В детстве Женя был твёрдо убеждён, что Советский Союз - страна, в которой он родился, жил, подрастал и учился – это всё, что есть на планете Земля, или, вернее, это и есть сама планета. Все истории об иных краях и континентах Женя принимал за сказку, за выдумку – неизвестно зачем и кем сочинённую (возможно, этим заняты были горкомы и обкомы?), ещё более нереальную и невозможную, чем все те былины и сказания, что вслух ему читал перед сном папа. Рассуждал Женя, по большому счёту, здраво – никто из сородичей и друзей его никогда за границей не бывал, репортажи из дальних стран в скучных телевизионных передачах на правду (что была повсюду – в старенькой школе, в шумных универсамах, в неспокойной коммуналке) похожи были мало, да и возможность самому удостовериться в реальности заграницы не появлялась даже в фантазиях – разве можно стать космонавтом? разве существует Дед Мороз? разве можно уехать за рубеж? всё это – детские сказки.
Лишь спустя несколько лет юности и пару-тройку годков молодости, когда руководители партии и правительства перестали мерить века пятилетками, оставили в покое спецраспределители и спецбольницы, а заодно как-то повлияли на то, что смерть страны прежней совпала с рождением страны новой, Женя понял, что его убеждение в призрачности иных государств было само не более чем призрак. Метаморфозе сей свершиться было не мудрено, потому как года те ознаменовались появлением массы свидетельств и доказательств в защиту подлинности заграницы – в телевизоре объявились иностранные телепередачи, которые были весёлыми и бессовестными; народились повсюду люди-челноки, что, породнившись с клетчатыми сумками, пересекали границы чаще, чем порог дома; да и сам Женя изменился, заразившись мечтаниями - откровенными и соблазнительными - о путешествиях, женщинах и деньгах.
Былые убеждения исчезли, но возможность – увидеть, вдохнуть, попробовать зарубежье на вкус – всё никак не представлялась. То вырастали сорняки мелких, но упрямых и колючих проблем – как сорняки на дачном участке, который оставили Жене в наследство его родители, умершие в один день (как в сказке), в одной и той же смятой, окровавленной машине (как в жизни); то всё не взрастали денежные доходы – так, чтоб и на еду хватило, и на заграничное путешествие; то холодный ветер в союзе со студёной землёй вымораживал, выдувал здоровье – не пускал, не велел отлучаться – днями, месяцами, годами...
Но долгожданный день всё же пришёл, всё же осилил многолетнюю марафонскую дистанцию - изношенный дорогами и людьми престарелый автобус, нанятый дышащей на ладан туристической кампанией, пересёк границу, а вместе с ним это сделал Женя. Среди пятидесяти двух пассажиров автобуса вряд ли был ещё один такой же первопроходец, дотоле ни разу не преодолевавший рубеж - этого мира и иного. В то пограничное мгновение Жене припомнились детские сомнения в реальности иных стран, припомнились и вызвали улыбку. Быть может, заставило улыбнуться возникшее в памяти собственное серьёзное лицо, искривленное многослойной стеклянной толщей прошедших лет; а, возможно, породило спокойную, чуть согревающую радость прикосновение к цели – с младых лет всё же желанной, манящей, пусть и почти всю жизнь недостижимой.
Дабы тех скромных денег, что имелись в запасе у Жени, хватило на всё путешествие, он ещё по пути в Париж распланировал использовать ежедневно не более двадцати евро. Выходило, что, учитывая траты на билеты в музеи и проезд в запутанном парижском метрополитене, денег на еду почти не оставалось – скромно перекусить можно было, лишь заглянув в лавчонку с надписью «Boulangerie», после которой вся одежда ещё долго пахла ванилью и сдобой, да во вьетнамском кафе на Rue de Rivoli, где имелась чудесная возможность, не стесняясь своего абсолютного незнания французского наречия, просто указывать рукой на таинственные съедобные смеси, выставленные за стеклом витрины, приземистой, как сами вьетнамцы: «Да... Вот это... Уи... Чуть-чуть... Мерси...»
