Глава 8.
«Ношульская пристань, - читаю я в словаре Брокгауза и Ефрона, - на правом берегу реки Лузы, в 236 верстах от уездного города, в 277 верстах от Устюга, в 180 верстах от Вятки. Одна из важнейших пристаней Вологодской губернии, еще в 50-х годах ХIХ века была первою по своему торговому значению. Открылась Ношульская пристань в начале XVIII века и служила местом отправления товаров из северных в более южные губернии.».
Вот такая значительная была Ношульская пристань. На берегу реки еще сохранились старые лабазы. Среди новых построек, совхозных и леспромхозовских бараков, как высотные здания в городе, выделяются большие северные дома с шестью, восьмью окнами на улицу. Дома уже ветхие, покосившиеся, кой, где с провалившимися крышами. Но они стоят вольно и широко, без всякой уличной планировки. Они напоминают о характере живших здесь людей - людей, любивших простор и умевших трудиться. Пятистенный двухэтажный дом надо уметь построить, надо уметь содержать, надо уметь обеспечить его. Жили широко и строили на века для себя, для своей семьи. Жили здесь крепкие люди, но не кулаки.
Нынешние бараки убоги по сравнению с северными гигантами. Люди в них теснятся, зажимая простор своих мыслей, и при первой же возможности срываются и уезжают - хоть куда, лишь бы нашелся очередной барак - так и не познав красоты своего дома и радости общения с ним.
Бараки - порождение советской власти, выскользнувшая из-за высоких заборов и колючей проволоки лагерная архитектура, это презрение к людям, закамуфлированное высокими идеями и «временными» на десятилетия трудностями.
Я шел в контору леспромхоза. Двухэтажное, обитое досками и покрашенное в желто-оранжевый цвет, здание стояло среди лесных насаждений. Слева от конторы торчали два высоких шеста, на которых закреплены теле- и радиоантенны. Дом в глубине насаждений всегда вызывал у меня какое-то грустно-приятное уважение, может быть потому, что я никогда не жил в таких домах. Они всегда выходили воротами на улицу. Дом в саду - это всегда тишина, полумрак, таинственность. Я постоял с минуту под впечатлением, которое произвел на меня этот казенный дом. Тротуар между штакетником вел к крыльцу. За штакетником качалась высокая трава, через которую просматривалась клумба с оранжевыми пятнами календулы. Шуршала листва березы, покачивались лапы ельника, в правом нижнем углу палисадника треугольником росло семейство высоких лип.
Было воскресение. Безлюдно. В прохладном темном коридоре конторы я крикнул: «Есть здесь кто-нибудь?». В глубине здания, справа, открылась дверь:
- Есть, заходи.
Я пошел на голос и очутился в узле связи. Два коммутатора со шнурами, белые телефоны, рации и мухи.
- Вам ково? - прозвучал фальцет горбатой, как я заметил, женщины.
- Можно ли у вас переночевать? - спросил я.
- Почему нет. Вон дом приезжих, - показала она рукой в окно. А зачем вы сюда вообще-то прибыли?
- Работать хочу устроиться.
- Так вон директор-то из бани сына тащит, - сказала женщина, окая и растягивая слова.
- Неудобно, наверно, в воскресение решать такие вопросы?
- А че неудобно-то, сейчас он сам пойдет мыться в баню. Ты подойди к нему. Мешок-то брось пока здесь.
- Как зовут директора?
- Сергей Петрович.
Я вышел во двор. Директор скоро появился из своего дома. Это был мужчина лет сорока. Ростом ниже среднего. Плотного сложения. Русые волосы, откинутые назад, открывали большой высокий лоб. Бело-красная рубашка в клетку. Серые брюки, заправленные в короткие резиновые, зеленого цвета, сапоги. Все это ничем не выделяло его из среды других людей, которые появлялись на улице.
Я представился и объяснил цель своего приезда. Директор посмотрел на меня внимательно и сказал: «Ладно, завтра решим».
Утром следующего дня начальник поставил визу на моем заявлении: направить на лесозаготовку.
Через несколько часов я был в рабочем поселке Орысь.
