г. Н...ск, Краснодарский край, 1982 г.
Глаза у собаки были какие-то необыкновенные. Орехового цвета с крапинами, продолговатой формы, словно косточка от сливы. И смотрела прямо, глаза не отводила, мордой не вертела. Кто-то во дворе рассказывал, что если собака не бешеная, то долго прямо смотреть она не будет. И бежать по прямой линии не будет, - здоровые собаки-то, коли приглядеться, никогда прямо и не бегают, а трусят себе словно бы чуть-чуть бочком, потому и следы у них на земле вырисовывают разные линии: каждая лапа бежит по своей траектории. Эта же тварь ступала след в след, и, если бы Женька все утро не наблюдал, как она кругами мерила старый двор, то убыстряя, то замедляя ровную поступь четырех крепких лап, то, взглянув на отпечатанные на песке следы, можно было подумать, что ходила собака на двух задних лапах, ступала уверенно, хоть и очень мелкими шажками.
Откуда она взялась в их дворе, не знал никто. Просто взялась и всё. Еду не клянчила, заискивающе на жильцов не смотрела, метлы дворничихи не боялась. Но от миски с остывшей кашей не отказалась. Не гордая.
Женьке сильно влетело от бабушки за то, что он погладил Собаку. «Мало ли, блохастая какая, а то ещё в дом лишай занесёшь, так придется тебя остричь, и будешь бегать, как зэк обритый!»
Несколько дней Собака неотрывно глядела на крайнее окно верхнего этажа старенького «жэковского» дома послевоенной постройки, смотрела не отрываясь, щурилась, будто и видела что в мутном немытом стекле. В той получердачной комнатёнке когда-то жил один пришлый осетин, работал на местной фабрике не то уборщиком, не то разнорабочим, а потом исчез, как будто и не было его. А то, что осетином он был, так информация тоже сомнительная, просто сказали бабы на рынке, что похож на кавказца, да ведь и мало разве чернявого люду в городе работает, тут и не разберёшь. А имени его никто не помнил. Да и давно это было.
Теперь в комнате осетина никто не жил, потому как подтекала сильно крыша, да и тёмная была комната, окно почти наполовину упиралось в кирпичную стену соседнего дома. Жильцы использовали её для хозяйских нужд, хранили всякий нехитрый скарб, тазы, непригодные стулья, разнообразный хлам, который выбросить не поднималась экономная рука. Но запиралась комната исправно (от греха подальше). А ключ завсегда был у жэковской начальницы Фаин-Натановны, что и проживала в той же квартире на последнем этаже, только в просторной светлой комнате с большими окнами, выходящими во двор. Солнце, появляясь, как ему и положено, с востока, било первым смелым лучом в стекло, Фаин-Натановна открывала перепончатую створку окна, и легкий южный ветерок высасывал из комнаты белый в голубой цветочек тюль, полоскал его о шершавый облупившийся карниз, колыхал тяжелыми, диковинными для всех остальных соседей малиновыми ламбрекенами турецких штор, и был это своего рода каждодневный утренний ритуал, к которому привык весь двор: восход - скрежет открываемого окна - шуршание тюля по карнизу. Значит, наступил новый день.
Никогда ветер не играл занавеской в комнате Женьки, и на эту несправедливость он был сильно обижен. Жил он на низком первом этаже, по документам значившимся «цокольным», но слово это было ему не понятно, как не понятно и то, что вредная соседская девочка Ирка, живущая сверху, через потолок от него, всем твердила, что она проживает в бЭль-этАже. И это протяжное писклявое бэээль-этаааже, произносимое нараспев, ещё раз укрепляло Женьку в мысли, что все девчонки кривляки и дуры. А бель-этаж, бабушка рассказывала, это высокий первый этаж. А как же первый, когда второй, ведь на первом жил Женька с бабушкой!
В какой-то момент колыхание белой в голубой цветочек занавески заворожило Собаку и переключило внимание с окна тёмной осетиновой комнаты. Собака перестала кружить по двору, легла к старому щербатому забору напротив дома. Осторожно опустила живот на теплый потрескавшийся асфальт, испещрённый варикозной паутиной на удивление гармонично и красиво, положила бородатую морду на длинные лапы и дала себя убаюкать едва слышному шуршанию тюля по облупившейся краске карниза.
- Опять голодная, небось! - бабушка глянула в окно поверх вихрастой головы Женьки, наблюдавшего за Собакой. - На вон, поди, положи ей на газетку маленько «Докторской». Только не трогай, псина ничейная, значит - больная.
Женька с восторгом согласился, хотя и подумал, что бабушка, наверняка, ошибается. Беспризорные собаки, наоборот, обычно крепкие - никакой мороз их не берет; и сильные - в драках всегда побеждают. А домашние - слабые. Вот к примеру, соседская Фижа породы какой-то диковинной, похожая на игрушечную голубую овечку, - та один раз под тёплым дождиком прошлась и всё, нет теперь Фижи, у соседей траур целый месяц.
Женька вприпрыжку побежал через двор к тому месту, где лежала Собака. «Докторская» была съедена мгновенно, почти одним куском, её Собака почуяла сразу же, на расстоянии, как только колбасу вытащили и стали нарезать. Женька осторожно оглянулся на окна своей квартиры: не наблюдает ли за ним бабушка. Вроде нет. Уж больно хочется провести ладонью по жесткой соломенно-рыжей шерсти Собаки, потрепать лохматый затылок, как делали серьёзные мужчины-пограничники в кино про диверсантов. Собака облизывалась после съеденной колбасы и смотрела на Женьку, сонно щурясь от румяного утреннего солнца. Женька ещё раз оглянулся - нет, бабушкиной головы в окне не видно, - и потянулся ладонью к собачьей морде. Собака отпрянула и взглянула на него как-то по-особенному. Не то чтобы настороженно, но очень внимательно.
