, становясь таким же красивым и сильным. Когда вырастет сын, войдет в силу, то в свой черед каждому сынку будет сажать по осокорю. Так было заведено дедами, прадедами, прапрадедами...
Так объяснила мне бабушка Марфа, когда я первый раз спросил, почему наши осокори называются Данилин, Осипа, Володин, Сашин, Ванин,— именами моих дядьев и отца, воевавших на фронте.
В тот день, помню, мы пололи картошку: бабушка работала мотыгой, а я собирал за ней траву для коровы — топтался возле, чтобы быть на глазах. Полуденное солнце жгло плечи. И когда же бабушка, сжалившись, скажет: «Ладно уж, сбегай, скупнись разок! Да чтоб не как вчерась: пропал, и нет тебя дотемна»? Я тоскливо прислушивался к ребячьим голосам, доносившимся с озерца, относил из рядков охапки травы и складывал на тропинке в копёшку. Разговор про осокори завел просто так, а бабушка вдруг разогнулась, стала перевязывать платок, поглядывая на наши осокори. А когда начала рассказывать про них, разрумянилась и вроде помолодела. Сказала, что черенки для посадки дедушка Василий брал от своего осокоря, выращенного его батюшкой в соседней Витальевке, где жили они до революции, и что мне тоже посажен осокорь папой Ваней.
Я забрался на папин осокорь и с его высоты оглядывал степь, всматривался в дальнюю даль, дрожащую в мареве. За огородами и полями, за веселой речкой Асель, поросшей ивами, виднелись соломенные крыши Витальевки, купы светло-зеленых ветел и серебристых осокорей. «Самый большой — дедушкин»,— решил я. Кричал сверху бабушке:
- На нем гнезда, да?
- Ага, гнезда...— кивнула бабушка и положила руки на стоящий торчмя черенок мотыги. Она отдыхала, смотрела на осокори, а видела что-то другое, потому что на лице ее появилась и поплыла тихая улыбка, весело и живо подергивая морщинки вокруг глаз. Но когда посмотрела на папин осокорь — улыбка пропала. От папки давно не было писем.
Однажды во двор к нам пришли с топорами и пилой, с двумя связками вожжей сразу все три тети -Мотя, Тая, Леночка — жены дяди Осипа, дяди Володи и дяди Саши. Четвертая, тетя Васена, жена самого старшего дяди Данилы, жила с сыном Колькой в бабушкином доме. Она вышла из избы и остановила направившихся было туда теток:
— Молится... Выйдет сейчас.
- А... Ну, пусть,— сказала Леночка, которую звали так ласково за то, что была она самая маленькая ростом и очень красивая. Потрепала меня за вихры.— По мамке-то соскучился? Пишет письма? Что она там делает?
- Патроны.
- Пат-ро-ны...— протянула она уважительно и опять обратила на меня улыбчивый взгляд.— Скушно, поди, в деревне?
- Где им скучать,— вступила в разговор Васена и кивнула на озерцо за огородом, откуда мчались табунком мои двоюродные братья, увидев во дворе у нас собравшихся матерей.— Целый день не просыхают.— И крикнула им навстречу: — Огурцы не потопчите! По тропке, по тропке...
Ребята прибежали, покрутились меж старших, повыспрашивали: «А что? А зачем?» — и полезли на отцовские осокори. Я тоже забрался на папкин осокорь, предчувствуя, что в последний раз осматриваю с его высоты степную даль. Минувшую зиму мы провели в холоде: дядья ушли на войну, не успев запасти топлива. На эту зиму тетки решили спилить на дрова осокори.
Из избы вышла бабушка Марфа в обычной своей длинной юбке и серой кофте. На нас цыкнули, чтоб не галдели, как грачата, и немедля спускались бы с деревьев.
- Пришли вот, мама,— заговорила Тая.— Может, свалим один-другой. Трудно без дров-то. Для распалки кизяка хоть помаленьку дровишек. А то как зимовать? Пропадем ведь без дров, мама... Сами бы ладно — детишек жалко...
Бабушка вздохнула тяжко и согласилась.
- Ладно, девчата. Сама вижу, не обойтись никак...Рубите.
И женщины принялись выбирать осокорь для порубки. Оказалось, совсем не просто свалить большое дерево. Данилин осокорь свои южные ветви распростер над домом, словно оберегая его от всего, падающего с небес. Рубить его нельзя — раздавит избенку. И Осипов осокорь мог задеть избу, а Володин -- подмять пристройки.
Тетя Мотя, ходившая с топором, говорила, что хороший лесоруб может как захочет повалить дерево, а они, бабы, только беды наделают. И досадливо удивля¬лась:
- Ишь ведь, вымахали какие — под облака!
— А мне папанька яблоньку посадил,— сказала Леночка. Она все время улыбалась. Сейчас — вроде бы стеснительно, оттого что ей сделан был такой особенный подарок.
Женщины прошли вдоль строя осокорей на огород, остановились под папкиным деревом. Посаженный последним, этот осокорь отставал от всех в росте, не дотянулся еще до братьев, чтобы стоять с ними, словно взявшись за руки. Его больше всего трепало осенью ветрами, секло, одинокого, дождями и снегом.