Начальник лесопункта, молодой человек, в летней белой кепке чуть прикрывающей лоб, выгоревшей за лето куртке-штормовке, покатыми плечами, встретил меня приветливо, сидя за столом своего маленького кабинета. Он рассказал, что представляет собой его лесопункт. Население поселка - 360 человек вместе с детьми. План - 50 тысяч кубов леса в год. Люди разные, бывалые, но и тех не хватает. Еще много говорил о технике безопасности, но к нему приехало начальство из центральной конторы, и мы с ним расстались.
Толстушка с яркими женскими округлостями принесла мне кирзовые сапоги, рабочие рукавицы, спецодежду.
На крыльце у конторы сидели два парня. Один постарше, в оранжевой рубашке, в синем двубортном, простроченном по лацканам, со светлыми пуговицами пиджаке, в коричневых брюках, в тапочках на босу ногу. Волосы черные прямые, постриженные под горшок, но современно, глаза коричневые, от которых по углам веером на виски разбежались глубокие морщины, и под глазами у него было мякотно и морщинисто. Лицо смуглое. Черноту этого человека дополнял рот, когда он говорил, а говорил он постоянно, изо рта просматривались черные остатки настоящих зубов и коронки нечищеного железа:
- Вася, - представился он.
Второй - молодой, в заломленной курортной кепке с жестким белым козырьком, в синей расстегнутой рубашке, завязанной узлом на животе. Постоянно двигал руками, телом, щелкал пальцами и за отсутствием опыта общения с людьми, знаний элементарных повседневных русских слов - сыпал матом.
- Как мы вчера дали, с-сука, до трех часов гуляли. Спать хочу. Эту фразу он повторял постоянно с различными дополнениями из богатого русского устного языка.
Человек, что знал, то и говорил. Он тоже подал руку, но я его тут же и забыл.
Василий пытался узнать, кто я и зачем сюда приехал, это естественно, так же, как и я хотел узнать, кто же они. В предстоящие недели нам предстояло вместе жить и работать. Но мне не хотелось раскрываться сразу, люди толкуют факты по разному. «Приехал работать, поживу немного, там видно будет», - был мой ответ. Болтливость первого и безразличие ко всему второго привели к тому, что говорил только один Василий.
Через час я уже знал одиссею парня в синем пиджаке.
Из сорока двух лет жизни Василий десять прожил в заключении. Он рассказал это в грязной комнате общежития, когда мы остались вдвоем. Я полулежал на кровати, на рваном без простыни матрасе. Василий ходил по комнате, шаркая тапочками, и дымил «памиром».
- У меня была и до сих пор осталась мечта, - говорил Василий, - построить свой мост. Учился я в московском строительном институте. Был женат. Родители в Москве. Есть сын. Но нелепый случай. Сдавал сессию на четвертом курсе. Вечером вышел отдохнуть на улицу. Все книги, книги, голова кругом. Во дворе компания. Знакомые и незнакомые. Попросили закурить. Слово за слово - поссорились. Я ударил одного штакетницей по голове. Тот оказался слабым - умер. Вот и все. Жизнь пошла кубарем. Жена со мной развелась. В Москве прописки нет. Пять лет ссылки после лагерей еще не прошли.
Он ходил по комнате, курил, вспоминал профессоров, говорил о своих способностях. Мечтал вслух: вот он закончит заочно какой-нибудь лесотехнический, чтобы быть каким-нибудь начальником лесоучастка.
«Что это, легенда?» - думал я. По выражению лица трудно сказать о его внутренних переживаниях, да и интонации голоса неглубоки, чувствовалось, что не впервой он говорит о своей судьбе, все переживания стерлись. Мне хотелось извиниться перед ним, я стал непроизвольным толчком его воспоминаний, но я промолчал. Мало признаний, нужны поступки, но это впереди.
Трактор, который должен был выйти на вахту еще в одиннадцать часов утра, все еще не прибыл. Я волновался - наивность городского человека - вдруг мы его упустим.
- Куда он денется, - говорил Василий, - без нас он не уйдет, вот погоди, еще придут, будут искать нас.
Только к трем часам дня трактор протарахтел к пекарне. Загружали хлеб для вахтовиков. Почти весь народ поселка собрался здесь, кто-то помогал грузить горячий пышный, прямо из большой русской печи, белый хлеб. Кто-то провожал, кто-то просто пришел поговорить, передать привет работающим в лесу. Трелевочный трактор Т-55 был приспособлен для перевозки людей. Тяговая лебедка, трелевочный щит были сняты, на их место был приспособлен кузов с пологом, куда сгрузили продукты, туда же поднимались те, кому следовало ехать.