- Не бойся, я поглажу тебя, ладно?
Женька вновь потянулся к Собаке, но рука так и застыла на весу, когда он поймал пёсий изучающий взгляд. Мягкие, цвета речного песка уши, до этого момента уныло висящие, словно скомканные бабушкины войлочные стельки, поднялись и стояли домиком. Чёрным кожаным носом Собака втягивала воздух, дышала тяжело, громко, словно спящий в глубоком сне человек. Женьке показалось, что звук этот похож на едва уловимое рычание, исходящее откуда-то изнутри, из собачьего брюха. Показалось? Ореховыми нездешними глазами Собака вглядывалась в зрачки Женьки, и, завороженному, ему вдруг почудилось, что она готовится прыгнуть на него. Он ощутил, как тонкая дорожка холодного пота медленно катилась по спине вдоль лопаток, и нестерпимо захотелось в туалет. Так бывало с ним всегда, когда внутренняя чуйка шептала ему: сейчас произойдет нечто страшное. Женька оцепенел.
Повернуться спиной и бежать? А вдруг она набросится сзади? Женька был небольшого роста, для восьмилетки даже мелковат, и если бы Собака захотела встать на задние лапы, то морда её была бы на уровне его затылка, а уж воображение рисовало ему, что и вовсе накрыло бы его чудище в прыжке, как волна накрывает бумажный кораблик, подмяло бы под себя и раздраконило на мелкие лоскутки.
Пограничник не дрогнул бы. А он, Женька, стоял и боялся, и это различие между ним и пограничником делало его таким ничтожным в собственных глазах.
- Трус-трус-беларус! - послышался знакомый писклявый голос откуда-то сверху. - Смотри, в штанишки не наделай!
Ирка! Теперь разболтает всему двору, что Женька испугался Собаки!
Женька злился на Собаку, на Ирку, а ещё больше на себя, но не в силах был ни шевельнуть от страха рукой, ни повернуть голову в сторону спасительного своего дома и позвать бабушку. Оцепенение зажало его мёртвой бульдожьей хваткой, сковало плечи, спеленало коленки. Мокрой ладошкой, единственной подвижной частью своего тела, он отчаянно комкал край майки, забирая пальцами всё больше и больше ткани, так что весёлый нарисованный заяц из «Ну, погоди!» вытянулся в толстого голубого удава, и хвост его постепенно уходил в маленький кулачок.
Собака со свистом втягивала воздух, шевелила носом и, не моргая, смотрела на Женьку. Чёрная верхняя губа её была немного приподнята, и он увидел четыре ровных передних зуба и два тонких острых клыка на розовой крапчатой десне. В эту самую минуту он точно знал, что ничего страшнее этого оскала незнакомого животного, обнаженных звериных зубов совсем рядом с его лицом, быть в мире не могло.
«Я не боюсь тебя, не боюсь!» - твердил он заклинание, но сам не очень-то верил в него. Отчётливо слышался ему стук собственного сердца, - казалось, включили громкоговоритель на центральной площади их городка, и вместо объявлений и праздничной музыки «передают» барабанную дробь.
Мгновение отчаянного детского страха, превратившееся в вечность, было осязаемо и материально. Оно окутало Женьку влажной душной плёнкой и медленно кололо толстыми тупыми иголками шею и виски. Предательская слеза заставила моргнуть и задёргать глазом, когда он ощутил тонкую теплую струю, сбегающую по брючине. Отчаяние позора было в тот миг равносильно маленькой смерти.
- Када-ап име-ел златы-ые хо-оры, - раздалось вдруг где-то рядом над ухом пьяное громкое пение.
Собака повернулась всем телом, по-звериному, на звук, и этот спасительный момент вернул Женьке ощущение жизни. Дядя Петя, вечно хмельной жэковский слесарь, шаткой походкой подошёл к Собаке, потрепал её лохмы и, достав из кармана плавленый сырок, стал сосредоточенно отдирать его от кусочков фольги.
- На вот, бедолагушка, пожамкай закусончик.
Собака вильнула хвостом и ткнулась носом в бурые пальцы, с трудом пытавшиеся отделить от сырка непослушный затерявшийся обёрточный край.
Женька захлебнулся от воздуха, внезапно хлынувшего ему в грудь, развернулся и стремглав побежал в дом.
Сверху из окна на него ехидно смотрела Ирка.
* * *
Весь день, и вечер, и следующее утро Женька не выходил из своей маленькой комнаты, и бабушка не на шутку разволновалась: не заболел ли внук. Чтобы к нему не приставали с лишними вопросами, Женька разложил на полу железную дорогу, по периметру её поместил свои машинки и книжки, сам забрался в середину и имитировал напряжённую сосредоточенность, когда бабушка входила в комнату.
«Играет и пущай» - думала бабушка и принималась за свои хозяйственные хлопоты. Брючки свои Женька сразу же застирал, чего не делал раньше никогда, и бабушка было подивилась, но долго размышлять над необычным его поведением не стала - не того склада была её голова, чтобы сопоставлять события и делать из них выводы. Простая табельщица, проработавшая всю жизнь на местной красильной фабрике, ныне на пенсии, свою жизнь бабушка Антонина Егоровна видела в привычном и незатейливом каждодневном распорядке: накормить внука, отправить гулять, проследить, чтобы вовремя лег спать, похлопотать по хозяйству, посидеть вечерком на скамеечке с подругами и покритиковать современные нравы. Новый её день был похож на предыдущий. Недосуг было Антонине Егоровне задумываться о том, какие тревоги таились в сердечке её восьмилетнего внука. Ребёнок сыт, одет в чистое, а главное, здоров, - вот и всё, что нужно.
