- Ничего удивительного. Тебе было грустно и до рождения. То, что заключено в тебе, то есть ты настоящий, скитаясь во мраке и выискивая вакантную плоть для появления на Земле, полагало, что здесь ты найдешь Несвободу и Неодиночество. Ибо Свобода - тяготила тебя, а Одиночество - холодило. Оказалось, что Несвобода тут - везде, а Неодиночества - нет, - спокойно ответил я.
- Откуда ты это знаешь?! Откуда ты это знаешь?! Откуда ты это знаешь?!!! - Сергей выкрикивал эти слова с ужасом, тесно перемешавшимся с изумлением.
- Я наполнен пустотой. А пустота - и есть Бог. Следовательно, я - отчасти Бог. Можете оба в меня верить. Несколько часов - точно можете верить. Все временно. Вот и я - Бог временный. А потом, стану собой и верить мне уже будет нельзя. Как в любви: когда любишь, то тебе можно верить, а чуть в сторону - и уже всё тонет во лжи и игре, во лживых играх.
- Я верю в тебя, хотя и сомневаюсь, что ты - Бог, - отвечал Кирпич, с удивлением рассматривая мое лицо.
- И я верю. Хотя и знаю, что ты - мудак. Но мудак - замечательный. Самый лучший из всех, каких я только знал, - подал голос Жуан.
- Никакого противоречия нет: Бог - есть мудак. Ведь только мудак и мог создать этот мир. Когда я перестану быть богом, то обязуюсь перестать быть и мудаком.
- Бог, а женщина? Что такое женщина? - Кирпич визуально исследуя мое лицо и, видимо, сомневаясь в моей реальности, зачем-то ощупал мой нос и щеки.
- Женщина - это тоже Пустота.
- Не значит ли это, что она - Бог? - поинтересовался у меня Жуан.
- Нет, не значит.
- Почему?
- Она ждет, что ее наполнят. Любовью, смыслом, членом, плодом, наконец. А божественная пустота не ждет. Она сама наполняет. Мы любим в женщинах тень этой великой пустоты, принимая ее за тайну. А тайна - это, скорее, мы сами. Быть богом, означает - не ждать. Ничего уже не ждать. Только наполнять.
- Значит ли это, что любя кого-то, мы, по сути, любим себя?
- Достань анатомический атлас и посмотри как выглядит шейка матки. Что она напоминает?
- Головку полового члена? - предположил Кирпич.
- Верно. Совокупляясь, и стараясь достать дна в женщине, мы как будто бы лбом упираемся в точно такой же орган - отражение нашего. Анатомический тупик. Плавно переходящий в тупик метафизический.
Тут мой взгляд упал на горстку таблеток, продолжавших лежать на столе.
Я некоторое время их пристально рассматривал, а потом рывком бросился к ним, в надежде успеть сунуть в рот и проглотить.
До сих пор не могу понять, что это был за импульс, но, если бы не мои друзья, то этой дозы вполне хватило бы для того, чтобы я уже тогда слился с "божественной бездной" о которой вел речь.
Они вдвоем навалились на меня и стали уговаривать вернуть пилюли на место, дабы я образумился и разжал ладонь добровольно, так как заставить меня это сделать силой, у них не получалось.
- Не дури, божественный ты наш! Это тебя убьет, - говорил мне Кирпич.
- Ну, хватит! Положи таблетки на стол, - вторил ему Жуан.
Их голоса звучали так успокоительно, а забота обо мне представлялась столь очевидной, что я сдался и отказался от мысли отстоять свой суицид.
Вздохнув, я с сожалением высыпал лекарства, забавной дробью пробарабанившие по деревянной поверхности стола, а Кирпич, быстро подобрав их и сунув в карман, проговорил:
- Нам нельзя здесь больше оставаться. Ребенок скоро придет, да и новоявленный Господь ведет себя странно.
- Валим отсюда, - согласился Женька.
Заоконный мир показался мне весьма странным.
Люди воспринимались в качестве однородной массы, с размытыми, словно на детских акварельных рисунках, лицами и, источали отвратительные запахи застарелого пота и мускуса.