Еще с час потеряли времени на различные разговоры. Тридцать пять километров от поселка Орысь до вахты трактор преодолел за шесть с половиной часов.
Трактор, как морской катер, то поднимался, то опускался в рытвины дороги. Но если морской катер на волнах проваливается в бездну воды плавно, как на качелях, то здесь на каждом подъеме и спуске в густую жидкую массу тракторист переключал скорость - и машина резко дергала, крепко ударяя под зад. Тракторист вел свой корабль то по самой середине густо-желтых с синими пятнами нефтепродуктов луж, то прижимался к березово-осиновому молодняку, мял его под гусеницы. Мотор трактора глох то на громадных пнях, на которые тракторист спьяну натыкался в молодняке, то в глубоких ямах этой густо-желтой жидкости.
Тракторист выбивал ногой железную дверь своей кабины. Вылезал на гусеницу, боком пробирался к мотору, открывал крышку, при этом ругался на чем свет стоит, ковырялся - в моторе, что-то делал, спрыгивал с высоты гусеницы в жидкую массу, брал кувалду и брел пьяный, злой, чумазый вдоль трактора, и подбивал кувалдой вылезшие наполовину пальцы гусениц. Затем возвращался в кабину, и движение продолжалось до следующей поломки.
Бывалые люди в кузове вздыхали на таких остановках и просили кого-то, чтобы он смилостивился, не ломал трактор, а то просидим целую ночь, или придется идти пешком. Этот кто-то услышал мольбы трясущихся в кузове людей. Трактор выдержал: не сломался мотор, не рассыпались гусеницы. Темным, поздним вечером мы прибыли на вахту.
Здесь мирно стучал движок, горели на низких столбах электролампы, выхватывая у темноты кусочек дня. Все, кто жил здесь, собрались у трактора. Когда заглох мотор этого вездехода, всех прибывших придавила забытая во время дороги тишина. И в этой тишине из кузова трактора простонал женский голос:
-Уюк, где ты, вот я и приехала! Ешь твою малину в корень. При этом женщина ударяла на букву «Х», произнося ее перед этой странной фамилией.
Все потонуло: усталость преодоленной работы, проблемы жизни и сама жизнь - в дружном, здоровом мужском хохоте. Хохотали все, казалось, елки и те затряслись от этого искреннего радостного звука.
Женщина переломилась через борт кузова, свесив руки на плечи своего мужа. Уюк стоял прямой и спокойный, ни один мускул не дрогнул на его серьезном лице, как будто это его не касалось, он не шелохнул пальцем, чтобы помочь жене. Какие-то мужчины, продолжая смеяться, помогли женщине, поставили ее на ноги, а она все также продолжала подтрунивать над фамилией мужа.
Под смех и шутки быстро разгрузили трактор. Народ еще потолкался на свету, обмениваясь новостями, и вскоре разошелся по своим балкам.
Мне тоже выделили место в третьем балке справа с начала улицы, в помещении на четырех человек. Вторая полка, я был четвертым. В помещении было так прокурено, что здесь уже не водились ни комары, ни мухи. Я расположился на левой верхней полке от входа. Познакомились. Сергей - тракторист, спит подо мной. Петр - чекеровщик, на правой верхней полке. На нижней полке Виктор - сучкоруб, как и я. Сергей снизу долго курил, а затем еще и с утра с пяти часов. Я думал, что к утру из меня получится копченая колбаса, но ничего - выдержал. Утром отправились на работу.
До делянки, в которой велась вырубка леса, нужно было пройти, километров пять, где тракторной дорогой, где по старым вырубкам, где по болотистой тайге вдоль лесного ручья. Туда и обратно каждый день.
Первыми начали работу вальщики. Бензопилы «Дружба» затрещали в нетронутом лесу, но уже через несколько минут первая ель, рассекая кроной воздух, шурша, стукнулась об землю, поднимая пыль с земли и отрясая с себя. Больше уже этому дереву не смотреть в небо, не тянуться к звездам, не принимать в своей гуще птиц и белок. За первой елью последовала вторая, третья...