Родители Женьки, геологи, были, как всегда в летний сезон, в экспедиции, обещали вернуться через два месяца, в августе, и забрать Женьку домой, в Ленинград. Это было второе лето, которое Женька проводил у бабушки, в маленьком уютном городке Краснодарского края, душистом от цветущих акаций и свежем от близкой реки, такой непохожей на Неву или Фонтанку. И хотя жили они с бабушкой в самом обыкновенном кирпичном доме, а не в деревянном - с верандой и цветными стёклами, - у родителей было убеждение, что ребёнок «отдыхает на даче»: место-то южное, солнечное. Да и Женьке, в предыдущие свои желторотые годы проводившему июни-июли с выездным садиком в Токсово, казалось, что бабушкин дом - самая что ни на есть дача. Потому что серебристая речка близко, и сливы на деревьях поспевают стремительно, и в июне на рынке уже готовый урожай, и по улицам пацанята в трусах и босиком бегают (попробуй так в Ленинграде-то). Детвора в ближайших дворах была местная, и в этом году Женька едва дождался конца мая, чтобы отец привёз его к бабушке - так соскучился он по «дачным» друзьям, по песчаному карьеру, с которого прошлым летом они съезжали на картонке, как с ленинградской зимней горки, по тарзанке, привязанной к дивному дереву с неведомым ему названием «платан», по знакомым кривым улочкам и приземистым, выцветшим на солнце домам.
Теперь же сидел он, маленький и несчастный, в своей комнатке, отгородившись от внешнего мира кругом железной дороги и игрушками, - словно гоголевский Хома спасался от нечисти и Вия, начертив заветный круг на полу. О Вии и нечисти Женьке в подробностях рассказывали старшие пацанята на улице, и хотя в кино на фильм его по малолетству не пустили, но в пересказе он знал «Вия» вдоль и поперёк, как и любые другие дворовые страшилки. «Нечистью» казались ему все, кто тревожил его: бабушка с чашкой молока и ватрушкой, дворничиха Никитична, зашедшая за чем-то и пристающая с сюсюкающими разговорами, словно он младенец, и даже друг Федька с соседней улицы. Никого Женька не хотел видеть.
- Сбегал бы, погулял. Погода, вишь, какая хорошая, - начинала было бабушка, но Женька так отчаянно тряс из стороны в сторону головой, что Антонина Егоровна вскоре отстала от него. «Играет, и пущай».
В моменты отчаяния, как подсказывал ему его восьмилетний жизненный опыт, надо зажмурить глаза и позвать маму. Маме можно всё рассказать не стесняясь, не боясь оказаться «плохим», мама обязательно объяснит ему, что происшествие не такое уж и страшное. Можно взять и поверить маме, и уже через минуту весело играть с железной дорогой. Но мама далеко, не услышит. Она позвонит в субботу, как всегда, но по телефону не расскажешь ей обо всём.
Папе рассказывать страшно. Папа, даже если он промолчит, подумает, что сын его не годится в пограничники.
Есть бабушка, но разве поговоришь с ней? Для бабушки всё это ерунда. Не такая ерунда, как у мамы, - там ерунда утешительная, спасающая. А у бабушки - «глупости, пустое». Но от такой вот «пустой» ерунды как же плохо ему сейчас, как же одиноко и больно!
Женька выглянул из окна на двор. Везли тачку с огромным тяжёлым бидоном, колёса со съехавшим резиновым ободом с трудом катились по асфальту, местами взбухшему и треснувшему, как спинка булки в хлебном магазине. Нога, пинавшая колесо, была «чужая», не дворовая, в узкой серой пыльной штанине и смешном зелёном кеде.
Боль немного отступила, и Женька, опершись локтями о подоконник, принялся наблюдать, справится ли нога с колесом. Послышалась терпкая мужская брань, нога согнулась в колене, и тачка сдвинулась. Мужчина в зелёных кедах, обняв бидон загорелыми жилистыми руками, толкал его вперёд. Бидон раскачивался, как толстая матрёшка, передавал движение тачке, и так эта процессия медленно, но верно продвигалась к двери флигеля напротив.
Женька представил, что бидон этот — фашистский лазутчик, а партизаны поймали его и тащат на допрос.
Мужчина сделал рывок, и тачка, словно обретя второе дыхание, подпрыгнула на очередном коллоидном шраме асфальта и, по-стариковски кряхтя, покатилась к флигелю, освобождая Женьке обзор всего двора. Первое, что он увидел, был лохматый рыжий хвост, виляющий из-стороны в сторону. За ним показалась и вся Собака, подпрыгивающая на четырех лапах, как на пружинах, и радостно провожающая к двери флигеля тачку с бидоном.
Молниеносно снова накатилась боль, разлилась по Женькиной голове. Но боль уже иная. В ней главенствовало что-то, чего Женька не чувствовал ранее.
«Я ненавижу тебя! Твой хвост, твою лохматую морду, твои лапы!»
«Ненависть», слово не из детского лексикона, вдруг отчетливо всплыло где-то в темени Женьки, застучало алюминиевой колотушкой возле желудка. Раньше ведь очень даже было, что ненавидеть. Манную кашу с комками, остывший омлет, запах половой тряпки в детском саду. В первом в его жизни школьном году ненавидеть тоже было что, но как-то «по мелочи»: третьеклассника, сломавшего его деревянную линейку, длинные и нудные уроки пения, уборщицу тётю Галю, бранившуюся, когда Женька забирался с ногами на подоконник или прыгал по лестнице через две ступени. Но ненависть эта забывалась быстро, не оседала в его маленьком сердце. Однажды Женька подслушал, как бабушка обсуждает его с папой: «Незлобивый растёт. Добрый мальчик». А папа отвечал бабушке: «Бесхребетный».