Ядовито-яркая зелень кустарников и деревьев прямо-таки резала зрачки.
Солнце, в бессильных попытках сжечь город, довольствовалось половинчатыми мерами и яростно кололо своими лучами всё, в чем хотя бы отчасти теплилась жизнь.
Мои друзья принялись спорить куда лучще пойти, а я, подождав пока они выложат все свои идеи, заметил, что правильнее всего сейчас пойти к Эдику.
Здесь я вынужден сделать некоторое отступление, чтобы познакомить вас, читатель, - хотите вы этого или не хотите, - с новым, хотя и эпизодическим, персонажем.
Мои друзья часто слышали от меня про него, но сами с ним не сближались, происходило это во многом еще и потому, что сам Эдуард был юноша нелюдимый, достаточно замкнутый и, разумеется, не без некоторых странностей.
Выглядел он не слишком презентабельно: крупная голова с редкими, засаленными волосами, беспорядочно ниспадавшими на угреватое, широкоскулое лицо, сутулая фигура с непропорционально длинными руками и огромными, - сорок шестого размера, - стопами, при росте ниже метра восьмидесяти, да почти легендарная неряшливость, всё это как-то не располагало к этому удивительному человеку.
Я уже не помню, как мы сошлись с ним и что послужило первопричиной нашего сближения и дружбы, но я хорошо помню свое удивление его разнообразным способностям и, без всякого преувеличения, искрометным талантам.
В аудитории он был персонажем всегда практически незаметным и как бы даже невидимым, однако, когда, например, преподаватель химии, выведя на доске некую монстрообразную формулу, вопрошал всех слушателей:
- Кто из вас сможет графически или схематически отобразить данное соединение, последовательно проследив всю цепочку расщепления формальдегида?
В воцарившейся тишине, поднималась крупная, лопатообразная ладонь Эдика.
- Солодков? - удивленно вскидывал брови химик, - Пожалуйста, к доске!
Солодков выходил и монотонно стуча мелом, разрисовывал полдоски совершенно непонятной для меня фигней.
Пораженный преподаватель восклицал:
- Браво! Я освобождаю тебя от экзамена! Впервые вижу студента так понимающего и любящего химию!
- Я не люблю химию, - тихо замечал Эдик, - Просто формула....красивая.
Чуть позднее я узнал, что Эдик живет один: отец скончался от инфаркта, а мать, - выписанная из онкологического стационара умирать, - от рака матки.
Эдик самостоятельно колол ей промедол, а так же выполнял все прочие санитарные процедуры, связанные с обязанностями сиделки, вплоть до того момента, когда однажды утром зайдя в комнату, не обнаружил ее лежащей с пристальным, подернутым туманной дымкой взглядом, направленным в потолок.
Попав однажды к нему в гости, я обнаружил наличие шикарной библиотеки, - на обширных лугах которой я потом, подобно альпийской корове, систематически пасся, - и наличие нелепой, совершенно лишенной мебели комнаты с голыми стенами, в центре каковой коричневел привинченный к полу широкий деревянный табурет, а по углам - чернели огромные акустические колонки.
- Я же, как ты заметил, на первом этаже живу, а за стеной - полуглухая старушка. Грех этим не воспользоваться. Вот я и слушаю здесь музыку на...в общем громко, - пояснил хозяин.
- А зачем стул привинчен? - поинтересовался я.
- Чтобы не вибрировал от низких частот.
Музыка, которой отдавал предпочтение Эдик, была, мягко говоря, нетрадиционна и весьма тяжела.
"Judas Priest", "Accept", "Metallica" да "Krokus" были самыми "металлическими" из всего, что до сих пор попадалось мне на слух, но знакомство с ним значительно расширило мой кругозор, а так же повлияло на мои вкусовые пристрастия.
Я влюбился в Death, Doom и Black metal, - как Ромео в Джульетту, - сразу и навсегда.
Эдик, окончивший музыкальную школу по классу фортепиано, разбирался в музыке вполне профессионально, и мог тут же, "на слух" проиграть любую самую безумную мелодию на стоящем в одной из трех комнат его квартиры вечно пыльном пианино.