Сучкорубы, сидевшие до этого в стороне, прекратили поправлять бруском свои топоры и включились в работу. Взмах топором - удар. Хорошо, если ты сшибаешь сучок с одного удара, но не всегда это получается: то удар слабый, то сучок толстый. Так каждый сучкоруб машет топором, переходя от вершины сваленного дерева от одного сучка к другому, от одного ствола дерева к другому, перебрасываясь иногда случайными фразами. Последними в работу вступают тракторист на трелевочном тракторе и чекеровщик. Задача последних - зацепить стальным тросом несколько очищенных от сучков стволов и вытащить на нижний склад.
Нагруженный трактор урчит, поднимается на дыбы, как конь, и не сразу вытянет поваленный лес, тогда тракторист ослабляет лебедку, отъезжает на несколько метров и тянет груз лебедкой по два-три хлыста. Набрав пачку стволов, тракторист подставляет трелевочный щит, втаскивает на него весь зацепленный лес и тащит к нижнему складу, оставляя после себя глубокие царапины, в виде желоба, на земле. При этом весь молодняк, кусты и кустарники, поперек лежащие деревья перемалываются трактором, вытаскиваемым им грузом - и только что нетронутая тайга превращается в исковерканную промышленную площадку.
Грустно смотреть на новый пейзаж. Но что делать? Ведь вместо гусениц калоши не наденешь. Смотришь на эту изломанную тайгу, искалеченную землю с двойным чувством: с одной стороны - нужен лес, с другой - никак душа не может смириться с тем, что сделано. Конечно, в повседневном труде человек забывает о природе, но от этого не легче ни человеку, ни природе.
В обеденный перерыв, усевшись на свежие бревна, бригада молча потребляет сухой паек: мясные, рыбные консервы, хлеб, воду или холодный чай.
Василий, а с ним несколько молодых парней уходят к ручью. Разводят маленький костерок. Заваривают в пустой банке из-под консервов полпачки чаю - чифирят. Густой черный напиток горяч. Парни по очереди, обжигаясь, пьют по глотку, снова заваривают и снова пьют.
Жена Виктора Уюка затеяла маленький конфликт из-за рабочих рукавиц.
- Это мои верхонки, - крикнула женщина, выхватив рукавицы у мужа.
- Нет, - ответил спокойно Уюк, - вон твои лежат на комле. Видишь? Отстань! -
Делалось это как-то вяло и не привлекло всеобщего внимания. Люди курили, отдыхали: кто развалился на поваленных деревьях, кто сидел на земле, широко разбросив ноги.
Вечером после работы в вахтовом поселке бригаду ждал горячий ужин, узкие кровати в балках и электрический свет до одиннадцати часов вечера. Дальше все затихало, погружалось в темноту, в сон.
Через две недели бригада закончила работу раньше срока. Все оживились и засобирались в Орысь. Хоть какое-то разнообразие. Те же люди в поселке, но давно не видели. Соскучились. Все уехали. Я остался один. Я ходил по старым вырубкам, ел перезрелую малину. Ягод было так много, что пришлось их собирать и сушить. Кисло-сладкий сок я пил кружками, отчего у меня появился зверский аппетит. Все запасы пищи закончились, а бригады все не было. Обещали вернуться через три дня, а вернулись через неделю. Слабый звук мотора я услышал задолго до появления транспорта, звук все нарастал и густел, и, наконец трактор замолк, отравив округу перегарами солярки.
- Привет, Робинзон, - крикнул мне Сережка-тракторист. - Тебя чуть не арестовали.
- Меня? - удивился я. - Кто же мог меня арестовать? Медведь? Так его близко не было.
- Там в поселке убили одного, нас всех допрашивали и тебя тоже хотели допрашивать, а потом решили, что не надо.
- Кого убили?
- А этого, помнишь, в желтой кепочке, который все юлил возле нас, когда мы в прошлый раз грузились?
- За что же его?
- За прошлое...
- Не задавай лишних вопросов, - перебил наш разговор Василий, - легче жить будет.
Август месяц заканчивался, бригада спешила сделать план. Если не выполнялся план, то это резко снижало все расценки и зарплату. Меньше стали засиживаться на обеде. Вальщик Уюк ворчал:
- Что это за лес - один чепыжник.