Слова этого Женька не понимал. Без хребта - оно как? Есть такие животные - беспозвоночные, в классе их ещё не проходили, но Женька видел плакат в зоологическом кабинете. Там был изображён осьминог. Неужели папа сравнивал его с осьминогом?
Теперь же всей кожей ощущая незнакомое сильное чувство к Собаке, словно стальной стержень проходившее через позвоночник, от затылочной кости до копчика, Женька подумал, что, наверное, это и есть пресловутый «хребет», о котором говорил отец. Ненависть к лохматому чужому животному сжимала толстой проволокой рёберные кости, аж не вздохнуть, вонзалась в макушку, была холодной и острой, как лезвие сточенного до узкой полоски грибного ножика. Никогда до сей поры не чувствовал Женька ничего, что по силе своей могло сравниться с такой вот ненавистью. Ни любовь, коей были полны все его счастливые восемь лет, которую передавали ему его родители и которую он излучал сам ко всему на свете, к каждой букашке и каждому человеку. Ни страх, ни обида, ни детское горе, ни какие другие эмоции не становились в ряд с неведомым, но каким-то сладким в самой сердцевине чувством. Женька смаковал свою ненависть, как нечто запретное, выклянченное или украденное, как последнюю «раковую шейку» из бабушкиного буфета.
Утро следующего дня он также провёл в своей комнате, перекатывая в голове свалившиеся на него недетские думы, но к полудню бабушка стала выгонять его на улицу.
- Не пойду гулять!
- Да и не ходи. Но за молоком сбегай, на творог поставлю.
- Не пойду!
- Ты что заартачился, а?
- Обойдёмся без творога.
- Как же обойдёмся, милок, в твороге-то самое здоровье!
- Обойдусь без здоровья.
- Час от часу не легче! Вот батька с маткой позвонят, скажу всё про тебя. Сладу нет, упрямый стал.
Бабушка поставила на табурет перед Женькой бидон как последний незыблемый аргумент, выложила из кармана мелочь и ушла на кухню громыхать кастрюлями.
Он взял бидон и деньги, нахлобучил кепочку и толкнул входную дверь.
Залитый солнцем двор показался круглым, как арена, яркий свет на минуту ослепил Женьку, заставил сощуриться.
Собака лежала, как обычно, на своём облюбованном месте, молча и сосредоточенно грызла большую жёлтую кость. Чуть поодаль Фаин-Натановна, прикрывшись от солнца большой соломенной шляпой, отчитывала за что-то слесаря дядю Петю. Тот кисло морщился, разводил руками, вжимал красную загорелую шею в огромные плечи.
А справа, у флигеля, сидела в кружевной тени старого тополя горстка ребятишек - его, Женьки, дворовые приятели. Они, громко спорили, перекрикивая друг друга, девочки вырывали у мальчишек отнятую скакалку.
На секунду почудилось, что всё было, как прежде, пару дней назад.
Но нет, совсем не так.
Завидев Женьку, дети разом замолчали.
Он сделал вид, что ищет что-то в бездонном кармане штанишек, отвернулся, наклонил голову так, что козырёк кепочки закрыл от его глаз детвору.
- Смотри-ка, наш трусишка выполз!
Иркин писклявый голос ни с чем не спутаешь. Зараза! Послышался заливистый смех. Дети сидели на старых деревянных ящиках и разглядывали Женьку, как диковинного жучка.
Женька не решался пересечь двор к открытым воротам, где через пару переулков ждала его пузатая молочная бочка и пёстрая очередь. Можно быстро пробежать мимо ребят, не глядя в их сторону...
- Мы тут со страшным чудищем тебя заждались!
…А ещё есть лаз между домом и флигелем, можно нырнуть в него, и там уже через соседний двор выйти на улицу…
- Ну-ка, фас, съешь его! - Ирка подбежала к Собаке и, схватив её за висящее ухо, потянула к Женьке. Собака не отреагировала, увлеченная костью.
«Почему она не рычит на Ирку?», - подумал Женька и тайком взглянул на ребят. Дети наблюдали за ними с неподдельным интересом.
- Фас, фас! - не унималась Ирка, подталкивая Собаку за загривок, тыча в Женьку пальцем.
Собака отвлеклась от кости, тряхнула головой, легко высвободив ухо из-под Иркиных пальцев и поднялась с асфальта.
- Щас она тебя сгрызёт целиком!
Женька осторожно нащупал ладошкой спасительную ручку своей двери. Собака подцепила зубами кость, сделала несколько шагов и улеглась в тени, рядом с воротами.
«Ненавижу!» стучало у Женьки в висках, и он не очень понимал, кого он в этот миг ненавидел больше - Ирку, всех этих ребят или Собаку.
«Конечно, Собаку. Всё из-за неё!»
Чтобы выйти на улицу, надо пройти совсем рядом с чудищем.
Дети подначивали. Слов он не разбирал. Родная дверная ручка стала горячей от его ладошки и так манила вернуться в дом. Там бабушка, там «этих» нет, там спасение от унижения и страха.
Собака продолжала смотреть в его сторону.
Нет! Он не будет бесхребетным осьминогом! Он сейчас сосчитает до десяти и спокойно пойдёт к воротам. Не побежит, а пойдёт!
Женька вдруг вспомнил, как вчера ненависть, которую он так сладко смаковал, придавала ему неистовую силу, как воображал он, что валит чудовище на спину, словно сказочный богатырь Змея Горыныча, как дрожат в мольбе о спасении лапы и просят пощады собачьи глаза.