- Простите... Вы – русский? – на женщину - ещё молодую, хоть и давно не юную, с лицом, не идеальным, но, вне всякого сомнения, красивым - Женя обратил внимание, как только вошёл во вьетнамское кафе, приняв, её, естественно, за парижанку. Она же – невероятная удача! - оказалась соотечественницей. Встала со своего места, подошла, с доброй улыбкой посмотрела на Женю. – Первый раз в Париже? Вы какой-то растерянный и счастливый одновременно, - не совсем ясно пояснила она свой второй вопрос.
- Я?.. Да... Первый раз в Париже, - Женя был явно смущён, впрочем, с ним это случалось, особенно при встрече с такими красивыми молодыми дамами. – А Вы?.. Бывали здесь уже?..
- Я здесь живу. Разрешите присесть?..
- Да, да, конечно! Простите, что... Сам не предложил, - засуетившись, Женя чуть было не опрокинул стакан с водой – пытался помочь молодой даме отодвинуть стул.
- Ничего страшного. Ну, и как Вам Париж?..
- Очень! Очень нравится! – Женя всплеснул руками, и стакан всё же улетел – куда-то на несколько метров в сторону, к изумлённым вьетнамцам. – Я страшно неловок...
- Да ничего страшного! С кем не бывает...
- А Вы... Почему Вы, русская, живёте здесь?.. Простите... Нескромно задавать такие вопросы...
- Я внучка русских эмигрантов, всю жизнь прожила в Париже. Но, представляете, ни разу не была в России... Да и вообще за границей ни разу не была... Всё никак не удаётся...
- Вы знаете, и я! – Женя, похоже, разволновался. – И я – первый раз за границей, и мне раньше не удавалось!
- Vous parlez a quelqu'un? («С кем Вы говорите?»)
Женя знал по-французски не более пяти слов, смысл фразы ему остался непонятен, но даже он почувствовал, что вьетнамец, который к нему обращался из-за своей невысокой витрины, произносил французские слова неверно, с каким-то нервным, чуть шепелявым акцентом.
- Пардон... Донт андэрстэнд, - Женя постарался улыбнуться. Вновь повернулся к своей новой знакомой.
Напротив никого не было. Женя, изумлённо привстав со своего места, несколько мгновений рассматривал пустой стул. Обращаясь к вьетнамцу, он уже было произнёс нечто изумлённо-вопросительное – на языке межнациональных эмоций – но, не сумев это сделать, лишь как-то бессильно взмахнул руками, не проронил ни слова и вышел из кафе на улицу.
Далеко за полночь усталость всё же угомонила, убаюкала Женю – он долгое время беспокойно ворочался на узкой жёсткой кровати, одной из трёх - на двух других сопели, гудели и ворчали давно уснувшие попутчики. Из мебели в гостиничном номере были только пара шкафчиков, одинокий стул да те самые кровати – но всё это далеко небогатое убранство с трудом размещалось в тесном прямоугольнике комнатушки, которая была зажата прочими худющими номерами гостиницы – та, в свою очередь, сама чуть дышала, сдавленная домами, - на узкой улочке где-то неподалёку от Montmartre. Мысли, становившиеся всё медленнее, всё неразборчивее, начинали уже сливаться с картинами, со словами сна, а потому было, пожалуй, уж и не отличить узоры сновидения от узелков мыслей, всё не оставлявших Женю в покое.
«Нет, всё же... К моим сорока шести годам уж пора бы... Семьёй обзавестись... Хоть какой-нибудь... А то вот... Неудивительно, что мерещиться люди начинают... Но... Может, мне не суждено... Не судьба... Может мне на роду написано... Бобылём быть... Одиноким... Быть всю жизнь... Как единственный человек на планете... Нет... Как одинокая планета... Нет, нет... Как одна страна на целой планете... Заграницы нет...»