- Бугор, - обращался он к бригадиру, - давай свалим вон те здоровые елки, сразу будет кубатура.
- Это же в другой делянке. Видишь: квартальная. Оштрафуют.
- Подумаешь - залезем три-пять метров, - поддержали Уюка другие рабочие. - Оштрафуют. Это еще когда будет, а план сейчас нужен.
Деревья спилили.
В другой раз Уюк устроил экзамен бригадиру по нарядам:
- Бугор, ты наряды, конечно, не закрыл.
- Напишу. Приедем в Орысь - и все в конторе составлю. Закрою, как надо.
- Ты смотри, эти сороки из конторы прилетят, они тебе быстро кубатуру урежут. Страховаться начнут, снижать, - знаем мы их.
- Успокойся, Уюк, план уже есть, еще поработаем пару дней, и домой - на отдых.
После возвращения с вахты все общежитское население ударилось в пьянку. Пока я сдавал спецовку коменданту, столы во всех комнатах были уставлены бутылками портвейна. Люди ходили, друг к другу в гости, пинали двери комнат и кричали во все горло, как будто старались перекричать работающий трактор.
Я спешил, у меня заканчивался отпуск на основной работе. Выпили. Василий быстро пьянел и лежал на кровати. Сергей и Петр, соседи по балку, были в форме, для них отдых только начинался. Уюк молчал.
- Что же ты все время молчишь, Виктор Леонтьевич, - обратился я к нему.
- Чего говорить. Я привык: приходят и уходят люди, а я остаюсь в тайге, такая моя жизнь. Привет Уралу, сиживали мы там, рабатвали.
Я вышел. Сегодня опять воскресение, транспорта нет. Иду пешком в Ношуль. На берега реки Лузы. Дорога пыльная песчаная, по обеим сторонам молодой сосняк - чепыжник, - как сказал бы Уюк. Капает мелкий дождь. Сворачиваю с дороги. Сажусь под сосну отдохнуть. Удивительно, как меняется восприятие природы. Только что с высоты своего роста я видел разрозненные кусты ягеля.
Я присел - и перед глазами вытянулись сплошной стеной золотистые стволы молодого сосняка; ягель, распрямившийся на дожде, образовал сплошной светло-зеленый ковер, поверх которого лежат сосновые шишки, как украшения на восточном ковре.
Тихо. Нет машин, нет тракторов, никто не стучит топором по деревьям. Вдалеке виднелась река Луза, поросшие осокой берега до взгорья. Поселок, высокие бело-бурые антенны, спадающие огороды к реке, редкие белые наличники на крестьянских домах.
Пробившееся солнце сквозь тучу крепко озеленило осоку. Мужчина на противоположном далеком берегу шел к лодке. Каркали вороны. Напуганная пара уток ушла вверх к закату солнца. Стога сена серели на фоне далекого темно-зеленого леса.
Рыбак в лодке тихо пел, но голос, усиленный тишиной и эхом реки, был хорошо слышен в сосновом бору. Оставленная рыбаком на берегу собака, резко лаяла, бросалась в воду, скулила, взвизгивала и с тоской смотрела на рыбака в лодке, который на нее не обращал внимания.
Мычали коровы, возвращавшиеся домой на вечернюю дойку. Черно-холодная августовская река поглощала отблески уходящего солнца. Пустынный золотой пляж разбросался на сотни метров.
Ни души, лишь редкая растительность вздыбливала песок, сучки, ветки да косые следы человеческих ног разнообразили мелкие дюны лузского песка.
И вдруг в холодной глади реки появились белые ноги, голубая юбка, черная кофта, коромысло с двумя пустыми качающимися ведрами на сильных плечах. И крик: «Людка-а!», - пронесся по сосновому бору. Подружка с визгом и хохотом спускалась по косогору, схватила на ходу ведра с плеч женщины, зарябила кругами воду и убежала по тропе в ельник к белому дому с зеленой крышей, где-то трещала пила «Дружба».
В этом радостном женском порыве молодого тела и заключается счастье бытия.
И мне вдруг ясно представилось движение Земли на ветру Вселенной. И мы, люди - такие маленькие песчинки - стремимся подольше задержаться на теле Земли на ветру движения Вселенной, и как мы люди на этой Земле, на ветру этого движения приспосабливаемся, так каждый из нас и понимает эту жизнь.