Он ещё раз украдкой взглянул на Собаку, теперь уже смелее, и представил, как дрожит ненавистный враг.
«Ненавижу твой хвост, и лапы, и морду», - словно заклинание прошептал Женька и ступил на раскалённый асфальт двора. И будто провалился, как если бы не асфальт это был, а вязкая кукурузная каша.
Тридцать четыре шага до ворот. Главное, не смотреть на Собаку. Женька выбрал себе точку за воротами и глядел на неё не отрываясь. Точкой был тонконогий голубь, клюющий мякиш. С каждым шагом Женька чувствовал, как крепнет в нём придуманный им хребет, твердеет от выпестованной им ненависти, того нового опьяняющего чувства, что обрело в его чистой детской душе свой законный дом.
- Смотри, не описайся с испугу! - кричали вслед детские голоса, но Женька их уже не воспринимал. Подойдя вплотную к Собаке и неожиданно почувствовав, как предательский страх снова подкатил студенистым комком к горлу, он на секунду помедлил, но потом смело перешагнул через собачий хвост и задние лапы, преграждавшие проход к воротам. Новое чувство, словно на крыльях, перенесло его сквозь страшную преграду, и каким же героем сам себе показался он в тот момент! Дети уважительно затихли на своих ящиках.
Собака, к тому моменту высосавшая уже всё, что можно было высосать из чей-то старой кости, сладко потянулась и улеглась спать тут же, возле ворот, предвещая очередной подвиг Женьки по возвращении домой с бидоном молока.
* * *
- Федька, у тебя есть враг?
Очередь к тётке в коротком белом халатике, надаивавшей молоко из большой пузатой бочки, постепенно двигалась, тётка приближалась, перед Женькой оставалось человека три. Федька, закадычный приятель, катал сандалией камушек на пыльной мостовой и вертел из стороны в сторону огромный эмалированный бидон. Сверху, с пятнистой ветки платана, на него смотрел воробей, словно удивляясь, как такой маленький и тощий мальчуган дотащит до дома громоздкую посудину, до верху полную молока.
- Конечно! - Федька авторитетно кивнул. - Когда в войнушку играем, то эти, которые против нашинских.
- Да нет! Эти понарошку, вы же потом в обнимку на речку бежите, когда игра кончается. Я про настоящего врага.
- Ну-у, Гитлер, - подумав, глубокомысленно изрёк Федька. - С ним точно в обнимку не побегу.
- Гитлера ж давно нет. Я говорю: твой личный враг. Твой, понимаешь?
Федька почесал стриженый затылок.
- Наверное, нема. А у тебя?
Подошла очередь, и они вручили тётке бидоны.
- А у меня есть. Личный враг, - шёпотом, придавая вес каждому слову, сказал Женька.
- Ух ты! - Федька уставился на него с завистью. - А что он тебе сделал?
Женька соображал, что ответить.
- Ну, не важно... Просто у меня есть Враг. И я его ненавижу.
Федька уважительно таращился на Женьку. Расплатившись с тёткой, ребята потащили свои бидоны, всё ещё продолжая переговариваться шёпотом.
- А кто это, кто? - допытывался Федька.
- Никому не скажешь?
- Не-а! - затаил дыхание Федька.
Женька помедлил, огляделся по-сторонам, как разведчик в шпионских фильмах, и наклонился к федькиному уху.
- Псина, что у нас во дворе живёт.
Федька, хоть и жил на соседней улице, во двор к Женьке прибегал каждый день и Собаку, разумеется, знал. С минуту он смотрел на Женьку, придумывая следующий свой вопрос.
- А почему? Укусила?
- Да нет же! - Женька с досадой сплюнул на траву и вздохнул по-взрослому. Может, зря он разоткровенничался с Федькой? Тот первоклашка, на год младше, что с малолетки взять!
- Тогда почему?
- Потому что ненавижу пса этого.
Федька задумался. Причинно-следственная связь, отсутствующая в потоке информации, которую он только что получил от друга, так напрашивалась в очередной вопрос, но задать его Федька не решился: не смог сформулировать.
- А что ты собираешься делать? Мстить?
- Не знаю пока. Может быть.
Женька искоса ещё раз взглянул на Федьку.
- Только, слышишь, это тайна. Понял?
Федька сосредоточенно кивнул.
В конце улицы они расстались, и Женька медленно побрёл к воротам своего двора, стараясь не думать о том, что Собака всё ещё там. Проходя мимо домов, стоящих плотно в тени огромных южных тополей, увенчанных «гнёздами» омелы, мимо неказистых скамеек и смелых голубей, едва не попадавших под ноги, у него вдруг созрел план. Переложив тяжёлый бидон из одной руки в другую, он подобрал валявшуюся сучковатую палку. Палка была небольшая, кривенькая, но с ней Женька казался сам себе выше и отважнее. Он не осьминог беспозвоночный, он постоит за себя!
Подойдя к своим воротам и держа палку наготове, Женька опасливо оглядел двор. Детей не было. Не было и Собаки. «На речку пошли, - подумал он, - и Враг с ними».
Тридцать четыре шага до своей двери Женька проделал легко, поднимаясь на носки и перекатываясь на пятки, словно в танце, воображая, что победа над врагом уже одержана. Лишенный детских голосов старый двор дремал в полуденном зное, и только шуршащая о карниз занавеска Фаин-Натановны да едва уловимые ноты чьей-то далёкой дрели нарушали блаженную июньскую тишину. Женька постучал палкой в дверь.
- Ба-а! Открывай!