- Вот иди сюда скорее, - приглашал он меня жестами пройти вглубь квартиры, - Садись. Я сейчас кое-что сыграю.
Я покорно плюхался на потертый с выцвевшей обшивкой диван и весь обращался в слух.
Эдик начинал меланхолично, скорбно склонив голову и медленно перебирая пальцами по клавишам, потом чуть убыстрялся, добавляя драматизма басами, а затем летел уже куда-то словно потерявший управление товарный поезд, полностью сливаясь с музыкой, терял себя в ней.
Мало того, что вещи почти всегда оказывались оригинальными и даже блистательными, так еще и зрелище было диковинное: то наклоняясь вперед и играя почти лежа, то резко выпрямляясь, музыкант отчаянно отбивал такт ногой, скользил сосулькообразными прядями длинных волос по инструменту, едва не заклевывая его носом.
- Чье это? - спрашивал я, еще переваривая свои впечатления.
- Мое. Сегодня как-то навеяло....
- У тебя талант! Тебе не в медицинский поступать надо было!
- Да знаю, - кривился композитор, - Просто мама хотела, чтобы я стал врачом.
Когда с ним заговаривали о роке и свежих его направлениях, он загорался и становился довольно безжалостным критиком, особенно, если слышал фразы вроде "Да вся уже по-настоящему классная музыка сыграна "Deep Purple", "Uriah Heep", "Nazareth" и великими "Beatles"!".
- Настоящая музыка не должна быть примитивна! Если ты не одноклеточное то, чтобы внутреннее нашло в музыке свою опору и получило там крылья, маловато одной только ритмической монотонности!
- Что ты скажешь о "Scorpions"? - спрашивал я его.
- Группа двух альбомов. Конкретно: "Blackout" и "Love first sting". Всё остальное слабо и грешит банальностью, хотя изредка, нет-нет да и мелькнет какая-нибудь более или менее удачная композиция.
- А "Beatles"?
- "Beatles" - это поп-музыка.
Мы часами слушали с ним "Celtic Frost", "Bathory", "Anathema", "Living Death", "Destruction", "Slayer", "Exodus", "Coroner", "Death", "Voivod", а так же многих других ушных террористов и, случалось, Эдик срывался с места, чтобы убавив громкость, прокричать:
- Вот! Вот! Ты слышал?! Вот это место! Блин, как круто! Чумовой басист у них! Давай еще раз прокрутим этот отрезок?
Не дожидаясь моего кивка, с благоговением склонившись над виниловой пластинкой, он возвращал иглу проигрывателя чуть назад и мир тонул в яростной тоске гитары, насилуемой чуткими, но безжалостными пальцами виртуоза, а из этой садо-мазохистской адскости, из этой обжигающей флегетонности смотрели на меня хмельные, улыбающиеся глаза Эдуарда, душа которого, ликуя, упивалась этой сумасшедшей мелодией, как упивается блеском золотых червонцев, нашедший сокровище кладоискатель.
Дегустируя какую-либо композицию, зачастую невозможно было сразу оценить ее по достоинству и лишь позднее, при пятом, шестом или седьмом прослушивании, она, словно капризная красавица, как бы нехотя, раскрывала свои обворожительные тайны и очарование так, что когда ты слушал ее в восьмой, в девятый и во все последующие разы, - до полного или частичного пресыщения и изнеможения, - душа принималась дрожать от предвкушения того вожделенного мига, когда на нее вдруг обрушится блаженное бремя непередаваемого наслаждения, скрытого в неповторимой и таинственной комбинации звуков, наподобие того, как она, при несколько иных обстоятельствах, начинала вибрировать в томительном и сладком предощущении приближающегося оргазма любимой женщины.
Внимая новой группе или свежему, недавно вышедшему альбому, мы замирали, настраивая все самые чувствительные локаторы духа, но Эдик, словно безупречно натренированный бладхаунд, всегда первым брал след, безошибочно точно улавливая скрытые до поры до времени в толще произведения заповедные красоты.