- Картошку помнет,— сказала тетя Васена.
— Помнет маленько... На межу его кинем,— предложила Мотя и топором, зажатым в руке, показала, за какую ветку надо привязать вожжи, чтобы тянуть всем, помочь ей свалить осокорь в подходящее место. Обрубила нижние веточки, мешавшие ей.
Бабушка Марфа молчала. Она стояла , уставив взгляд в землю, и руки ее с широкими крестьянскими ладонями, вечно занятые чем-то, сейчас уныло висели вдоль тела. Я подошел к ней, прижался к ее боку.
Обрубив ветки, тетя Мотя отступила на шаг и... эх!— всадила топор в ствол. Осокорь вздрогнул, затряс листвой, будто вскрикнул. И тут вдруг бабушка оттолкнула меня, бросилась, закрыла собой осокорь...
- Нет, девки, нет,— зашептала она, махая руками и тряся головой. Глаза ее расширились, брови и рот искривились.— Нет!
- Да что ж ты!.. Под топор ! — вскрикнула тетя Мотя, с трудом удерживая топор. Отбросила его и заплакала, держа перед лицом дрожащие руки.
Тетки бросились к бабушке, окружили ее, спрашивали: «Ты что ж это, мам?.. Под топор-то?.. Что ты?.. Да что случилось-то, мама?»
Бабушка крестилась, устремив взгляд на проплывающие облака, и шептала:
- Спасибо тебе, царица небесная, образумила в последний час. Век бы себе не простила.— И пояснила теткам: — Ванюшин осокорь. На жизнь ему был посажен, чтобы рос-тянулся за ним вдогон. А мы его под корень? Вдруг убьют Ваню после этого? Нет, девчата, — покачала она головой и махнула рукой.— Ступайте.
- Если б от этого зависело...— сказала Тая и грустно усмехнулась.- Ладно! Больно хороший он парень, Ванюшка- то...— задорно тряхнула своей красивой головкой Леночка и притянула меня к себе.— Не убьют твоего папку, не плачь.
- Я не плачу.
- Вот и молодец,— взъерошила она мои волосы рукой.— Оброс-то как... Завтра деньги вам с Бориской дам, сходите в Петровское, пострижётесь.
Пойти с Бориской стричься нам не довелось. Утром следующего дня почтальонша, кривая Груня, принесла Леночке похоронку, сунула и скорее побежала прочь. Леночка вскрыла конверт и закричала, заголосила, повалилась па пол. Бориска и его маленькая сестренка Наденька бросились к матери. Она то обнимала их, прижимая к себе, то забывала про них и вновь валилась на пол и билась головой, выкрикивая: «Уби-и-ли... Сашеньку... Папку... уби-лн, де-точ-ки... За что же нас... У-уби-ли...
Я побежал позвать бабушку, а она уже бежала через хутор, выставив вперед, как слепая, руки. Платок сорвался с ее головы и остался валяться на траве; узел волос распался, и седые космы струились за ней дымом. Не видя ничего вокруг, она проскочила мимо меня и бросилась в дом.
Прибежали Васёна и Тая, из Петровского прискакала на председательском жеребце Мотя, собрались соседи.
Я вернулся в дом. Посреди горницы, у стола, обступив Леночку и детей, стояли все тетки и бабушка. Плача, они смотрели па большую фотокарточку, висевшую на стене, в рамке, под стеклом, где были сняты смеющийся дядя Саша и прижавшаяся к его плечу очень молодая и счастливая Леночка. Не верилось, что дяди Саши теперь нет. И нет прежней, очень красивой и всегда веселой, Леночки: покрасневшее, вспухшее от слез лицо ее кривилось, сама она обессилено валилась на пол.
Бабушка Марфа, не сводя взгляда с портрета, плача, клала руки на головы и на плечи родни. Каждого ближе прижимала к себе. Приклонила и меня. Так, под ее горячими и шершавыми ладонями, как под крылом большой птицы, мы оплакивали дядю Сашу.
А потом пришли похоронка на Данилу и сообщение, что пропал без нести мой отец Иван. А зимой еще две похоронки: на Володю и Осипа...
Жизнь становилась все труднее. Ближе к весне ощутимее стала сказываться нехватка дров, и опять кто-то из теток предложил срубить осокори, потому что теперь уже некого ждать...
Бабушка Марфа, только что тихо вязавшая шерстяной носок возле печки, неожиданно быстро поднялась, выронила вязанье и заходила по комнате. Потом пере¬силила себя, остановилась и сказала, не глядя ни на кого:
- Нельзя их рубить... Они мне как дети. Память о сынах моих они. Было пять сыновей, а осталось... пять осокорей.
Больше о рубке осокорей не говорили.
Прошли годы. Давно умерла бабушка Марфа. И хутора больше нет. На месте домов и огородов сейчас колышутся хлеба. Но стоят стеной наши осокори, словно взявшись за руки, и с высоты своей озирают бескрайнюю степь и машут листьями, сигналят о чем-то другим, дальним осокорям — своим братьям — по памяти тех, кто оставил их после себя на земле.
________________________________________________________