...И вдруг отчётливо уловил сиплое дыхание совсем близко, за спиной. Собака, высунув длинный язык и тяжело гоняя горячий воздух из пасти в нутро и обратно, стояла совсем рядом, возле самого его бедра, горбилась, словно под ношей собственной шерсти, щурила от солнца глаза, водила по воздуху чёрным влажным носом. Дыхание её на миг парализовало Женьку, но палка, вжатая в ладонь, придала сил. Он осторожно повернулся к Собаке, прижавшись спиной к двери, прислушиваясь к звукам своего дома: не слышно ли бабушкиных шагов.
- Уходи! - Женька высунул руку с палкой из-за спины.
Собака отступила шага на два назад, села и, не моргая, продолжала глядеть на Женьку. Изучала его, носом втягивая запахи чуждого ей детёныша, кожей чувствуя огромнейший страх его, и беззащитность, и в то же время угрозу, исходящую от палки.
Бидон с молоком стал неожиданно тяжёлым, оттянул Женькину руку, несколько белых капель стекли на голую загорелую коленку.
Почему Собака отошла? Испугалась палки? Женька попытался рассмотреть, что кроется там, в бездне её ореховых глаз, но понять так ничего и не смог: она глядела прямо, отчего становилось жутко, не шевелилась, и только невесомый летний ветерок трепал её рыжую всклокоченную шерсть.
Вот она рядом совсем, стоит вытянуть чуть-чуть руку. Если замахнуться, палки хватит, чтобы попасть по её лохматой морде. Знает ли Собака, что он может это сделать? Ещё раз взглянув в глаза зверя и снова ничего не прочитав в них, Женька замер от неожиданного открытия: он не смог бы ударить. Нет, не жалко, совсем не жалко, это Враг, ненавистный Враг, почему же онемела рука? Сейчас это чудовище бросится на него, а он, бесхребетный осьминог, трус, так ничего и не сделает! Женька принялся отчаянно вызывать в душе ненависть, ту самую сладкую ненависть, которая согревала и окрыляла его. «Ненавижу тебя, твой хвост, твои лапы, твою морду!»
Ненависть пришла. Знакомая и пьянящая. Собака поднялась и отошла ещё на шаг.
Послышался скрежет засова, и бабушка, наконец, открыла дверь. Отдав ей бидон, Женька помчался в свою комнатку.
- Куда с палкой-то! Всяку грязь так и норовит в дом притащить!
Бабушка поворчала ещё немного, стоя на пороге, потом взглянула на Собаку, так и сидевшую на том же месте. «Жарко ей, небось. Вона, как дышит тяжело!» Пошла на кухню и налила в плошку молока. Потом долго смотрела, как Собака жадно пьёт, и размышляла о чём-то своём, невесёлом, скрестив полные руки на цветастом переднике.
* * *
Мерно капала в раковине подвязанная к крану марля с творожной массой, обещая наутро стать творогом. Женька вслушивался в звуки капель, думал свою тяжёлую думу. Ненависть (а он представлял, что это именно она) теперь была похожа на великана, забравшегося внутрь его самого и пытавшегося уместиться там, за кожей, подминая громоздкие руки и ноги, вжимаясь в отпущенную ей такую маленькую оболочку.
На второй план уходило всё прочее, стиралось, словно ластиком, вытесняло из сердца и маленький благословенный южный городок, ставший родным, и бабушку, и родителей, и Федьку. Даже насмешки ребят уже не так теперь занимали Женькины мысли - будто вытравились, как бабушка вытравливает содой пятна на рубашке. Женька размышлял лишь о том, как изменилась его жизнь с появлением Врага.
Прошло два дня. Женька упрямо отказывался выходить. Чтобы бабушка не приставала, он рисовал. Собака на бумаге получалась как-то неправдоподобно, очень напоминая сказочное чудище с огромной красной разинутой пастью. Самолёты с большими крыльями бомбили сверху Собаку. На другом рисунке рядом с Собакой были злые дети, все они плыли на лодке, и лодка тонула.
Дети вскоре забыли о нападках. Событие, вторгшееся в их однообразную каникулярную жизнь, было по местным меркам грандиозным: река принесла утопленника. Уже к вечеру того же дня нетерпеливые ладошки постучались в окно к Женьке, и через фрамугу наперебой девчоночьи и мальчишечьи голоса поведали ему, что он пропустил самое интересное: и как рыбаки обнаружили «водяного», и как вытаскивали на берег, и как приехала военная машина, и всё оцепили, и ждали водолаза. Потом все вместе бегали на речку, стояли рядышком плотненько, боязливо выглядывая из-за спин взрослых, и до темноты рассказывали во дворе страшилки, пока родители не загнали домой. И только уже в постели Женька сообразил, что не видел Собаку ни разу за день.
* * *
- Да, говорят, это тот самый, чернявый, что в нашем доме жил. А вот-еть, глядишь, утопленничек! Имя у него чудное, не вспомню никак. Господи-прости! И как же? Никому-еть плохого не делал, не вор, не бандит. Вот судьбинушка-то! - шепталась с соседками Антонина Егоровна, прикрывая край рта концом пёстрой косынки.
Женька стоял поодаль, делал вид, что не слушал болтовню взрослых, но сам весь напрягся и ловил каждое слово.
- Ба-а! А куда пёс подевался? - как-бы безразлично спросил он, когда кумушки замолкли и засобирались по домам.
Но безразлично-то ему как раз и не было. Исчез Враг. Не побежден, а просто исчез. Действие незаконченное.
- А кто ж знает-то? Хотя и кормили здесь все подряд, я вот тоже, но, знамо, где-то лучше.
- У речки видали, когда покойничка вывозили, - отозвалась дворничиха Никитична. - Доча ей кости носила, так не ела. Воет, говорит, на реку. Плачет будто. Или просто съела что не то, брюхом мается.
Женьке нестерпимо захотелось сбегать на реку и посмотреть одним глазком, там ли Собака. Он решил: завтра непременно пойдёт туда.