В библиотеке Эдуарда находились так же многочисленные альбомы с репродукциями самых ярких мастеров живописи, от Рубенса до Магритта, многие из которых были выпущены на свет далеко за пределами нашей родины.
Мы часами рассматривали Кранахов(двух Лукасов и Ганса) и Брейгелей( двух Питеров: младшего и старшего), Босха и Вермеера, завороженно поедая глазами их шедевры, мимоходом, словно пирожными, лакомились живописью Коро и Брюллова, увязали в копиях полотен Дали.
Мир, в котором мы путешествовали с этим некрасивым неряхой, был уникальным, а искать попутчиков и попутчиц - было заведомо бесперспективно.
Хотя, случалось, заговаривали и о них, о "попутчицах".
- Да не создан я для этого. Посмотри на меня внимательно! Кто полюбит этакую образину? Даже если меня причесать и отутюжить, завить и вымыть, выйдет набриолиненный выхухоль в туфлях, - спокойно и задумчиво рассуждал Эдик, - Мой внутренний мир? Ха! Хрен кому он нужен! Разбогатеть и покупать их любовь? Пачкаться в купле-продаже?! Какой смысл? Мне не нужны синтетические отношения. Купеческие - тоже. К тому же....я не понимаю женщин. Их красота для меня служит скорее предостережением, нежели наживкой. Я дружу с одной девушкой. Трудно сказать, что я к ней испытываю. Но она не красива, в привычном понимании этого слова. И мне это нравится.
- Дружишь и только?
- Пока дружу.
- А секс?
- Если начистоту....то он вселяет в меня ужас. Я не могу ничего контролировать. Ни своих эмоций, ни реакций партнерши. Кроме того, все эти жидкости...ее и мои....Обязанность доставить наслаждение и всегда быть на высоте...Страх неудачи... Непредсказуемость эрогенных зон...Всё так сложно...
В общем, Эдик был существом с другой планеты и общение с ним раздвигало мои представления о человеке как таковом.
Стоит ли удивляться, что находясь в измененном состоянии сознания я стал тянуть своих друзей к Эдику?
Удивительно другое - они согласились.
Это могло означать лишь одно - снадобья реально действовали.
Надо было ехать в противоположный конец города и мы, с какой-то обреченностью усевшись в ободранный троллейбус, затряслись по ухабам полусожженного зноем города.
Я смотрел на измученные лица Сергея и Женьки, на капли пота, выступившие на их лбах и ловил себя на ощущении будто вижу их впервые.
Горячий ветер поднимал с печей тротуаров столбы пыли и бросал с размаху в лица прохожим, беспомощно пытавшихся закрыться ладонями от этих хамских выходок.
Бесприютные дворняги валялись в тени, высунув розовые языки.
А те, кто не высовывал языки из пасти и не страдал от обезвоживания, оказывались обычно сбитыми автомобилями и потому считали за благо, раскидав лапы в стороны, по-who-истически лежать прямо на солнцепеке, всячески демонстрируя свое презрение к прохладе и импозантную упитанность, уходящую корнями в процесс разложения.
Все это можно было наблюдать прямо из окна престарелого троллейбуса, бессмысленно катящего куда-то вперед, в марево летнего дня.
Для меня остается загадкой, как, без всякого моего на то содействия, была определена остановка, на которой нам следовало выйти, при условии, что мои друзья никогда не были у Эдуарда.
Тем не менее мы вновь оказались под ударами беспощадного южного солнца.
Безразлично прикладываясь к голове своей тупоносой кувалдой, оно выбивало из меня остатки здравомыслия.
Поэтому, когда мы подошли к дому, где жил Эдуард, мне можно было уже смело присваивать вторую группу инвалидности.
Тем не менее, собрав всю волю в кулак и максимально сосредоточившись, я позвонил в дверь.
Несмотря на то, что к двери никто не подходил, я продолжал вновь и вновь, в какой-то благостной задумчивости, жать на кнопку звонка.
В конце концов дверь отворилась, но в квартире расположенной рядом, а вышедшая на порог пожилая женщина осведомилась не мои ли приятели разбивают окно на первом этаже.
Не слишком внятно принеся извинения, я вышел из подъезда и увидел Кирпича с Жуаном, неистово тарабанивших в эдькино окно, ржавших словно кони и истошно, при этом, оравших:
- Выходи, Эдик! Выходи, подлый трус!
- Его нет дома, скоты, - тихо прошептал я и сомнамбулически мимо них прошествовал.
Дружно рассмеявшись, они пошли за мной, продолжая выкрикивать, будто два спятивших чертенка, какую-то чушь и чепуху.
Однако, оказавшись вновь под испепеляющим жаром солнца, мои друзья заметно приуныли, а их разнузданная веселость достаточно быстро сошла на нет.
Чуть позднее мы переходили оживленный перекресток наискось, просто потому, что это представлялось значительно удобнее и быстрее, а такая жалкая мелочь как наличие автомобильного движения нас не заботила совершенно, как не интересовал и текущий цвет светофора, будь он красный, зеленый или даже синий.
Слышался визг тормозов, да со всех сторон летевший нам в спины отборнейший мат, но мы шли не прибавляя шага, медленно и с достоинством, сохраняя полнейшую безмятежность и сумрачное спокойствие, даже не оборачиваясь на обращенные в наш адрес угрозы и оскорбления, лишь только Жуан, вздохнув, прошептал, обращаясь к своим кроссовкам:
- Да...так можно и под машину попасть...
Заметив еще издалека подъезжающий к остановке трамвай, я побежал в его направлении, ничего не сказав своим друзьям.
Просто что-то сорвало меня с места и понесло в его направлении.
Они и не думали следовать за мной, хотя мне это было абсолютно безразлично.
Позднее, Кирпич вспоминал, что Жуан, заметив меня куда-то убегающим, сонно обронил:
- Вот, смотри-ка... Бог-то наш побежал куда-то....
- Только боги и могут бегать в такую жару, - отозвался Сергей.
Повинуясь внезапно возникшей потребности бежать ото всех, я, проехав полгорода на трамвае и пройдя километра три пешком, шатаясь, побрел к заброшенному цеху рыбоперерабатывающего завода, где среди ржавчины изуродованного коррозией железа и алмазной россыпи битого стекла, раскинув руки лег спиной на пыльный щебень, улавливая в ладонь луч солнца пробивавшегося сквозь сизое от грязи и старой, провисшей паутины, разбитое окно.
Почему я, схватив себя в охапку, понес, будто взбесившийся конь, именно сюда, в это заброшенное, мрачное место?
Как я вообще о нем вспомнил?!
Почему здесь, среди гнетущей атмосферы запустения и полураспада, я почувствовал себя наконец спокойно и комфортно, а ласки гравия, целующего мою потную спину своими острыми гранями, воспринимались словно игривые укусы любимого пса?
Моя душа нуждалась в мертвом и неживом.
В их молчаливой поддержке и одобрении.
Всплывавшие со дна моего "Я" образы Алисы и Горгоны, несмешиваясь, окружали крохотные островки моего благоразумия и тупая боль от невидимых швов, которыми они были пришиты ко мне, растекалась по всем членам ни в чем не повинного тела, подобно раскаленной лаве - по канве свежевспаханного поля.
Я прозрел истинную сущность любви, ее разорванность и дисгармоничность, а так же необходимость, благословив спины дорогих потерь, идти дальше.
Уже отпустившие было меня терзания, подталкиваемые химическими соединениями, внедренными извне в мой микрокосм, возвратились с братьями, сестрами, а каждый из них - держал по мечу и щиту.
Однако, я интуитивно чувствовал, что именно здесь и сейчас, валяясь в пыли заброшенного здания, мне под силу обуздать свою бесприютную, оголенную тоску по ушедшим, раз и навсегда избавиться от глодающего исподволь сердце сожаления, простив себя за ошибки.