* * *
А на следующий день поднялся ветер. Да такой небывалой силы, что перевернул всё в городе вверх дном. Шумно бился он о карнизы, пел басом в водосточных трубах, гонял по двору клубки перекати-поля и мелкий мусор, засыпал пылью глаза людей и животных. На базаре срочно снимали палатки: срывало всё без разбору. Бабушка видела, как у магазина унесло целый лоток с яйцами, и в воздухе кувыркался детский трёхколёсный велосипед. Ребятишек со двора загнали домой, закрыли наглухо форточки. Небо было низким, сиренево-серым, предвещало хорошую грозу.
Женька сидел на подоконнике, обхватив коленки, и наблюдал, как первые большие капли смочили асфальт, и тот поменял цвет, сначала покрывшись чёрными крапинами, как леопард, а потом и полностью принял иссиня-вороную масть. Забарабанило по стеклу. Ветер всё не стихал, и бабушка стала тревожиться, не выбьет ли стекло.
Такого ливня Женька ещё не видел в своей жизни. Куда там Ленинград с его дождиками! Настоящий потоп - вот что испытал их маленький город. Гнулись тополя, роняя шары омелы в грязные потоки, наклонялись, кряхтя, старые платаны, ивы полоскали свои косы в струящихся реках, что ещё сутки назад были улицами и переулками. Белые стены домов в одночасье стали грязными. Припаркованные машины были похожи на севшие на мель баржи, и редкие прохожие, перебегая от дома к дому, напоминали серых крыс, бегущих с корабля. Старожилы не помнили такого ливня.
Съёжившись на подоконнике, Женька вспомнил о Собаке. Где теперь Враг? Некого больше так отчаянно и сладко ненавидеть. Какие-то минуты он фантазировал, что Собака испугалась и палки, и его самого и позорно бежала. Но здравый смысл всё же шептал ему: не обольщайся, не ты был причиной побега.
Четверо суток не переставало лить. Двор превратился в мутное коричневое озеро с плавающими в нём обрывками газет и остатками ящиков, на которых любили сидеть дети. А на пятый день были затоплены подвалы, и бабушка к ужасу своему обнаружила, что из-под широких подоконников её квартиры сочится вода. Они с Женькой кинулись подставлять тряпки и тазы, затыкать мочалом образовавшиеся щели. Телефон не работал. Бабушка надела резиновые сапоги и помчалась в ЖЭК, наказав Женьке постоянно выжимать тряпки и убирать подтёки.
Дверь ЖЭКа оказалась закрытой, крохотная комнатёнка слесаря дяди Пети тоже. Бабушка вернулась в дом, по пути вымокнув до нитки и зачерпнув воды в оба сапога, хотя голенища были высокими. Поднялась на последний этаж, в квартиру жэковской начальницы Фаин-Натановны, но вовремя вспомнила, что та несколько дней уже лежит в районной больнице со сломанным ребром: так тряхнул её ураган, приподняв, словно соломенную куклу, и жахнув со всей силой о ворота.
Администрация района находилась совсем рядом, через две улицы, и Антонина Егоровна решила бежать за подмогой туда.
Женька отчаянно боролся с водой, которая всё прибывала и прибывала. Не хватало времени, чтобы отжимать тряпку и подставлять пустые тазы. Забравшись на подоконник, он с ужасом увидел, что вода поднялась до самого карниза их цокольного этажа. Через каких-то пять минут стекло треснуло, и грязный поток хлынул в комнату. Женька закричал, суетно пытался сообразить, что делать. Стоя по щиколотку в грязной жиже, он хватал то одну вещь, то другую, в ужасе понимая, что спасать что-либо уже бесполезно.
«Надо бежать к Федьке» - пришла в голову простая догадка. Второпях он нацарапал ручкой для бабушки записку на своём рисунке, кнопки не нашёл, схватил пластилин и, выбежав во двор, где воды было уже по колено, прицепил её к входной двери.
С трудом пробираясь навстречу потоку к воротам и пытаясь спрятаться под большой зонтик, который он схватил в последний момент в прихожей, Женька снова вспомнил Врага. Вот здесь, на асфальте, когда-то лежал он, Враг, положив бородатую морду на длинные лохматые лапы. Ветер рывками выдёргивал зонт из рук, выворачивал наружу и кидал в лицо комки грязи. Выбравшись за ворота, Женька прислонился к мокрой кирпичной стене, чтобы передохнуть, оглянулся на дом, но так и не увидел, что листок его уже давно содран и ветер гоняет его по воде, словно утлое судёнышко. Синие чернила расползлись по тщательно вырисованной собачьей морде с открытой красной пастью, краски перемешались, листок кувыркался и нырял, попадая в сильные струи.
На улице воды было меньше, но ветер сильнее. Зонтик выгнуло, точно спину гимнаста, спицы прогнулись, и Женька не смог удержать его в руках. Ветер подхватил зонт, поиграл с ним в воздухе, потрепал изрядно и опустил в быстрые потоки жёлтой воды. Его чёрные собратья, проплывая мимо, напоминали кожистые крылья больших летучих мышей, неестественно согнутые, мёртвые.
Женька хотел пройти дворами, но упавшее дерево каштана преграждало путь. Вокруг ствола, как раз в проёме нужной ему подворотни, сама собой образовалась самая настоящая баррикада: старый венский стул, скамейка, обрывки фанеры, ящики, ветки - всё скапливалось теперь в пирамиду хлама и затыкало, точно пробка, вход в Федькин двор.
Женька решил зайти с другой стороны, с набережной.
Выйдя к реке, он не узнал её. Не река то была, а самое настоящее море. Набережной как таковой уже не было - кругом одна вода. Невдалеке люди пытались подтолкнуть застрявший грузовичок, неурочный прохожий держался за фонарный столб. Море шумело, поглощая все прочие звуки, сливаясь в единый гул. Женька пошёл против ветра, низко пригибаясь к земле и заслонив рукавом глаза. Ещё немного и за поворотом будет Федькина улица. Навстречу ему, подгоняемые стихией, бежали женщины. Было не разобрать, что, а главное, кому они кричат и зачем отчаянно машут руками. Ветер колотил их в спины, почти нёс над водой, подбрасывая, поддавая шлепки. Задумав обойти грузовик, Женька оказался у самой ограды, сквозь решётку которой хлестала жадная вода. Он схватился за балясину, пытаясь удержаться на ногах, и услышал, как женщина крикнула: «Плотина! Прорвало плотину!»
В этот самый момент огромная волна сбила его с ног, он ухватился за железный прут и с полминуты болтался так, будто зацепившаяся за колышек тряпочка. Руки соскользнули, и Женьку волной отнесло к спуску, туда, где заканчивалась парадная гранитная набережная и начинался песчаный берег. Пытаясь закричать, он глотнул воды, закашлял, стал задыхаться. Одной ладонью он ухватился за низкую иву, но та безжалостно выдернула свои скользкие ветви, содрав ему до крови кожу с пальцев.
Река закрутила Женьку в воронку, словно маленькую щепку, потом выбросила вверх и закачала его, точно поплавок, то дёргая за ноги так, что он уходил под воду с головой, то выплёвывая на поверхность.
Мимо проплыла чья-то оторванная от пирса пустая лодка. Женька потянулся к ней, но не сумел приблизиться ни на метр, отдавая все силы своевольной реке. Захлёбываясь, теряя дыхание, с трудом различая что-либо, Женька отчаянно боролся с тяжестью собственного веса, ежесекундно тянущего его на дно. Он вспомнил маму, отца, бабушку. Они ласково улыбались ему, тянули к нему руки, звали по имени. Они самые лучшие на земле, а он иногда обижал их, заставлял волноваться, был непослушным, плохим, невероятно плохим.
Неожиданно течение стихло, но сил плыть уже не оставалось, да и где берег-то? Не было берега. Женька ощутил невесомую тишину. Услышал её. И только стук, тише, чем биение сердца, был где-то совсем рядом. Что это? Он открыл глаза. Прямо на него плыл небольшой корявый пень, разбросав корни-щупальца по воде, словно кальмар. Обхватив обрубок ствола четырьмя мокрыми мохнатыми лапами, на пне плыла Собака.
«Вот он, пень, сейчас уплывёт, и я утону!» - почему-то спокойно и рассудительно подумал Женька. Но последний отчаянный глоток воздуха отрезвил его, заставил схватиться за корягу. Пень качнулся и начал уходить под воду, пальцы выскользнули. Собака посмотрела на Женьку, распрямила задние лапы и сползла в реку, оставив на корнях лишь кончики передних да высоко поднятую всклоченную морду. Это позволило пню остаться на плаву, а Женьке уцепиться крепче, обняв ствол обеими руками.
Так покачивались они на зыбких речных волнах - маленький, еле живой человек и зверь, Враг его. Мокрая морда была рядом с его лицом, но страшно не было, и ненависти тоже не было. Только тихо-тихо продолжал звучать этот стук, и Женька вдруг подумал: а ведь это стучит пёсье сердце. Близко-близко, в звериной грудине, клокочет механизм, не даёт им обоим уйти на дно.
Он закрывал и открывал глаза, готовый провалиться в забытьё, и каждый раз Собака сиплым лаем приводила его в сознание.
Ливень закончился. Всё вокруг внезапно посветлело, и река заискрилась яркими бликами, отражая акварельные разводы на сером небе. Пробилось солнце, виновато оглядывая разруху, учинённую потопом. Их относило к ерику, и это было спасением. Вдали показалась знакомая излучина, река сузилась, и стали видны неразмытые берега, и трава, и деревья. Собака опустила передние лапы в воду, схватилась зубами за крючковатый корень и медленно поплыла к берегу, гребя четырьмя лапами и волоча за собой пень.
«По-собачьи плывёт» - заметил Женька и рассмеялся от своей нелепой догадки.
Из-за деревьев показались люди, побежали навстречу, прямо в воду, подхватили Женьку на руки, вынули из реки. Такие сильные, такие добрые руки. Его начали растирать, накинули что-то тёплое, кто-то подогнал «жигулёнок» почти к самой кромке воды. Женщина всё спрашивала его о чём-то. Какие сейчас могут быть вопросы? Он завертел шеей, выискивая глазами Собаку, и неожиданно так важно стало для него увидеть её живой.
...И увидел на берегу, чуть поодаль от людей. Она отряхивалась, неистово кидая лохматую голову из стороны в сторону, разгоняя волну от носа до кончика хвоста, и от ушей её, от мокрой лохматой гривы, изменивших цвет от воды на тёмно-бурый, полетели во все стороны брызги, словно яркие переливающиеся на солнце длинные металлические спицы; и казалось, это гигантская сильная рыжая муха высвобождается от опутавших её паучьих нитей.
Верхняя губа Собаки была чуть приподнята, обнажала передние зубы, и Женька вспомнил страшный оскал, что совсем недавно так напугал его. Теперь же он понимал: Собака улыбалась. Просто она так умела.
И захотелось разреветься от огромной любви, которую он почувствовал в тот момент к своему Врагу. И разрывалось маленькое сердце его от какого-то нового чувства, которое он, как и недавнюю ненависть, ныне казавшуюся ничтожной, не испытывал в своей жизни никогда.