Нечто во мне, отпевая и хороня прошлое, отталкиваясь от него, уже заглядывало за покров будущего, и, пусть и не находило там света, но готово было принять и мрачное изобилие грядущей тьмы.
- Бесполезно не только говорить, бесполезно даже открываться. Не потому, что открывшись - получишь под дых, а потому, что этого никто не оценит. Никогда ты не будешь понят так, как должно. Даже стоя перед размалеванным собственным воображением идолом на коленях и укладывая к его ногам свою скорбь по несбывшемуся внутреннему единению, - да, самое желанное и тонкое как раз и невозможно, - ты будешь казаться провожающим какую-то свою печаль, возможно, крайне мелкую, наипошлейшую в его глазах, так как опыт подскажет богине, - у всех афродит обычно богатое на события лето, а за плечами ранец туго набитый сушеными цветами многочисленных просителей, - что мужчины всегда тоскуют по какой-то физической стороне невоплощенного, в то время, когда ты именно сейчас и будешь представлять собою только дух и ничего больше, - говорило из меня нечто, внесенное в этот мир контрабандой из мрака моего рождения.
- Не понят потому, что говорил на своем наречии. А надо научиться подбирать слова-ключи к сейфам душ, аромат которых тебя обольщает. Но никогда не обвинять и не сетовать, - возражало еще одно мое "Я".
- Какого черта сунулся в этот мир? Забыл о прошлых опытах? Значит, опять сунешься вновь? Нет? Тогда выгравируй где-нибудь поближе к глазам одну из истин: "Ничто так не отдаляет, как откровенность. А единство тел - единственно возможное единство." Классно ощущать себя вилкой в розетке, да? Попробуй в следующей жизни выкрасть теперь уже женское тело и почувствуй себя розеткой - физиологи утверждают, что ощущения данного рода несколько сильнее.
- Но должно же быть что-то! Должно быть! Я разыщу! - не сдавалось во мне другое существо, подавая издалека свой голос.
- Да-да! Должно быть! - саркастически отвечал ей уверенный в своей правоте оратор, - Ищи это, словно крыса! Бегай в поисках, как кобель по пустырям! Аппорт! Фас!
- Искусство! Только искусство и может оправдать глупость твоего здесь нахождения!
- И что же мне писать, рисовать, сочинять музыку?
- Выбери то, что наиболее тебе близко.
- Я ничего не умею. Но, предположим, выберу. Но о чем мне писать или петь? О том, что всё - ничтожно?
- Как это "всё"?! А эта тяжелая от пыли и тоски, брошенная своим творцом паутина? А непередаваемые разводы оранжево-коричневой ржавчины на дырявом корыте-погосте для уплывшей в никуда мертвой рыбы? А этот случайно просыпанный здесь щебень, подсоленный фионитовой крошкой битого стекла? Разве можно оставить эти дары в безвестности? Оставить во мраке ненужности? Разве не для того ты пришел сюда, чтобы стать певцом всего потерянного и преданного? Всего несправедливо забытого и брошенного? Всего молчаливого и робкого?
Я услышал слева от себя звук шагов, но даже не повернул головы в ту сторону: живые были мне безразличны, а теней я не боялся.
Спустя пару минут, вновь донесся шорох, но уже с другой стороны.
- Кто тут может быть кроме тебя и сентиментально настроенных крыс? - благодушно подметил внутренний голос.
На этот раз я оглянулся, но ничего, кроме огромной обездвиженной гусеницы сломанного конвейера и покалеченных, с оторванными ножками, стульев, не увидел.
Подняв свое потяжелевшее тело и смахнув с майки прилипчиво-навязчивую стеклянную крошку, вышел из ветхого, догнивающего ангара прямо на берег реки Дон, в полудреме знойного дня свинцово поблескивавшей у моих ног.
Справа изумрудно зеленел небольшой лесок, а левее, чуть поодаль, белела лодочная станция, но на той части береговой линии, где находился я - не было ни души, кроме полузатонувших с заплесневевшими бортами лодок, да проржавленных буев на толстой серой цепи, таинственно обрывавшейся у самой воды.
Все во вмятинах, грязно-рыжие, с изодранными боками, шары буев, нанизанные на испачканную мазутом цепь, своим видом отчего-то напомнили мне некое незатейливое приспособление для венерическо-купидоновых утех.
- Да-да....анальные шарики господа Шивы, - кто-то во мне попытался запустить хромую блоху вялой шутки в темную шерсть мрачного настроения.
Это место определенно имело сердце.
И пульс странной, наполненной многочисленными шорохами тишины, совпадая с внутренним ритмом моего "Я", обострял мою чувствительность.
Стойкое, все возраставшее чувство тревоги, появилось внезапно, однако поскольку поверх него расположились и иные слои ощущений, то я, поначалу, даже не придал этому значения.
Уверенность, что за тобой наблюдают чьи-то глаза появилась не сразу, а возникла в виде какого-то озарения, когда я, засмотревшись на крохотные, казавшиеся пластиковыми, фигурки людей, суетившихся на лодочной станции, внезапно почувствовал чье-то присутствие.
Тщившиеся казаться живыми, подчеркнуто искусственные, игрушечные люди, механически бессмысленно возившиеся на далеком причале с корабельными снастями, выглядели отсюда лишь декоративной разновидностью мертвого.
Повинуясь какому-то внутреннему компасу, я оглянулся назад и увидел, как со стороны находящегося у меня за спиной шлакоотвала, точно в моем направлении движется мужской силуэт.
Огромный, состоявший из мусора, наваленного с расположившегося по соседству кирпичного завода, красно-коричневый холм, был достаточно крут и отвесно обрывался у гигантской ядовито-черного цвета лужи с радужными многоцветными разводами на ее маслянистой поверхности.
Когда мужчина принялся спускаться вниз по практически вертикальной его плоскости, я заподозрил недоброе: проделать нечто похожее с такой поразительной легкостью и уверенностью, ни разу не пошатнувшись и не утратив равновесия, смертному было бы попросту не под силу.
Кем же на самом деле являлось это существо, так спешившее ко мне, таинственным образом миновавшее достаточно глубокое, мазутно-солярное озеро?
Я следил за ним все время, но не мог понять, как оно это сделало.
Иисусо-христосно прошло по поверхности?
Как бы то ни было, но фигура стремительно приближалась и та, неестественная, инфернальная мощь, которая сквозила в каждом движении шедшего, буквально гипнотизировала.
Когда он был уже совсем недалеко, я вдруг сделал шокирующее открытие: внешний облик существа, столь неуклонно и целеустремленно ко мне приближавшегося, абсолютно ничем не отличался от моего собственного.
Это был мой двойник.
Моя сатанински точная, даже несколько улучшенная с точки зрения физической формы, копия.
Он уже подошел достаточно близко, чтобы я мог разглядеть суровый взгляд глубоко посаженных зеленых глаз, злобно смотревших перед собой, прямо мне в лицо.
Решительно и даже яростно преодолевая разделявшее нас расстояние, человек шел чуть размахивая могучими загорелыми руками.
Не скажу, что я испугался, скорее это был всплеск внутренней тревоги и изумления.
Я понял, что доигрался и теперь некие теневые силы бросали мне вызов, который надлежало либо принять, либо ....
Да, мне показалось, что этот выбор был бы наиболее верным - бежать!
Бежать!
Я понесся прочь, минуя пыльные коридоры полуразрушенного завода, заросшие сорной травой тропинки, полуразрушенный забор и щербатую металлическую ограду отделявшую зону отчуждения от спокойной и тихой улочки со спящими на ходу, индифферентными пешеходами.
Когда я убегал, то задержавшись на мгновенье у мутного окна цеха, не смог удержаться, чтобы в него не взглянуть.
Двойник остановился, но в ту самую секунду, когда я посмотрел на него, улыбнулся, совершенно явно и четко кивнув мне головой так, как если бы действительно мог видеть мое лицо сквозь вязкую вуаль паутины и грязь оконного стекла.
По моей спине разбежались мурашки.
Этот его кивок и дьявольская улыбка снились мне потом несколько ночей кряду.